Примем за отправной пункт если не определение, то описание этого понятия как оно было предложено Фуко в одном из его интервью незадолго до смерти: «Проблематизация — это не репрезентация некоего предсуществующего объекта или создание с помощью дискурса несуществующего объекта. Это совокупность дискурсивных или недискурсивных практик, которая вводит ту или иную вещь в игру истинного и ложного и конституирует ее в качестве объекта для мысли»2.
Следовательно, это анализ «систем объектов» или, как Фуко иначе называет их в работе «Порядок дискурса», «позитивностей», которые и не даны раз и навсегда, и не являются чисто дискурсивными творениями. Иначе говоря, эти «дискурсивные и недискурсивные практики» отсылают к административным учреждениям, правилам внутреннего распорядка или практическим мерам. Или к архитектурным решениям пространства, или же к научным, философским и моральным пропозициям. Психиатрия — система именно такого типа; она предполагает определенный научный (или претендующий на научность) аппарат, специфические учреждения, специально обученный персонал, профессиональную мифологию, специальные законы и правила внутреннего распорядка. Такого рода система не может быть ни истинной, ни ложной, но в определенный момент она может стать частью дискуссии об истинности и ложности, имеющей явно выраженные теоретические претензии и практические последствия. Эта система, кроме того, представляет собой определенную технологию воздействия на индивидов, определенный тип управления — иными словами, способ, каким формируется поведение других людей. «Моя проблема, — говорит Фуко в другом месте, — в том, чтобы выяснить, как люди управляют (собой и другими) посредством производства истины (повторю еще раз, под производством истины я имею в виду не производство истинных утверждений, а регулирующий контроль над областями, где практика истинного и ложного одновременно может быть подчинена определенным правилам и обладать релевантностью)... Короче говоря, я хотел бы поместить проблему специфики производства истинного и ложного в центр исторического анализа и политических дискуссий»3.
|
|
Следует обратить внимание на одну сущностную особенность, которая отличает такую историческую проблематизацию соответствующих систем. Отправной пункт такого анализа и доминирующее в нем направление — это сегодняшняя ситуация, то, как вопрос поставлен сегодня. В выше цитированной статье в «Magazine littéraire», где Фуко вводит понятие проблематизации, он далее говорит: «Я отталкиваюсь от проблемы в тех терминах, в которых эта проблема ставится сегодня, и пытаюсь написать ее генеалогию; генеалогия означает, что я веду анализ, опираясь на сегодняшнюю ситуацию». И, говоря о тюрьме в «Надзирать и наказывать», он упоминает о написании «истории настоящего»4.
|
|
Написание «истории настоящего» означает рассмотрение истории какой-либо проблемы в терминах, соответствующих тому, как эта проблема видится сегодня. Я хотел бы сделать несколько комментариев как о достоинствах, так и об опасностях этой перспективы. Ее отправной пункт — это убеждение (которое я разделяю) в том, что настоящее представляет собой соединение, с одной стороны, элементов, наследуемых из прошлого, с другой — текущих инноваций. Иными словами, настоящее несет на себе бремя, груз прошлого, и задача настоящего в том, чтобы сделать этот груз видимым и понять его нынешние следствия. Анализ той или иной современной практики означает рассмотрение ее с позиций исторического базиса, на котором она возникла. Это означает, что наше понимание существующей в настоящем структуры должно основываться на серии ее предшествующих трансформаций. Прошлое не повторяется в настоящем, но настоящее разыгрывается и порождает инновации с использованием наследия прошлого.
Какие проблемы несет с собой такой подход, с точки зрения «классических» способов написания истории и требований ремесла историка? По меньшей мере пять затруднений приходят на ум.
1. Можно ли писать историю настоящего, требующую прочтения истории в контексте вопросов, сформулированных сегодня, не проецируя сегодняшние заботы на прошлое? Такого рода проецирование иногда называют «презентизмом». Оно также является разновидностью этноцентризма — выискиванием в прошлом проблем, действительных только (или главным образом) для нашего времени. Существует множество примеров подобного манипулирования историей, и историки имеют основания для осторожного отношения к соблазну переписать историю в свете современных интересов.
2. Если мы говорим о проблематизации, это значит, что изучаемый феномен имел какое-то начало. Реконструкция истории какого-либо вопроса не означает бесконечное путешествие в прошлое — вплоть до римлян, египтян или потопа. Проблематизация возникает в определенный момент. Как можно датировать ее появление? Что дает основания для того, чтобы прервать движение в сторону неразведанного прошлого, утверждая, что нынешний вопрос начал формулироваться именно в такой-то момент в прошлом? (И, напротив, существуют вопросы, когда-то имевшие
ключевую значимость, а ныне ее совершенно потерявшие: например, различные теологические, философские, политические, научные и практические проблемы, касающиеся места Земли как центра Творения, во многом были забыты после коперниканской революции.)
