Монастыри-книжники, искусники, просветители

Каждый монастырь по мере своих возможностей был центром православной культуры. В этом смысле особую ценность представляли монастырские книжные собрания. Без преувеличения можно считать, что в XVI-XVII веках самые крупные книжные собрания Севера были именно в монастырях. Уже в начале XVII века в Кирилло-Белозерском монастыре было более тысячи книг, печатных и рукописных, а к концу века их количество удвоилось, около полутора тысяч книг было на Соловках, около четырехсот насчитывал в своей библиотеке Ферапонтов монастырь, около шестисот-Павло-Обнорский и т. д. Исследователи книжной культуры полагают, что самым распространенным типом монастырской библиотеки Севера в ту пору были книжные собрания в пределах от 100 до 350 книг. Книги покупались и "вкладывались". Вкладчиками почитали за честь быть цари и князья, митрополиты, и епископы, богатые купцы и бояре. Важно и то, что во многих монашеских обителях книги воспроизводились, т. е. переписывались. В Соловецком монастыре в середине XVII века существовала книгописная мастерская, изготовлявшая различные книги житий святых на продажу и для раздачи. Иногда монастыри приглашали по договору известных книжных мастеров-переписчиков: монахов, дьячков, писцов. В духовной культуре Севера оставили свой след выдающиеся книжники- игумены Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин и Гурий, игумены Сийского монастыря Феодосии и Никодим, соловецкий книжник Сергей Шелония и др.

Наряду с переписыванием и копированием, создавались новые литературные произведения, основанные на местных фактах; особенно часто писались книги-жития местных святых, основателей монастырей- Зосимы и Савватия, Антония Сийского, Кирилла Белозерского, Димитрия Прилуцкого, а также митрополита Филиппа, Прокопия Праведного Устюжского и др.

Исследовальницей монастырских библиотек Севера М. В. Кукушкиной установлено, что в XVI-XVII веках образованная среда монашества чутко следила за современной исторической публицистикой, отражавшей текущие события. Монастырские книжники делали списки с переводных литературных текстов, переписывали в свои келейные книги отдельные злободневные современные повести. Поэтому было бы неправильно утверждать, что литературное развитие XVII века шло мимо монастырей. Естественно, что, как и в прошлые века, культовая деятельность монастырей определяла интересы их насельников, и поэтому в сборниках всегда преобладала церковно-назидательная тематика. Важно то, что монастырские книги не являлись лишь предметом келейного или богослужебного чтения и почитания. Были обычаи их коллективного чтения в соборах и на трапезах, книги выдавались "читателям в пользу"-все это содействовало превращению книги в источник знаний, раскрывало общественно-духовное назначение монастырского книговладения.

Монастыри XVI-XVII веков накапливали редкие коллекции произведений прикладного искусства: резьбы по дереву, ювелирных изделий, чеканки, лицевого и орнаментального шитья. Чаще всего они были вкладами или выполнялись известными мастерами по монастырскому заказу. Однако в некоторых обителях возникали и свои художественные школы. К ним можно отнести прославленную в XVI веке мастерскую княгини Ефросиньи Старицкой-тетки Ивана Грозного, которую он заточил в женский Воскресенский Горицкий монастырь на Шексне. Мастерицы создавали плотное, с почти неразличимыми стежками шитье, создающее полное ощущение живописного изображения. Творчество этих безымянных вышивальщиц оказывало сильное влияние на развитие русского художественного шитья на протяжении многих десятилетий.

Накапливаемые в монастырских стенах высокохудожественные произведения прикладного искусства в сочетании с иконописью и фресками, с выразительными архитектурными памятниками деревянного и каменного зодчества создавали ту неповторимую историко-культурную среду православного монастыря, в которой, казалось, материальное поднималось до духовного, а духовное пропитывало материальное.

Контуры системы

Монастыри Русского Севера, во множестве существовавшие в этом крае, к концу XVII века состояли в тесной и органической взаимосвязи. В первую очередь она была вызвана духовным преемством одних обителей от других.

