2017-11-01
199
– Как же ты наймешь извозчика? – недоверчиво спросила она девочку. – Разыщи Прокопа, он в конце деревни налево живет, за журавлем. Да не соглашайся за два рубля, это нам не по средствам. Рубля за полтора можно. Тогда хватит на билеты домой.
И Маша пошла в деревню, оставив Севу и Володю возле мамы. У них был непочатый каравай хлеба и большая кринка топленого молока, – сыты будут!
Маша чувствовала себя гордо, воинственно. В ней закипала такая энергия, что она дошла бы не только до деревни, но хоть до самого Смоленска. Подлые хозяева! На всю жизнь запомнилась Маше стройная, красивая фигура ее матери с возмущенно поднятыми вверх руками: «Здесь унижают!».
Назад она уже не шла пешком, а ехала. Погрузила вещи, усадила маму и братьев, и так они добрались до тети Нади, а оттуда домой. Маша слышала потом не раз, как мать хвалила ее: «Такая умная девочка, не растерялась и извозчика сама наняла…». А всё‑таки, приятно, когда хвалят! Особенно, если знаешь сама, что хвалят не зря. Теперь Маша жалела, что не потребовала у хозяев обратно всех денег – не додумалась. Они всё‑таки отдали только пять рублей, за половину августа.
Глава пятая
– Аня, почему ты не отправишь Марию в школу? Смотри, какая она долговязая стала, – сказала как‑то Зоя, навестив сестру в праздничный день. Зоя жила уже в общежитии университета, целые дни просиживала в библиотеке и сестру навещала не часто.
– Я дома с ней занимаюсь, – сказала мама, уклоняясь от прямого ответа. – Она у меня грамотная девочка, и счет знает, и диктовку может написать.
– Но почему ты не запишешь ее в школу?
– Заведешь семью, Зоенька, и тогда поймешь меня. На домработницу денег у нас нет, детей трое. Маша помогает мне по хозяйству. Но она не в накладе, я с ней систематически занимаюсь. Вот подрастет Севочка и пошлю в школу сразу двоих.
– Так‑то так, а в коллективе девочка воспитывалась бы не такой замкнутой.
Маша слышала этот разговор, и ее давняя любовь к тете Зое сделалась еще сильнее. Правильно! В школу надо поступать.
Когда папе повысили жалованье, родители решили учить детей иностранным языкам.
В «Вечерней Красной газете» появилось объявление о том, что профессор Лоза ищет воспитательницу, учительницу иностранных языков для своих детей. Заходить вечером, адрес такой‑то. «Заодно обтешутся мои птенцы, научатся правилам вежливости», – думал он, вставляя в текст объявления слово «воспитательница».
На объявление откликнулись многие. Первой зашла старушка, гулявшая по переулку со шпицами. Увидев бедно обставленную квартиру, она сразу же откланялась. Папа и мама были довольны: не могли же они нанять в учительницы даму, покупающую ежедневно два фунта печёнки для собак!
Другая «учительница» пришла на следующий вечер. Сева уже лег спать, Маша чистила зубы на кухне. Услышав звонок, папа открыл дверь и отступил на шаг.
Перед ним стояла молодая особа в тюрбане из розовой парчи, в платье выше колен. На ней были лаковые лодочки на высоком каблуке.
– Это вы – профессор? – певуче спросила дама, улыбнувшись ярко накрашенным ртом. – Я по объявлению.
– Пройдемте в мой кабинет, – пригласил папа.
Дама охотно пошла за ним, чуть покачиваясь на ходу.
Папа пригласил ее сесть, но она продолжала ходить по комнате, точно красовалась перед ним. В это время вошла мать: она уже уложила мальчиков и хотела побеседовать с учительницей. Увидев маму, особа в парчовом тюрбане удивленно вскинула брови:
– Я не знала… Я полагала, что вы ищете помощницу в воспитании своих крошек. Я действительно умею по‑французски. Впрочем, всего хорошего. Может быть, оставить мой адрес?
