Глава 2. Школа

Это не Гай Германика. Всё очень скромно.

* * *

– Ребя, это наш последний новый год, врубаетесь? Так что отрываемся по полной!

Мы «на хате». Ну, мама-то моя думает, что мы на квартире у одноклассницы. Но на сегодняшнюю ночь квартира Катькиной бабушки поменяла статус.

Катьке не повезло родиться в Новый год – кому понравится всю жизнь получать сокращённую дозу подарков? Поэтому родители, виновные в этом безобразии, разрешили ей устроить небольшой новогодний праздник второго января. С подружками. Так сказать, в честь её семнадцатилетия и предстоящего расставания с одноклассницами – многие ведь разъедутся поступать в самые престижные вузы страны.

На самом деле в Москву или Питер мало кто рвётся – зачем, если и в Минске полно вузов? Это во-первых. Во-вторых, новогодним праздником этот тусач назвать было сложно. Про подружек вообще промолчим. Нас набралось человек двадцать в небольшой двушке, потому что в свою министерскую квартиру Катькины родители нас, естественно, не пустили, хоть сами и укатили на два дня к родственникам. Наверное, они помнили себя в семнадцать лет и знали, что даже самые культурные подружки могут напиться, разбить дорогую люстру и загасить сигарету о чешский диван. Или, не дай бог, добраться до видика. Опять-таки, что скажут министерские соседи, услышав шум? А здесь, в милой квартирке в рабочем районе никто и слова не скажет, даже если от хэви метала будут окна дрожать. Хотя нет – пару слов нам сказали... Но в милицию жаловаться никто не пошёл.

Я стою на лестничном пролёте, потому что мы с пацанами вышли покурить. Вообще-то я не курю, но после ста грамм чего-то винного меня взяли «на слабо», долго ржали, пока учили затягиваться, и снисходительно похлопывали по спине, как будто я не дымом давлюсь, а крошками. Через десять минут в коридоре остались только мы вдвоём с Толиком Фоминым по кличке Фомка. Мне холодно, голова кружится от всего вышеописанного, но от ста грамм всю интеллигентность так сразу не отшибает, так что я стою, мёрзну и стесняюсь сказать Фомке, что его трёп про то, как он «сразу же загремит в армию, а вдруг Афган?», мне порядком поднадоел. Честно говоря, мне кажется, что армия пошла бы ему на пользу.

– Понимаешь, Куликова, прежде чем идти в армию, надо девчонку завести... Ну, чтоб ждала тебя, и всё такое...

Я понимаю про всё такое. Толик-то выпил не сто, а все триста, а весу в нём килограммов пятьдесят. Поэтому жду от него только правды и ничего, кроме правды.

– Вот ты вся такая правильная, отличница, а куришь, – добавляет он, опираясь о стену, чтобы не потерять равновесие. – Может, перепихнёмся?

Ага, прямо здесь, возле лифта, над лужей в углу и разбросанными сигаретными бычками. Или «на хате» в присутствии восемнадцати свидетелей. К тому же тощий Толик, скажем прямо, не Дима Харатьян – короче, не мужчина моей мечты.

– Чё, скажешь, отличницам не хочется?

Я знаю его почти десять лет, и он славный парень. Поэтому не ухожу. К тому же из Катькиной квартиры доносится «Iron Maiden», а у меня с новогодней ночи голова болит. Уж лучше здесь переждать.

– Смотря с кем, – отвечаю я.

– А у тебя было, что ли?

– Ну, не было.

– И у меня не было, – он тихо икает и громко извиняется. (Я же говорю, хороший парень, интеллигентный – не потому, что «не было», а потому, что извиняется). Соображает с трудом, но изрекает умные мысли: – Нет, Куликова, ты мне не подходишь. Для первого раза нужна опытная женщина!

Вот и отличненько…

– Пойдём, Фомка, холодно здесь!

Кажется, Тимурчика подпустили к магнитофону – «Ласковый май» разносится по всему этажу. От Юры Шатунова тошнит сильней, чем от винной бурды, которую я пила, но всё-таки он не так, как рок, бьёт по уставшим мозгам.

Кстати сказать, немногие из наших мальчишек попали в армию, большинство отделалось военной кафедрой, но самое главное – не увидели они никаких Афганов. Странная война приостановилась. Вскоре Беларусь стала независимой державой, и в этом солдаты-срочники увидели один бесспорный плюс: на Крайний Север не пошлют, на Кавказ не пошлют, в увал можно к мамке приехать и отъесться...

