Книга третья: По натянутому канату

Игнац Шенберг дважды в неделю по пути из университета заходил к Зигмунду, чтобы поужинать вместе с ним. Друзья читали и просматривали бумаги при свете лампы. Игнац, мечтавший ускорить женитьбу на Минне, взвалил на свои плечи непосильный груз. Вечерами он становился бледным и беспокойным. Прослушав стетоскопом грудь и спину Игнаца и простучав ребра, Зигмунд сказал:

– Игнац, ты должен отдохнуть.

– На следующий год, Зиг, – устало ответил Игнац.

– Нет, именно в этом году.

Зигмунд решил навестить его братьев, с которыми частенько виделся благодаря многолетней дружбе с Игнацем. Алоис был в отъезде, а Геза пригласил его на ужин. Коренастый Геза с крупными чертами лица был работягой и давно считал, что книги – настоящие враги мужчины. Зигмунд порицал его за глупость и самодовольство и поэтому не стал тратить время на любезности.

– Геза, у Игнаца обостряется чахотка.

– Чего ты от меня хочешь?

– Денег. Столько, чтобы Игнац мог побыть несколько недель в горах.

– Почему я должен платить за него? Я гну спину, чтобы заработать гульдены. Зигмунд смягчил тон:

– Мы все должны следить за собой. Но Игнац особенно дорог.

– Почему он так дорог? Потому, что читает санскритскую поэзию? Голодный рот санскритом не накормишь.

– Если я смогу убедить Алоиса раскошелиться, ты добавишь денег со своей стороны? Я буду сопровождать Игнаца. Не хочу, чтобы он поехал в одиночку.

– Ладно, – проворчал Геза. – Дам. Разве я не давал? Зигмунд отвез Игнаца в Штейн–ам–Ангер в Венгрии, дав ему строгие наставления, как следить за собой. Задержавшись ненадолго дома, он получил от Йозефа Брейера записку с предложением посетить Флейшля. Флейшль мучился от боли: тонкая кожица после последней ампутации лопнула, и рана открылась. Брейер, захвативший с собой морфий, сделал укол. Они возвращались пешком через город душным июльским вечером, когда камни мостовой и зданий отдавали накопленное за день тепло. С Брейером заговорил какой–то мужчина, и Зигмунд отстал на несколько шагов. Подождав, когда подойдет Зигмунд, Йозеф сказал:

– Это муж одной моей пациентки. Его жена очень странно ведет себя в обществе, и он подозревает, что у нее нервное заболевание. Я вряд ли могу помочь, ведь такие случаи всегда принадлежат к секретам алькова.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросил Зигмунд.

– В алькове стоит брачная постель, в ней начинаются и кончаются нервные болезни.

Зигмунд немного подумал, а затем воскликнул:

– Йозеф, понимаешь ли ты, какой необычной представляется мне суть твоего заявления?

Брейер промолчал. Озадаченный Зигмунд шагал рядом с ним. «Секреты алькова» не были знакомы ему; он ощущал лишь потенциальную опасность для мужчины, которому надо ждать еще несколько лет собственного алькова. И поэтому не мог с ходу воспринять мысль, что супруги не всегда ладят в брачной постели. У них с Мартой все будет хорошо.

И все же… и все же… он вырос в Вене, пользующейся репутацией города, где самая большая свобода в Европе в вопросах секса. Он знал, что здесь имеются специальные дома с привлекательными молодыми проститутками и всегда доступны женщины полусвета – девушки по вызову. Более обеспеченные и менее серьезные из его приятелей – студентов университета быстро находили себе зюссе медель – красоток из деревни или из рабочих кварталов и содержали их как любовниц до окончания учебы. После этого их «возлюбленные», проронив несколько слезинок, быстро осушали глаза, вовремя приметив, кто из вновь поступивших станет их очередным любовником. Можно было договориться и с замужней женщиной о встрече: он заметил приподнятую бровь у шикарно одетой дамы в кондитерской Демеля; шепот мужчины, обращенный к одинокой женщине в кафе; он знал, что за этим последует встреча с плотскими наслаждениями. Если кого–нибудь захватят врасплох, то есть, конечно, опасность оказаться вызванным на дуэль возмущенным мужем; правда, дуэли редко имели фатальный исход.

Зигмунд Фрейд и его друзья знали о таких забавных сексуальных историях еще со времен гимназии, но сами не имели к тому ни средств, ни желания. Воспитанные в твердых моральных правилах Ветхого Завета, они верили в романтическую любовь, а скудные и редко достававшиеся им гульдены тратили на книги.

Самым важным для этих интеллектуальных книжных червей было время и умственное напряжение, которое они предпочитали отдавать учебе, дискуссиям, противоборству идей и философских взглядов. Доктор Зигмунд Фрейд, анатомировавший мертвых женщин, оставался невинным в чувствах к живым женщинам.

Вернувшись домой, Зигмунд и Йозеф расположились в кабинете Брейера наверху. Матильда приготовила им капусту в сметане.

Иозеф продолжал свои объяснения:

– Если бы некоторые из моих больных не принадлежали к богатым семьям, они оказались бы в твоей палате вместо моей консультационной. В каждом городе есть своя бродячая группа неврастеников, бегающая от врача к врачу в надежде на чудесное излечение мнимой болезни. Блуждающая кучка с мигрирующей болью! Сегодня в голове, завтра в груди, на следующей неделе в коленной чашечке. Бесполезно изгонять боль из плеча или из кишок; это монстр, который появляется так же быстро, как быстро удаляет его врач. Но почему? Где причина? Тысячи умных, здоровых мужчин и женщин почему–то нуждаются в болезни, в чувстве боли. Вчера ко мне пришел новый пациент – мужчина средних лет, занимающий важное положение в финансовом мире Вены. Когда он идет по улице, ему кажется, что его окружают монстры, гномы, летучие мыши. Они пролетают мимо него и кружатся вокруг головы. На заседании вместо лиц своих помощников он видит чертей и других существ из потустороннего мира. Его дело процветает, его жена и дети здоровы. И тем не менее он живет в мире страха. Я вижу, чем он страдает, но от чего он страдает? – Йозеф покачал головой в знак удивления и отчаяния. – Скажи, Зиг, кого вы приняли в эти дни в палату?

– Например, Иоганна, холостяка тридцати девяти лет, бывшего клерка франко–австрийского банка. За несколько недель до того, как он попал в больницу, у него начала развиваться забывчивость, невоздержанность дома и на публике, паническое беспокойство, из–за которого он вставал в четыре часа утра и бегал по городу, покупал ненужные вещи, совершал бессмысленные кражи. Сегодня разбил несколько окон в палате, а когда я спросил его, зачем он это сделал, он ответил: «Мой брат – стекольщик, и ему нужна работа. Мой отец был стекольщиком и умер в возрасте семидесяти одного года, а моя мать жива и чувствует себя хорошо. Она ходит по городу восемнадцать часов в день. Я пришел сюда, чтобы посмотреть картины. Тут нет сумасшедших, лишь приятные люди. Питание и обслуживание превосходные. Я напишу об этом в газету. Я говорю на пяти языках, я сказочно богат. Я повешусь, если меня вскоре не заберут отсюда. Я дам вам миллион гульденов. Ступайте к биржевому маклеру и купите ценные бумаги по списку».

– Классические симптомы. Безумие, переходящее в идиотизм, – заметил Йозеф.

– Затем есть пациент, с которым я разговаривал вчера в приемном покое. Он был спокойным во время осмотра, но, как только подготовили койку, влез на окно и грозился прыгнуть через стекло. Пришлось поместить его в изолятор. Он сказал мне: «Я не знаю, почему я здесь, я абсолютно здоров. Восемь ночей я не мог спать. Я постоянно мечтаю о мадонне. Я видел ее в своей постели. Часть мира погибла, обезьяны стали людьми и будут людьми управлять. Посмотри, разве ты не чувствуешь, как из твоих мозгов, исходит солнце? Оно вытягивает мои мозги, высасывает их…»

Поразмышляв некоторое время над случаями, приведенными Зигмундом, Брейер сказал:

– Психиатрическая клиника всегда была перевалочным пунктом для дома умалишенных. Мы не видели еще самых тяжелых случаев. Совсем плохие попадают в руки полиции, и их отправляют в тюрьму. Те самые, что проходят по графе «моральное безумие».