– Не надо, – сказал папа, улыбаясь как можно более приветливо. – Всего хорошего.
Он закрыл за ней дверь, и долго потом Маша слышала, как из отцовского кабинета доносился веселый смех.
Наконец, родители нашли, что хотели. Это была пожилая дама в очках. Она была близорука, ходила в сереньком платье и носила на левой руке большой кожаный ридикюль. Оттуда она иногда доставала чистый, сложенный вчетверо носовой платок, оттуда же извлекла коробку лото с цветными картинками и надписями по‑немецки.
– Я не буду задавать уроков, мы будем беседовать, играть, петь песенки – таков мой метод. Этот маленький понемногу тоже будет учиться, – кивнула она благосклонно в сторону Володи.
Начались уроки. Елизавета Францевна сразу же заговорила с детьми на незнакомом языке, но они скоро стали понимать ее. Говорила она о пустяках, помогая жестами понять смысл сказанного. Водила детей в парк и объясняла: «это дерево, это цветы, это скамейка, дети играют в мяч». Кудрявая Ира, увидев Машу и ее братьев с учительницей, удивилась и сделала вид, что в первый раз заметила их. Всё‑таки, одеты они были неважно, в каких‑то ситцевых клетчатых рубашечках, а Маша – в рябеньком сатиновом платье. Зато учительница была настоящая.
На уроки Елизавета Францевна приносила лото. Сначала она раздавала им большие карты с квадратными картинками, а потом вынимала из коробки мелкие картинки и читала надпись на обороте. Надписи были странные. «Фабричные трубы дымят» – это понятно, а что значит картинка, изображавшая вокзал с подписью: «Теперь будем ездить в Данциг»? Не скоро Маша узнала, что безымянные составители лото таким образом выражали свой восторг по поводу незаконного перехода польского города Гдыни в руки буржуазной Германии.
Между тем, Леля часто приходила к Маше поиграть. Она приносила свою газету «Ленинские искры». Маша и Сева, дождавшись ухода немки, прочитывали пионерскую газету от заголовка до фамилии редактора. Большой мир понемногу раскрывался перед ними. Однажды они прочитали о забастовках горняков в Англии.
– А как будет по‑немецки «забастовка»? – спросила Маша у Елизаветы Францевны.
– Streik. А зачем тебе? Это нехорошее слово.
– Это хорошее слово, – ответила Маша. – Если б не было забастовок, рабочие никогда не победили бы буржуев‑капиталистов.
– Замолчи, глупое дитя! – Елизавета Францевна даже покраснела от волнения. – Что ты понимаешь? Это только большевики нарочно будоражат рабочих, подымают их против хозяев. Фабриканты – отцы своим рабочим.
– Тогда бы революции не было, – возразила Маша. – Рабочих угнетали, мучили, вот они и устроили революцию.
– Молчи, ты еще соску сосала, а я видела всё как было. Дядя моего мужа имел много рабочих. По воскресеньям они гуляли в розовых и синих сатиновых рубашках и играли на гармонике. Я сама видела. А газеты врут.
Маша попробовала доказывать, что газеты не врут, что читают их повсюду и всегда можно проверить, правда ли напечатана. Если б всё было хорошо, тогда бы и царя не свергли. А ведь нет его, царя, нет жандармов, нет князей и баронов. Значит, были причины для революции?
И всё‑таки Елизавете Францевне легче было доказывать свое: действительно, она всё видела своими глазами, а они знают только из газет и из книг. Маша понимала, что слепо верить взрослым нельзя. А Елизавета Францевна даже газет не читает. И всё же, слова «я сама видела» звучали убедительно.
Откуда взять доказательства? Они долго совещались вдвоем с Севой, установив, что учительница отсталая. Они раскрывали Лелину газету с надеждой, что там найдут помощь. В одной из газет прочитали, что в Америке на заводах Форда происходят забастовки. Ну, что она скажет на это?
