Поражение и возвращение 5 страница

А в это время с призывом добровольцев во Франции дело шло не лучшим образом, и Сикорский стал добиваться у французских властей согласия на издание распоряжения о привлечении в армию поляков-эмигрантов, проживающих на всех подконтрольных Франции территориях, что ему, в конце концов, и удалось.

Как-то в середине декабря я пошел к генералу Пашкевичу, тогдашнему вице-министру и заместителю Соснковского в министерстве по делам Польши. Генерал жил в небольшой комнатке недалеко от резиденции штаба. Я застал его за уроком французского языка.

Это был, пожалуй, один из очень немногих генералов, желавших помочь Сикорскому в его работе. Он видел и понимал трудности, нагромождавшиеся санацией на пути премьера и главнокомандующего, и хотел их устранять. Поэтому между ним и кругами санации, находившейся в Париже, также существовали большие трения. Кроме того, он проявлял большое понимание тогдашнего нашего положения, лучше других разбирался в общих проблемах, хорошо ориентировался в обстановке. Бывший начальник известной Варшавской офицерской школы, он благосклонно относился к молодежи, видя в ней опору для планов Сикорского, и поэтому пользовался у молодых огромной симпатией и доверием.

Генерал встретил меня очень приветливо.

Разговаривали мы о Польше, в частности о подборе людей на пограничных пунктах. За последнее время произошло несколько провалов во время перехода. Организация дела была явно плохой. Генерал возмущался тем, что ему мешают работать, в частности жаловался на 2-й отдел, личный состав которого сохранился без изменений и старался все захватить в свои руки, а имея своих людей на местах, мог это довольно легко сделать. К этим людям генерал явно не питал доверия и намеревался добиться их замены. Когда я в связи с этим выразил свои опасения и сомнения, учитывая проводимую санацией борьбу за посты, генерал разделил мое мнение, тоже сожалея о том, что в Польше почти все важные посты уже перешли в руки санации.

В это же время я познакомился с ксендзом-епископом Гавлиной. Он проявлял большую активность, но не столько в области духовной, сколько в области политической.

Воспитанник немецких школ, он принимал участие в Первой мировой войне в качестве капрала одного из полков немецкой армии. После войны вернулся во Вроцлав и там окончил высшее учебное заведение. Получив духовное звание, приехал в Польшу. В первый период выполнял обязанности секретаря кардинала Хлонда, а затем возглавлял один из силезских приходов.

После ухода епископа Галля с поста главы военного духовенства Гавлина по предложению Хлонда, после некоторых хлопот и столкновений с военными кругами, был назначен шефом католических пастырей в армии, а затем благодаря ходатайству кардинала Хлонда в Риме получил митру епископа.

Епископ Гавлина оказался весьма послушным оружием в руках тех, кто возглавлял лагерь легионеров, и сразу же провел чистку среди католического духовенства в армии, снимая с должностей тех капелланов и деканов, которые, по его мнению, не особенно ревностно вводили санационную политику. В дальнейшем он с головой окунулся в политическую жизнь, активно участвуя в деятельности сначала санационно-легионерского лагеря, а затем «Озона»[33]. Выступал с рядом проповедей, в которых курил фимиам господствующему режиму и руководящим деятелям Польши, и прежде всего превозносил до небес Рыдз-Смиглы.

Оказавшись во Франции, он стал усиленно добиваться расположения Сикорского, заверяя его в своей лояльности. В результате ему удалось сохранить занимаемую должность главы духовных пастырей в армии, остаться «епископом полевых польских войск». Благодаря незаурядной ловкости он сумел настолько вкрасться в доверие руководящих деятелей польского эмигрантского правительства, что вскоре вошел в состав первой Рады Народовой, созванной Сикорским. Добившись таким образом влиятельного положения и обеспечив себе свободу действий, он — сначала исподволь, а потом все активнее — стал помогать санации и брать ее под защиту. Если верить слухам, он принимал даже деятельное участие в так называемом Комитете защиты чести маршала Рыдз-Смиглы, созданном любимчиком маршала полковником Смоленским, который при Рыдз-Смиглы возглавлял 2-й отдел.