– Подобные тем, которых пытался защищать Крафт–Эбинг в германских судах?

– Да. Садисты, закалывающие ножом женщин на улицах, – они обычно наносят удар в предплечье или в ягодицы, и при этом у них происходит извержение семени; фетишисты, которые режут на куски женское платье или крадут носовые платки, чтобы при мастурбации выливать в них семя; мужчины, выкапывающие мертвецов, чтобы иметь с ними половое сношение; гомосексуалисты, пойманные в общественных туалетах во время непристойного акта; извращенцы, одевающиеся, как женщины, и пристающие к мужчинам; эксгибиционисты, обнажающие свои половые органы в парках и в театрах; флагелланты, истязающие кнутом друг друга; женщины, занимающиеся оральным половым актом… Тебе повезло, Зиг, что ты не имеешь дела с этими случаями морального безумия.

Зигмунд мрачно покачал головой:

– Теплые ванны, успокоительные лекарства, отдых на курорте. Мы даем им на несколько дней или недель отпущение грехов. Но мы не можем оперировать мозг, как Бильрот оперирует внутренние органы, удалять больные участки и сшивать края ран. У нас нет хины против такой лихорадки. Мы не можем запретить им сахар, как делаем с диабетиками, снять нагрузку с ног, пока не пройдет воспаление. Анатомия мозга еще не подсказала нам ни одного способа лечения.

Йозеф встал и прошелся по комнате.

– Зиг, я умышленно спросил о больных в психиатрической палате. Ты не сможешь зарабатывать на жизнь анатомией мозга, как бы тебе ни нравилась работа в лаборатории. Ты не сможешь зарабатывать на жизнь на безумии, если только не примкнешь к твоему другу Гол–лендеру в организации частного санатория. Ты должен просто перейти в четвертое отделение к доктору Шольцу и заняться нервными болезнями.

Лучшие часы дня наступали, как правило, поздно, когда больница затихала и текущие обязанности были позади. Он сидел расслабившись, счастливый перед фотографией Марты на его столе, и ему казалось, что она машет ему, приближаясь навстречу по тропинке сада Бельведер, или идет рядом по Бетховенганг в Гринцинге, смущенно отходит в сторону, чтобы поправить чулок. Читая и перечитывая ее письма, приходившие к нему почти каждый день, он слышал ее повторявший написанные строки голос, низкий, четкий, чистую дикцию, ее мягкий смех.

Он писал ей пространные интимные письма, не скрывая ничего важного: о своей работе в палатах и лаборатории; об удовольствиях, которые доставляет ему компания «вторых врачей»; о своем предложении Флейшлю использовать устройство для окрашивания золотом сетчатки глаза и о принятии этого предложения Флейшлем («к моей радости, ибо учить старого учителя это такое чистое, безграничное удовольствие»); о том, как Брейер посоветовал ему переключиться на нервные заболевания; как кричал от восторга, читая «Дон Кихота», и как мечтал о ней, читая Байрона.

Ему нравилось писать, он оживал, берясь за перо. Рука двигалась по бумаге свободно, и это движение разрешало его проблемы и освежало ум. Он возомнил себя стилистом, после того как на экзамене на аттестат зрелости получил отличную оценку за сочинение, написанное по–немецки. Профессор сказал ему: «Вы обладаете тем, что немецкий поэт и философ Иоганн фон Гердер красиво назвал «идиотским стилем», одновременно и правильным и своеобразным». Семнадцатилетний Зигмунд Фрейд принял это замечание как похвалу и написал другу: «Рекомендую тебе сохранять мои письма, складывать их и беречь – заранее не знаешь, что будет».

Образ Марты незримо присутствовал в его комнате; ее духи перебивали запахи лаборатории, которые он приносил с собой. Ее фотография была первым предметом, на который он бросал взгляд, входя в комнату. Однако, страдая от приступа ишиаса или приходя домой измочаленным, полным отчаяния, подавленным, он ссорился с ней в переписке. Он не мог смириться с тем, что фрау Бернейс увезла своих дочерей из Вены. Марта должна быть верна прежде всего ему! Он корил ее за слабость и трусость, за то, что она выбирает легкий путь, вместо того чтобы противостоять дурному. Отвечая на такие задиристые письма, Марта писала:

«Я люблю тебя, и я люблю свою семью. Я не откажусь ни от тебя, ни от нее, буду верна обоим. Я не хочу, чтобы были нарушены отношения с родными».

Духовный подъем наступал быстро – через день или два, после некоторого отдыха, длительной прогулки по лесу, успеха в лаборатории. Он понимал, что эти письма для него, как катарсис: они помогают побороть в себе чувство нетерпения и отчаяния из–за медленного прогресса в работе и неясной перспективы на будущее. Он также понял, что его невеста твердо стоит на ногах в трудной ситуации. После этого он садился перед ее фотографией, признательный, что она его не осуждает, и писал на многих листах покаяния, извинения и клятвенные признания в любви к ней. Поскольку ему всегда удавалось присылать ей письма к семнадцатому числу каждого месяца, к дате их помолвки, он смутно чувствовал, что его настроение меняется в соответствии с собственным циклом, не подконтрольным его воле. Он был уверен в Марте; ничто, даже он сам, не может разрушить ее любовь. Не это ли давало ему возможность потворствовать себе?

К концу июля чета Брейер, подобно другим венцам, отправилась на отдых в горы Зальцкаммергута, где у них был свой летний домик.

– Я хочу, чтобы ты позаботился о моем пациенте господине Крелле, он живет в Потцлейнсдорфе, – сказал Йозеф. – Поедем, я представлю тебя.

– Чем страдает господин Крелл?

– Амиотрофическим боковым склерозом. Ему чуть больше пятидесяти. Год назад он почувствовал неудобство при ходьбе. Через полгода оно стало сопровождаться похуданием икр. Последние два месяца он испытывает трудности при питье: принимая жидкость, захлебывается и задыхается, и часть ее вытекает через нос.

– А что за причина?

– Мы не знаем.

– А прогноз?

– Мы можем смягчить симптомы, а не болезнь. В лучшем случае протянет года два–три, в худшем – не более года.

– Как ты ему помогаешь?

– Увидишь.

Это был комфортабельный дом среднего достатка с хорошо ухоженным садиком, отделанный в лучшем стиле бидермайера: изогнутые спинки стульев, диваны и прямые, богато декорированные линии бюро и шкафов.

Брейер представил господина доктора Фрейда как своего компаньона. Фрау Крелл предложила кофе. Атаксия^[5] пациента явно обострилась после последнего визита. Зигмунд понял, насколько серьезен симптом в виде неровной, спотыкающейся походки. Брейер осмотрел икры пациента, попросил стакан воды и, размешав порошок бромида, сказал:

– Август должен быть прекрасным месяцем для вас, господин Крелл. Проводите день в саду. Побольше ходите. И, фрау Крелл, не волнуйтесь. Господина доктора Фрейда можно найти в больнице и днем и ночью, и он явится к вам немедленно, как только потребуется.

Когда Зигмунд вернулся домой, его ждал Натан Вейс, пунцовый от возбуждения.

– Зиг, я принял решение. Помнишь ту мать с двумя дочерьми, о которых я говорил с тобой? Я решил жениться на старшей. Завоевать нелегко, доложу тебе. Мне потребуется помощь от бывалого завсегдатая бульваров вроде тебя.

Ухажеру явно не везло. Девушке было двадцать шесть лет, и она уже отвергла не одного подходящего претендента. Она откровенно заявила Вейсу, что не испытывает к нему любви. Критиковала его манеры, его болтливость, его эгоцентризм: «Я центр моей вселенной». Настаивала на том, чтобы он полностью изменил себя как личность. Натан принес Зигмунду два письма и спросил, что он думает о ее характере на основании написанного ею.

– Судя по письмам, она разумная, рассудительная и вежливая, ответил Зигмунд. Но, как мне кажется, в ее почерке и оборотах мало женской утонченности.

– О чем ты говоришь? Она исключительно женственна. Мне нужно лишь зажечь ее своей любовью.

– Но ведь она тебе сказала, что не испытывает потребности в любви?

– Как она может знать, нуждается ли она в любви, не почувствовав ее? Все остается абстракцией, пока не найдется подходящий мужчина.