– Даже у Форда забастовка. А вы знаете, какой Форд? У него рабочим платят больше, чем на других заводах, – сказала учительнице Маша. – Значит, рабочие не признают Форда своим отцом и благодетелем.
– Прекрати! – завизжала Елизавета Францевна. – Если ты будешь говорить дерзости, я перестану заниматься с вами немецким языком! Нельзя спорить со взрослыми. Я пожалуюсь вашему папе.
Это уже было ни к чему. Маша и Сева переглянулись и умолкли. Столько времени родители искали хорошую, недорогую учительницу, и вот она уйдет… Отец не похвалит.
Больше они не спорили, дожидаясь конца урока. Елизавета Францевна ушла, засунув в ридикюль свое пестрое лото и сказав детям по‑немецки «до свидания».
– Как ты думаешь, она буржуйка? – серьезно спросил сестру Сева.
– Сейчас она не буржуйка, – ответила, подумав, Маша, – но она против нашей советской власти. Помнишь, я просила ее рассказать про себя? Слыхал? Выросла в приюте, родителей не знала. Вышла замуж за своего Вильгельма, а он был наследник одного богача, хозяина завода «Красный треугольник». Ну, что мячики выпускает и галоши. И муж ее умер скоро. Так что, если б революции не было, она бы стала хозяйкой «Красного треугольника» и все мячики и все галоши были бы ее. А получилась революция и завод стал общий, не чей‑нибудь, а всех. Ей теперь и обидно.
– Если б завод был мой, я взял бы себе два мяча, большой и маленький, и одни галоши. Больше мне и не надо. Ей‑то зачем столько?
– Она бы торговала галошами, ты не понимаешь. Деньги бы наживала. Она отсталая.
– А если ее агитировать? – неуверенно предложил Сева.
– Нет, агитировать ее не стоит. Пускай себе учит нас немецкому языку и не суется не в свое дело.
Но Елизавета Францевна с этих пор не могла удержаться от разговоров о политике. Ни с того, ни с сего она в середине урока начинала возмущаться современной молодежью:
– Какая распущенность! Идут толпой и кричат: «Мы на небо полезем, разгоним всех богов!» У них нет ничего святого!
Маша слушала, наморщив лоб и сжав зубы. Мысленно она спорила. Она вспоминала свою исповедь и попа, облизывавшего губы после рассказа болтливой бабенки о снах, вспоминала голодных деревянных богов бабушки, церковные иконы. Она молчала. Не на всякое суждение Елизаветы Францевны нашлась бы она ответить. Но это не лишало ее и Севу уверенности в своей правоте. Пожалуй, не попадись им такая учительница, они бы меньше думали о политике и о серьезных вещах. Но она попалась в самом начале их жизненного пути, сама не подозревая, что разговоры ее, ее тупая, нескрываемая злость против новых советских порядков окажут совсем иное действие. Нет, детские души не были «чистыми досками», на которых каждый мог писать, что хотел. Учительница не догадывалась, что характер, сознание ребят начинают складываться с первых слов и поступков, с первого опыта жизни среди других людей. Вынужденное молчание помогало им еще упрямей стоять на своем.
В квартире дяди Пали Маша видела фотографию, на которой он был снят вместе с будущей своей женой на катке, с коньками на ногах.
Маша долго рассматривала карточку, а потом спросила:
– Разве в царское время на коньках катались… рабочие? Разве у вас были деньги на коньки?