В. О. Ключевский с присущим лишь ему изяществом изложения и образностью примеров так описал генетическое родство северно-российских монастырей.

"Если вы проведете от Троицкого Сергиева монастыря две линии одну по реке Костроме на реку Вычегду, другую по Шексне на Белоозеро, этими линиями будет очерчено пространство, куда с конца XIV века, усиленно направлялась монастырская колонизация из монастырей центрального междуречья Оки-Волги и их колоний. Небольшие лесные речки, притоки Костромы, верхней Сухоны и Кубенского озера, Нурма-Обнора, Монза, Лежа с Комелой, Пельшма, Глушица, Кушта унизывались десятками монастырей, основатели которых выходили из Троицкой Сергиевой обители, из Ростова (св. Стефан Пермский), из монастырей Каменного на Кубенском озере и Кириллова Белозерского. Водораздел Костромы и Сухоны, покрытый тогда дремучим Комельским лесом, стал русской заволжской Фиваидой. Движение шло полосами по рекам, не соблюдая географической последовательности, делая широкие скачки от Троицкого Сергиева монастыря к Белоозеру (монастырь Кирилла Белозерского), а с Белоозера прямо на Соловецкий остров, сливаясь с боковым течением, шедшим туда же к Белому морю из Новгорода. Во второй половине XV века монастырская колонизация перешла из Белозерского края в бассейн реки Онеги; постриженник Кириллова монастыря преп. Александр Ошевнев поставил Ошевенский монастырь к северу от Каргополя, на притоке Онеги, получив пособие от родителей, а между тем еще в 1429 году более ранний постриженник того же монастыря- Савватий поставил первую келью на Соловецком острове, где вскоре после его смерти выходец из Новгорода Зосима устроил знаменитый беломорский монастырь. Колония более ранняя иногда уходила в известном направлении дальше позднейших. В промежутках между метрополиями и этими ранними колониями и между полосами колонии оставалось много углов, столь же пустынных, как и дальнейшие пространства, в которые еще не проникала ни крестьянская, ни даже монастырская колонизация. Выходцы из разных монастырей в своих пустынных поисках обращались по временам и к этим обойденным промежуточным захолустьям. Так продолжалось дело и в XVI веке. В переставших дремать, но все еще глухих лесах по Шексне и ее притокам, по Костроме с Нурмой-Обнорой, по Сухоне с ее притоками Песьей Деньгой и Маркушей появляются новые монастырские точки. Старые метрополии высылают сюда новые колонии; иные колонии в свою очередь становятся деятельными метрополиями. Основанный в конце XV века на реке Нурме монастырь преп. Корнилия Комельского, выходца из обители преп. Кирилла Белозерского, в XVI веке выдвинул основателей 6 новых монастырей на берега Обноры, Белоозера, притока Шексны Андоги и даже Сойги, притока Вычегды. Неведомый инок Пахомий, вероятно, в самом начале XVI века далеко оставил за собой Шексну и по Онеге продвинулся за Каргополь, поставив в 50 верстах от него к ceверу монастырь на реке Кене, а постриженник пахомиев двинский крестьянин Антоний передвинулся на Двину под Холмогоры и в78 верстах от них к югу основал среди озер на притоке Двины Сии Сийский монастырь".

Это родство в немалой степени усиливалось и тем, что основные очага монастырей находились в районах Севера, традиционно связанных друг с другом мощными речными магистралями, озерами и волоками. Группа вологодских монастырей-самых многочисленных и тесно расположенных-по Сухоне была связана с Устюжско-Соль-Вычегодским кустом монастырей, а он в свою очередь-по Двине с монастырями нижнего Подвинья и Беломорья. Беломорские обители по р. Онеге выходили к Каргополю, а по Выгу - к группе монастырей и пустынь Прионежья, от которых уже открывался путь к монастырям Приладожья и Олонецкого края. Еще один мощный очаг православного монашества-Белозерье-был как бы связующим звеном между вологодским очагом и новгородскими монастырями. Цепь замыкалась, и возникало грандиозное кольцо монастырей, охватывавших европейский Север России. Крупнейшие и известнейшие обители располагались по его окружности. Внутри же кольца и за его пределами, на периферии, россыпью располагались малые монастыри и пустыни.