Зигмунд спокойно спросил:

– Натан, а ты уверен, что ты подходящий мужчина для этой Брунгильды? Она кажется сдержанной, требовательной и не очень уступчивой.

Спустя некоторое время Натан заявил:

– Я в отчаянии. Она стала скучной, беспричинно плачет, недовольна моим обществом. Я назначил близкую дату свадьбы, ее семья в восторге…

– Натан, девушка совестлива. Не нажимай на нее. Прислушиваться к добрым советам Вейсу не было свойственно. Он потратил тысячу гульденов на подарки своей невесте, вложил свои сбережения в мебель для своего будущего семейного дома, затем прибежал к Зигмунду, полный отчаяния.

– Зигмунд, когда я показал ей наш замечательный дом, она сказала: «Натан, а почему бы тебе не жениться на моей сестре?»

– Умоляю тебя, примирись с мыслью, что она не любит тебя, – настаивал Зигмунд. – Отправляйся в путешествие, вернешься со спокойным чувством…

– Я не хочу удаляться от нее. Я хочу быть около нее. Не могу примириться с фактом, что эта девушка отказывает мне. Согласен, она холодна и щепетильна; после свадьбы я смогу заставить полюбить себя, как я добивался успеха во всем остальном.

Свадьба состоялась. Перед свадебной поездкой Натан тепло обнял Зигмунда.

– Увидимся через две недели. Я задумал замечательное свадебное путешествие.

Все внимание доктора Фрейда сосредоточилось теперь на пациенте Брейера. Несколько раз его вызызали в Потц–лейнсдорф ради спокойствия, подстраховки. Ухудшения не было. Изнурительный зной раскалил узкие улочки. Воздух был неподвижен. Пациенты во внутренних дворах больницы вытирали пот своими полосатыми пижамами. На улице он увидел лишь одинокого грузчика с тележкой, перевозившего имущество еще одного семейства в предгорную деревеньку в Винервальде. Казалось, Вена обезлюдела. Затем последовал вызов в чертовски трудный день. Зигмунд был вялым, отчаявшимся и считал этот визит бессмысленным. Однако, войдя в дом Крелла, он понял, что заблуждался. Атаксия у господина Крелла резко обострилась: встав утром с постели, он потерял равновесие и упал на пол.

Впервые доктор Зигмунд Фрейд почувствовал, как необходим семейный врач. Его апатия исчезла. Он дал Креллу хлоралгидрат в качестве успокоительного. Когда тот начал захлебываться жидкостью, уложил его в постель, сделал холодный компресс на икры и массаж. После того как Крелл заснул, Зигмунд, успокаивая встревоженную жену, сказал:

– Это следствие летней жары. В следующие день–два он станет спокойнее.

– Благодарим вас, господин доктор, что вы приехали в такую тяжкую погоду.

Возвратившись в город, где Зигмунд оказался в четырех раскаленных каменных стенах, он тем не менее испытывал чувство удовлетворения, осознал свою полезность: придя в дом, где царили страх, отчаяние, он вышел из него, успокоив семью.

Он думал: «Бедняга, он умрет в такие же дни на следующий год. Я могу помочь ему только на короткое время. Почему же я ощущаю приток веселья, словно представляю какую–то ценность для этого мира?»

Отныне он понимал, почему многие врачи любят частную практику и питают теплые чувства к своим пациентам.

До возвращения Йозефа Брейера его вызывали в дом Крелла двенадцать раз. Господин Крелл отсчитал ему шестьдесят гульденов, по два доллара за визит, плюс оплата фиакра. Это была самая крупная сумма, которую Зигмунд когда–либо заработал. Сорок гульденов он отдал своей матери, оплатил счета книготорговца Дойтике, уладил полдесятка мелких долгов в больнице. У него осталось достаточно, чтобы послать Марте словарь, о котором она мечтала. Это было жалкое утешение для ночей, когда его плоть так стремилась к ней, что он выскакивал из кровати, одевался и бродил, словно слепой, по темным улицам, чтобы изнурить себя.

Воскресенья он проводил в читальне, где можно было спокойно читать и писать; не многие желали являться или были обязаны приходить в больницу ежедневно. К нему обращались за советом молодые аспиранты…

Натан Вейс 'вернулся на работу, но не навестил его. Впервые увидев его на совещании, Зигмунд спросил:

– Как обстоит дело с женитьбой? Натан смотрел в сторону.

– Бывает и лучше.

Через неделю, когда они встретились вновь, Натан кратко сказал:

– Я проклятый неудачник.

Однажды рано утром в комнату Зигмунда ворвался доктор Люстгартен. На нем не было лица.

– Ты слышал о Натане Вейсе? – закричал он. – Он повесился! В общественной бане на Ландштрассе!

Это был сокрушительный удар. Вся больница была потрясена. Уж кто–кто, а только не он мог покончить жизнь самоубийством! Выдвигалось множество доводов: его обманули с обещанным приданым; он растранжирил свои сбережения из–за семейной беды; был разъярен из–за отвергнутой любви… Зигмунд не верил ни одной из этих выдумок. Он не мог говорить со своими коллегами о Натане. Вместо этого он подробно изложил Марте всю историю. Затем с Йозефом Брейером обсудил вероятную причину самоубийства.

– Это самая мистическая болезнь из всех, – сказал Йозеф, – почти невозможно поставить диагноз.

– Казалось, у Натана была такая привязанность к жизни…

– Очевидно, нет, ведь в противном случае он не сник бы при первой неудаче.

– Йозеф, у меня странное ощущение: Натан знал, что обрекает себя на поражение; гоняясь за этой несчастной девицей, он искал себе причину для смерти.

Еще несколько месяцев работы в одиночку далеко за полночь, и он открыл нужную краску для тканей мозга, придерживаясь первоначальной концепции об использовании смеси двухромистого калия, меди и воды, которую изложил Голлендеру. Затем разработал процедуру отвердения образцов мозга, помещая их в спирт. Промытые в дистиллированной воде, тонкие срезы помещались в водный раствор хлористого золота. Через четыре часа с помощью деревянной палочки образец извлекался из раствора, промывался и помещался в концентрированный раствор каустической соды, что делало его прозрачным. Через две или три минуты он вынимал образец из соды с помощью зубочистки и давал стечь лишней жидкости. Затем переносил образцы в десятипроцентный раствор йодистого калия, где они сразу же принимали нежно–розовую окраску, переходившую в более темные оттенки красного цвета в последующие пять или пятнадцать минут.

Он поместил в спирт срезы головного мозга взрослого человека и проделал с ними обычную процедуру. Для срезов тканей головного и спинного мозга новорожденных и эмбрионов он разработал метод их переноса на стеклянную пластинку с помощью кисточки из верблюжьих волос, свободной сушки и последующего покрытия фильтровальной бумагой. Это был сложный, утомительный процесс, но зато он позволял сохранить наиболее подверженные порче срезы.

Благодаря новому методу нервные ткани окрашивались в розовый, пурпурный, черный и даже голубой цвета и становились легко различимыми на фоне белого и серого вещества. У эмбриона нервные волокна были видны удивительно отчетливо. Пучки, уже обладавшие защитным покровом, отличались более темной окраской. Рассматриваемые под микроскопом с максимальным увеличением одноосевые цилиндрики были различимы настолько хорошо, что можно было подсчитать их число. Это оказалось особенно полезным для исследования центральной нервной системы новорожденного.

Он пригласил группу друзей, чтобы познакомить их с процессом обработки срезов. Мейнерт и фон Пфунген были и поражены и обрадованы. Люстгартен попросил разрешения использовать метод для исследования кожных тканей, Горовиц – для тканей мочевого пузыря, а Эрман – для надпочечной железы. Подбодренный их энтузиазмом, Зигмунд в тот же вечер засел за статью «Новый метод исследования нервных волокон в центральной нервной системе», которая позднее была опубликована, как он и предсказывал Голлендеру, в главном медицинском журнале.

Он с ликованием описал Марте свой успех; каждое достижение, любое продвижение вперед, пусть самое незначительное, приближало день их свадьбы.