– А что ж, – отвечал дядя Паля, – коньки – они пустяки стоят. Был холост, находил время… Я механиком был в трамвайном парке, а дядя мой слесарную мастерскую имел. Мы еще прилично жили. Рядом с нами фабричный народ – ткачи, металлисты – из тех жестоко выкачивали. Очень туго тем приходилось, у кого семья. Жили чёрт‑те где, чтобы за квартиру дешевле платить. Мои семейные друзья в подвалах жили. Но ты не думай, что если в подвалах, так всюду грязь, мусор. Рабочие жены геройски боролись за чистоту. У хорошей хозяйки и на комоде белая вязаная накидка и кровать белым покрыта, – собственной работы изделия. А выгонят мужа с фабрики – и покрывало идет на толчок, и скатерть. Ну, если со стен течет, это уж не от хозяйки зависит, а чистоту народ любил. Старались скрыть свою нищету. Это дела не меняет. Власть была у богатых, все льготы богатым были, и учились только их дети. Нас никто и за людей не считал. А теперь власть рабочих. Рабочих‑то много, как ты думаешь? Значит, власть наша многим выгодна, народу выгодна, а не кучке хапуг. А буржуев мы прижали. И нэпманов прижмем понемногу, подожди. Все пойдут работать. А ты кем хочешь работать, когда вырастешь?
– Я? Учительницей наверно…
– По мамашиной линии, значит? Ну, давай, давай.
– Вам хорошо, – сказала Маша смущенно, – вы коммунист, всё понимаете… счастливый.
Дядя Паля рассмеялся.
– Ты так говоришь, словно меня фортуна наградила. Будто я с малых лет всё соображал. Коммунистом никто не рождается, коммунистом можно стать.
Хорошо сказал дядя Паля, запомнились его слова: коммунистом никто не рождается, коммунистом можно стать. Одно было не ясно: а как это – стать? Что для этого делать надо? Неизвестно. Ладно, раньше вырастем, тогда и разберемся.
* * *
Маме уже обещали в какой‑то школе полставки на будущий учебный год. А пока она давала в школе уроки бесплатно, чтобы зарекомендовать себя. Это отнимало у нее немало времени, и Маше приходилось помогать ей по дому.
– Мама, когда я пойду в школу? – не раз спрашивала Маша.
– А зачем? Учебники у тебя есть, немецкий язык тоже учишь…
– В школе весело, там пионеры, стенгазета…
– А разве дома скучно? Хотите стенгазету выпускать – пожалуйста! В этом году поможешь мне по хозяйству, в следующем пойдешь.
Разве она беспокоится об образовании! Не в нем дело. В чем‑то другом. Дома тесно. Всё тут известно наизусть, всё одно и то же.
Стенная газета… Маша помнит смешные карикатуры в стенгазете на углу «Невского». Ту газету выпускали студенты. Потом вспоминается детская стенгазета «Галчонок», о которой прочитала в каком‑то журнале. Еще там сбоку был нарисован галчонок с большим клювом, а заметки все были о квартирных происшествиях.
– Назовем ее «Птица‑перепелица»? – спрашивает Маша брата, посвятив его в свой замысел.
– Назовем! А кто будет сочинять заметки?
– Ну ты, я, Леля… Я буду писать под разными именами, будто у нас много сотрудников. Только ты никому не говори. Про что ты напишешь?
Про праздник Октября.
– Ну, пиши…
«Что у него получится, он еще малыш, – задумывается Маша. – Ладно, главное – не унывать. Потом всех вовлеку, и маму, и папу… И про Елизавету Францевну напишем».
– Я стих сочинил…
Взволнованный и смущенный Сева сует ей листок бумаги, исписанный корявыми печатными буквами. Она читает:
Об Октябре
Да здравствует Октябрь,
Октябрь мировой!
Он выковал могучую Республику Труда!
Вперед туда,
Где горит пятиконечная звезда!
– Ты сам? Здо́рово…
Он даже забыл подписаться, так восхитил его первый литературный опыт. Маша села писать сама. Писала статьи, сочиняла ребусы и шарады, рисовала картинки. Вывесила стенгазету в столовой. Леля прибежала посмотреть, потом сама написала статейку о том, что у них в классе глуховатая учительница, она неправильно поставила Леле неуд, просто ответа не расслышала. Конечно, учительница этой заметки никогда не увидала, но Леле стало легче уже оттого, что она высказалась.