Одновременно епископ состоял в дружбе с теперешним начальником 2-го отдела подполковником Тадеушем Василевским и с его заместителем подполковником Гано, которые представляли круги, весьма активно стремившиеся к восстановлению санацией влияния в правительстве и армии и усиливавшие атаки на Верховного Главнокомандующего.

Примерно 20 декабря я был приглашен Сикорским в Анжер, вернее, в небольшое имение в нескольких километрах от Анжера. Это был старый охотничий замок какого-то французского графа, очень красивый, расположенный в живописной местности. Французское правительство передало его в распоряжение Сикорского, чтобы он в свободное время мог отдохнуть вдали от суеты и шума большого города. В Анжер я приехал во второй половине дня. Пошел в здание президиума Совета министров, которое, собственно, являлось резиденцией правительства Речи Посполитой. В секретариате генерала ближе познакомился с его секретарем, профессором Каролем Зстрейхером и с профессором Станиславом Котом, с которым встречался уже несколько раз.

Одной из главных черт Кота была ловкость, большая житейская предприимчивость и умение извлечь для себя выгоду в любой ситуации.

После сентябрьской кампании он уже в конце месяца попал во Францию, где вошел в состав правительства Сикорского. Благодаря своей оборотистости и ловкости, сочетавшихся с общей интеллигентностью, он вскоре стал важным лицом в правительстве. Стал буквально spiritus movens (возбуждающее дуновение) правительства Сикорского. Играть такую роль ему было тем проще, что всюду его считали большим личным другом Сикорского. Данное обстоятельство он сам охотно подчеркивал на каждом шагу, а Сикорский против этого отнюдь не возражал. В правительстве профессор Кот занимал пост Государственного министра по делам Польши и, кроме того, являлся вице-премьером. Однако амбиции у него было значительно больше. Всем было известно, что в это время он стремился заполучить пост премьера, желая оставить в руках Сикорского лишь руководство военными делами. Он выражал опасение, что сосредоточение в одних руках власти премьера и Верховного Главнокомандующего может привести к военной диктатуре. Поэтому усиленно старался разделить эти обязанности, резервируя для себя пост премьера. К его разочарованию, пока что ничего не получалось. Однако от своего плана он никогда не отказывался, а через несколько лет даже приобрел ценного компаньона в лице Андерса. Но об этом речь пойдет ниже.

На сей раз профессор хотел меня очаровать. Прохаживаясь по комнате, он спросил:

— Вы сегодня вечером едете к Сикорскому? Это хорошо. Будете иметь возможность с ним спокойно поговорить… А вообще хотите возвращаться в Польшу?

— Хотел бы, и как можно скорее: там ждут, а ожидание выглядит там немного иначе, чем здесь.

— Да, это очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите возвратиться. В Польшу должны идти прежде всего молодые, и вообще молодежь должна больше вторгаться в жизнь, в особенности в политическую. А как обстоит дело с группой, которую вы организуете?

Я ответил, что нас огорчает то, что мы видим, а особенно все усиливающиеся ссоры и интриги, которые отрицательно сказываются на работе.

— Вы поедете во Львов. Это нелегкая задача, более тяжелая, чем добраться до Варшавы. Трудно должным образом определить позицию нашего правительства в отношении советских властей, и решения этого вопроса вам придется немного подождать. А эта группа, — Кот как бы невзначай вновь затронул несомненно интересовавший его вопрос, — может, она конспиративная?

— Нет, господин профессор, совершенно явная. Сегодня я даже хочу о ней подробно доложить Сикорскому, — ответил я.

Поговорили еще некоторое время, после чего профессор Кот попрощался.

Пользуясь свободным временем, я пошел посмотреть город.

Вечером, около семи часов, вернулся в здание президиума. У подъезда меня ожидал автомобиль, на котором я и поехал в замок Сикорского.

Кроме самого Сикорского, здесь находилось небольшое число обслуживающего персонала и два-три унтер-офицера. Даже никакой охраны не было. Когда мы подъехали к замку, из ворот вышел какой-то вахмистр и только спросил: «Вы поручик Климковский?»