После еще двух недель экспериментов он обнаружил нужный ему закрепитель; теперь образцы можно было хранить в кабинете и использовать для последующих исследований. Он был охвачен вдохновением. Зигмунд взял образцы в лабораторию физиологии, чтобы показать их Флейшлю и Экснеру. Появился профессор Брюкке.

– Есть что посмотреть, господин доктор? – спросил он.

– Да, господин профессор, позолоту мозга.

– А, это особенно интересно, поскольку у золота не столь уж хорошая репутация в этом отношении.

– Но это новый метод, господин советник.

Брюкке склонился над микроскопом, бормоча: «Вижу». Когда обследовал всю серию, он выпрямился, его ярко–голубые глаза излучали радость и гордость.

– Один этот метод сделает вас известным.

Теперь, когда его система была усовершенствована, Зигмунд написал расширенный вариант статьи для журнала «Архив анатомии и физиологии», а позднее по–английски для британского журнала «Мозг: журнал неврологии». Барни Закс проверил текст, чтобы английский был безупречным. Закса любили в лаборатории; он переводил только что завершенную работу профессора Мейнерта «Психиатрия» для публикации в Лондоне и Нью–Йорке. Даркшевич просил разрешения перевести статью на русский язык для журнала в своей стране.

В тот вечер Зигмунд писал Марте:

«Помимо практического значения открытие имеет для меня и эмоциональный смысл. Я преуспел в том, чего добивался многие годы… Я понимаю, что уже сделал кое–что в жизни. Я так часто мечтал о любимой, которая может быть для меня всем, и ныне она ближе ко мне. Люди, которыми я восторгался, казались мне недосягаемыми, а теперь они встречаются со мной на равных и проявляют ко мне дружеские чувства. Я в добром здравии и веду себя порядочно, оставаясь бедным… Я чувствую, что избавлен от худшей судьбы, то есть от одиночества. Итак, если я продолжу работу, то могу надеяться приобрести недостающее и принять у себя мою Марту, которая сейчас так далека и, судя по ее письму, так одинока, чтобы она стала совсем моей, и в ее нежных объятиях смотреть с надеждой на будущую жизнь.

Ты делила со мной огорчения, раздели же со мной мою радость, любимая».

Заклеив конверт, он написал с задней стороны по–английски: «Надежда и радость».

Несмотря на смерть Натана Вейса, профессор Франц Шольц уведомил Зигмунда, что вакансия в четвертом отделении не будет открыта до нового года. Зигмунд поспешил договориться о переводе его в кожное отделение, в палаты сифилиса и заразных болезней, в качестве «второго врача». С первого октября он начал работать в этом отделении. Его встретил молодой доктор Максимилиан фон Цейсль, отец которого за год до этого занимал пост заведующего отделением.

Фон Цейсль, блондин с небольшой мягкой бородкой и голубыми агатовыми глазами, был ровесником Зигмунда. Его отец, профессор фон Цейсль, привел мальчика в палату, когда тому было всего шесть лет. Палаты сифилитиков представляли страшное зрелище: сгнившие носы, изъязвленные глаза, зеленые, покрытые нарывами щеки, полусгнившие уши и губы, половина подбородка… Но он не почувствовал отвращения, а был увлечен увиденным. Окончив университет и получив диплом врача, молодой Цейсль сразу же стал работать в кожном отделении. Совсем недавно он стал «вторым врачом», мечтая занять место отца.

Он впустил Зигмунда в свой кабинет; литература из всех стран мира по сифилису была аккуратно расставлена на полках.

– Разрешите мне взять вас под свое крыло, – сказал он. – Я люблю учить, а тут я впервые получаю возможность работать с человеком, имеющим блестящую подготовку в гистологии и патологии.

– Считайте, господин доктор, что я заурядный студент, совершенно не сведущий в вашей области.

– Это мы поправим. Прежде всего и более всего нашей святыней в этих палатах является ртуть. Молясь, мы благодарим Бога за ее терапевтические качества. Знаете ли вы, что арабы использовали ее еще пятьсот лет назад? Тем не менее в Европе имеется много госпиталей и врачей, которые не хотят применять ртуть. Я знаю о последствиях злоупотребления; знаю, что не все случаи сифилиса излечиваются ртутью; знаю, что она пригодна не для всех стадий болезни. Но я также наблюдал, какую большую помощь мы оказали даже тем, у кого мозг подвергся размягчению…– Он рассмеялся. – Видите, я фанатик в этом вопросе. Вы ничего не имеете против фанатиков, господин доктор?

Зигмунд улыбнулся.

– Нет, если вы имеете в виду целеустремленность, а что иное в человеке может привести к великим открытиям?

– Я слышал, что некоторые открытия были сделаны благодаря чистой случайности! А ну–ка! Зайдем в палаты. Наши больные разделены по методу Фурнье на категории, и мы действуем согласно четырем методам. Первый – накожный метод, заключающийся в наложении мази на те части кожного покрова, где больше всего потовых желез, – подмышки, пах, подошвы ног. – Он показал несколько случаев первых симптомов болезни. – Мы просто смазываем больные места раствором йода или раствором ван Свьетена. На втором этапе мы применяем ртуть. Примерно через пару месяцев лечения мы отправляем больного домой на такой же срок, чтобы преодолеть последствия применения лекарств. Затем вновь принимаем в больницу, для третьего этапа лечения, в ходе которого пользуемся только йодистым калием.

Затем он показал метод подкожного вливания хлороформа.

–…В бедро, вот в этом месте. Это болезненно для мужчин и почти всегда невыносимо больно для женщин.

В палате ощущался сильный запах бисульфита натрия. В течение нескольких следующих недель Зигмунд внимательно вникал в объяснения фон Цейсля. У него не было намерения специализироваться по кожным болезням, но нужно было знать, что делать, если обратятся с подобными заболеваниями.

– В сложных случаях мы планируем курс лечения на три–четыре года, – сказал фон Цейсль. – Больной получает ртуть только в течение десяти месяцев из двух лет. В конце второго года наряду с ртутью мы применяем йодистый калий. На третий и четвертый год мы отказываемся от ртути и применяем только йодистый калий. Иногда мы вмешиваемся слишком поздно; тогда мы не в состоянии остановить болезнь, и пациент умирает. Однако нам удалось существенно сократить распространение сифилиса. Физиологическое действие ртути неясно. Я работаю над этим, предпринимаю также попытки обнаружить возбудителя сифилиса.

Зигмунд узнал, какое количество ртути следует добавлять в ванну; изучил метод респираторного, или кожно–легочного, применения лекарств, при котором он помещал пациента в камеру, закрывал дверь и зажигал таблетки киновари, или сулемы, чтобы обезвредить возбудителя болезни в легких. При приеме лекарства внутрь он давал пациенту металлическую ртуть, синие таблетки двухлористой ртути или йодистый калий в сиропе из апельсиновых корок; научился, когда следует переходить к очищающей молочной диете. Наблюдал за тем, как фон Цейсль готовит растворы золота, серебра и даже меди, пытаясь найти более быстрые пути борьбы с болезнью.

Отчасти из–за того, что одежда Зигмунда была пропитана запахом бисульфита натрия, первые недели работы в этом отделении он не выходил из больницы и даже не пошел на свадьбу своей сестры Анны с Эли Бернейсом, с которым он все еще был в ссоре. Он делал обходы, принимал больных как дежурный врач, продолжая работать в лаборатории Мейнерта, а вечерами читал газеты и журналы.

Сифилис имел худую славу венерической болезни. В отличие от заболевших чахоткой или грудной жабой на сифилитиков смотрели как на преступивших нормы респектабельности, хотя, впрочем, в женской палате было немало жен, невинно получивших сифилис от мужей, которые не столь невинно подхватили его от венских проституток. Солдаты, среди которых больше всего было распространено это заболевание, направлялись в военные госпитали, остальные попадали в общую больницу; лишь немногие соглашались принимать таких больных. Многие больные сифилисом укрывались в семьях, не хотевших огласки. Подобно психически больным, эти люди были париями. Зигмунд испытывал к ним смешанное чувство и отвращения и жалости.