Но это было чуть позже. А Толик наш попал на Байкал и долго потом на встречах с одноклассниками рассказывал о восхитительной сибирской природе и незабываемом бурятском куреве. Уж где они его в той военной части добывали, я не знаю – похоже, сами выращивали... Страшно немного было за Толика, ведь наркотиков в Советском Союзе тоже как бы не было. Почти. (Я пожила недолго в Средней Азии и знала, что это не так.) Однако от наркотиков умирали, в основном, сбившиеся с пути и лишенные моральных ценностей западные рок-музыканты. Потому что с жиру бесились в загнивающем буржуазном обществе.

Это сейчас возле памятника героям-освободителям, что стоит за нашей старой школой, трутся сомнительные парни, толкающие ученикам какой-то порошок, а двадцать пять лет назад у входа в ту же школу нас встречала суровая завуч Раиса Федоровна и проводила воспитательную работу.

– Так, Шипунова, к умывальникам! Ты в школу пришла или где? Намазюкалась с утра, как… – Раиса Фёдоровна жестикулировала, но не выражалась.

– Кораблёва, разворачивайся! Куда без формы, да ещё в такой короткой юбке? Вон, смотри, Петрик уже шею свернул!

– Что такое, Раиса Фёдоровна? Нормальная у неё юбка, – подаёт голос Петрик, толкая Кораблёву портфелем в спину.

– Проходи, умник, а то на урок опоздаешь! А ты, милочка, домой, переодеваться! И не говори, что мама форму постирала.

– Но правда ведь, постирала...

– Значит, придёшь в мокрой, раз не научилась сама стирать к шестнадцати годам. Губы мажут, а стирать не умеют.

Моя уродливая коричневая форма в начале десятого класса за полчаса приняла модный вид: я укоротила её на четыре пальца.

– Где ты, Куликова, купила этот кошмар? – грозно спросила Раиса Федоровна.

– В нашем советском магазине, – гордо ответила я. – А шила его наша советская фабрика имени Крупской!

Раиса Федоровна не решилась спорить с самой Крупской, хоть фасон и не одобрила. Зато я на уроке истории могла развернуться на своей первой парте, чтобы поболтать с подружкой со второй, а заодно выставить в проход ноги в почти не заштопанных колготках и посмотреть на реакцию Вовки Мазура с последней парты. Он «давил лыбу», а потом вальяжно так подходил на перемене и спрашивал:

– Где, Куликова, твоя комсомольская совесть? Какого Энгельса ты нарушаешь учебный процесс?

Ещё приятней было от него услышать:

– Не зря анатомия прошла!

– Какая анатомия, Мазур? – фыркала я, пряча довольную улыбку, – история же была!

После школы Вовка стал программистом, уехал в Штаты и сейчас живёт в Милуоки – это где-то возле Канады, на озёрах. Спустя много лет мы списались на фэйсбуке, и он припомнил мои тощие коленки. «Они уже не тощие – получше стали», – отшутилась я. «Лучше не бывает», – ответил он.

Ну не зайка?

Жаль, что его ценные мозги утекли вместе со многими прочими за бугор из нашей небогатой родины и шевелятся себе там, за бугром – причём весьма неплохо. Мозги-мозгами, а кто измерит постсоветскую утечку душ? Наш Вовка всегда был душой компании, извиняюсь за каламбур. Сейчас ему за сорок, и он до сих пор не женат. У нас бы такое добро не пропадало!

А патриотка Раиса Федоровна имеет свою небольшую пекарню в Северной Каролине: её дочка вышла замуж за американца и перетащила маму к себе. Говорят, булочки у неё получаются восхитительные... Можно только порадоваться, что нашёл-таки человек своё призвание! Потому что детей воспитывать – это было явно не её.

* * *

На кухне в квартире Катькиной бабушки ютится крошечная ёлочка, а столы уставлены грязными тарелками и мисками с салатами. Вот теперь у нас, и правда, девичник: мальчишки сюда не суются – наверное, понимают, что мы можем запросто заставить их мыть посуду. Мы такие.

– А вы знаете, что Алиски не будет на выпускном? – с загадочным видом спрашивает Катька и ждёт эффекта. Мы в полном недоумении. – Она сдаёт экзамены экстерном и замуж выходит. По залёту. Мне мать сказала.

