2018-01-08
491
деятеля, известного дона Годоя («князя мира»); император как раз тогда готовился
низвергнуть испанских Бурбонов и передать Испанию Иосифу Бонапарту. «Сегодня
вечером прибудет князь мира. Этот несчастный человек возбуждает жалость...
Прикажите написать статьи, которые не оправдывали бы князя мира... но вызвали бы
сострадание к этому несчастному человеку», – так повелевал император своему
министру иностранных дел Талейрану[22]. Но как укажешь газетам точную меру
дозволенного сострадания. И уже спустя несколько дней Наполеон должен
распорядиться, чтобы жалеть – жалели, но не особенно: «Не нужно, однако,
доходить до того, чтобы хвалить князя мира и говорить о нем хорошо, его
управление в самом деле возмутило всю Испанию» и т.д.[23] Вообще газеты не умеют
в меру ни жалеть, кого нужно, ни насмехаться, над кем нужно. «Недурно было бы
осмеять жалобный и слезливый тон голландских министров. Это следует сделать с
маленьким тактом», – приказывает он Фуше[24]. В самом деле, все-таки в Голландии
как-никак царствует пока брат Наполеона Людовик. Правда, его участь предрешена,
Голландия доживает последние дни, но нельзя же совсем необузданно высмеивать
жалобы родного брата императора. А он знал ретивость и усердие газет! Льстить
нужно, но делать это необходимо с умом, и Наполеон дает иногда соответствующие
указания.
Среди жестокого завоевания бунтующей Испании Наполеон находит время давать
парижской прессе через Фуше заказы общего содержания.
Наступил 1809 год. «Я полагаю, что было бы полезно приказать написать несколько
хороших статей, которые бы сравнивали несчастье, угнетавшее Францию в 1709 г., с
цветущем состоянием Империи в 1809 г.». И Наполеон намечает схему: «Нужно
рассмотреть вопрос с точки зрения территории и населения, внутреннего
преуспеяния, внешней славы, финансов» и т.д. «У вас есть люди, способные
написать на эту очень важную тему 5–6 хороших статей, которые дадут хорошее
направление общественному мнению». И дальше намечается параллель: Людовик XIV
строил Версаль да охотничьи домики, а он, Наполеон, улучшает и перестраивает
Париж. «Начав с этого, можно говорить об усовершенствовании в наших
учреждениях», о счастливой перемене во всем: Людовик XIV преследовал
протестантов – Наполеон ввел терпимость и т.д. «Можно писать по статье каждый
месяц, под одним и тем же названием: 1709–1809»[25].
Желая деспотически руководить прессой, Наполеон в то же время, в светлые свои
моменты, понимал, что чем больше публика будет замечать направляющую руку
полиции, тем меньше будет верить фабрикуемым этой рукой известиям. «Так как все
газетные статьи, говорящие об армии, написаны бестактно, то я думаю, что лучше,
чтобы они вовсе не говорили об этом, тем более, что знают, что эти статьи
написаны под полицейским влиянием. Большая ошибка воображать, что во Франции
можно таким путем проводить идеи», – писал император министру полиции после
своей люценской победы[26]. И, однако, всю свою жизнь он, между прочим, и «таким
путем» пользовался, чтобы «проводить идеи».
Итак, пресса, раз уже она должна существовать, должна быть не только совершенно
обезврежена, но и сделаться органом правительственных мнений, и только. Да и то
польза от нее сомнительна.