В каждом из основных очагов возникала специфическая иерархия, принятая лишь в мире православных монастырей.

Монастыри отличались друг от друга настоятельством: одни могли возглавляться архимандритами, другие-игуменами, третьи-строителями (иеромонахами, иеродиаконами, монахами). Игуменское настоятельство было выше строительского, а ранг архимандрии -выше, чем игуменство. Поэтому архимандриям как старшим поручался надзор над близлежащими монастырями, точно так же игуменам-над соседними пустынями. Старший опекал, но и-при необходимости- помогал и защищал младшего.

Исследователь Г. Прошин, характеризуя типы православных монастырей, отмечает: "Наконец, к числу монастырей принято относить монастырские подворья и архиерейские дома. И то, и другое правильно лишь формально. Подворье - это своеобразное хозяйственное представительство монастыря в каком-либо городе. Обычно это склад товаров, контора и пр. Представительствовали один-два монаха. Не всякое подворье имело свой храм. Подворью присущи и более тонкие "дипломатические" функции в "высших сферах". Из 48 монастырских подворий, официально существовавших в предреволюционный период, 25 находилось в Петербурге, а из остальных большая часть - в Москве". Добавим лишь, что в XVIII веке подворий было значительно больше.

Существовали также монастыри приписные, т. е подчиненные какому-либо крупному монастырю, лишенные самостоятельности. Среди них часто встречались пустыни (особо уединенные небольшие монастыри) и скиты (как бы филиалы крупных монастырей; было принято, что в скитах проживали схимники, отшельники, т. е. те из братии, кто взял на себя особо строгие обеты).

Различались монастыри и по юрисдикции. Абсолютное большинство из них подчинялось архиерею той епархии, в пределах которой размещалось. Особняком стояли так называемые ставро-пигиальные монастыри, подчиненные непосредственно патриарху. Среди них - Соловецкий монастырь, во главе которого стоял наместник патриарха в сане архимандрита. Ставропигии выводились из непосредственной юрисдикции епархиальных архиереев.

Женские монастыри все возглавлялись игуменьями.

Бывали между монастырями и различия, понятные лишь немногим: например, знаки отличия, данные настоятелю в качестве особой привилегии. Так, архимандрит Спасо-Прилуцкого монастыря под Вологдой с 1651 года обладал правом служения в жемчужной митре и в стихаре (обычно-архиерейские знаки отличия), а с 1727 года получил право иметь сулок (посох с особым двойным покровом) и служить на ковре. В монастырской среде подобным знакам отличия всегда придавалось большое значение.

Наконец, существовали монастыри общежительные и необщежительные. Они различались внутренним уставом. "Общежительный монастырь-это монашеская община с нераздельным имуществом и общим хозяйством, с одинаковой для всех пищей и одеждой, с распределением монастырских работ между всей братией; ничего не считать своим, но все иметь общее- главное правило общежития",-писал Ключевский. Таких монастырей было сравнительно немного.

В рамках какого-либо очага (Подвинье, Белозерье, Вологда и т. д.) между монастырями складывалось своего рода "разделение труда". Один-два монастыря определяли лицо региона, авторитет его монастырей (Соловки, Антониево-Сийский, Спасо-Прилуцкий, Кирилло-Белозерский, Александро-Свирский и т. д.). Всегда находились одна-две обители, кои брали на себя роль местного "исправительного учреждения", куда епархиальные власти натравляли отбывать наказание провинившихся клириков (Николо-Корельский, Спасо-Каменный и др.) Женские монастыри имели функции "художественной мастерской", снабжая храмы и монастыри округи изделиями своих мастериц. Находились обители, где возникал центр местного иконописания, книгописания и т. д. Как правило, один-два монастыря отличались особой строгостью порядка. В каждом очаге обязательно были тихие пустыни, где могли духовно возрастать старцы-наставники, а также отдохнуть на покое после многолетних трудов почтенные настоятели. Разумеется, специально такого распределения обязанностей никто не организовывал, и в известной степени оно довольно условно, зыбко, но тем не менее его наличие просматривается в действительности севернорусских монастырей.