Четвертое клиническое отделение было своего рода отстойником для больных с неясными заболеваниями, особенно нервными, относительно которых главный приемный покой больницы оказывался в затруднении – как с ними поступить. Отделение финансировалось властями Нижней Австрии и венским муниципалитетом и поэтому было обязано принимать любого пациента из Вены и окрестных деревень, нуждающегося в больничном уходе. Примариус доктор Франц Шольц нашел остроумный способ обойти такое условие, как обнаружил Зигмунд в день нового, 1884 года, когда его провели по всем пяти палатам четвертого отделения, которое имело сто тринадцать коек. Шольц считал своим долгом выставлять из своей клиники любого пациента как можно быстрее, иногда даже до постановки диагноза.

– Палаты с восемьдесят седьмой по девяностую являются промежуточными, – сказал доктор Шольц своему новому младшему «второму врачу». – Это не дома отдыха. Осмотрите пациента, заполните историю болезни и переправляйте его дальше.

Шестидесятичетырехлетний доктор Шольц стал известен в медицинских кругах двадцать два года назад разработкой и совершенствованием метода подкожного вливания с помощью шприца. Он начал свою карьеру с изучения философии в Пражском университете, а затем переехал в Вену, где получил медицинское образование. В течение шестнадцати лет Шольц властвовал в Городской больнице сначала как старший хирург, а затем возглавил клинические исследования. Зигмунд знал о его репутации. В молодые годы Шольц был блестящим новатором, публиковался в медицинских журналах Вены, внес существенный вклад в статистику распространения сифилиса, провел исследование «Душевные заболевания у заключенных в камерах–одиночках». Когда ему стукнуло сорок и медицинский мир ввел в общую практику его технику подкожных вливаний, воздав ему должное за его новаторские работы, тяга к оригинальным исследованиям у него пропала. Его вполне устраивала роль администратора.

Это был грузный человек; он носил толстые пальто и сюртуки, обладал примечательными усами и бородой, вызывавшими восторг у поклонников волосатости в Вене. В надежде прикрыть лысину он так отращивал волосы на затылке,, что они закрывали воротник; было признано, что его огромный костлявый римский нос и колючие глаза придают ему внушительность. Зигмунд воспринимал трагически то, что Шольц не занимался больше научными проблемами, а заботился об уменьшении расходов отделения, считая делом чести свести в бюджете концы с концами. «Вторым врачам» отказывали в дорогих медикаментах или новых лекарствах, электрических приборах и ином оборудовании, которое, по их мнению, может помочь пациенту. Зигмунду не замедлили рассказать о требованиях Шольца соблюдать положенные инструкцией расстояния между койками.

– Но вы обнаружите, что это отделение, в котором можно многому научиться, – сказал старший «второй врач» Иосиф Поллак, который был на шесть лет старше Зигмунда. – Пока ваши методы не требуют денег, Шольц оставит вас в покое. Когда же вам потребуются дополнительные дни для действительно больных, тогда придется изворачиваться.

Зигмунд был рад, что наконец–то попал в отделение нервных болезней, где, по мнению Йозефа Брейера, у него будут огромные возможности. Однако это был крутой поворот: Зигмунд не мог преподавать, читать лекции и работать в лаборатории, ибо таковой при отделении не было. Иосиф Поллак работал вместе с Экснером в лаборатории Брюкке над отологическими устройствами. Он сказал вполголоса:

– Я хочу специализироваться по расстройствам слуха. Хватит с меня нервных заболеваний! У меня такое чувство, что я сам вот–вот подхвачу самые отвратительные. Кстати, все молодые врачи, работающие под началом Шольца, должны быть между собой самыми верными друзьями; это единственный способ удерживать примариуса в рамках.

Зигмунд попросил у профессора Мейнерта разрешения продолжать работу в лаборатории анатомии мозга.

В четвертом отделении в его обязанности входил осмотр смешанных групп, формировавшихся по большей части в результате диагноза на глазок. Такой метод отбора приводил примариуса Шольца в бешенство: его койки заняты пациентами, которые должны быть направлены в другие отделения! Он быстро освобождался от них. Другие примариусы не обижались; каждое отделение было заинтересовано в пациентах с нервными заболеваниями, ведь нервная система влияет на здоровье каждой части тела.

Вставая рано утром, Зигмунд успевал к девяти тридцати совершить обход палат, а к десяти утра попасть в лабораторию Мейнерта. Второй обход он проводил после полудня и завершал его к пяти. После этого читал и просматривал бумаги, а после ужина возвращался в лабораторию Мейнерта и работал в ней до полуночи. В палатах у Мейнерта и Шольца было много больных с параличом мускулов лица, и он решил заняться исследованием неполного паралича и непроизвольного тика.

В начале первой недели его работы в палату был принят бедный ученик портного с острым приступом цинги. Его тело было покрыто черными и синими пятнами вследствие подкожного кровоизлияния. При осмотре молодой человек вел себя вяло, других симптомов не было. На следующее утро парень потерял сознание. Все указывало на кровоизлияние в мозг. После обхода Зигмунд вернулся к его койке и провел около него большую часть утра и заходил после полудня, записывая течение болезни. Он ничем не мог помочь, но было важно изучить, как развивается ухудшение. В семь часов вечера наступил двусторонний паралич. Через час больной умер. В эту ночь и на следующее утро Зигмунд написал доклад на восемнадцати страницах о своих наблюдениях и заключение, какая часть мозга была затронута. После того как вскрытие подтвердило правильность диагноза, он послал доклад в «Медицинский еженедельник». Это принесло ему столь нужные десять гульденов и подняло его престиж среди коллег четвертого отделения.

Отделение имело смотровой кабинет. За него отвечал доктор Иосиф Поллак, помогавший Зигмунду освоить искусство диагностики. На долю Зигмунда выпал случай акромегалии^[6] у сорокадвухлетней женщины. Она заметила, что за последние пять лет размер ее туфель значительно увеличился, увеличились и удлинились и ее руки. Ее муж обратил внимание на то, что черты ее лица стали более крупными. Она ощущала общую слабость, но не чувствовала себя больной. Зигмунд поставил диагноз: опухоль гланд под основанием черепа.

– Чем это вызвано и каким может быть лечение? – спросил он Поллака.

Старший «второй врач» пожал плечами:

– Никто не знает, Зиг. И нет лечения. Увеличение происходит там, где имеются кости. Каков прогноз? Она может жить пятьдесят лет. Увеличение достигнет какого–то предела, а затем остановится.

– Как долго мы будем держать ее здесь, если нет курса лечения?

– Достаточно долго, чтобы обследовать ее. Следующим пациентом, подвергшимся обследованию, был двадцатипятилетний мужчина; при половом сношении у него неожиданно возникла невыносимая головная боль, начинавшаяся в затылке и создававшая ощущение, будто на «шею вылили кипящую воду». Ни доктор Фрейд, ни доктор Поллак не имели ни малейшего представления, чем это вызвано. Они отправили больного домой. Через Десять дней при мочеиспускании он почувствовал острую головную боль и потерял сознание. Его доставили в больницу в состоянии комы. Вызвали примариуса Шольца, тот вынес суждение, что это сердечный приступ. Поллак внимательно осмотрел с помощью офтальмоскопа глазное дно и увидел кровоизлияние в глаз. Он шепнул Зигмунду.

– Это расширение артерии. На участке артерии возникает выпячивание, которое становится все больше и делает стенку все тоньше, пока она не разорвется. Это врожденная ненормальность, он появился на свет с ней.

В ту же ночь мужчина умер. При вскрытии была обнаружена разорванная стенка расширенной части артерии. Приступы вызывались напряжением при половом сношении и при стуле; Иосиф Поллак был прав – напряжение повышало давление крови, и это привело к прободению.

На следующее утро он сказал Зигмунду:

– Пойдем в палату восемьдесят девять. Я хочу провести эксперимент. Уже несколько месяцев в больнице находится тридцатилетняя миловидная женщина, которая не может пошевелить ногами. Ниже талии у нее онемело все тело. И в то же время нет объективных показаний болезни, все рефлексы нормальные.

Они пошли в палату. Поллак сказал с серьезным видом:

– Фрейлейн, вчера мы закончили испытания нового лекарства. Оно может восстановить двигательные способности ваших ног за шестьдесят секунд. Но оно очень опасное и может навлечь смерть. Если бы речь шла о моих ногах, я бы рискнул. Что вы скажете, фрейлейн? В этом шприце нужная доза лекарства.

Пациентка вздрогнула. Она прошептала:

– Это может убить меня, господин доктор? Как быстро?