В одном только пресса может быть иногда положительно полезна: когда она дает
ложные преувеличенные показания о французских военных силах. «Я не знаю, почему
«Journal de l'Empire» осведомляет неприятеля о том, что генерал Дюфресс может
выставить против неприятеля на острове Э две тысячи солдат? Разве дело газет
давать такие точные указания? Это очень глупо. Если б еще газета учетверила
число, – еще можно было бы допустить!»[27] Император неоднократно гневается, что
газеты, при всем усердии, даже лгать с умом не умеют, а если солгут, то
некстати. Напечатали в «Le Publiciste» подложное письмо Костюшки, когда вовсе в
этом нет надобности, когда поляки и без того на стороне Наполеона. Зачем это? «К
чему служит ложь, когда так хорошо сказать правду!» – насмешливо корит император
министра полиции[28]. Он вообще корит в таких случаях Фуше, полагая, очевидно,
что все нелепости в газетах происходят от их безмерной запуганности, но вместе с
тем, разумеется, и не помышляет хоть немного ослабить беспредельную власть
полиции над прессой. И еще злит его, что когда авторы лгут, то не умеют скрыть
этого (т.е. собственного недоверия к своим словам). «Это жалко!» – восклицает
император; все это так пишется, – «как если бы автор сам думал, что его слова –
неправда... Лучше враждебный писатель, чем глупый друг»[29].
Он деятельно руководит прессой, приказывая писать по внешней политике то, что
ему сейчас необходимо.
«Прикажите написать в газетах статьи, в которых говорилось бы, что прусский
король прогнал от себя Цастрова... и истинных пруссаков; что им теперь руководит
всецело Гарденберг и что он вполне во власти России. Дайте почувствовать, что
этот монарх в своем унижении еще более умален своим поведением, чем своими
несчастиями; что в свите русского императора, – при котором он менее, нежели
адъютант, – он часто слышит самые жестокие слова о своей нации и о своей
армии... что его армия состоит приблизительно из 12 тысяч человек... что
немногое, что у него осталось, разорено, сожжено, разграблено казаками»[30].
Словом, дается тема и содержание, а уж дело полиции приказать всем газетам
создать немедленно узоры по высочайше утвержденной канве. Но вот не успели
газеты исполнить приказ, как уже война с Россией кончилась, и император
(называющий редакторов «дурачками») опасается, как бы они не вздумали – впредь
до нового формального приказа – продолжать печатать небылицы о России.
Едва только заключен Тильзитский мир, как император распоряжается приказать
газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые только что
им столь же категорически приказывалось печатать. При этом Наполеон считает
совершенно излишним стесняться со своим министром полиции: «Смотрите, чтобы
больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России»[31]. Вот и все.
Записочка в 3,5 строчки, отправленная из Тильзита в Париж, к Фуше, диаметрально
и мгновенно изменила «настроение» всей французской прессы относительно России.
Весьма часты приказы Наполеона (чрез министра полиции), чтобы пресса сбивала с
толку неприятеля ложными известиями.
В ноябре 1808 г. ему хочется отвлечь внимание англичан ложной диверсией, внушить
им мысль, будто король неаполитанский Мюрат, вассал Наполеона, намерен овладеть
Сицилией, куда укрылись изгнанные Наполеоном неаполитанские Бурбоны. И вот он
приказывает Фуше, чтобы в голландских, германских и французских газетах
появились статьи о готовящейся якобы экспедиции, он даже, не надеясь на
понятливость Фуше, наперед дает резюме этих заказываемых ложных известий. В
общем – заканчивает император – «это должно быть хорошо проведено, должно
явиться как бы результатом общего мнения, идти со всех сторон и быть делом
дюжины хорошо скомбинированных статей в разных газетах»[32].
Особенно внимательно следил Наполеон за тем, чтобы в общественном мнении
нарушителем мира пред каждой войной являлся не он, а его противник.
«Приказывайте помещать в газетах статьи обо всем вызывающем и оскорбительном для
французской армии, что делается в Вене... Нужно, чтобы ежедневно была такая
статья в «Journal de l'Empire» или в «Publiciste», или в «Gazette de
France»[33], – распоряжался император перед войной с Австрией, в 1809 г. Париж,
Франция могут узнавать о политике из победоносных бюллетеней армии, из
официальных сообщений, но в покоряемых странах нужно прибегать к деятельной
пропаганде посредством прессы.