Я вошел в большой холл, увешанный старинным оружием и разными охотничьими трофеями — чучелами кабаньих голов, большими оленьими рогами, шкурами леопардов и тигров. Тут уже находился майор Борковский, который провел меня в гостиную. Это был довольно большой зал с деревянным потолком и непременным камином. На стенах висело множество картин из истории Франции, портреты владельцев замка и их предков.

В ожидании генерала я стал просматривать фотографии, вклеенные в красиво отделанный кожей альбом. Не успел пролистать его до конца, как вошел уже известный мне вахмистр и доложил, что ужин подан.

В столовой уже находились Соснковский и какой-то господин в штатском. Поздоровавшись, я стал разглядывать помещение. Это был небольшой зал, посредине которого стоял круглый стол, накрытый на пять персон. Большой пушистый ковер покрывал весь пол, а белые стены были украшены пейзажами.

Через минуту вошел Сикорский. Он был в костюме (как, впрочем, и все мы). Поздоровался с присутствующими и пригласил к столу. Мне досталось место между Сикорским и Соснковским. Напротив сидели майор Борковский и неизвестный мне господин. Во время трапезы серьезных тем не затрагивали, шла обычная дружеская беседа.

После ужина присутствующие разделились на две группы. Соснковский с майором Борковским и неизвестным господином перешли в салон, а меня Сикорский пригласил наверх, в своей кабинет, куда попросил принести кофе. Снял пиджак, уселся в глубокое и удобное кресло, указав мне место напротив. Извинился за свой слишком домашний вид, сославшись в оправдание на то, что хочет чувствовать себя совершенно свободно.

Затем начал разговор, который более напоминал длинный монолог. Генерал излагал свои проекты и планы на будущее, говорил о теперешних трудностях. Сетовал на обилие хлопот и на отсутствие понимания как со стороны иностранцев, так и со стороны своих соотечественников, которые постоянно ставят ему палки в колеса. Жаловался, что все должен делать сам, всюду должен присутствовать лично, никогда не имеет времени и, собственно говоря, ниоткуда не получает помощи. Очень переживает по поводу наших отношений с Россией. По этому вопросу в правительстве существуют большие разногласия. Он, Сикорский, считает, что в принципе мы не находились в состоянии войны с Советским Союзом и что общее положение, равно как и наше благополучие, требует, чтобы мы вновь установили дипломатические отношения с СССР[34]. Следовало бы урегулировать спорные вопросы и — прежде всего — позаботиться о населении, остававшемся на территории, на которую сейчас вступила Красная Армия, а также вытащить как можно больше годных к военной службе людей в Польскую армию во Франции. В то же время такие члены правительства, как министры Залесский, Сеида и прежде всего Соснковский, выступают против этого, считая, что нет смысла вступать в переговоры с Советским Союзом, поскольку после окончания войны русские вынуждены будут уступить под давлением победоносных французов, а особенно англичан, которые гарантировали нам границу. А пока, подчиняясь влиянию некоторых реакционных кругов Запада, они придерживаются мнения, что необходимо считать СССР врагом и готовиться к войне с ним. Он, Сикорский, считает подобную точку зрения колоссальной политической ошибкой и, вопреки позиции других старается добиться соглашения с Советским Союзом, но вынужден делать это очень осторожно, чтобы собственные министры при иностранной помощи не сорвали его планов.

Затем генерал выразил сожаление, что не может по этому вопросу вести переговоры лично, и вынужден пользоваться услугами посредников, в доброй воле которых он совершенно не уверен. Находясь в Лондоне, он предпринял там определенные шаги с целью прийти к какому-то соглашению с Россией.

Должен был это сделать при посредничестве Англии, так как в настоящее время установление контактов при помощи Франции не дало бы никакого результата. Пока он не имеет никакого ответа на свою памятную записку. Очень хотел бы в первую очередь заполучить из России наших людей для борьбы с Германией. Однако не знает, будет ли правильно понят.

— Да, впрочем, — махнул он рукой с явной апатией, — что здесь говорить о чужих, если наши этого не понимают! Они дрались бы со всем миром, а в жизни, если хочешь идти вперед, так поступать нельзя.