В стенной газете отводили душу. Тут писали обо всем. Маленькая домашняя стенная газета, помещавшаяся на двойном развернутом листе из папиных бумажных запасов была окошком в мир, в жизнь. Побывали в опере – и тотчас в стенгазете появились рисунки с натуры: смешной дон Вазилио уходит из замка, над ним смеются Розина и Фигаро… На улице манифестация, первомайский праздник, и в газете – статья. Где‑то далеко на Северном полюсе советский летчик Чухновский спас ученых‑итальянцев, потерпевших аварию на дирижабле, советский ледокол «Красин» спас там же корабль «Монте‑Сервантес». Все газеты мира написали об этих событиях, и среди них – самая маленькая, по количеству читателей, газета «Птица‑перепелица».
Дома отец рассказывал, что когда в Ленинград пришел ледокол «Красин», встречать его собралась половина города. Маша тотчас села сочинять балладу о Чухновском:
Воздух сечет дирижабля пропеллер,
Летит экспедиция на север…
Плохая рифма! Маша зачеркнула строки и написала заново:
Сечет пропеллер воздух на воле,
Двенадцать человек в одной гондоле…
– А ты уверена, что у них был пропеллер? – спросил Сева, заглядывая через плечо. – Это ж не самолет, а дирижабль.
Маша не ответила, но на всякий случай снова перечеркнула свои строчки.
– Давай поместим просто статью, а? – спросил покладистый Сева.
– Нет, я – балладу…
И она написала. Из упрямства, конечно. Но газета вышла всё‑таки с балладой о Чухновском, о советских людях‑героях. Потому что они поступили очень хорошо, смело: в темноте, в холоде, ничего не боясь, спасали других. Пускай теперь не болтают про нас в иностранных газетах, что мы дикари и разбойники. А страшно было на полюсе! Маша вспомнила, как на каком‑то вечере в учительском клубе, куда ее водила мама, какой‑то дядька декламировал стихи о севере. Он таращил глаза, делал ужасное лицо и медленно выговаривал:
Стынь‑стужа, стынь‑стужа, стынь‑стынь‑стынь.
День‑ужас, день‑ужас, день‑день‑день…
Сева очень поумнел и вырос за время своей корреспондентской деятельности. Весной ко дню Красной Армии он написал такую заметку, что «Птице‑перепелице» могла бы позавидовать даже школьная газета. Для ориентации он заглядывал, конечно, в «Ленинские искры», которые брал у Лели. Статья была короткой и достаточно ясной:
«23 февраля – день Красной Армий. В этот день рабочим удалось переменить Красную Гвардию на Армию. Красная Гвардия не могла бы преодолеть буржуазию: она должна была иметь поддержку, поэтому рабочие и организовали Красную Армию. Красная Армия преодолела на своем пути и холод и голод, но наконец выиграла эту страшную игру войны, из‑за которой погибло такое множество людей. Так к десятилетию Красной Армии вольемся же все в ряды пролетариата!»
Маша писала в газету обо всем. Тоскуя по школе, еще неизвестной, но давно заманчивой и желанной, она сочиняла стихи о том, как идет на урок в школу, где ее ждут, как там много ребят. Она выдумала себе школу и уже не могла обходиться без этой выдумки.
Маша снова смастерила себе кукольный театр, вырезала картонных актеров – Синюю Бороду, его жен, Красную Шапочку и волка. Всё это было не то. Леля, правда, с любопытством смотрела представление, но сама Маша знала уже цену этой детской игрушке. Если бы сыграть самой…
Они попробовали устроить спектакль дома. Повесили одеяло вместо занавеса, разделив пополам спальню, разыграли маленькую пьеску, исполнили песенки на немецком языке… Елизавета Францевна присутствовала и была очень довольна. А Маша довольна не была. Народу мало, играть некому, даже смотреть некому. Простора нет никакого, четыре стены.