Эффект такой, как если бы мы узнали, что Раиса Федоровна пришла на работу в лосинах и топике выше пупа. У Катьки мама – гинеколог и дружит с мамой Алиски. Все наперебой обсуждают новость.

– Подумаешь! Ей летом будет восемнадцать.

– Да, совершеннолетняя как-никак!

– А счастливый отец-то кто?

Катька делится подробностями: кажется, сосед напротив, на пять лет старше Алиски.

– В тюрягу его, гада, за совращение малолетних!

– Это ещё кто кого совратил!

– А что предки себе думают? На аборт её, пока не поздно! На фига Алиске эта радость в восемнадцать лет?

– Ну, точно! Аборты, слава богу, разрешены.

– До восемнадцати только с согласия родителей.

– Так вот я и говорю, что у неё предки тупые! В цивилизованное время ведь живём.

Я кусаю щёку... Может, и не в цивилизованное.

Моя бабушка Тоня, по папиной линии, была очень современной и продвинутой, работала бухгалтером на провинциальном заводе, но всю жизнь оставалась набожной, и никакой коммунизм её не перевоспитал. Для меня её натура долго оставалась загадкой.

– Грех это, грех, грех, – повторяла она своей дочери, моей тёте Тане, когда та надумала избавиться от ещё нерождённого Мишуни. Мне было тогда лет двенадцать, и я, случайно оказавшись на кухне, в эпицентре взрослых событий, слушала во все уши. Бабушка от злости даже хлестнула нерадивую дочь полотенцем. – Ты что удумала?

– Я всё равно от Сашки ухожу... Разбегаемся мы, мама! Ну куда мне ребёнок?

Она ведь тогда ещё не видела Мишуню и не могла знать, какое это будет голубоглазое чудо.

– Мне отдашь, я сама выращу! – твёрдо сказала бабушка. – Не смей, Танька, бог тебя накажет – и меня накажет, за твоё дурное воспитание, – она так сверкнула глазами, что я поняла – ребенок в безопасности.

Кары божьей тетя Таня, может, и не боялась, а вот матери ослушаться не могла. Я слышала, как она ещё долго плакала в коридоре и о чём-то шепталась с моей мамой, а бабушка продолжила спокойно жарить оладьи, а потом, подсев ко мне за стол, сказала:

– Анюта, запомни: бог даёт – бери! Кому-то ведь не даёт, и это большое несчастье.

Кстати, тётя Таня и дядя Саша так и не разбежались, а Мишаня им теперь за няньку для младшей Оли.

Многие женщины знают, что первый вопрос, который задаёт цивилизованный врач-гинеколог в очень цивилизованной поликлинике после выноса вердикта о беременности – «оставлять будете?». Как будто речь идёт о мешке с картошкой или старом телевизоре. Вопрос повергает в шок и ступор, а потом становится невероятно стыдно за секундное замешательство: врач может подумать, что ты сомневаешься, обдумываешь её вопрос, прикидывая в уме, оставлять – или всё-таки выбросить на помойку? Родить или позволить ей забраться внутрь и выскоблить твоё тело, так и не узнав, какое счастье тебе посылает бог? Смотришь на руки врача, представляешь в них стерильные щипцы, пинцет или кюретку, которыми она ежедневно, поточным методом, извлекает из женских тел эмбрионы, и ёрзаешь на жестком стуле.

– Буду оставлять.

Врач безразлично изрекает:

– Тогда идите к медсестре, она вам выпишет направления на анализы.

Кажется, я писала про школу?

Да, обсуждая с девчонками Алиску и её беду, мы сразу протрезвели, забыли про Новый год и стали спорить о вреде абортов.

– Лучше бы их запретили, – мрачно сказала я.

– Нет, нельзя, – отрезала Катька. – Мама говорит, что тогда их подпольно будут делать безрукие эскулапы, а это намного хуже, чем хороший врач в нормальной больнице.

В это время на кухню заглянул сильно нетрезвый и вопящий «с Новым годом, девчонки!» Денис, и мы-таки заставили его мыть посуду, убедив, что сегодня Восьмое Марта. И настроение снова стало новогодним.

* * *

Мне не верят, когда я рассказываю, что у нас на выпускном никто не напился. Может, потому, что веселились мы не в школе, а в доме культуры, и всем культурно наливали шампанское за столами, не вынуждая пить водку из горла по тёмным коридорам.