Большое значение поэтому император приписывал газетам, предназначенным для
покоренных народностей. Он обратил благосклонное внимание, например, на
выходившую в Париже газету «Corriere d'Italia»: «Мало наберется литературных
предприятий, более важных. Следовало бы обильно распространять эту газету»[34] и
т.д. Зато горе было стране зависимой или полузависимой, если какая-либо местная
газета осмеливалась напечатать подозрительную статью. Швейцарская «Gazette de
Lugano» провинилась в этом смысле. Сейчас же летят приказы из Познани, где в то
время был Наполеон (дело было в разгаре войны с Пруссией и Россией 1806–1807
гг.), вице-королю Италии Евгению Богарне, министру иностранных дел Талейрану:
запретить немедленно газету, арестовать редактора[35], арестовать автора,
арестовать даже директора почт в Швейцарии (за то, что не догадался задержать
номер газеты), объявить, «что при малейшем замедлении» (курсив мой – Е. Т.) в
осуществлении всех этих арестов, император отторгнет от Швейцарии Лугано и две
прилегающие области присоединит к своему Италийскому королевству[36].
Едва только началось завоевание Испании, как Наполеон уже приказывает Мюрату,
находящемуся в Мадриде: «Наложите свою руку на печатное слово (в подлиннике
сильнее: sur tout ce qui est imprimerie – Е. Т.)... Существенно внушить
хорошенько общественному мнению, что – нет короля»[37]. (А короля нет лишь
потому, что Наполеон арестовал всю королевскую семью вместе с королем.)
«Завладейте газетами и управлением», – твердит Наполеон Мюрату в этот начальный
период порабощения Пиренейского полуострова[38]. Он приказывает наводнить
Испанию памфлетами против низвергнутой им династии и восхвалением вводимого
нового порядка. Маршал Бессьер полагает, что это бесполезно. Но император не
желает лишать себя этого орудия – официальной лжи: «Вы говорите, – пишет он
Бессьеру, – что памфлеты ни к чему не служат в Испании; это россказни. Испанцы –
как все прочие народы – и не составляют особого класса. Распространяйте в
Галисии писания, которые я вам послал»[39].
Он непрестанно требует от брата своего Иосифа, чтобы ему послали «тысячу
экземпляров газет» (из Мадрида, конечно казенно-французского направления) для
раздачи в постепенно завоевываемых местностях[40], хвалится, что его воззвания
приносят пользу, приказывает сочинять новые памфлеты на испанском языке «с
изображением печального состояния Испании, предоставленной английскому
коварству»[41]. Готовясь к войне с Австрией, он приказывает немецким газетам
зависимых от него стран «высмеивать все статьи венских и пресбургских газет,
направленных против Франции»[42]. А когда война началась, он торопится приказать
наводнить Германию памфлетами против Австрии, описаниями австрийских
жестокостей, совершаемых якобы в Баварии и Вюртемберге.
В Кассель, в Гамбург, в Ганновер, в Аугсбург, в Мюнхен летят приказы в этом
смысле[43]. Но на одну эту полемику он не надеется: у него есть средства более
существенные, чтобы заставить замолчать заграничную прессу.
10 февраля 1810 г. он приказывает отправить в Баварию «официальную и спешную»
ноту, в которой обращает внимание баварского правительства на «дерзости»
баварских газет[44]. На деле «дерзости» были такими робкими и плотно закутанными
в самые хитросплетенные словесные покровы, что едва ли кто-либо их и мог
разглядеть, кроме придирчивой императорской дипломатии. Почти в то же время он
приказывает обратить внимание прусского правительства на зловредную литературную
деятельность Коцебу; при этом император повелевает, чтобы вообще его посол в
Пруссии читал «все газеты», печатаемые там, и «заботился об уничтожении зла,
которое среди них найдет»[45]. Франкфуртская газета тоже слишком много говорит:
следить за ее поведением![46]
Иногда приказы отдаются общего характера – для всех газет той или иной
покоренной страны. «Позаботьтесь, чтобы все хорошо написанные статьи наполнили
все газеты Амстердама», – и в таком же роде[47]; иногда подобные тоже общие и
неопределенные, но категорические повеления отдаются государям зависимых или
полузависимых стран: «Король (прусский – Е. Т.) и прусские власти должны бдить
над тем, чтобы газеты не печатали ничего, что могло бы нарушить добрый порядок и
спокойствие внутри государства»[48]. Бывало и так, что Наполеон категорически
требовал от зависимых правительств, чтобы они лгали в своих газетах, и со
свойственной ему точностью даже определял, во сколько раз, так сказать, нужно
солгать в том или ином случае. Вот, например, что он приказывал из Москвы –
австрийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не только желаю, чтобы
посылались подкрепления (в великую армию – Е. Т.), но я желаю также, чтобы
преувеличивались эти подкрепления и чтобы государи заставили свои газеты
печатать о большом числе отправляемых войск, удваивая это число»[49].