– В течение недели. Но вы можете также быть избавлены от паралича за шестьдесят секунд. Не предпочтете ли вы смерть, чем быть парализованной всю остальную жизнь?

Под впечатлением безжалостной откровенности Поллака женщина закрыла на какое–то время глаза, затем широко открыла их.

– Делайте укол.

Иосиф Поллак сделал укол в предплечье. Зигмунд знал, что никакого нового лекарства в шприце нет, и страшив боялся, как отреагирует пациентка на предложение Поллака, не умрет ли она у них на глазах. Не прошло и полминуты, как он увидел, что ее ноги начали дрожать под халатом, а к концу минуты она подняла одну ногу вверх, воскликнув:

– Я могу двигаться. Я могу двигать ногами! Я больше не парализована!

Поллак похлопал ее по плечу, вытер пот, выступивший у нее на лбу.

– Вы отважная женщина. Вы спасли свою жизнь. Теперь вы сможете прийти в нормальное состояние.

На обратном пути Зигмунд спросил вполголоса:

– Что за новое чудо–лекарство, аш–два–о?

– Совершенно точно. У нее истерия. Я подозревал, что она симулирует.

– Зачем же вы так напугали бедную женщину?

– Потому что требовался элемент опасности. Иногда решимость перед лицом смерти придает отвагу жить.

Зигмунд удивленно покачал головой:

– Господин доктор, вам нужно играть в Карлстеатре. Вы дали лучшее представление, какое мне доводилось видеть.

Поллак посмотрел на него с лукавством:

– А как по–вашему? Врач не должен быть артистом? Мы все время играем. К неизлечимо больному человеку мы обращаемся с ободряющей улыбкой и уверяем, что он страдает от пустяка, устранить который может хорошее настроение. Когда неврастеничка говорит нам, что никакой врач не может ей помочь, мы делаем серьезную мину, заявляем, что у нее редкое заболевание, и даем ей пузырек с пилюлями из сахара. Это ее излечивает… по меньшей мере на тридцать дней. Если мы оказываемся в тупике перед симптомами пациента, то строим глубокомысленную мину и бормочем: «Да–да, теперь диагноз ясен, и мы скоро получим хорошие результаты».

Зигмунд подумал с некоторой тоской о том, что в лаборатории все более честно: правильное под микроскопом есть правильное, а что неправильно, то таким и является.

Бывали времена, когда казалось, что все оборачивается против него. Тридцать шесть долларов оклада «второго врача» – вот все, чем он располагал. Не было даже крохотных дополнительных доходов, не было пациентов, не было студентов, которых нужно было натаскивать, не было публикаций, обзоров, которые можно было бы предложить газетам. Он ходил в поношенной одежде и не мог позволить себе посетить парикмахера, чтобы подровнять прическу и подрезать бороду. В иные дни в его кармане было совсем пусто и он не появлялся за столом завсегдатаев в кафе, уклоняясь даже от совместных ужинов с другими молодыми врачами. Он не решался даже просматривать новые издания в книжной лавке. Впрочем, иногда находилось немного деньжат для театра, и тогда он присоединялся к группе университетских друзей, которые с шести часов утра выстаивали в очереди за билетами, дававшими право встать в другую очередь в пять часов вечера у входа в Оперу или в Венский театр за «стоячим» билетом, чтобы затем, взлетев бегом на галерку, пробиться в первые ряды, прямо к балюстраде, и, стоя с пяти часов вечера до полуночи, послушать «Волшебную флейту», «Фигаро» или «Дон Жуана» Моцарта.

Еще учась в средних классах гимназии, он копил, порой неделями, карманные деньги, чтобы посмотреть лучшие пьесы немецких авторов в исполнении артистов Национального королевского театра – «Фауста» Гёте, «Вильгельма Телля» Шиллера, «Праматерь» Грилльпарцера. Самым большим подарком для него были те счастливые моменты, когда родители или друзья приглашали его в день рождения на «Гамлета», «Макбета» или «Двенадцатую ночь» Шекспира, отрывки из которых он знал наизусть. В летние месяцы он получал удовольствие от легких комедий и непристойных фарсов в театрах на открытом воздухе, таких, как «Фюрст» в Пратере или «Талиа». Венские театры успешно выполняли роль брачных агентств: прогуливаясь во время продолжительных антрактов, молодые люди присматривались друг к другу, заводили знакомства, начинали ухаживать и завязывать «салонные разговоры», которые вели к приглашениям, дружбе, браку. Зигмунд и его друзья были слишком бедны, и им предстояло еще немало потрудиться на поприще своей профессии, чтобы присутствовать на ярмарке невест. Разодетые и ухоженные молодые люди со всей империи съезжались в столицу, надеясь заключить приличный и выгодный брачный союз. Этот спектакль был не менее интересен, чем то, что разыгрывалось на сцене.

Местом светских встреч в Вене было здание Музыкального союза, где в час дня по воскресеньям выступал филармонический оркестр. Зигмунду удалось попасть туда всего раз или два по той причине, что абонемент на концерты считался зачастую самым ценным приобретением, передававшимся от отца к сыну. Владелец абонемента, имевший право на одно и то же место в каждом сезоне, подвергался большему осуждению света за его продажу, чем за отступление от порядочности. Истинные ценители музыки, не имевшие возможности попасть на концерты, жаловались, что половина мест занята «бабскими» Ксантиппами, кои, как утверждала вся Австрия, проспали девять раз на Девятой симфонии Бетховена.

Невозможность попасть на концерты филармонии не была в конечном счете катастрофой. Музыка наполняла все уголки Вены: трубили военные оркестры; из театра Ронахера доносились венские популярные марши, исполнявшиеся полковым оркестром «Дейчмейстер»; в Курзале городского парка оркестр исполнял романтические мелодии; в Народном саду можно было послушать Моцарта и Бетховена; в ресторане «Тартенбау» – очаровательные венские вальсы. По вечерам исполнители народных песен развлекали посетителей парков, где продавали вразнос пиво и вино.

– Почему бы нам не любить музыку? – спрашивали венцы. – Разве не мы ее выдумали? Большая часть великой музыки мира написана здесь или в окрестных деревнях Моцартом, Бетховеном, Шубертом, Гайдном… Какой другой город может похвастаться таким обилием имен?

Вена любила свою музыку.

– А почему бы и не любить? – говорили, злословя. – Разве есть лучший способ отвлекать от мыслей?

В конце концов Зигмунд оказался в столь бедственном состоянии, что не имел даже крейцера на почтовые марки для писем к Марте. Он редко навещал родителей, ибо не хотел расстраивать их своим потрепанным видом. Да и сама семья переживала трудное время, полки на кухне были пустыми. Пробуждаясь по утрам, Амалия молилась, чтобы посыпалась манна небесная. Зигмунда мучила совесть: ему почти двадцать восемь, он высококвалифицированный профессионал и не может ничего дать семье, ведь она тратит на расходы всего лишь шесть гульденов в неделю, которые приносит Александр. Митци обещали место бонны в Париже, но только летом. Дольфи и Паули также ищут работу. Якоба уговорил двоюродный брат, живший в Румынии, поехать в Одессу, где якобы имеются хорошие возможности. Он вернулся с пустыми руками, совершенно подавленный.

В прохладный апрельский полдень Зигмунд случайно встретил отца на Франценринг, между муниципальным парком и зданием Бургтеатра, строившимся уже десять лет. Зигмунд заметил Якоба на расстоянии в полквартала, тот запрятал свой подбородок в воротник тяжелого пальто и шел, слегка шаркая ногами. Зигмунд горячо любил своего отца; всю свою жизнь он неизменно пользовался его теплым вниманием и поддержкой. Он остановился на тротуаре, радостно заулыбался, когда Якоб шагнул прямо в его объятия. Он поцеловал отца в обе щеки, а затем выпалил самую большую ложь, на какую был способен:

– Папа, что за чудо тебя встретить. А я иду домой к маме на завтрак, чтобы сообщить тебе приятную новость. Я должен получить приличную сумму.

В глазах Якоба мелькнула смешинка:

– Зигмунд, твой мизинец, конечно, умнее моей головы, однако тебе следует заниматься медицинской наукой. Таланта на представление сказок у тебя явно нет.

– Есть что–то у тебя на будущее, папа?