В заключение отметим, что при всех различиях и особенностях, складывавшихся в довольно яркую и многоцветную картину, в старой допетровской монастырской традиции Севера было то общее, что роднило всех, независимо от иерархических и прочих отличий. Речь идет о том, что основу братии здесь всегда составляли крестьяне.

Известно, что монашеский клобук как бы уравнивал всех: и бывшего боярина, и бывшего купца, и вдового попа, и крестьянина. И несмотря на некоторую условность этого равенства, представителям непривилегированных сословий в рамках церковного служения открывалась более вероятная, чем на ином поприще, возможность достичь определенной высоты положения. К северным монастырям, удаленным от больших городов и окруженным крестьянским миром, это замечание имело самое прямое отношение. Здесь не редкостью было быстрое продвижение крестьян по ступеням монашеской иерархии. Принимая монашеский постриг в зрелом и работоспособном возрасте, грамотный и толковый крестьянин со временем становился казначеем, келарем, управителем монастырских вотчин, оставаясь при этом по-крестьянски осторожным и бережливым, трудолюбивым и рачительным, упорным и расчетливым. В случае же принятия священного сана такой крестьянин вырастал и до настоятеля - игумена, архимандрита.

 

Монастырские уставы

В идеале жизнь монаха должна быть наполнена молитвой, постом и трудом. Этому способствовал и особый ритм внутримонастырского бытия.

В час или два ночи вдоль братских келий проходил монах-"будиленный" и стучал в двери. Раздавался его печальный напев: "Пению время, молитве час, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!" Через несколько минут братия собиралась в храме-начиналась служба полуношницы. В полумраке, в чинной тишине все по очереди подходили к отцу настоятелю и получали благословение на день грядущий.

Затем монахи расходились и оставались наедине с собой. В эти утренние часы они творили "келейное правило": читали молитвы и совершали поклоны- каждый по своим силам и усердию. Шла неспешная беседа с Богом. Пренебречь этой утренней молитвой- большой грех.

Молитвой была наполнена каждая минута и час жизни инока. Своими, особыми молитвами начиналось и завершалось любое его действие и состояние: сон и труд, болезнь и выздоровление, трудовое послушание и отдых, прием пищи и пост, серьезный разговор и шутка, пребывание в новом помещении и выход за стены обители. Словами молитвы он учился и выражать свои чувства: радости и горя, восторга и недоумения, страха и прощения. Непрерывная молитва становилась потребностью, формировала состояние особой внутренней сосредоточенности, отстраненности от всего лишнего, суетного и малозначительного. Инок становился как бы "не от мира сего". Опытный монах именно в молитве получал духовное утешение и ощущение полноты жизни.

Часов в пять колокол вновь собирал иноков в храм, на литургию. Затем-(братская трапеза, и каждый шел на место своего послушания, определенного отцом настоятелем.

Монахи-священники (иеромонахи) и монахи-диаконы (иеродиаконы) расходились по монастырским храмам и совершали для многочисленных паломников и прихожих богомольцев богослужения, исповедовали, наставляли, творили заказные молебны и т. д. Им помогали "клиросные" монахи - пономари и певчие.

Особое послушание несли схимники, уединенно проживавшие в отдаленных скитах - малых филиалах большого монастыря, К ним шли за духовным советом, у них учились борьбе с грехом и соблазном.

На выпечку просфор отправлялись "просвиренные", на колокольню-"звонари", к монастырским воротам- "вратарники".

