Расизм государственный и расизм классовый

Не рассматривая этот вопрос во всех подробностях, я хотел бы просто указать на то, что аналогию между государственным ра­сизмом в гитлеровской Германии и в Советском Союзе можно значительно углубить с помощью анализа логики социальной гигиены, которая стала активно развиваться с самых первых лет существования советского режима.

Ленин и первые большевики постепенно наладили систему, в рамках которой практики «очищения» (от слова «чистка»), опи­раясь на требования исторической необходимости, должны были сделать Россию «чистой». Ленин, задолго до всех современных теоретиков, о которых шла речь выше, попытался осуществить своеобразный «возврат к Марксу» и извлечь конкретные предпи­сания из марксовского анализа процесса накопления первона­чального капитала в Англии. Так, в тексте 1905 г., посвященном крестьянскому вопросу, Ленин, опираясь на длинную цитату из Маркса, в которой описывается clearing of estates в Англии (речь идет об отрывке, взятом из четвертой книги «Капитала» — «Тео­рии прибавочной стоимости»), заявляет о необходимости очище­ния русской земли. Мы видим, таким образом, что сама идея борьбы за «чистоту» русской земли появилась задолго до момен­та, когда большевики пришли к власти, и что она вовсе не являет­ся ответом на фактор внешней угрозы, но представляет собой в данном случае необходимый этап в развитии социализма.

Термин «чистка» («purge») означает в русском языке то же самое, что и термин «очищение» («épuration», «nettoyage»), и Ленин употребляет его одинаковым образом, когда говорит о чистках в рядах партии и об очищении общества от вредных элементов.

Последних он часто называет «насекомыми», «паразитами», «клопами» или «вшами». В 1920 г. он проводит прямую парал­лель между борьбой с тифом (носителем которого является вошь) и борьбой с белогвардейцами (которых он уподобляет вшам). Идеал «очищенного» общества сочетается в ленинской мысли с представлением о необходимом характере гражданской войны. Этот идеал имеет в виду две различные, но одинаково опасные группы: с одной стороны, открытых врагов, а с другой — врагов скрытых, которые могут находиться внутри самой партии. Гражданская война и процедуры очищения имеют одинаковую цель, но направлены на объекты разного статуса; поэтому им со­ответствуют различные технологии. Казни без суда, концентра­ционные лагеря для уничтожения тех, кому нет места в социали­стическом обществе, кто представляет собой нечто вроде опасных отходов, заразных отбросов старого общества (кровопийц-кула­ков, буржуазных интеллигентов, врагов, просочившихся в пар­тию), — таковы с самого начала практики советской власти, стре­мящейся к «очищению российской земли». Отметим также факт использования в репрессивных целях психиатрии — не столь существенный, с точки зрения количества, но типичный для сис­темы. Мишель Фуко, прочитав мою статью «Ленин и истерия», посоветовал мне продолжать начатое мной исследование в том же направлении. В своей статье я, в частности, подчеркивал, что Ле­нин для характеристики целого ряда своих противников исполь­зовал термин «истерики» и что первый случай лишения свободы (internement) по психиатрическим мотивам в Советской России имел место в феврале 1919 г. Короче говоря, работа, которую мне удалось проделать в середине 1970-х гг. и результаты которой под­тверждаются новыми документами, ставшими доступными после падения советского режима (в этой связи показательна, в частно­сти, директива Молотова о ликвидации православного духовен­ства (март 1922 г.)), свидетельствует о том, что факт смешения «классовой войны» и «расовой гигиены», на который Фуко обра­щает особое внимание, когда говорит о советском режиме, не яв­ляется чем-то случайным для коммунистической системы, но от­носится, скорее, к нормальному регистру ее функционирования. В заключение, напомню еще один маленький исторический факт: по случаю пятой годовщины Великой Октябрьской револю­ции Ленин с гордостью заявлял, что советский режим смог луч­ше, чем любой другой революционный режим, выполнить свою

основную задачу — избавить российскую землю от старых соци­альных институтов, и сравнивал при этом свою работу с подвигом Геракла, очищающего авгиевы конюшни. Как при этом не указать на то, что концентрационные лагеря и очищение общества силами партии, прошедшей, в свою очередь, через бесчисленные чистки, являются центральными и постоянными факторами общественной жизни во всех странах, где коммунистам удалось прийти к власти?