Возвращаясь с работы домой, папа всегда рассказывал жене о своих делах. Он рассказывал очень потешно: каких‑то двух старичков называл «ископаемые», а других «зубры». Он был самым молодым научным сотрудником в Институте, его избрали председателем месткома, и уборщицы почему‑то прозвали его «наш красный директор».
– Надо показать детям настоящий музей, – сказал он как‑то маме. В воскресенье осмотрел одежду ребят, заставил вторично вымыть руки, пригладил сыну вихры, а дочку подстриг большими ножницами и повел ребят в музей. И Зою прихватили, пришла во‑время, не опоздала.
Ничего похожего на «Музей имени профессора Лозы»! Под огромным сводом вестибюля тянется бесконечный скелет кита. Дальше – птицы и звери под стеклом, как живые, сидят на воде, на камнях или на деревьях. И мамонт, огромный, настоящий, гордость музея…
– А вот посмотрите, это мой приятель сделал витрину, единомышленник мой: вот птички, у которых оперение изменило цвет после того, как в этих краях настали холода… А дети их, птенцы, с тех пор тоже стали такими… Им передается по наследству приобретенный признак.
Слишком умные вещи говорит папа. Маша и Сева пропускают их мимо ушей. Что там Маша и Сева! Эти папины мысли пропускают мимо ушей и почтенные ученые, сотрудники института. Какая ересь! Если верить этому «ученому месткомовского масштаба», как они за глаза называют Бориса Петровича, то человек по своей прихоти может изменять природу, навязывать ей свои требования. Шалишь, молодой человек. Природа пока что посильнее нас с вами, она решениям месткома не подчиняется…
Борис Петрович хорошо знает об этих насмешках. На каждый чих не наздравствуешься, «зубры» – это «зубры». Им смешно, что Борис Петрович пишет, кроме научных работ, еще и статейки в газеты и журналы. Выкопал какого‑то малограмотного агронома‑самоучку и восхваляет: Мичурин, Мичурин! Ученым его называет, а какой же это ученый? Где написанные им тома? Садовод. Наверное, знакомый или родственник, вот и рекламирует.
Зоя слушает рассказы Бориса Петровича о его институте и посмеивается тому, как он изображает своих противников в лицах. Зоя знает: у «зубров» есть все основания ненавидеть Бориса Петровича. В институте он без году неделя, а как только началась чистка, он о таких вещах рассказал… И вычистили из института почтенных людей, научных сотрудников. Подумаешь, ну служил человек в святейшем синоде, ну и что же такого? По крайней мере, образованный человек был, не агроном какой‑нибудь. Или вот, вычистили Флигенгофа за переписку с бо‑фрером, эмигрировавшим в Париж. Отчего бы родственникам не переписываться? Наговорили, что бо‑фрер там, за границей, продал кому‑то свой завод на Выборгской стороне, и что теперь на заводе появились листовки с угрозами большевикам. Но при чем же Флигенгоф? Всю жизнь занимался жесткокрылыми, ни за что опорочили человека! И всех больше отличился этот выскочка‑провинциал Лоза.
Борис Петрович не удивляется ненависти «зубров», как не удивляется ей взрослая Маша, вспоминая те годы. Отец был первый, кто принес в институт «Диалектику природы» Энгельса и томик Ленина в картонном коричневом переплете. Да еще какое издание выбрал – взял «Диалектику природы» на двух языках, в оригинале и в русском переводе, да со словарем и проверял несколько дней, точно ли переведено. Дома вечером спросил детей, как они учат немецкий язык. Рассказали. А он им: «Мне бы ваши условия! Меня в детстве сапожник шпандырем учил… Смотрите, злей учитесь! Помогать мне станете, переводить».
Зоя ходит по музею и рассказывает об успехах Ильченко и Колесникова.
– Вот подрастет молодежь, пополним состав научных сотрудников. – Борис Петрович останавливает своих «экскурсантов» возле витрины, за стеклом которой множество мелких пестрых пичужек – колибри. – Смотрите, ребятки, какая пернатая мелочь живет на свете…
Маша визжит от восторга – какие хорошенькие птички! Сева рассматривает их задумчиво. О чем он размышляет – неизвестно, но сейчас весь свет перестал существовать для него за исключением крохотной птички в шелковом зеленом оперении.