Перепечатки из газет тех держав, которые хотя были и в мире с Наполеоном, но не
вполне еще от него зависели, воспрещались часто без всякого видимого повода: ни
малейшей враждебности к ваграмскому победителю австрийские газеты конца 1809 г.
не обнаруживали, однако император распорядился, чтобы ничего из них во Франции
не перепечатывалось[50]. Он, собственно, мог смело не бояться этих перепечаток:
во-первых, какая имперская газета осмелилась бы дозволить себе перепечатку,
которая бы сколько-нибудь могла не понравиться полиции и цензуре? А во-вторых, с
Тильзитского мира и особенно с разгрома Австрии в 1809 г. не было на всем
европейском континенте ни одной страны, где местное правительство позволило бы
прессе не то что нападать на Наполеона, но даже сдержанно критиковать те или
иные последствия наполеоновской супрематии в Европе. Достаточно вспомнить
отмеченную мной (в моей работе «Континентальная блокада») убогость немецкой,
датской, голландской, австрийской литературы наполеоновской эпохи по вопросу о
континентальной системе.
И все-таки Наполеон не желал, чтобы во Франции перепечатывалось что-либо из
заграничных газет: все-таки за границей пресса не была так вымуштрована, так
запугана, как в Париже.
Он сильно рассердился однажды, что французские газеты смеют перепечатывать из
иностранных газет сведения о нем, императоре! Правда, эти сведения весьма
почтительно и даже раболепно изложены, но все равно: пусть будет «точный и
абсолютный закон» – не сметь ничего перепечатывать об особе императора[51]. Но
спустя несколько дней «Gazette de France» с верноподданническим умилением
перепечатала подробности о канарейке и собачке императрицы Марии-Луизы, жены
Наполеона (и тоже из заграничной прессы). Император опять в гневе: все это может
быть хорошо для немцев, но неуместно во Франции. И вообще «редакторы наших газет
очень глупы»[52].
И вот в огромной Империи и в зависимой, полупокоренной и «союзной» Европе
водворилась гробовая тишина. В газетах писали о чем угодно, кроме того, что всех
интересовало. Можно было терпеть и молчать – вне Империи, терпеть и славословить
– в Империи, ибо Наполеон далеко не всегда позволял молчать.
Он чувствовал все же желание услышать правду, узнать ее из единственной прессы,
которая была от него независима, и он следил за английской печатью. Ему
доставлялись вырезки и переводились целые статьи. Иногда он приказывал
доставлять ему английские книги, английские парламентские издания[53]. В бумагах
его секретариата мне постоянно приходилось встречать вырезки из английских
газет, толстые пачки этих вырезок, тетради с французскими переводами из
английской прессы. Когда уже Европа поднялась против угнетателя, он
заинтересовался прессой враждебных ему, восставших против него стран, потому что
мог теперь и из нее вычитать что-либо правдивое и поэтому нужное ему.