Далее генерал заявил, что хотел бы создать воинские формирования на востоке или на юге, чтобы иметь возможность двигаться в Польшу по нескольким направлениям, поскольку неизвестно, какая дорога окажется кратчайшей и лучшей. Французы будут концентрировать часть своих вооруженных сил на Среднем Востоке для защиты своих колоний и для эвентуального удара по Германии с юга или востока, что могло бы произойти на второй стадии войны. В этом случае было бы желательно, чтобы там находилось также определенное количество наших войск. В пользу этого взгляда говорит и то, что таким путем можно было бы сохранить наши части от преждевременного обескровливания. Польские части, находящиеся на территории Франции, не следует дробить. Как ради престижа правительства, продолжал Сикорский, так и для воздействия на мировое общественное мнение необходимо, чтобы где-то воевали значительные польские силы. Они должны добиться больших успехов, чтобы смыть сентябрьское пятно. Уже теперь хотелось бы создавать новые польские части на Среднем Востоке. Но он, Сикорский, еще не знает, кого туда послать; может быть, Пашкевича, однако это должно быть еще хорошо продумано. Пашкевич, пожалуй, более нужен ему здесь, так как он следит, чтобы санация не особенно распускалась. Во Франции он, главнокомандующий, хотел бы иметь около ста тыс. солдат. Этой армией будет командовать он сам. Однако дело двигается с трудом: велик недостаток в людях. Впрочем, людей не хватает всюду.

— Недавно, — развивал свои мысли генерал, — я создал Раду Народову, чтобы не говорили, что я все делаю сам, что стремлюсь к диктатуре, в чем меня уже подозревают. Председательство в Раде Народовой принял Падеревский — знаме-нательное имя, особенно для Америки. Падеревский мой друг, но он немного староват и в текущие дела особого вклада внести не в состоянии. В то же время французы тянут с военным договором, а это серьезно задерживает работу по созданию армии. Много хлопот также с санацией… Не могу понять, чего еще хотят эти люди. Раз уж понесли такое поражение, так по крайней мере сидели бы тихо!

И Сикорский опять махнул рукой.

Я спросил, когда смогу выехать в Польшу. Генерал ответил, что, вероятно, через два-три месяца, когда выяснится и определится ряд вопросов. Поговорив так еще некоторое время, мы спустились в салон к остальным гостям. Здесь в числе прочих гостей застали еще полковника Микулич-Радецкого, приехавшего поздно вечером. Посидев еще с полчаса, стали прощаться. Соснковский остался ночевать у Сикорского, а я и полковник Микулич-Радецкий уехали.

Атмосфера в среде польской эмиграции в Париже была очень нездоровой. Больше всего ее характеризовало взаимное оплевывание. Одни огульно осуждали все, что было до сентября, другие ожесточенно защищались, не брезгуя никакой клеветой по адресу новых властей.

В этой атмосфере общей подавленности, с одной стороны, и дикой погони за постами — с другой, в конце декабря 1939 года в Париже собиралась и начинала работать немногочисленная группа молодых.

Борьбу против группы организовал и вел 2-й отдел штаба во главе с подполковниками Василевским и Гано. Эти активные деятели санации вместе со своим старшим коллегой полковником Смоленским, а также рядом других штабных офицеров, выполняя задания и инструкции бывших польских властей, ожесточенно защищали старый режим и его прерогативы. Они пытались опутать и подчинить санации и ее планам Сикорского как Верховного Главнокомандующего и премьера. Уже тогда они усиленно старались парализовать его деятельность и лишить его всякой возможности оказывать влияние на положение дел в Польше.

В то время к группе молодых с симпатией, как он сам утверждал, присматривался министр — профессор Кот. Однако я должен с сожалением заявить, что его расположение было чисто внешним. Перед отъездом в Польшу я имел с ним ряд бесед. Тогда я сам питал к нему симпатию и серьезно считался с его суждениями. Я считал его, пожалуй, единственным министром, который знал, чего хочет. Поэтому меня удивило и очень огорчило то, что Станислав Кот, который, как казалось, благоволил к группе молодых, не поддержал нас, когда я рассказал ему о происках 2-го отдела. Более того — не могу это не подчеркнуть, — он целиком пренебрег нами, решительно встав на сторону старых полковников. В ответ он заявил лишь, что в ближайшее время в Румынии и Венгрии будет создано бюро для ведения политической работы за пределами учреждения Соснковского. Это бюро должно служить также связующим звеном с Польшей исключительно по вопросам политическим.