– С Елизаветой еще не расстались? – спрашивает Зоя.
– Ты левая загибщица. Ничего страшного в Елизавете нет для ребят.
– Типичная мелкая буржуазия…
– Ленин несколько языков знал. Его, небось, тоже не Энгельс немецкому учил, а какая‑нибудь вроде нашей Елизаветы.
Зоя смеется:
– Ловко повернул! Тебя теперь не узнать, Бориска. Действительно, «красный директор»! Книгу‑то твою «Об использовании сорняков» ругают, а?
– Кто ругает? Ты обратила внимание, кто ругает? – загорелся Борис Петрович. – Старый заскорузлый сторонник Вейсмана‑Уоллеса, профессор Кривицкий! Засоряет студентам головы отжившими теориями… Не понравился я ему за мою главную идею: приобретенные признаки наследуются. А ты представляешь, какие просторы это открывает для селекционеров? Практическая польза!
– Студенты понимают, ты не огорчайся. Читают твою книжечку. Зачитывают, Авдей рассказывал.
– Меня комиссар наш, Медведев, поддержал: письмо прислал, благодарит. Я ему авторский экземпляр отправил, а он просит для молодежи штук двадцать…
– Жаль, что рецензию Кривицкого прочтут тысячи, а твоего комиссара – ты один.
– Ладно, зато он – практик. Зря ты, Зоя, не пошла на биологический.
– Историки тоже нужны.
Сегодня вечером папа пришел очень поздно. Он был в новеньком темносинем костюме, чисто выбрит, в обшлагах рубашки – новые, серебряные запонки в виде маленьких самолетов. Мальчики уже спали, а Маша лежа читала в постели, когда мама подала ему ужинать. Он ел, то и дело отбрасывая рукой спадающую на лоб прядь, и рассказывал о том, как прошло празднование юбилея научно‑исследовательского института, в котором он работал. Он рассказывал об иностранных гостях‑ученых, приехавших на юбилей. Среди них были видные палеонтологи, ботаники, специалисты по беспозвоночным.
– Между прочим, любопытное совпадение. Помнишь мою скоротечную службу в «Заготпроде»? Шефом там был некто Гродзенский, с виду рафинированный интеллигент, – рассказывал папа. – Высокие залысины, на макушке реденький рыжеватый пушок, а по бокам точно по аккуратному куску рыжеватого моха приклеено. Черты лица тонкие, правильные, а неприятен, отталкивал сразу. Так вот, приезжают наши гости, смотрю я – батюшки мои! Гродзенский, и конец. Вылитый он, только пух на макушке весь вылез, блестит лысина, как полированная кость. А нам сопровождающий его представляет: профессор Шарло… Я смотрю на него – похож! Вылитый Гродзенский. Он на меня даже внимания не обратил, и я сразу устыдился: фантазия у меня всё еще мальчишеская. Ну каким это образом мог бы Гродзенский в Шарло переделаться? И зачем?
– Гродзенский никак не мог, конечно, их же всех посадили тогда, весь «Заготпрод». Выяснилось, что они организовывали казачьи восстания. Помнишь?
– Не всех. Именно его‑то и не арестовали, Зоя говорила. Сбежать успел.
– Разве?
– Конечно. Потому я и подумал. Но, может, мне показалось.
– Может быть, Боренька. Да мало ли похожих людей на свете? А этот француз по‑русски умеет говорить?
– Не умеет, так сообщил переводчик. Однако, все речи наши очень внимательно слушал. Он кому‑то говорил, что начал брать уроки русского языка за месяц до отъезда сюда, так что отдельные слова понимает.