В разгаре страшной войны 1813 г. Наполеон требует, чтоб ему немедленно доставили
и доставляли впредь петербургские, рижские, стокгольмские, варшавские и
берлинские газеты. Он грозит министру иностранных дел, что будет его считать
ответственным, если не получит эти газеты. А зачем они ему нужны, явствует из
того же письма: ведомство иностранных дел столь «бездарно», что не может дать
ему надлежащее представление о настроении северных стран.
Но в самой Империи гнет нисколько не был смягчен даже в эти кровавые 1813–1814
гг., годы крушения наполеоновского владычества сначала в Европе, затем во
Франции.
Известны часто цитируемые[54] слова, сказанные Наполеоном графу Беньо, когда тот
весной 1813 г. заикнулся о смягчении гнета в Империи: «Я понимаю вас, вы мне
советуете уступки... и, особенно, большое почтение к общественному духу... вы –
из школы идеологов, вместе с Ренью Редерером, Луи, Фонтаном; нет, я ошибаюсь,
Фонтан – тот из другой шайки дураков (il est d'une autre bande des imbéciles).
Полагаете ли вы, что я не схватываю существа вашей мысли сквозь покрывала, в
которые вы ее облекаете? Вы – из тех, которые в глубине души вздыхают по свободе
печати, по свободе трибуны, которые верят во всемогущество общественного духа.
Ну, так знайте же мое последнее слово... (и, положив правую руку на эфес сабли,
он прибавил): пока она висит у меня сбоку – и пусть провисит она еще долго, – вы
не получите ни одной из тех свобод, по которым вы вздыхаете...»
Правда, в 1815 г., в эпоху Ста дней, Наполеон уже не рискнул уничтожить или
сковать ту прессу, которая народилась при Бурбонах и успела за год царствования
Людовика XVIII привыкнуть к некоторой, совершенно немыслимой прежде степени
свободы. Впрочем, дав «Acte additionnel», решившись сделаться на этот раз
«конституционным» монархом, Наполеон, по убеждению своему, не считал уже
Уместным угнетать прессу по-прежнему.
Разговорившись как-то с Ласказом на острове Святой Елены о свободе прессы,
Наполеон высказал мысль, что при представительном образе правления отсутствие
свободы прессы – есть «разительный анахронизм, истинное безумие» (un
anachronisme choquant, une véritable folie). Он при этом вспомнил, что по
возвращении своем с острова Эльбы он даровал печати полную свободу[55]. Самый же
принцип свободы печати казался ему уже стоящим вне спора, остается только
решать, возможно ли отказать в осуществлении этого принципа общественному мнению
или невозможно[56]. Но так как сам он мог считать «представительным» только тот
строй, который он дал Франции, вернувшись с острова Эльбы, а отнюдь не тот,
который был налицо в течение всего первого его правления с 1799 до 1814 г., то,
очевидно, он и не считал себя непоследовательным, задавив окончательно прессу в
эти долгие годы не ограниченного ничем военного абсолютизма.
Мы видели, каковы были воззрения Наполеона на печать. Посмотрим теперь, какие
органы государственной машины должны были проводить эти воззрения владыки в
жизнь, осуществлять его непреклонную волю.
в начало
ГЛАВА II
ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО НАПОЛЕОНА ПО ДЕЛАМ ПЕЧАТИ
Сделаем обзор наполеоновского законодательства о печати. Нужно сказать прежде
всего, что знакомство с документами отнюдь не подтверждает – по крайней мере в
этой области государственной политики – того общего взгляда, который так прочно
привился во французской историографии со времен покойного Альбера Вандаля. По
воззрению Вандаля и его школы, генерал Бонапарт не уничтожил никаких свобод и не
попрал никаких прав французских граждан после 18 брюмера на том простом
основании, что уже до 18 брюмера никаких свобод и никаких прав фактически не
существовало. Этот общий приговор основывается на примерах необузданного
произвола Директории, ссылок и арестов без суда, закрытия тех или иных неугодных
органов и т.д. Конечно, если история скажет так: режим Директории был гораздо
ближе к режиму Наполеона, нежели к режиму английской политической жизни, то
такая оценка будет совершенно справедлива. Но отсюда еще не следует, чтобы между
режимом хотя бы постоянно и грубо нарушаемой конституции и режимом откровенной
военной диктатуры возможно было ставить знак равенства. То, что при Директории
считалось нарушением закона со стороны властей, сделалось при Наполеоне законом;
при Директории карались доказательства непокорности или оппозиционного духа –
при Наполеоне они стали в «легальной» жизни совершенно невозможными, в частности
при Директории время от времени закрывались те или иные органы печати за
недружелюбное отношение к правительству – при Наполеоне сразу были закрыты 60
органов (из 73), и не потому, что они были опасны или оппозиционны, но потому,
что их было слишком много, а, по мнению властителя, чем газет было меньше, тем
лучше. 18 брюмера похоронный звон раздался по французской печати, для нее
начался период, которого она не то что при Директории, но никогда со смерти
Людовика XIV не переживала.