Алиски на выпускном не было, никто из класса не ходил на её свадьбу, и вообще до родов мы её не видели, а потом, в конце лета, собравшись дружною толпой, пошли поорать под окнами роддома. С мужем-соседом Алиска долго не прожила, оставила дочку Машу под присмотром родителей, и укатила замуж в Германию, где и живет по сей день. Маша уже учится в институте и редко видится со своими сводными братьями из Берлина. Катькина мама рассказывала, что Алиска давно хотела забрать девчонку к себе, да только её немецкий муж был не в восторге. Я не удивилась: мужчины и своих-то детей часто бросают, а чужие им и подавно не нужны.

* * *

Помимо кучи разобщённых, урывочных, но почему-то железобетонных знаний, припудренных сомнительным патриотизмом и устаревшей идеологией, школа давала нам уверенность в завтрашнем дне и веру в светлое будущее. Завтрашний день оказался совсем не таким, как нам рисовали; перестроечное будущее ударило по голове свободой слова и сомнительным бизнесом, но все «наши» выплыли и стали довольно успешными – «здесь» или «там». Школа научила отличать семена от плевел, любить «великий и могучий», вычислять в уме проценты и ценить то, что мы имели. Было странно окончить школу и не посетить, опять-таки дружною толпой, Киево-Печерскую лавру, Эрмитаж и Кремль, ведь все эти достопримечательности находятся от нас на расстоянии ночного переезда, хоть и в разные стороны. А ночевать в культурных городах можно было запросто в спальниках, расстеленных на полу в спортивном зале пригласившей нас школы. Было неприлично окончить школу и не помокнуть в поле на сборе картошки или не съездить летом в трудовой лагерь, помогая колхозникам полоть «ничейный» урожай. И было совсем обычно окончить школу девственником (девственницей), наивно полагая, что серьезные отношения можно завязывать только после свадьбы. Хоть и очень хочется раньше.

Нас ровняли под одну гребенку, но не выровняли; учили заветам Ильича, а мы играли в мушкетёров; заставляли петь гимн СССР на уроках пения, а мы по вечерам лабали Цоя у тёмных подъездов: «группа крови на рукаве»... По школе нет особой ностальгии, и совсем не хочется вернуться в прошлое, потому что оно и так часть меня. Оно проросло во мне и пустило корни, которые оказались на удивление прочными.

Думая о современных девчонках и мальчишках, которые спешат после школы домой, чтобы уткнуться в свои маленькие экраны и погрузиться в виртуальный мир, я почему-то не боюсь за них. Если в нас не вытравили умное, доброе, вечное, то и из них обязательно должно получиться что-нибудь путное.

Глава опубликована: 04.01.2015

Глава 3. Осторожно, ножки открываются!

Это совсем, совсем не то, о чём вы подумали. Речь пойдёт о танцах.

Если вы их не любите, можете дальше не читать. Хотя лично я не встречала человека, которому бы не нравились танцы. Спорим, что вы хотя бы раз пробовали водить хоровод вокруг ёлки; танцевать спьяну ламбаду; комментировать танец живота; лабать нижний брейк; любоваться балериной в пачке; смеяться над балеруном без оной; грустить, глядя на пару, кружащуюся в вальсе; краснеть, глядя на танцовщицу на шесте; не краснеть, танцуя на шесте (нужное подчеркнуть). Всё вышеперечисленное — лишь малая часть волшебного мира танца, в котором также есть истёртые в кровь пятки, растянутые связки, вымокшие от пота купальники, слепящие софиты, дикая усталость и восторг от того, что ты живёшь вместе с музыкой — и вместе с ней умираешь.

Настоящим балетом могут заниматься только истинные мазохисты, но я не из их числа. У нас была всего лишь студия для девочек, а не школа, и у станка я махала ногами по вечерам три раза в неделю, а не каждый день целый день. Кроме того, это был не просто балет, а театр, и мы ставили народные, классические, популярные и лирические зарисовки — по нынешним меркам очень скромные. Какое-то время у нашей подшефной организации НИИБелХудБредХрензнаетчто не было денег на костюмы, и мы выступали в обычной тренировочной форме: белые лосины и белый купальник. Вариацию составляло всё то же самое, но в чёрном цвете (почему-то эти тривиальные наряды пользовались успехом у публики, состоящей, в основном, из наших родителей, друзей и работников вышеупомянутого НИИ). Но партия очень заботилась о развитии культуры среди молодёжи: мы всего раз выступили перед парткомом, и нашей студии выделили средства на платья, туфли, шляпы и бобинный магнитофон с колонками. Костюмы мы несколько лет успешно перешивали, перекрашивали и украшали блёстками — проявляли творческую фантазию; магнитофон, естественно, не раз ремонтировали, а потом сдали по описи и выпросили у шефов кассетник.