Фуко и Европа

Свой анализ советского режима Фуко в 1970-е гг. дополняет теоретическим анализом в терминах международной политики. В 1977 г. Фуко указывает на очень любопытное явление: национа­лизм оказывается в ряде ситуаций движущей силой антисовет­ских движений и служит «проводником для диссидентства» (Dits et écrits... T. 3. P. 384). Фуко ссылается при этом на опыт Чехосло­вакии и Польши, стран, в которых Советский Союз — как он, оче­видно, смог без труда констатировать — стал предметом резкого отторжения со стороны целого ряда групп и движений.

Советский Союз, который Фуко называет «концентрацион­ным Советским Союзом» — что соответствует логике его парал­лели гитлеризм/сталинизм, занимает важнейшее место в его анализе ситуации в Европе — такой, какой она оказывается после установления «военного положения» в Польше. Фуко за­являет, что недопустимо санкционировать продолжение раздела Европы по линии, обозначенной в Ялте, — линии, которая вовсе не является «воображаемой». Но, выступая с разоблачениями ца­рящей в Польше всепроникающей диктатуры, он одновременно утверждает, что всегда существует неприятие, «отказ», «проме­жуточное пространство», не позволяющие утверждать, что нор­мализация есть форма добровольного подчинения. (Как мы уже отмечали выше, такая позиция приводит его к необходимости от­казаться от представления о принципиальном фронтальном про­тивостоянии государства и гражданского общества.) Этот тезис не есть просто догматическое утверждение о стратегическом ха­рактере власти, которая скорее производит, нежели подавляет и господствует; такой анализ во многом опирается на реалии борь­бы против партии-государства в Польше. И именно на этой осно­ве Фуко формулирует в 1982 г. прогноз о будущем Советского Союза, который окажется гораздо более точным, чем прогнозы

многих советологов. Действительно, подчеркивая экономическую уязвимость Советского Союза и указывая на политическое беспо­койство в странах-сателлитах, Фуко одновременно напоминал, что «Российская империя, как и любая другая империя, — не веч­на. Политические, экономические и социальные достижения со­циализма советского типа вовсе не таковы, чтобы нельзя было го­ворить об ожидающих его больших трудностях, по крайней мере в среднесрочной перспективе. Зачем же придавать статус истори­ческой судьбы столь очевидному провалу?» (Ibid. Т. 4.).

Точность этого предвидения может служить ответом всем уп­рекавшим Фуко в том, что он интересуется маргинальными явле­ниями, не дающими возможности понять общество во всей его полноте. В частности, в отношении Советского Союза— как в связи с внутренним концентрационным режимом диктатуры пар­тии-государства, так и в связи с его империалистической приро­дой (но также и в связи с присущей ему внутренней слабостью) — исследовательская работа Фуко вела его к выводам, эквивалент­ным радикальному неприятию советской системы. И после всего сказанного нам легче понять резкость и категоричность заявле­ния, которое Фуко сделал в 1977 г.: «Необходимо подвергнуть ра­дикальному пересмотру всю долгую традицию социализма, по­скольку практически все, что эта социалистическая традиция произвела в истории, должно быть осуждено» (Ibid. Т. 3. Р. 398).

* * *

Непрямые и комбинированные последствия колониальных войн и правления коммунистических режимов привели к ситуа­ции (речь, в частности, идет о катастрофической ситуации с вьет­намскими беженцами (boat-people), постоянно становившимися жертвами пиратских налетов), побудившую Фуко занять в 1984 г. активную политическую и интеллектуальную позицию, на первый взгляд плохо согласующуюся с его собственным ана­лизом места, которое занимает в техниках осуществления со­временной власти институт права. Действительно, от имени ор­ганизаций «Международная амнистия» и «Земля людей» он стремится привлечь внимание общественности к кораблю «Иль де люмьер» (направлявшемуся на помощь к вьетнамским беженцам) и апеллирует к существованию некоего «междуна­родного гражданства, имеющего свои права и свои обязанности и готового в любой момент вступить в борьбу против злоупот­реблений со стороны власти, кем бы ни были те, кто эти зло-