Большую группу составляли "служебные" монахи, надзиравшие за различными отраслями ("службами") внутримонастырского хозяйства: "житники", "кузнишные", "конюшенные", "хлебодары", "сушиленные", "поваренный", "рухлядные", "гостинные", "погребные", "чашники" и др. "Нарядчики" определяли дневной "урок" (объем дел) работникам по найму и проверяли его исполнение.

Те из монастырей, которые обзавелись большими земельными владениями в различных уездах Севера, выделяли из своих рядов "посельских старцев"; они ведали отдельными селами и надолго выезжали туда.

Были также монахи-"больничные", ухаживавшие за больными и престарелыми. Некоторые из них являлись хорошими врачевателями. Престарелые и больные монахи от послушания освобождались.

Вместе с монахами трудились послушники, бельцы-трудники, т. е. пребывавшие в монастыре либо "на исправлении" по решению церковного суда, или же по личному обещанию (обету). Имели задания и направленные сюда архиереем на определенный срок провинившиеся приходские священники и причетники.

Итак, братия - при деле.

В полдень колокол собирает всех на трапезу. Она никогда не была просто общим обедом, а представляла из себя сложный ритуал, соединявший усвоение пищи материальной с пищей духовной, поощрение за труд во славу Божию с наказанием за проступки. Нередко в трапезную приглашались богомольцы и гости обители.

Из воспоминаний писателя Ивана Шмелева (1873-1950) о трапезе в Валаамском монастыре, где он побывал в последние годы XIX века.

"Я вхожу в трапезную. Длинная невысокая палата, своды. Вижу длинные-длинные столы, простые, непокрытые, и на них чинными рядами миски, светлые липовые ложки, белые ручники, холстинные, накрывающие попарно миски, - все ровными, ровными рядами, - солоницы, оловянные уполовники, приземистые широкие сосуды-чаши, будто из тускло-старинного серебра, налитые бордовым квасом с плавающими, как утечки, ковшами, темные ломти хлеба, и эти белоснежные ручники-холстины, похожие на крылья чаек...- так мне напоминает былинные "браные" столы и что-то близкое и родное мне... - рабочие праздничные столы нашего старого двора в далеком детстве? Пахнет густо и сладковато-пряно- квасом и теплым хлебом. Вдумчиво-сокровенно смотрят с пустынных стен - благословляют преподобные подвижники в черных схимах.

Молитву уже пропели. Братия чинно сидит за столами в глухом молчании...Я прохожу рядами темных, немых столов, взирающих в строгой тишине, и нахожу местечко рядом с бедными старичками-олончанами. Против меня сидят притихшие питерцы-извозчики, ехавшие на пароходе с нами. Они знакомо моргают мне, как будто хотят сказать: "Здесь, брат, не поговоришь... строго здесь!". За старичками-олончанами сидит тощий монах, глядит в пустую мисочку, не поднимая глаз, и, кажется мне, тоже говорит в молчании: "Да, строго здесь".

Вдали, в первой палате, за головным столом перед самым иконостасом кто-то властный звонит резко-тревожно в колокольчик. И сразу, как по команде, встают от столов прислужники и идут в поварню за кушаньем. Перед иконостасом какой-то инок истово-чинно крестится и кладет земные поклоны. Я спрашиваю тощего монаха, почему это кланяется инок, а не сидит со всеми. Монах УС отвечает. Знакомый питерец опасливо говорит: "Провинился, на-до полагать". Тощий монах шепчет, не поднимая глаз: "За трапезой у нас молчание полагается".

Прислужники вносят оловянные мисы с кушаньем, ставят их на столы рядами, одну мису на четверых, и теперь видно мне, как вытягивается по столам оловянная полоса-дорога, дымится душистым варевом. Начинается хор нестройный, что-то молитвенное как будто. Это прислужники возглашают вполголоса, ставя мисы: "Господе Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас". Старшие за столами ответствуют им - аминь.