– Конечно. У меня хорошие планы и большие надежды.

Зигмунд бегом пересек парк, прошел мимо университета и по Верингерштрассе к больнице. У себя в кабинете он написал письмо единокровным братьям в Манчестер с просьбой высылать Якобу ежемесячно достаточно денег, чтобы сохранить его здоровье и достоинство. Он станет поддерживать Якоба, как только завершит свою подготовку, а пока же это должны делать они… Филипп и Эммануэль прислали крупную сумму.

Через несколько дней по вызову вечером он посетил своего старого друга профессора Хаммершлага, который жил с женой и детьми в Брандштетте. Хаммершлаг был учителем Зигмунда в гимназии. После пятидесяти лет работы он вышел на пенсию, скромную, но тем не менее достаточную. Хаммершлаг относился по–отечески к Зигмунду – в университетские годы он ссужал ему небольшие суммы. Поначалу Зигмунд стыдился принимать деньги от скромно живущего человека. Хаммершлаг сказал ему:

– В молодости я страдал от бедности. Я не вижу ничего плохого принять помощь от того, кто может ее оказать.

Йозеф Брейер, также помогавший Зигмунду, согласился со сказанным. Зигмунд ответил:

– Хорошо, полагаю, что могу быть в долгу у хороших людей и людей нашей веры, не стыдясь.

Флейшль, услышав об этом, тоже пытался ссудить Зигмунду деньги и тем не менее вспылил:

– Это что еще за узость взглядов? Ты хочешь быть в долгу у хороших людей своей собственной веры. Неужто деньги имеют вероисповедание? Разве есть различие между долгом еврея и долгом католика? Когда станешь преуспевающим врачом, разве ты откажешься ссудить деньги нуждающемуся студенту–христианину? Да, не откажешься! Зиг, у тебя осталось меньше пережитков гетто, чем у какого–либо иного еврея, а я работал с лучшими из них. Предрассудки словно путы. Ты отказываешься подчиняться внешним проявлениям своей религии, но где–то в глубине сознания все еще продолжаешь делать оскорбительные различия. Ты просто должен смести остатки тех стен.

– Ты прав, Эрнст. Я попытаюсь, – задумчиво сказал Зигмунд. – И спасибо тебе за ссуду.

Хаммершлаг зачесывал свои редкие белесые волосы на лоб, оставляя открытыми мягкие глаза талмудиста и короткий нос; нижнюю часть лица обрамляли белые усы и борода.

– Зигмунд, моему сыну Альберту нужна помощь в клинической школе. У него сложности в одной или двух областях. Не сможешь ли ты сделать что–нибудь для него?

– Конечно. Пусть приходит ко мне между пятью и шестью часами вечера. Я подтяну его там, где он слаб.

– Я знал, что скажешь именно так. Но я просил тебя прийти по другой причине. Богатый знакомый дал мне пятьдесят гульденов для нуждающегося достойного молодого человека. Я упомянул твое имя, и он согласился, что этим человеком должен быть ты.

Зигмунд прошел в другой угол комнаты, рассеянно посмотрел на обветшавшую мебель Хаммершлага. Каким образом до профессора Хаммершлага дошло то, что он в отчаянном положении? И каким образом может человек выкроить пятьдесят гульденов из своей скромной месячной пенсии? Это акт невероятной доброты.

– Профессор Хаммершлаг, не скрою, что нуждаюсь в деньгах. Но принять их я не могу.

Хаммершлаг втиснул банкноты в руку Зигмунда:

– Используй это. Облегчи свои тяготы.

У Зигмунда запершило в горле:

– Вы знаете, профессор, я должен отдать их моей семье.

– Нет! Я против этого. Ты много работаешь и не можешь позволить себе помогать другим людям. – Затем Хаммершлаг уступил: – Ладно, отдай половину семье.

Бывали времена, когда Зигмунду казалось, что, возможно, астрологи и правы: в определенные периоды планеты создают помехи и все идет из рук вон плохо, затем по причинам, которые невозможно определить, все меняется. К нему прислали студента для прохождения полного курса анатомии мозга. Было сказано, что студент хорошо заплатит, если доктор Фрейд сумеет уложиться в четыре недели. Друг прислал ему пациентку – продавщицу фруктов из магазина «Три ворона», страдавшую от непрерывного шума в ушах. Зигмунд договорился, что доктор Поллак обследует ее, чтобы убедиться в отсутствии органических пороков, после чего была применена электротерапия. Шум прибора, возможно, вытеснил шум в ушах, и женщина вернулась домой излечившейся. На следующее утро она принесла корзинку фруктов для господина доктора. Из Института психологии от Иосифа Панета пришла весточка. Он хотел бы навестить его вместе с Софией, на которой женился шесть месяцев назад; они придут на ланч в следующий полдень, принесут немного сандвичей и пирожков. Не мог бы Зигмунд сварить к этому времени кофе?

Свадьба Панета прошла хорошо; после венчания был дан обед в ресторане «Ридхоф»; оркестр играл вальсы, гостей развлекали лучшие певцы, танцоры и акробаты, которых смог найти Иосиф. Ему не нужно было прикидываться бедняком. У него была приятная жена, их дом всегда был открыт для друзей, и они хотя бы раз в неделю могли наслаждаться хорошей пищей, напитками и сигаретами. Фрау Панет начала приобретать Иосифу лучшие шерстяные костюмы, сорочки и ботинки. Дни жизни Иосифа как отшельника остались позади.

Зигмунд не преминул заметить, как хорошо он выглядит.

– К своему удовольствию, я обнаружил, что моя жена умнее меня! – воскликнул Иосиф. – Послушай, какую чудесную мысль она высказала. Софи, покажи Зигу банковский счет. Фонд Зигмунда Фрейда. Мы положили на твое имя в банк тысячу пятьсот гульденов. Проценты за год составляют восемьдесят четыре гульдена, это позволит тебе посетить Марту.

Зигмунд смотрел на друга ничего не понимающими глазами.

– Иосиф, Софи, что вы говорите?… Тысяча пятьсот гульденов в банке на мое имя? И я могу использовать проценты для поездки в Вандсбек?…

Иосиф усмехнулся:

– О, никаких ограничений. Тысяча пятьсот гульденов твои и могут быть использованы в любых целях. Если хочешь, женись хоть сейчас, деньги – твои. Если хочешь основать здесь, в Вене, частную практику или удрать в Америку, деньги тоже твои.

– Иосиф, это сказка Ганса Христиана Андерсена! Его руки дрожали. Он пролил кофе на скатерть, и София отобрала у него кофейник.

– Я получил свидетельство дружбы, – бормотал он. – Может быть, мне удастся сделать пусть скромное добро в. ответ. Но такая щедрость! Мои внуки до седьмого колена будут благословлять вас.

Когда чета Панет ушла, Зигмунд взял банковскую книжку – первую, которую он когда–либо держал в руках, – и положил ее на стол рядом с фотографией Марты. Он решил, что, как бы туго ни было, тратить деньги на текущие нужды он не будет. Проценты будет снимать так часто, как позволит банк, и отдавать родителям. Но основная сумма должна храниться для самой неотложной цели: либо для женитьбы, как говорила София, либо, как сказал Иосиф, для открытия частной практики.

Планеты и впрямь вращались по–новому. Игнац Шёнберг также получил приятное известие. Профессор Монье Уильямс пригласил его в Оксфордский университет для совместной работы над новым Санскритским словарем. Он предложил гонорар в 150 фунтов стерлингов и обещал поставить имя Игнаца на титульном листе как соавтора. Последнее было важным для получения звания профессора университета. Радостные известия ждали сестер Бернейс.

Тем временем потоки больных продолжали поступать в отделение нервных заболеваний Шольца, хирургическое отделение Бильрота, отделение внутренних болезней Нотнагеля, психиатрическое отделение Мейнерта и кожное отделение фон Цейсля. Женщина тридцати лет упала с лестницы и ударилась головой о камень. Ее доставили в больницу без сознания. К Зигмунду она попала спустя два часа, из левого уха текла кровь. Он поставил диагноз: сотрясение мозга с повреждением черепа, трещина прошла по височной кости, порвана барабанная перепонка. Разумнее всего было бы не трогать ее. Она очнется, по–видимому, в этот же вечер. Нужно лишь не допустить развития инфекции оболочки мозга. Он сумеет через четыре дня отправить ее домой. Он так и сделал, хотя головная боль сохранилась и она оглохла на левое ухо.

