Русское крестьянство в Смуту

Что касается позиции сельского народа, не ушедшего в казаки, не принявшего активного участия в восстании Болотникова и прочих событиях Смуты, то есть большей части населения страны (черносошного крестьянства, частновладельческих, монастырских, дворцовых крестьян, холопов), то она поражает своим бесконечным страданием. Правда, судя по «стенаньям», оставленным польскими оккупантами, мелкие группы вооруженных русских крестьян — «шишей», хоронящихся по лесам недалеко от своих деревень, атаковали небольшие отряды неприятеля, убивали поляков и «литву». Они мешали последним заготавливать продовольствие и фураж. «…Во всех углах, — вспоминает очевидец, — толпами собирались тысячи крестьян. С теми немцами и поляками, которых они застали в загоне, то есть в поисках провианта или в разведке, они поступали во много раз грубее и беспощаднее, чем поступали с ними прежде поляки»[420].

Поморские и поволжские крестьяне научились окапываться в своих лагерях, беря пример с «литвы», укреплять их частоколом, как, к примеру, был устроен и лагерь Сапеги под Троицей. Поляки, пытавшиеся наступать в 1612 г. на Романов, Суздаль и Ярославль, «должны были оставить их в покое».

Однако в целом «война кормила войну»: и «родные» казаки, и польско-литовские ратные люди, и украинные черкасы — все паразитировали на сельском русском населении довольно успешно и в течение продолжительного времени.

В наибольшей кручине оказались те крестьяне, которые жили на территориях, признавших Тушинского вора. «За что боролись, на то и напоролись», — гласит пословица, как нельзя лучше отражающая итог искреннего порыва простолюдинов видеть в самозванце «чудесное воскрешение» династии «природных» государей. Тушинские загоны опустошали тяглецов царя «Димитрия Ивановича», и они молили о защите собственных господ, воевод и, наконец, царя. Отголоски этих жалоб доносят до нас частные «грамотки» — источник исключительно ценный ввиду синхронного отражения обстоятельств. (К сожалению, частная переписка XVI в., не носящая публицистического характера, практически не сохранилась, а переписка начала XVII в. — редка и мало изучена.)

Так, князь Василий Мосальский, известный «перелет», в 1609 г., не имея возможности «выкурить» «литву» из вотчин, пожалованных ему Тушинским вором, просит Яна Сапегу, одного из самых самостоятельных и влиятельных тушинских вождей, велеть «…которые будет литовские люди в тех наших деревнях, велеть выехать, а мы им учнем кормы давать, как сможем»[421]. Другой подданный «природного государя Димитрия» II дворянин Федор Дуров, сам тушинец, просит о покровительстве «вельможного милостивого пана» Яна Сапегу, чтобы другие тушинские военные люди не тронули его «служебников», как поедут они к нему из его «убогого именьишка»[422]. О том же Дуров просит и польского начальника помельче, «ласкового пана» Екуба Лучинского, чтобы люди его «были не ошарпаны»[423]. А вот ходатаем за крестьянина выступает Григорий Шаховской, князь из рода ярославских Рюриковичей, боярин Воровской думы. Просит он опять-таки Сапегу, чтобы разобрался в деле ограбления крестьянина. «1609 г., апреля 3… бил челом государю Темникавскава уезду Краснай слабодкы государева боярина князя Семена Петровича Засекина крестьянин Тимошка Сырпялытка на казачьева атамана на Микиту Иванова сына Казанца с товарищи, что тот Микита приезжал в слобаду Красную с сваими товарищи да таво Тимошку аграбил. А взяли у него жеребец рыж, инаход, четырех лет, да мужика, да жонку; и табе, государь пан, пожаловать велеть сыскать того крестьянина грабеж…»[424] 9 апреля 1609 г. к Сапеге отписал видный тушинский начальник Матвей Плещеев, отправившийся по приказу Лжедмитрия II из Ростова в Ярославль. Он сообщает Сапеге, что его «воры в Ерославь не пустили, Ерославь своровал», а попутно жалуется на польских панов, что стоят в его вотчинах, хотя он, Плещеев, получил от Сапеги «лист к пану Самойлу Кишкеявичю», но тот или не захотел или не сумел выгнать поляков из деревень Плещеева. «…Ты, государь Ян Петр Павлович, — пишет Плещеев, — прикажи Самойлу Кишкевичю, чтобы Самойла Кишкевич велел тех панов из моих вотчин выслать, чтобы аз на государеве службе голоднаю смертью не умер»[425].