К чему сводилось действовавшее законодательство о печати в тот момент, когда
генерал Бонапарт насильственным путем уничтожил Директорию и оба законодательных
собрания и захватил верховную власть? К семи законам: по крайней мере таково
было мнение сената, учрежденного Наполеоном[57]. Первый закон – 21 июля 1792 г.
– гласит, что «все журналисты – поджигатели и памфлетисты – должны быть
преследуемы». Но как их преследовать, как именно карать? Как отличать
«поджигателя» (incendiaire) от обыкновенного журналиста? Об этом закон
молчит[58].
Второй закон (18 августа 1792 г.) собственно вовсе не есть закон о печати, хотя
его впоследствии и счел таковым наполеоновский сенат: согласно этому закону, в
распоряжение министра внутренних дел отпущена была сумма (100 тысяч франков) на
печатание и распространение сведений, способных «просветить умы» и опровергать
клевету «врагов отечества»[59]. Третий закон, изданный Конвентом 29 марта 1793
г., повелевает наказывать смертью всякий призыв к насилиям, если этот призыв
породит преступление, и шестилетней тюрьмой, если за призывом не последует самое
преступление[60]. Четвертый «закон» имеет частное значение – это декрет,
отменяющий некоторые постановления департаментских властей (департамента Луарэ,
муниципалитета Марселя, департамента Устьев Роны), «нарушающие свободу прессы».
Пятый закон – 19 июля 1793 г. – относится к авторским правам. Шестой (1795 г.)
повелевает «арестовывать и предавать уголовному суду лиц, которые своими
писаниями или мятежными речами будут вызывать унижение народного
представительства и возбуждать стремление к возвращению королевской власти»[61].
Наконец, последний закон, относящийся к печати и созданный первой Французской
республикой, издан был в 1797 г. – это закон 27 жерминаля IV г. Собственно, этот
закон относится вообще «к охранению общественной и личной безопасности от
всякого преступления, направленного против нее».
Согласно первой статье, «объявляются виновными в преступлении против внутренней
безопасности республики и против личной безопасности граждан и подлежат смертной
казни, согласно 612-й статье свода о проступках и преступлениях, все те, которые
своими речами или печатными произведениями... будут призывать к уничтожению
национального представительства или Исполнительной Директории, или к убийству
всех или одного из их членов, или к восстановлению королевской власти, или к
восстановлению конституции 1703 г., или конституции 1791 г., или всякого иного
правительства, кроме установленного (действующей – Е. Т.) конституцией, или к
разграблению, или разделу частной собственности, под именем ли аграрного закона,
или иным способом».
Смертная казнь будет заменена ссылкой на каторгу в случае, если суд найдет
смягчающие обстоятельства. Но судить преступления эти должен суд присяжных, и
судить безотлагательно, прекращая для этого все другие дела, причем промедление
в преследовании виновных со стороны власти приравнивается к государственной
измене[62].