Я бежала на танцы, потому что там было безумно интересно, и не только в плане творчества. Танцевали мы на сцене большого — нет, не театра — актового зала, а в перерывах между номерами устраивали посиделки в последнем ряду. В этом «закулисье» я узнавала правду жизни от старших девочек и именно там поняла, какое у меня славное, причёсанное детство единственного ребёнка в семье, где редко повышают голос и вообще не ругаются матом. В других семьях сестры таскали друг друга за волосы («запудри мне фингал»); отцы приходили пьяные, и семья сбегала ночевать к бабушке («поэтому я сегодня без формы»); не хватало денег на еду («у кого есть что пожрать?»). А ещё старшие танцорки, естественно, делились друг с другом своими первыми любовными переживаниями, и мы, девчонки лет тринадцати, слушали во все уши, делая вид, что нас нет (чтобы не выгнали).

— Он сказал, если я не соглашусь, он меня бросит. Девки, что мне делать?

— Ничего! Нафига тебе такой парень?

— Ты что, он клёвый...

Мы выросли и стали точно так же обсуждать свои дела, не замечая более юных танцорок, примостившихся на соседних рядах. Они, открыв рты, впитывали ценную информацию, которую больше неоткуда было почерпнуть.

— Ой, пойду я в торговое училище... У меня сеструха работает в «Берёзке» — может, и меня потом устроит, — по секрету всему свету рассказывает Лариска.

— А что за берёзка?

— Ты что, не знаешь? Колхоз победа...

— Колхоз?

Все смеются.

— Ты что, дура? Это валютный магазин, туда ходят иностранцы и наши блатные, с чеками. Так вот, сеструха там с негром познакомилась... Славный такой — одел её, обул — всё в той же «Березке»... С собой зовёт уехать.

— У них там многожёнство, так что пусть она поосторожней — будет в гареме пятой женой!

— Да вы что, она ж не тупая! Уедет этот негр, другие приедут. Может, не негр попадётся, — по-деловому заключает Лариска.

Начинается бурное обсуждение.

— Ну и молодец, сеструха твоя, своего не упустит!

— Нет, всё-таки это стрёмно, у них же там СПИД!

— Да при чём тут это — как она может, вот так, за шмотки?

Лариска усмехается.

— Господи, а с нашими мужиками что? Корми его, обстирывай, ложись под него, когда захочет — и денег при этом ноль!

— Ой, девчонки, я ни за что не выйду замуж!

И снова бурное обсуждение. Тема эта бесконечна, как бездонная бочка. Мы вспоминаем проблемы мам и пап, ругаем безалаберных и озабоченных мальчишек, но втайне, конечно, надеемся, что непременно выйдем замуж и у нас всё будет по-другому.

Возвращаясь поздним вечером после репетиций, я выходила на своей остановке и без двушки набирала домашний номер с телефона-автомата. Разговор обрывался, как только на том конце поднимали трубку, но это был условный сигнал маме: пора выглядывать с балкона, чтобы помахать рукой, а заодно проверить, не поджидает ли меня во дворе маньяк, не сидят ли пьяницы у подъезда, не мочится ли случайный прохожий в тёмных кустах. Из-за отсутствия домофона опасность могла подстерегать и в самом подъезде: зимой по понятным причинам туалет из кустов перемещался туда, и я с опаской открывала скрипучую дверь и добегала до лифта с надеждой, что никому не помешала ни в каких важных делах.