Не в пример Коту, большую симпатию проявляли к нам и часто были гостями на наших собраниях генералы Модельский, тогда второй заместитель министра по военным делам, и Пашкевич, являвшийся в то время заместителем Соснковского. Они присматривались к нашей работе и были вроде идейных связных между нами и Сикорским.

Насколько я мог ориентироваться, отношения между Котом и Пашкевичем были почти всегда натянутыми. Как правило, эти два человека никогда не могли прийти к согласию, особенно по вопросам, связанным с работой в Польше и посылкой курьеров. Отсюда возникали столкновения и недоразумения, которые не раз должен был улаживать лично Сикорский, почти всегда признававший правым Пашкевича.

Так минуло несколько месяцев. Французы, совершенно не заботясь о нас, выделяли нам худшие казармы, не оборудованные самым необходимым для нормального существования. За водой нужно было ходить за несколько сотен метров. С отоплением дело обстояло еще хуже: несмотря на зимнюю пору, казармы вообще не отапливались. Оружия для обучения имелось немного, да и то устаревших образцов.

Капитан Тулодзейский и я организовывали расширенные собрания коллег, находившихся в Париже, и офицеров, приезжавших время от времени из других пунктов дислокации наших частей.

Один из наших товарищей, капитан Тадеуш Керн, на беседе в школе подхорунжих, между прочим, заявил, что если мы будем возвращаться в Польшу, то следовало бы на границе перестрелять всех офицеров от майора и выше. Это вызвало в санационных кругах такой страшный шум, что мне пришлось лично улаживать инцидент у Сикорского.

В тот период Сикорский, как всегда, проявлял огромную энергию, большой энтузиазм и подвижность. Всюду лично присутствовал, принимал дипломатов, вел ряд переговоров и в январе 1940 года подписал наконец военное польско-французское соглашение. Словом, он не имел ни одной свободной минуты. А тут еще приходилось тратить драгоценное время на препирательства с санацией, которая начала поднимать голову, не брезгуя при этом никакими средствами. Интриги и ссоры нарастали. Внутренняя борьба достигла такого накала, что, например, генерал Домб-Бернацкий позволил себе направить письмо президенту Франции Лебрену, в котором назвал Сикорского узурпатором, требовал его отставки и просил французское правительство содействовать этому.

Пашкевич подвергался все более частым атакам. Желая от него избавиться, санация поддерживала его кандидатуру на пост командующего польскими частями в Сирии.

Во Франции он, пожалуй, был одним из тех, чья позиция разбивала все планы санации.

После довольно крупных разногласий и длинных словопрений Сикорский все же задержал Пашкевича при себе, а дабы ублажить санацию пошел на компромисс назначив на пост командующего польскими войсками в Сирии полковника Станислава Копаньского. Последний, в соответствии с общим санационным лозунгом «хватай все, что удастся лишь бы заполучить в свои руки как можно больше руководящих постов» с удовольствием принял назначение. Хотя этот офицер отнюдь не был обязан карьерой связи с легионами а во Франции вел себя скромно и в политической жизни не играл сколько-нибудь заметной роли однако старые санационисты, знавшие, какую должность он занимал до сентября, считали его своим: ведь полковник Копаньский был в свое время начальником оперативного отдела в штабе маршала Рыдз-Смиглы.

Замещение высших должностей «организовывалось» следующим образом: какой-нибудь генерал или полковник вербовал себе офицеров, обещая им различные должности или повышение в звании. Собрав таким образом вокруг себя некоторое число офицеров, клюнувших на его приманку, он под аккомпанемент санационной рекламы, выдававшей его за хорошего организатора, назначался командиром дивизии или полка. Через несколько месяцев такой командир снимался с должности так как оказывалось, что он никуда не годится, а на его место приходил новый, опять со своей фалангой верных и преданных.

