Доктор Чехов

Свою медицинскую деятельность Чехов начал под Москвой, в Чикине и Звенигороде. Частной практикой занимался они в Москве, где на дверях арендуемого им дома повесил табличку: «Доктор А. П.Чехов». А на его письменном столе с чернильницей и ручкой непременно соседствовали стетоскоп и докторский молоточек.

Пациентов доктора Чехова нельзя было назвать людьми состоятельными. «...Лечу в аристократических домах,—шутил он—Например, сейчас я иду к графине Келлер лечить... ее повара и-я Воейковой—лечить горничную».

В Мелихове, где А.П.Чехов много практиковал как земский врач, его основными пациентами были крестьяне. На балконе флигеля был установлен флагшток. Маленький красный флажок поднимался, когда Чехов бывал дома,—и местные жители могли прийти к нему. Тогда усадьба превращалась в амбулаторию, и посещали ее пациенты не только из Мелихова, но и из соседних деревень.

Благодаря лечебной практике Чехов наладил добрые отношения с крестьянами. «...Мужиков и лавочников я уже забрал в свои руки, победил,—говорил мелиховский доктор.—У одного кровь пошла горлом, у другой руку деревом ушибло, у третьего девочка заболела... Оказалось, что без меня хоть в петлю полезай. Кланяются мне почтительно...»

Особо следует отметить деятельность доктора Чехова в 1892—1893 годах, когда в средней полосе России разыгралась эпидемия холеры. Чехов счел своим общественным долгом организовать врачебный пункт в Мелихове, оборудовать его на свои личные средства. «Учиеня в участке 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Утром приемка больных, а после утра—разъезды».

Энергичная борьба с холерой дала свои результаты. Позже Чехов писал: «Летом трудненько жилось, но теперь мне кажется, что ни одно лето я не проводил так хорошо, как это. Несмотря на холерную сумятицу и безденежье, державшие меня в лапах до осени, мне нравилось и хотелось жить».

По предложению санитарного совета Серпуховского уезда земское собрание постановило: «Благодарить доктора А. П. Чехова за принятие им бескорыстного участия в деле врачебной организации уезда».

Несомненной заслугой Чехова является то, что ему удалось добиться субсидий и восстановить издание журнала «Хирургическая летопись» под новым названием «Хирургия». «Спасти хороший хирургический журнал,—писал Чехов,—так же полезно, как сделать 20000 удачных операций...»

Переехав из-за болезни в Ялту, Антон Павлович перестал заниматься лечебной практикой, но продолжал интересоваться достижениями медицины, читал специальные журналы, следил за медицинской литературой.

А А. П. ЧЕХОВ И РУССКИЙ ТЕАТР

Театр был для Чехова первой любовью. Этой любви он оставался верен всю свою жизнь. Театр создавал Чехова, и драматург отплатил ему тем же — он создал театр.

Чехов нередко зарекался писать для театра, но он не мог не возвращаться к нему.

Характерно также и то, что жанр водевиля он предпочитал "высоким" жанрам театра. Известно: "Вишневый сад" Чехов задумал как четырехактный водевиль, где "черт будет ходить ходуном". Мечта написать водевиль хороший, по воспоминаниям современников, была мечтой его жизни. Это можно объяснить тем, что кроме безобидных водевильных противоречий, шутки, торжества смеха водевиль означал для Чехова школу мастерства — стиль и лаконизм.

Вспомним основной чеховский принцип: "Искусство писать — это искусство сокращать". Одноактные сценки и шутки Чехова помогают понять, почему глубокую и лирическую пьесу "Вишневый сад" Чехов был склонен считать водевилем.
Однако сегодня Чехов — драматург, чье искусство в значительной степени определило физиономию театра нашего столетия. Он принес на сцену новые формы, новое содержание и новый дух.
Словно голубка Пикассо для международного сообщества, чайка на занавесе МХАТа стала для театра символом нового отношения к миру и зрителю. "Чайка" открывает классический цикл чеховской драматургии: комедия "Чайка", "Дядя Ваня" — не комедия, не драма, не трагедия, а так: "Сцены из деревенской жизни в 4 действиях"; "Три сестры" — драма и "Вишневый сад" — комедия.
Кроме объединяющего эти произведения структурного признака — все они имеют четыре действия, — герои пьес обычные люди, с обычными мыслями, в обычных усадебных интерьерах, с обычными желаниями и чувствами. Чехов умеет показать, как сквозь это обычное постоянно и сильно сияет скрытая красота. И даже тогда, когда жизнь пропадает напрасно, расходуется на пустяки, мельчает, этот огонь не слабеет: "Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, немножко сладкою, как ласка. Я верую, верую..."
Чехов может забрать у своих героев все: иллюзии, молодость, таланты, но одно всегда с ними — надежда. Вспомним Ольгу из "Трех сестер": "Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем". Вспомним отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, — все это образцы вечной, немеркнущей надежды.

Эстетический принцип — скрытость, затаенность красоты в обыкновенном и повседневном, был тесно связан с убеждением Чехова в богатстве, разнообразии и талантливости русской жизни. Это мог почувствовать только новый, нетрадиционный театр. Недаром по поводу постановки "Чайки" в Петербурге Чехов писал: "Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжелое напряжение недоумения и позора".

Таким образом, новой драматургией нового века стал МХАТ, где было понято главное — пьесы Чехова имеют кроме внешнего плана иные, глубокие смыслы, не менее, а иногда и более важные. И задача театра: внятно и вдумчиво раскрыть их зрителю.

Чеховская драматургия не терпит статичности. Она живет в интерпретации, каждый новый театр и новый режиссер открывают в ней новые файлы. Современный театр сегодня переживает, спустя 100 лет, настоящий чеховский бум. Нет такой приличной сцены, где не шли бы "Три сестры", "Чайка", "Вишневый сад", реже — "Дядя Ваня". Чехов абсолютно органичен сознанию человека конца XX столетия. Бесчисленные театральные и киношные трактовки, чеховские фестивали, мучительные поиски образов — таков сложный и новый Чехов сегодня. Не менее новый и сложный, чем при жизни. Его камерные, дачные сюжеты и разговоры оказались интересны и актуальны. Он все терпит: любые подмостки, любых актеров и режиссеров, все, кроме дурного вкуса.

125 ЛЕТ (1860 – 2015)