Трапеза начинается. Возрастает немолчный шорох, благостно-сдержанный, - плесканье, звяканье; взмывают белые ручники, варево льется в миски, мелькают ложки, темнеют куски хлеба, склоняются чинно головы. Кажется мне, что совершается очень важное. Звучный напевный голос вычитывает с амвона "житие" дня сего. Инок перед иконостасом все так же кладет поклоны.

Я вслушиваюсь в шорох, в мерное, углубленное жевание сотен людей, и приходит на мысль не думанное раньше: какое важное совершается! Я как бы постигаю глубокий смысл: "В поте лица твоего будешь есть хлеб твой". Впервые чувствую я, забывший, проникновеннейшее моление: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Смотрю на старичков олончан, как благоговейно-радостно вкушают они этот хлеб насущный... не едят, а именно в кушают, как дар чудесный... не услаждаются, а принимают молитвенно, чинно, в смирении... и думаю: "Как это хорошо! И это не простое, не обиходное, а священное что-то в этом, возносящее, освящающее человека!

...За нашим столом трапезуют богомольцы, больше простой народ, и даже нищая братия, и эта нищая братия ест из такой же миски и такой же ложкой, липовой, с благословляющей ручкой на стебельке, как и о. настоятель, блюститель трудового, святого Валаама. Старички-олончане в заношенных сермягах благолепно-старательно хлебают густую перловую похлебку и озираются. Кажется мне - не верят, что они равные здесь, - кажется, что боятся: а ну-ка, скажут, - "ступайте-ка отсюда, не вам тут место!". Нет, не скажут. Тощий монах ласково говорит им: "Ешьте, братики, на здоровье, во славу Божию", - и еще подливает им похлебки. Они смотрят несмелыми глазами и крестятся.

...Миски меняются. За перловой похлебкой приносят мятый картофель с солеными грибами. Старички ужасаются: все несут! Ставят новую миску: щи с грибами, засыпанные кашей.

- Ешьте, братики, на здоровье... еще подолью,-шепчет тощий монах, - поправьтесь на харчиках преподобных Сергия и Германа. Они тоже были, как мы с вами, работнички... долю вашу знают.

Кажется, и конец трапезе. Нет, ставят еще прислужники: каша с постным маслом.

- С маслицем никак... Господи, батюшка!.. да еще с духовитым! -изумляется старичок, принюхиваясь к ложке, - что за милость да с елейным!..

И вот разносят на оловянных блюдах чудесную красную смородину, взращенную на валаамском камне великими трудами неведомого инока Григория...

Трапеза заканчивается пением благодарения "за брашно". О. настоятель благословляет, братия чинно кланяется и отходит по кельям. Инок у иконостаса продолжает класть земные поклоны. Я спрашиваю знакомого монаха, почему инок не обедал, а молился.

- О. игумен так возвестил. А за провинность смирение его испытывает, в послушание ему и возвестил поклонники класть. За трапезой, у братии на виду. Это уж для смирения такое послушание.

- Да за что же такое испытание, на всем народе? Монах вздыхает.

- О. настоятель возвестил, для назидания всем. Вот, говорите, испытание, на всем народе... будто для стыда. В радость ему это, что на народе, будто покаяние принимают от него все. И никто не осудит. Наша воля у Господа...".

После обеденной трапезы - вновь послушания. К исходу дня-в собор, на вечернюю службу, затем- ужин. Вслед за ним-"общее правило" в храме: поклоны и молитвы. Часам к семи инок возвращался в келью, и можно было лечь спать.

День завершился: 6-7 часов сна, 6-7 часов послушаний, остальное - общая и келейная молитва и трапезы.

Жизнь каждого монастыря протекала в русле устава - свода правил, регламентирующих богослужения, быт, распределение обязанностей, дисциплину, т. е. весь строй внутримонастырских отношений. Со временем уставные отношения каждого отдельного монастыря обрастали своими традициями. В результате жизненный уклад различных монастырей, при всей его похожести, получал яркую индивидуальную окраску. Это чувствовали и монастырские насельники, и прихожие богомольцы. Осознавалось это и церковными властями.