3. Хотя мы признаем, что проблематизация появилась в прошлом, она не повторяется. Она трансформируется. Происходят значительные изменения, но на фоне непрерывности, позволяющей нам говорить об одной и той же проблематизации. Как можно описать ключевые трансформации в диалектике «Того-Же-Самого» и Другого? Иными словами, как можно говорить об исторических периодах? Хорошо известно, что практика деления прошлого на относительно гомогенные единицы (средние века, Ренессанс и т. д.) ставит непростые проблемы перед историком. Но в случае проблематизации ситуация становится еще более острой, ибо принцип, объединяющий элементы проблематизации вместе, может состоять не в сосуществовании ее элементов в прошлом, а в их общем отношении к вопросу, задаваемому сегодня.
4. Проблематизация хотя бы отчасти сконструирована с использованием исторических данных или материалов. Поэтому она предполагает «выбор» значимых элементов какого-либо отрезка прошлого. Но очевидно, что речь не идет о реконструкции некоторой эпохи в ее целостности — с ее социальными институтами, множественностью индивидов и групп, бесчисленными проблемами. Как можно избежать произвольного или неосторожного отбора? Вопрос далеко не маловажный, поскольку то, что «выбрано» в рамках данной проблематизации, может оказаться относительно несущественным в сравнении с проблемами, характерными для данного специфичного исторического периода. Например, техники тюремного заключения в XVII в. или ритуалы исповеди в христианских пасторских наставлениях, которые интересовали Фуко, вероятно, не привлекали большого внимания в период их установления.
|
|
5. Предыдущие трудности принимают и более техническую форму: изучающий проблематизацию — не историк, и возможно даже, что историки не работают с проблематизациями5. Неспециалист может показаться наивным, самоучкой. История — не то ремесло, которому можно научиться быстро и без всякого труда. При всем том речь не идет о какой-то абсо-
лютной невозможности. Фуко, в частности, был прилежнейшим читателем архивных материалов. Однако трудность остается. Как правило, определенная проблематизация охватывает большой отрезок времени. Она не может быть полностью сконструирована на основе первоисточников, неопубликованных находок или исторических «сенсационных открытий». В большой степени она основывается на работах историков, которые, однако, специфически интерпретируются. Проблематизация — это историческое описание, отличающееся от написанного историком, пусть даже часто оно и основано на том же самом материале — материале, иной раз описанном самими историками. Каким образом возможно гарантировать, что описание такого рода не представится «реальному историку» в лучшем случае чем-то приблизительным, а в худшем — выдумкой? Как можно обосновать иной способ прочтения исторических источников, когда правила обращения с ними — предмет исторической методологии?
|
|
Поскольку подход, названный проблематизацией, должен быть строгим, необходимо согласовать друг с другом два на первый взгляд противоречивых требования. С одной стороны, смирение перед трудом историка и историей как профессией. Тот, кто не работал с первоисточниками и не следовал правилам исторической методологии, не имеет никакого права претендовать на «лучшую» интерпретацию материалов, изученных историками. С другой стороны, предложенная интерпретация должна быть иной. При потенциальной возможности воспроизведения работы историка путь вопрошания, открытый проблематизацией (вопросы для «истории настоящего»), должен продемонстрировать собственное понимание проблемы. Фуко, например, не писал социальной истории сумасшедшего дома или тюрьмы — он делал нечто иное. Но если его описание отличается от сделанного историком (а это так), оно с очевидностью должно быть последовательным и строгим. Нереалистично думать, что проблематизация могла бы привести к полной переоценке первоисточников. Поэтому вопрос должен быть поставлен самым жестким образом: по какому праву некто может предложить отличное прочтение исторического материала (включая тот, что был описан историками), если он не изучил источники самостоятельно, если он знает «не больше» (а в большинстве случаев меньше) о данном периоде, чем историк?
Таковы несколько вопросов (несомненно, можно сформулировать и другие), которые возникают при соотнесении проблематизации с требованиями научной истории. Непреодолимы ли указанные различия? Было бы соблазнительно обойти их, говоря, к примеру, о том, что сами историки при выборе их объекта движимы собственной современной ситуацией; или что историки не воссоздают какой-либо период прошлого в его целостности, а только выбирают некоторые из числа почти бесконечной массы исторических материалов и возможных источников. Это так. Но этих банальностей, с которыми сегодня согласится почти каждый, недостаточно для того, чтобы разрешить трудности, порожденные понятием «проблематизация».