И, наконец, в одной из «грамоток» 1608–1610 гг. звучит впрямую крестьянский голос. В челобитной крестьянина Федора Иванова, как в квинтэссенции, отражены все возможные обиды и несчастья русского крестьянина в Смуту. «Царю государю и великому князю Дмитрею Ивановичу всея Руси бьет челом и плачется сирота твоя Переславсково уезда тваего государева дворцова села Вяткина крестьянин деревне Струнина за рекой Федка Иванов. Стоит, государь, у меня, у сироты твоеи… пристав государев пан Микулай Мошницки Белозеровы роты, и лошади, государь, ево тут же у меня на дворишке стоят. А то, государь село Вяткино з деревнями дано по твоему царскому указу пану Талипскому и гайдуком на приставство, и корму, государь, мы, сироты, по твоему государеву указу Талипскому пану даем, а тово, государь, пана Мушницково гайдуки выслати несмогут от нас из тое деревни не едет, стоит и ныне насильством. И взял, государь, у сироты, тот пан насильством сынишка моево Ивашка себе в таборы. И сам, государь, тот пан приезжает еженочие в то мое дворишко и меня, государь, из дворишка вышибает и хлебенка моево недасть. А семьишко, государь, и достальное животинишко з голоду помирает, и мою невестку он у себя на постели насильством держит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб. Милостливый царь государь… вели… тому пану сынишка моево отдати и от его насильства вконец не погиб и твоево царского тягла не отбыл»[426].

Желание многих крестьян на фоне такой жизни «отбыть» от тягла, стать из жертвы вольным казаком, который сам грабит и насильничает, вполне понятно. Но уход части крестьян в казаки был не ответом крестьянства как сословия помогавшим ему отстаивать свои права, а личным выбором отдельных людей, собиравшихся порвать с этим сословием навсегда. Это обстоятельство было в свое время замечено еще В.О. Ключевским. Он отмечал, что в действиях низших классов (крестьянства, городских низов, холопов) «незаметно сословного интереса, стремления приобрести права или облегчить тягости для целых классов. Здесь каждый действовал в свою голову, спеша выйти из тяжелого положения…и перескочить в другое, более льготное состояние или захватом урвать что-нибудь у зажиточных людей. Наблюдательные современники усиленно отмечают, как самый резкий признак Смуты, это стремление общественных низов прорваться наверх…»[427].

«Прелестные грамотки» Ивана Болотникова не гарантировали льгот крестьянскому сословию в целом. Они не ставили вопроса о падении крепостной зависимости, введенной Заповедными и Урочными летами, как не отменяли и института холопства. Они обещали лишь переход отдельных крестьян (и холопов), вовремя вставших на сторону «природного царя Димитрия», во дворянство, боярство, воеводство за то, что они побили своих господ, которые не признали самозванца законным наследником русской короны. От того «худые люди» бежали под знамена самозванца, чая от него избавления от всех своих бед. Действия этих «худых людей» носили массовый характер и потому породили страшный беспорядок, но они не угрожали кардинально вотчинному укладу, как особой социокультурной системе, т.к. не требовали пересмотра ее основ.

В свое время бывший народник Г.В. Плеханов, разочаровавшийся в революционных возможностях крестьянства и ушедший в марксизм с его ставкой на борьбу пролетариата, охарактеризовал русское крестьянство как самый темный и реакционный класс России, на общественной позиции которого веками держится русское самодержавие. Мы далеки от признания данной точки зрения, но приходится констатировать, что крестьянство, задавленное тяглом вотчинного государства и более всех пострадавшее в Смуту как социальный класс, мало что сделало для деформации вотчинного уклада или хотя бы для облегчения своего крестьянского сословия в его рамках. В начальный период Смуты оно не создало никаких иных форм своего сословного протеста, кроме разбойного движения (апогеем можно считать восстания Хлопка) и ухода из крестьян в казаки, с их мечтой стать тоже «господами».

За исключением северного поморского и поволжского крестьянства, нигде не видна деятельность крестьян, даже черносошных, как сословия, то есть сплоченной социальной силы, осознающей свои интересы, формулирующей их и действующей в их защиту. Крестьянство центральных областей оказалось совершенно не в силах себя защитить, моля о том собственных бар, монастыри, города, царских воевод, залетных атаманов. В том хаосе и беспределе, куда его ввергло Смутное время, крестьянство идеализирует прежний порядок, сильную руку суровых, но справедливых московских государей. Именно в это время окончательно оформляется в фольклоре противоречивый, но уважаемый образ Ивана Грозного. Царь, которого иностранные современники упорно характеризуют как тирана, народный миф упорно отделяет от однозначно дурных опричников во главе с «идеальным злодеем» Малютой Скуратовым, как будто сила Скуратова и прочих опричников не состояла в организованном терроре как методе государственной политики.

В итоге позиция многомиллионного крестьянства к концу Смуты свелась к согласию на восстановление прежнего порядка, который был для них лучше анархии. Сакрализация данного порядка как хранителя православной веры и образа государя как наместника Бога на земле являлись стержнем этой консервативной средневековой позиции.

Все это сделало крестьянство беззащитной и податливой массой как перед лицом эгоистических домогательств средних служилых слоев и «предательства» «казачествующей братии», нацеленных на рост крепостнических тенденций, так и перед лицом восстанавливающейся центральной государственной власти, которой необходимо было восстановить тягло. В итоге социальная разобщенность крестьянства в Смуту, неспособность его к формулированию своих сословных требований, не говоря уже о возможности их защиты, стала залогом дальнейшего ограничения крестьянской свободы, как и народной свободы в России в целом.