Таким путем в одной из дивизий, например, в течение немногих месяцев сменилось четыре командира. Одни выживали других, буквально отвоевывая «теплые местечки» друг у друга. Что делалось в такой воинской части, какое влияние оказывала подобная политика на ее боеспособность, сплоченность, моральный уровень, степень обученности и т. д. лучше не говорить. Впрочем, это никого кроме Верховного Главнокомандующего, и не интересовало.

Совершенно ясно, что в таком хаосе нельзя было должным образом оценить ситуацию или сделать соответствующие выводы из происходящего, как в самой Франции, так и во всем мире. Да об этом никто из более высоких особ всерьез и не думал. Не хватало солдат, вооружения, обмундирования и другого оснащения, зато прожектов всяких было великое множество: планы возникали самые нереальные, больше того, совершенно абсурдные, но что удивительно — в них верили.

Вот штаб Верховного Главнокомандующего в тяжких трудах и усилиях подготовил план создания главного штаба и министерства по военным делам, рассчитанных на армию в восемьсот тыс. солдат. Согласно плану, такая армия могла быть создана за счет притока добровольцев — американцев польского происхождения. С соответствующей миссией в Америку направили генерала Юзефа Галлера, который вернулся через два-три месяца. Но каково же было разочарование и возмущение неблагодарными заокеанскими земляками, когда вместо взращенных в мечтах восьмисот тыс. рекрутов вместе с генералом во Францию прибыли подаренные польской колонией в Америке двадцать санитарных автомобилей!

8 самой Франции тоже было нехорошо, вернее, так плохо, что хуже некуда. Раздвоение в обществе было огромное. Во второй половине февраля палата депутатов лишила депутатов-коммунистов депутатских мандатов, а месяцем позже наступил правительственный кризис. Ушел в отставку Даладье, а новое правительство сформировал Поль Рейно. Эта перемена произвела на всех удручающее впечатление. Только наше правительство и штаб совсем не задумывались над положением во Франции, вообще не желая ни замечать, ни понимать происходящих перемен. Так дождались мы апреля 1940 года. С этого момента события стали разворачиваться ужасающе быстро.

ПОРАЖЕНИЕ И ВОЗВРАЩЕНИЕ

9 апреля 1940 года немецкие армии напали (как всегда, внезапно) на Норвегию и Данию, сразу же добившись серьезных успехов. Неожиданность была столь большой, что союзники оказались не в состоянии помочь странам, подвергшимся нападению. Для спасения Норвегии был подготовлен экспедиционный корпус, в состав которого входило и польское соединение — Подхалянская бригада.

Французские воинские части, которые тоже должны были входить в состав этого корпуса, так никогда и не добрались до Норвегии. Но Подхалянская бригада была переброшена и еще успела принять участие в последних боях. Ее в спешном порядке сформировали из готовых батальонов различных полков еще за несколько месяцев до этого. Сначала предполагалось использовать ее в Финляндии в марте 1940 года в войне против СССР. Однако Сикорский возражал против посылки войск в Финляндию, так как это противоречило его основному замыслу — добиться соглашения с Советским Союзом. В то же время реакционные деятели, опираясь на консервативные круги Англии, и в особенности — Франции, всячески толкали его на это. Они хотели вести войну против Советского Союза, послать польские части в Финляндию, а на территорию, на которую вступила Красная Армия, шли срочные приказы из отделов Соснковского об организации вооруженных отрядов и проведении в широких масштабах диверсионных актов. Французский генерал Вейган проводил на Ближнем Востоке демонстрацию, а нашим санационным политикам казалось, что это уже война против СССР, о которой они постоянно мечтали.

Когда я как-то спросил Сикорского, что он думает об этом, он ответил, что это только демонстрации западных государств, попытки оказать политический нажим на Советский Союз. В принципе мы должны держаться как можно дальше от этого. Лично он, Сикорский, будет стараться не допустить отправки наших подразделений в Финляндию. Одновременно он отдает себе отчет в том, что вопрос этот очень трудный, поскольку наша политика не является самостоятельной, а находится в зависимости от хозяев. Во многих случаях мы вынуждены делать то, чего от нас хотят, даже вопреки нашим собственным интересам. Однако в связи с затронутым вопросом он не предвидит каких-либо крупных осложнений. Считает, что все и закончится лишь демонстрациями. Следовательно, все то, что по планам союзников должно было явиться средством нажима, служащим их комбинациям и дипломатическим маневрам, в умах большинства наших политиков принималось за чистую монету, и на этом фундаменте они строили свои политические планы.