Во-первых, касательно влияния настоящего на прочтение прошлого: формулирование ряда вопросов не может быть сведено к заявлению о том, что какая-либо современная проблема может воздействовать на историка и вызвать у него/нее определенный интерес к тому или иному аспекту прошлого. В проблематизации диагностика, обращенная к настоящему, направляет прочтение прошлого и побуждает расшифровывать историю именно в этом ключе. Например, Фуко представляет «Надзирать и наказывать» как попытку понять «современный научно-юридический комплекс, в котором власть как возможность наказывать находит свою опору, свои обоснования и свои правила, замыкает и усиливает результаты своего действия и маскирует свое непомерно гипертрофированное своеобразие»6. Сходным образом, в «Истории сексуальности» он задается вопросом о значении столь распространенных в современном обществе разговоров на тему пола и переадресует его истории; ни одна из предшествующих эпох не задавалась этим вопросом именно потому, что это современный вопрос.
Во-вторых, проблематизация заключается не только в том, чтобы вырвать какой-либо вопрос из контекста определенного периода прошлого. Действительно, историки иногда так поступают, но лишь для достижения первоначального понимания значения последовательности событий, выделенных из определенной эпохи в прошлом. Фуко же действует так с целью поиска предшественников вопроса в его теперешней формулировке. Так, в вышеприведенном примере он верно отмечает, что исповедь уже является способом облечь пол в слова, что этот способ впервые появляется в монастырской традиции, а более широкое распро-
странение получает в XVII в., когда он становится общим требованием для всех христиан. Как говорит Фуко: «Христианское пасторство установило в качестве основной обязанности задачу пропускать все, что имеет отношение к полу, через бесконечную мельницу речи»7. Но это — не реконструкция истории исповеди и не оценка ее важности и функций в аскетической культуре общества XVII в. Здесь достигается иная цель: понимание технологий исповеди как важных компонентов сегодняшнего осуществления власти. Монастырская исповедь и ее «демократизация» в XVII в. фигурируют в обсуждении только в той мере, в какой эти исторически датированные системы помогли становлению механизмов системы, существующей сегодня. Безусловно, в этом случае наблюдается ключевое различие, если не противоречие, между «историей настоящего» и тем, как делают свое ремесло историки, — даже если речь идет о современной, открытой к новшествам истории, которая рассталась с мифами об абсолютной исторической объективности и/или полного воссоздания прошлого.
Различие в специфике между историей и подходом, который применяет Фуко, иллюстрируется в работе, содержащей ряд дискуссий между Фуко и группой историков, — дискуссий, часто превращающихся в разговор глухих8. Например, неуместна претензия историков к тому, как Фуко рассматривает Паноптикон Бентама. Ему вменяют в вину то, что он уделил недостаточно внимания «реальной жизни» в XIX в. Однако целью Фуко является не описание «реальной жизни», а обнаружение некоторой программы контроля над людьми в закрытом пространстве. Значение этой программы не исчерпывается только знанием того, работала ли она в действительности или нет. В более общем плане можно сказать, что частая критика «абстрактного» характера анализа Фуко, его отрыва от того, что «реально происходило», не достигает цели. Как говорит Фуко, «если я говорю о „дисциплинарном обществе", то не следует понимать это как „дисциплинированное общество". Если я говорю о диффузии дисциплинарных методов, то не для того, чтобы сказать, что „французы послушны"»9.
Тем не менее в той степени, в какой этот подход обращается за подтверждением своей правоты к истории, он не может манипулировать историей ради собственных целей. Фуко, обрисовав вначале два правила исторической методологии (которые я готов оставить на обсуждение историков) — а именно: «исчерпываю-
щую проработку всего материала» и «равное внимание ко всем аспектам изучаемого хронологического отрезка», — затем отделывается от них, возможно, слишком легко, заявляя:
«С другой стороны, любой, кто пожелает изучить некоторую проблему [курсив Фуко, — Р. К. ],возникшую в данное время, должен следовать другим правилам: выбор материала с точки зрения исходных данных проблемы; сосредоточение анализа на тех элементах, которые могут помочь ее разрешению; установление соотношений, которые позволят это разрешение. Отсюда — безразличное отношение к обязанности сказать все и даже удовлетворить собравшееся жюри специалистов»10.
Прекрасно, но дело не столько в том, чтобы «сказать все» (сомнительно, чтобы это действительно являлось для историка требованием), сколько в осторожном выборе того, что из всего набора фактов историк должен сохранить в своем анализе. Другими словами, отказ от требования или мифа об исчерпывающем рассмотрении не отменяет неизбежности размышлений о критериях выбора источникового материала. А это исключительно трудная задача, поскольку критерии эти не являются критериями исторической методологии, считающейся, как правило, их основой.
На уровне общей презентации методологических ориентаций этот вопрос остается абстрактным. Попытаемся проиллюстрировать его путем последовательного анализа того, как обрабатывается исторический материал в рамках особого проблематизационного подхода. Я воспользуюсь двумя примерами: примером самого Фуко в «Истории безумия» и моим собственным текущим проектом, в котором я пытаюсь понять наблюдаемый сегодня рост уровня социальной нестабильности (безработица, ослабление реляционных систем поддержки, риски социального исключения и т. п.) на основе трансформаций нестабильных условий существования рабочего и обездоленных классов на протяжении долгого периода времени.