– Ну, вот видишь. Фантазия у тебя богатая… Ну, да без фантазии ученый немыслим. Сам посуди, зачем шпиону нужны ваши палеоботаники, физиологи растений и прочие почтенные ученые мужи? Шпиону интересна промышленность, разные военные секреты…
– Вероятно, ты права.
И они стали говорить на другие темы. А Маша почувствовала досаду: было бы куда интересней, если бы этот Шарло был шпион, его ловили бы и поймали. А то пишут в газетах и книжках про классового врага, а как он в жизни выглядит – она и не знает, не видела никогда.
Глава шестая
На следующее лето отец нашел дачу под Ленинградом. Снял комнату у сторожа, жившего на заброшенной мызе. Двухэтажный каменный помещичий дом был заколочен досками, и детям запрещалось лазить туда под предлогом того, что дом может развалиться. Конечно, они всё‑таки залезли через окно, обследовали дом и нашли, что он в хорошем состоянии, хоть сейчас заселяй. Но их выводами никто не поинтересовался.
Сад, окружавший мызу, напоминал чем‑то запущенный сад зоотехникума. Посреди клумбы, заросшей травой и маргаритками, торчал белый мраморный пьедестал с маленьким амурчиком. У амурчика была отбита левая рука. Пальчиком правой он прикрывал рот, призывая молчать и не выдавать какие‑то тайны.
Одичавший сад, лес, луга… Опять Маша попала в этот заманчивый плен, в объятия природы, многоликой, могучей, успокоительной. Как добрый великан, природа охотно подбрасывала на своих ладонях‑дорогах горстку ребят, торопившихся в лес, раздвигала перед ними кустарник, показывая кустики спелых ягод, опускала пониже ветви орешника. То и дело она подшучивала над детьми, удивляя волшебными переменами: утром вошли в лес узенькой голой тропкой, побродили до обеда, прошел мелкий дождик. Идут обратно, – а знакомая тропинка вся утыкана только что родившимися подосиновиками, точно пальчиками в оранжевых наперстках. Молодые крепкие грибки, сколько их! А в глубине леса, на просеке Маша находила большие семьи этих грибов – оранжевые шапки горели в траве, круглые, как панцыри черепах.
Проста и обыкновенна была эта земля, но она заставила любить ее. Любить эти солнечные просеки и сырые темные своды леса, этот осинник с клоком серой шерсти на ветке и сухой лепешкой навоза у корней – здесь ходит стадо на пастбище. Шелковые зеленые листки березы дрожат от легкого дыхания ветра. Теплый воздух пахнет можжевельником, – вот они, мягко‑колючие кустики с зелеными и синими ягодами, – эти ягоды мама всегда находит в зобу у тетерок, когда потрошит их к обеду.
Огромные мшистые валуны, наполовину сидящие в земле, и прямые, бегущие к солнцу сосны! Полевой шиповник, певучие мелкие колокольчики, млечный путь ромашек на зеленом лугу! Бойкий ручей бежит меж высоких трав, и берега его краснеют от окиси руды, – что еще прячешь ты, земля, в неразведанных глубинах?
Проста и обыкновенна была эта земля, но она привязала к себе навсегда. Цветными нитками пестрых своих лугов она прошила детскую память так, что и лет двадцать спустя, в эвакуации во время войны, в далекой Туркмении Маше снились всё те же луга в русских колокольчиках и ромашках, снились жёлуди на жестких дубовых ветках, березовая роща и высокие травы, поющие на ветру, как свирель.
А мальчик, бегавший с сестрой по лугам и лесным оврагам, лет двадцать спустя не задумался отдать свою жизнь, увидев горе и беды родной земли. Под этими березами с шелковою листвой, на эти суглинки, на эту лесную тропу пролилась его молодая кровь, когда с оружием в руках загородил он врагу дороги, ведущие к сердцу страны. Не наймит, не пришелец из других краев, – плоть от плоти этой земли, кость от ее кости был советский солдат в годы великого испытания, в канун великой победы. Когда же, с каких пор он стал это ощущать? С рождения, с детства? Кто знает!