* * *

За что я любила танцы? Нам приходилось повторять одни и те же плие и батманы часами, годами; держать ногу на восемь счетов, и ещё на восемь, и на последние восемь — а снизу под голень подставляют булавку; долго отрабатывать номера и, в итоге, стоять четвёртой в пятом ряду; переодеваться в холодных, проходных коридорах; трястись три часа в крошечном автобусе с костюмами на руках, чтобы выступить в зале маленького городка перед десятью зрителями, не получив даже обещанного обеда. Хорошую косметику было не достать, и мы плевали на сухую тушь, намазывая её себе на ресницы жёсткими пластиковыми щёточками — не дай бог излишне вспотеть или прослезиться! (Я уже молчу про средства гигиены — те, что теперь с крылышками — их стряпали из подручных средств, подробности опущу). Нужно было выходить на сцену и улыбаться, даже если тебе достались туфли на размер меньше... Конечно, были и успехи! Цветы, аплодисменты, сольные номера и море адреналина от выхода на сцену перед полным залом.

Теперь понимаю, что танцы были для меня главной школой терпения, хорошей тренировкой перед большой жизнью, где занудные лекции, километровые очереди за колбасой и сапогами, колготки по талонам... А дальше самое интересное: три месяца тошнит, схватки семнадцать часов, ребенок кричит по ночам; его берешь на руки и танцуешь — без музыки, сцены и аплодисментов, улыбаясь ревущей рожице из последних сил. Лучше всего, конечно, вальс... Грудь горит, а объект нежной ласки — сосок — истерзан в кровь детскими деснами; думаю, ощущение не лучше, как если бы мужчине... Но не буду продолжать — это же не триллер, в конце концов.

А потом... всё по новой, потому что «нужно ведь ещё и девочку...» Бракодел! Что ж мне с вами, мужиками, теперь делать — в хоккей играть? А как же ленточки, рюшечки, косички и (ox — тяжёлый вздох) балетные пачки?

«Можно ещё раз попробовать...» Нет уж, дудки! Я читала русские народные сказки: там всегда «было у отца три сына». А про мать вообще ни слова!

Но вернусь к ножкам.

Однажды зимним вечером я, как всегда, опаздывала на репетицию, а троллейбус, как всегда, не ехал. На остановке единственным товарищем по несчастью оказался молодой парень, который сразу привлёк моё внимание: у него за спиной висела гитара в чехле. Он опрометчиво не надел ни шапки, ни перчаток и теперь, очевидно, в этом раскаивался, смешно притопывая и потирая от холода уши. Я не столько переживала за его уши, сколько за гитару: на морозе корпус мог треснуть, и тогда прощай, инструмент! Мой пятый троллейбус, видно, где-то примёрз к проезжей части; ожидание стало утомительным; мороз заполз под тонкие штроксовые брючки. Я тоже стала притопывать, парень, глядя на меня — подпрыгивать, и тогда я сделала антраша. (Ну, это прыжок такой, когда ноги быстро скрещиваются в воздухе.) Он покосился на меня с подозрением. На меня напало такое настроение, когда хочется хулиганить до безобразия — а всё потому, что парень этот мне сразу понравился. И я решила добить его восемью шанжман де пье. Он попробовал повторить — это было очень смешно... Естественно, мы разговорились.

Оказалось, что у Димки утеплённый чехол, так что я зря беспокоилась о его гитаре. А ещё в чехле у него лежали карандаш и тетрадь с нотами, и он накарябал замёрзшими руками на полях тетради мой телефон. Я так вдохновенно, до самого троллейбуса, рассказывала ему про свои танцы, что он вместо прощанья спросил, поставив одну ногу на подножку:

— А можно с тобой на репетицию?

Я стушевалась. К нам в зал иногда приходили знакомые, подружки, бой-френды и (тяжёлый случай) родители, но всё же я не решилась вот так сразу притащить на репетицию малознакомого парня. Однако Димке нужно было что-то срочно ответить, потому что водитель троллейбуса грозно смотрел в зеркало бокового вида, порываясь закрыть заднюю дверь. Я заглянула в Димкины голубые глаза и сказала:

— Ты лучше в субботу на концерт приходи!

Он спрыгнул с подножки, помахал возмущённому водителю, и троллейбус уехал.

Не буду ходить вокруг да около — впоследствии Димка, живущий буквально в соседнем доме, стал моим мужем, а полюбила я его за то, что он красиво пел и играл на гитаре. Это уже после свадьбы выяснилось, что он самый лучший человек на свете. Случайно так совпало.

Димка повадился встречать меня после репетиций и иногда сидел в зале, захватывая последние минуты танцевальных зарисовок. До сих пор помню это чувство: я сосредоточенно кручусь, стараюсь держать линию и дотягивать руки, поднимаю глаза — и вижу в последнем ряду знакомую фигуру. Сердце стучит, как перед премьерой.