Подхалянская бригада насчитывала пять тыс. человек. Командовал ею полковник Зигмунт Богуш-Шишко. Хотя бригада не была еще надлежащим образом обучена и вооружена, однако, чтобы подчеркнуть нашу готовность и желание сражаться, а также под давлением англичан, ее послали на фронт. Для полной экипировки ей не хватало совсем немногого: «только» артиллерии, противовоздушных средств, танков и средств связи! Даже тяжелого оружия, такого как пулеметы и минометы, не имелось в достаточном количестве, даже его не хватало. Однако это не помешало бросить бригаду в бой. Энтузиазм и воля к борьбе были огромны, поэтому считалось, что в бригаде все в порядке. Тем более что на ее переброске в Норвегию настаивали союзники. Верховный Главнокомандующий посетил бригаду накануне ее отправки, вдохновляя ее на борьбу, а командира ее, полковника Богуша, для большей солидности и авторитета произвел в генералы.

10 мая немцы нанесли удар по Бельгии, Голландии и Люксембургу, добившись и на этот раз молниеносного успеха. И здесь, как в Польше, полилась кровь.

Мир начал понимать, чем является Германия. Моторизованные гитлеровские полчища устремились вперед, всюду неся опустошение, оставляя за собой слезы, могилы и нужду. Теперь эта лавина неумолимо приближалась к Франции. Массы беженцев запрудили все дороги. Обстановка становилась до ужаса очевидной.

В конце мая я снова был у Соснковского. Мы обсуждали положение во Франции, я старался убедить генерала, что военные возможности Франции, возможности сопротивления с ее стороны весьма ничтожны, что Франция вынуждена будет покориться и что час ее поражения уже совсем близок.

Генерал ответил, что не верит в возможность поражения Франции, но даже если бы это и случилось, все же Франция всегда останется Францией, с которой все обязаны считаться. Поэтому, твердил Соснковский, ничего не следует менять в нашей внешней политике, а нужно и впредь идти в фарватере политики Франции. После минутного размышления он, как бы вдруг осознав, что ведь на Францию уже опираться нельзя, добавил: «И Англии». Мы должны, резюмировал он, делать то, чего хотят эти два государства, а они нам гарантируют будущее Польши. О России генерал вообще не хотел ничего слышать: это был враг, который должен будет уступить, и его не следовало брать в расчет. Как эта уступка будет выглядеть, генерал еще сам не знал.

Такова была основная концепция нашей внешней политики в период приближавшегося поражения Франции. Проводником этой политики был министр иностранных дел Август Залесский, а его горячим сторонником и исполнителем планов являлся Соснковский вкупе со всем досентябрьским аппаратом, собравшимся в эмиграции.

Сикорский продолжал жаловаться на неприятности, какие ему доставляет собственное окружение. Временами даже взрывался:

— Меня обманывают, на меня клевещут, не выполняют моих приказов и поручений. Порой я даже не знаю, кому можно верить.

К сожалению, это была правда. Печальная, горькая правда. Премьер и главнокомандующий даже не знал, была ли получаемая им из Польши информация достоверной. Не раз случалось, что присылаемое оттуда донесение, если его содержание было невыгодным для санации, сразу же в шифровальном бюро переделывалось и порой в противоположной версии представлялось Сикорскому.

Я как-то спросил его:

— Господин генерал, кто, собственно, осуществляет руководство: вы или ваше окружение во главе со 2-м отделом? Почему я, несмотря на ваше распоряжение о моем выезде в Польшу, в течение нескольких месяцев не могу тронуться с места?

С февраля по июнь шла ожесточенная борьба за то, чтобы любым способом задержать мой выезд в Польшу, санкционированный Сикорским, Соснковским, Модельским, Пашкевичем и профессором Котом. Видимо, кое-кто опасался, как бы в Польше от меня не стало известно о продолжающейся губительной деятельности санации, о ее планах и намерениях, о том, что, невзирая на позорное прошлое, она вновь стремилась, не разбираясь в средствах, захватить власть.