На другой день, в прибавление к этому закону, был издан еще один закон – 28
жерминаля, согласно которому ни один печатный листок, ни одна брошюра, книга,
газета и т.д. не могут выйти в свет, если на них нет имен: 1) автора, 2)
типографщика. За нарушение этого постановления виновные подвергаются в первый
раз шестимесячному, а во второй раз – двухлетнему тюремному заключению. В случае
преступности содержания, если автор неизвестен, привлекаются (и арестуются):
продающие, разносящие, расклеивающие инкриминированное печатное произведение, и
они обязаны указать типографщика и автора, после чего автор наказуется согласно
закону 27 жерминаля (т.е. смертью или каторгой). Если же нельзя будет добраться
до автора, то «разносчики, продавцы, расклеивающие» преступное произведение,
равно как и типографщики, подвергаются в первый раз двухлетнему заключению, во
второй раз – ссылке на каторгу[63].
Таково было положение дела, когда генерал Бонапарт уничтожил Директорию и
захватил власть в свои руки.
Первым делом нового самодержавного (фактически, если еще пока не юридически)
властителя Франции было закрытие 60 газет из 73 существовавших. Постановлением
27 нивоза VIII г. генерал Бонапарт уничтожил все парижские политические газеты,
кроме тринадцати. Но «спустя несколько лет правительство признало в принципе,
что исключительное право публиковать периодические издания не может быть
предоставлено частным лицам и что государство должно требовать деньги за
привилегию», т.е. за то, что оно терпит существование уцелевших (la tolérance
qui le protège et qui est un privilège tacite)[64]. Тогда-то Фуше и
постановил[65], что правительство имеет право требовать в пользу казны 2/12
части дохода; одновременно в каждую редакцию более распространенных газет было
назначено по одному редактору-цензору, который должен был получать жалованье из
средств газеты тоже в размере 2/12 доходов газеты. Оба распоряжения Фуше не были
обнародованы (хотя и неукоснительно осуществлялись), так что, когда Наполеон в
1810 г. задумал новые меры к угнетению печати, то в докладе, представленном ему,
указывалось, что единственным опубликованным актом, касающимся прессы, за все
его правление является декрет 27 нивоза, изданный еще, когда он был
консулом[66].
Уцелевшие органы прессы были отданы в полную власть министра полиции и
префектов, которые – каждый в своем департаменте – могли закрывать издающуюся
там газету и только доносить о последовавшем закрытии в Париж. Книги и брошюры
также были отданы в бесконтрольное распоряжение этих властей, хотя для книг и
брошюр была создана некоторая фикция, якобы ограждавшая их от произвола. 64-й
статьей сенатус-консульта 28 флореаля XII г. (1804 г.) было постановлено
следующее: «Комиссии из семи членов, избранных сенатом из своей среды,
поручается бдить над свободой прессы. Не входят в круг ее ведения произведения,
которые печатаются и раздаются по подписке и в периодические сроки. Эта комиссия
будет называться сенаторской комиссией свободы прессы».
Через две недели после учреждения этой комиссии в заседании сената 13 прериаля
были избраны членами ее сенаторы: Гара, Жокур, Редерер, Деменье, Шассэ, Порше и
Даву[67]. Комиссия начала функционировать. Но, ознакомившись с ее бумагами, я
удостоверился окончательно в том, что должно было быть ясно a priori[68], т.е.
что комиссия эта никакого значения не имела.
Как и следовало ожидать, эта столь пышно названная сенаторская комиссия не имела
ни малейшего влияния и, в общем строе наполеоновского государства, ни малейшего
смысла. Вот все дела этой комиссии за период Консульства и Империи:
1) «Дело Деккера». Этот Деккер, явный графоман, прислал в комиссию несколько
рукописей о всевозможных предметах – о торговле, о дворянстве, о lettres de
cachet[69], стихи, прозу и т.п. Эти рукописи аккуратно сохранены в
соответствующем картоне[70], и я мог убедиться, что автор – человек, безусловно,
ненормальный. Очевидно, что рукописи были задержаны цензурой, – он их и прислал
в сенаторскую комиссию. Резолюции комиссии никакой в деле нет, да она по только