Я ужасно переживала: вдруг кто-нибудь из наших красивых девчонок увлечёт Димку? Но этого, к счастью, не произошло. Он почти сразу получил незамысловатую кличку «Анькин» и покорил нашу суровую преподавательницу тем, что спел её любимую песню Розенбаума — про осень. Она без вопросов пускала Димку на репетиции и часто вообще не замечала того, что он сидит в зале.

— Плевать мне на твои критические дни — через неделю концерт, а для номера нужен шпагат, — кричала Алла Васильевна. И добавляла по-рабочему: — Жёте, а не па де ша, ёпрст! Не топайте вы, как стадо слонов — сейчас сцена рухнет! И жопы подберите — нет больше моих сил на них смотреть!

Не удивительно, что в последние месяцы школы я вообще не могла думать об учёбе, зато, к удивлению родителей, с удвоенной энергией бегала на репетиции. Я радовалась, если Димка приходил пораньше и у меня вдруг выдавался перерыв между номерами. Мы садились в последний ряд или на широкий подоконник, скрытый от посторонних глаз тёмными, тяжёлыми шторами цвета детской неожиданности. Шторы пахли пылью; из окна открывался маложивописный вид на безлюдные заводские склады. Не буду уточнять, что мы там делали — всё было очень целомудренно, к тому же любая девушка, хоть раз надевавшая поверх лосин спортивный купальник с длинным рукавом, поймёт, что ни о каких вольностях на подоконнике не могло идти речи. Чаще всего мы просто болтали, но иногда немножко увлекались, и Алла Васильевна сердилась, если музыка начиналась, а я сломя голову выпрыгивала из-за штор и, пролетая через весь зал, прямо по ступенькам выбегала на сцену и пристраивалась в нужный ряд. Она оборачивалась. Димка выглядывал, прикрываясь шторами, и Алла Васильевна показывала ему маленький, но страшный кулак.

Димке повезло — он был уже студент, а я всё ещё мучилась выбором подходящей карьеры. В мыслях были одни танцы, но семейный совет рассудил так: если голова варит, то лучше зарабатывать на жизнь ею, а не ногами. Так институт культуры (в простонародье «кулёк») отошёл на второй план, а на первый вышел институт иностранных языков. Тётя Таня, в отличие от моих родителей, пользовалась полным арсеналом великого и могучего и отбила у меня желание поступать в «кулёк» всего одним анекдотом: «Алё! Это прачечная? — Х*ячечная! Это институт культуры! Смотрите, куда звоните...»

— Танцуй себе на здоровье, — сказала мне мама, — а профессия пусть будет серьёзная.

— Танцы — это серьёзно, — возмутилась я и послушалась маму. Может, и зря.

* * *

— Ещё раз — парам-пам-пам... Прыгаем — эшаппе! Ножки открываются — ножки закрываются... Высокие полупальцы!

Я поднимаюсь, вытягиваюсь в струнку, по спине течёт пот — второй час одно и то же! Кто придумал пятую позицию? Шанжманом ему по батману...

— Вы думаете, самое главное в танцах — это ноги? Руки? — распекает нас Алла Васильевна. — Это лицо! Лицом танцуйте!

Нет ничего легче — я счастлива: в конце зала мелькает знакомая русая голова, и танцуют уже не только ноги — моя душа пускается в пляс. После репетиции мы с Димкой едем домой всё в том же пятом троллейбусе, почти пустом после десяти. У него нет с собой гитары, но он негромко напевает что-то митяевское: «Самою любимою ты была моею, я шептал тебя во сне, я с тобой вставал…» — и преданно смотрит в глаза. Ну как перед этим можно устоять? Или и того сильней: «…и холод зачем неземной меня неизменно пронзает, и что мою душу терзает — скажи мне, что это со мной?» Я замираю, как парализованная... Все парни на свете реабилитированы в моих глазах и больше не кажутся бесчувственными поленцами.

— Осторожно, двери закрываются, — объявляет водитель.

— Осторожно, ножки открываются, — вторит ему Димка, хватает меня за коленки и смеётся. Я стучу ему по лбу, но очень легко — уже понимаю, что голова эта ценная и её нужно беречь.

К маю я знаю, как звучит большой мажорный септаккорд, Димка — как выглядит эшаппе. Это, видимо, и называется «взаимное культурное обогащение».

Глава опубликована: 05.01.2015