Для следующего пациента – бухгалтера – ему понадобился совет доктора Карла Коллера из глазного отделения: пациент жаловался на головные боли, а также на то, что не видит цифры на правой стороне страницы. Когда же он смотрит прямо перед собой, то левая сторона видимого поля окутана дымкой. Коллер держал свои руки сбоку и сзади головы мужчины, затем принялся медленно выдвигать их вперед. Первой вошла в поле зрения пациента правая рука доктора, а затем, когда правая была еще близка к пациенту, – левая. Из работ по вскрытию черепа для исследования мозга Зигмунд знал, где может находиться опухоль: в мозгу между оптическими нервами. Мужчина ослепнет через год – пять лет. Ему нельзя помочь, но бесполезно и держать его в больнице, разве что довести до конца историю болезни. Больному был дан совет подыскать такую работу, которая не связана с напряжением для глаз.

Изо дня в день поступали пациенты с амиотрофиче–ским боковым склерозом, страдающие неуклюжестью при ходьбе и нарушением координации движений; с церебральными тромбозами, когда оказывалась парализованной та или другая сторона тела; с расстройствами в согласованности движений; с прогрессирующей атрофией мускулов, когда постепенно исчезали, рассасывались мускулы; с рассеянным склерозом, сопровождавшимся конвульсиями; с инсультами и инфарктами; со свинцовым отравлением; с опухолями в мозгу; с менингитом; больные, которые непроизвольно дергались, дрожали и падали; пациенты с ишиасом, грыжами, с потерей чувствительности.

Наиболее трудной задачей для врачей отделения нервных заболеваний было ослабление боли. В их распоряжении были водные растворы бромидов, хлороформ, опиум. Зигмунд поставил перед собой задачу пройти курс фармакологии, изучить историю создания лекарств, их физиологические свойства и лечебное применение.

Доставлялись больные истерией, все – женщины, поскольку слово «истерия» происходит от греческого слова «хистер», что значит «матка». У мужчин нет матки, и посему они не могут быть истериками. Ранние медицижкие книги утверждали, будто матка перемещается в женщине и это вызывает различные болезненные вспышки; лечение сводилось к тому, чтобы вернуть матку на должное место. Зигмунд вспомнил случай с женщиной, которой доктор Поллак сделал впрыскивание воды. Однако он обнаружил, насколько обманчива болезнь. Он поставил в одном случае диагноз истерии, а когда пациентка умерла, вскрытие показало наличие рака. Истерия существовала бок о бок с фатальной болезнью. Он рассуждал: «Пусть это будет для меня предупреждением никогда не упрощать! Одна болезнь может скрывать другую, а та, возможно, и третье осложнение».

Исследования в этой области казались столь же важными и увлекательными, как и работа в лаборатории Мейнерта.

Он натолкнулся на проблему случайно, когда прочитал декабрьский выпуск «Германского медицинского еженедельника» со статьей доктора Теодора Ашенбрандта об опытах над баварскими солдатами во время осенних маневров. Статья называлась «Физиологическое воздействие и значение кокаина». Некоторые фразы бросались ему в глаза: «…подавление голода…, увеличение способности выносить напряжение… усиление умственных способностей». Доктор Ашенбрандт сообщал о шести случаях. Зигмунд с большим интересом вчитывался в текст:

«На второй день марша было очень жарко, солдат Т. упал в обморок от истощения. Я дал ему столовую ложку воды, содержавшей двадцать капель гидрохлористого кокаина (0,5:10). Через пять минут Т. поднялся без посторонней помощи, продолжил марш в несколько километров до пункта назначения и, несмотря на тяжелый ранец и летний зной, по прибытии выглядел свежим и бодрым».

Он прочитал описание пяти других случаев, задавая себе вопросы и стараясь найти ответы. Возобновленная энергия солдат появилась за счет их собственного резерва силы или же двадцать капель кокаина создали совершенно новую силу? Какие свойства кокаина обеспечивают выдержку?

На память пришла статья на ту же тему, которую он прочитал за месяц до этого в «Детройтской терапевтической газете». Он пошел в читальню, нашел номер этой газеты в большой стопке и взял его домой для изучения. Взглянув на часы, лежавшие перед ним на столе, он обнаружил, что еще есть время побывать в библиотеке Генерального бюро военврачей. По каталогу нашел статью «Эритроксилум кока», содержавшую библиографию литературы о кокаине. Затем вернулся в лабораторию физиологии. Эрнст Флейшль дал ему рекомендацию и записку в Медицинское общество, имевшее хорошую библиотеку, взяв на себя личную ответственность за книги, которыми будет пользоваться доктор Фрейд.

Сведения, собранные из разных источников, оказались ошеломляющими. «В самом деле, – думал Зигмунд, – в это трудно поверить». В серии статей из Лимы, столицы Перу, говорилось о том, что на протяжении всей жизни индейцы применяют коку в качестве стимулирующего средства без вредных последствий; они жуют листья этого кустарника при трудных переходах, когда занимаются сношениями с женщиной. Если требуются большие и длительные усилия, то обычную дозу увеличивают. В. Паласиос утверждал, что «за счет употребления коки индейцы способны совершать переходы, длящиеся сотни часов, и бежать быстрее лошади без признаков усталости». В статьях Чуди приводился случай: мулат был способен работать день и ночь на выемке грунта в течение пяти суток и при этом спал не более двух часов ночью, употребляя только коку. Гумбольдт писал, что во время его путешествий по экваториальным странам подобное он встречал на каждом шагу. Были сообщения и о том, что принимаемый в излишних количествах кокаин может вести к расстройству желудка, вызывать истощение и апатию; по сути дела многие симптомы были сродни симптомам алкоголизма и морфинизма. Однако такое, не наблюдалось, если наркотик употреблялся в умеренных дозах.

Еще более поразили Зигмунда сообщения, относящиеся к 1787 году, о благотворном воздействии коки на психически больных. Иезуит Антонио Хулиан сообщал об ученом–миссионере, который избавился от тяжелой ипохондрии; Мантегацца утверждал, что кока весьма действенна для устранения функциональных расстройств, вызванных неврастенией; Флисбург писал, что применение коки существенно помогает в случаях нервной прострации; Колдуэлл писал в «Детройтской терапевтической газете», что кока эффективно действует как тоник при истерии; итальянцы Морзели и Буккола проверили наркотик на группе меланхоликов, осуществляя подкожное вливание, и отметили «улучшение у своих пациентов: они повеселели и стали принимать пищу…».

Зигмунд принялся размышлять: а не могла бы кока пополнить набор психотропных медикаментов? Ухаживая за пациентами под руководством Мейнерта, он располагал неплохим набором лекарств, снижающих возбуждение нервных центров, однако ни он, ни другие врачи не применяли лекарства, которые улучшали бы ослабленное функционирование нервных центров. Сидя в библиотеке Общества врачей над статьями, он нашел доказательства, что кока эффективна не только при истерии и меланхолии, но и при ипохондрии, подавленности, оцепенении, встревоженности, страхе.

И если все это верно, то тогда можно найти и другое важное применение для наркотика, который еще никто не исследовал? Каким образом можно проверить накопленные сведения? Разрешит ли ему профессор Мейнерт испытать наркотик на больных психиатрической палаты? Позволит ли профессор Шольц дать это средство страдающим нервными заболеваниями? Лекарство, как он узнал, зайдя в аптеку Гаубнера, стоило дорого.

Профессор Мейнерт не разрешит ему проверить наркотик на своих пациентах; профессор Шольц не потратит ни крейцера на лекарство. Очевидно, если он намерен испытать новое средство, то самому придется стать и подопытным кроликом и казначеем. Он написал компании «Мерк» в Дармштадт, которая снабдила Ашенбрандта кокой для его опытов, и заказал образцы. То, что он получил за репетиторство с двух студентов, помогло покрыть расходы. Когда прибыли по почте образцы, он положил их на стол, и они лежали там до тех пор, пока у него не появилась легкая депрессия из–за усталости.

Он смешал пять сотых грамма гидрохлористого кокаина с водой и, пол