употребления совершают, и те, кто становятся их жертвами» (Ibid. Т. 4. Р. 707). Проявившаяся в истории с вьетнамскими бе­женцами сверхжестокость тоталитаризма (в которой присутст­вовал и элемент политики «этнического очищения») убедила Фуко в необходимости признать позитивный смысл призыва к международному праву как стратегии выживая в предельных ситуациях. Но последовавшая вскоре смерть Фуко, к сожале­нию, запрещает нам строить какие-либо серьезные гипотезы в этом отношении. Как бы то ни было, совокупную позицию Фу­ко можно и нужно понимать как абсолютное и категорическое неприятие доктрины классовой борьбы, достигающей своего апогея в принципе классовой войны и классового уничтоже­ния, — доктрины, которую на практике попытались осущест­вить Советский Союз и другие социалистические страны.

Примечания

¹ Foucault M. Dits et écrits: In 4 T. Gallimard, 1994.

² «Il faut défendre la société», Cours au Collège de France. 1976; Hautes Etudes. Seuil: Gallimard, 1997.

³ Фуко достаточно часто использует термин «тоталитарный» в широком смысле слова, применяя его не только к нацистской Германии или к Советскому Союзу сталинского периода, но и ко всем коммунистическим странам. Например, обсуждая работы Томаса Caca (Thomas Szasz), американского критика психиатрии венгерского происхождения, он высказывает предположение, что идентификация между «властью» и «госу­дарством», к которой тяготеет Сас, связана с двумя формами опыта — «европейским опытом тоталитарной Венгрии, где все формы и механизмы власти ревниво контролировало государ­ство, и американским опытом страны, проникнутой убеждени­ем, что свобода начинается там, где кончается централизован­ное вмешательство государства» (Dits et écrits... T. 3. P. 92). В то же время опыт борьбы польской Солидарности, с которым Фуко, побывав в этой стране, познакомился непосредственно, заставил его усомниться в надежности анализа «в терминах тоталитарного государства»: в 1982 г. поляки воспринимали свое положение как результат необъявленной войны и им приходилось терпеть Коммунистическую партию и Россию как присутствующий в стране «иностранный блок» (Dits et écrits... T. 4. P. 344).

⁴ Она была опубликована в журнале «Critique», (июнь-июль 1976 г.) под названием «Ленин, политика и истерия». Основ­ной тезис статьи я развил в своей диссертации, а затем в напи­санной на основе диссертации книге, опубликованной в 1982 г. и переизданной в 1998 г.

⁵ Эта беседа была впервые опубликована в бюллетене «Orni­саr?» (периодическое издание психоаналитического направле­ния, связывающего себя с именем Фрейда), а затем в: «Dits et ⁶ Цитата из этого письма приводится в хронологии, включенной в 1-й том «Dits et écrits» (P. 22).

⁷ Более точные даты определить в данном случае довольно труд­но. Но, по словам самого Фуко, он присутствовал на собраниях партийной ячейки в период «заговора белых халатов» — эта политическая кампания имела место в начале 1953 г.

⁸ Об этом эпизоде см.: Козырченко Г. В плену у красного фарао­на. М.: Междунар. отнош., 1995.

⁹ Анализ этой функции «трибуна» КПФ принадлежит француз­скому политологу Жоржу Лаво.

¹⁰ Говоря об анализе завода как социального института, Фуко ссылается на вторую книгу «Капитала»; однако этот анализ на­ходится в книге I (гл. XIII, XIV, XV). Во французском издании «Editions sociales» эти главы находятся в томе 2. Фуко просто ошибся и перепутал «книги» — «Капитал», как известно, со­стоит из четырех книг — и тома в наиболее распространенном французском издании «Капитала».

¹¹ Этот демарш в скрытой форме является одновременно спосо­бом дистанцироваться от позиции Пьера Бурдьё, который как раз в тот момент, когда Фуко открыто отвергает этот тезис о социальном дуализме, довольно изящно развивает его в своей книге «La Distinction. Critique sociale du jugement».

¹²Текст Манифеста GIP с тремя соответствующими подписями датируется 8 февраля 1971 г. (Dits et écrits... T. 2. P. 174—175).

¹³ Фуко дал очень лестный отзыв книге Глюксмана «Les Maîtres Penseurs», который был напечатан в «Нувель Обсерватер» в мае 1977 г. (Dits et écrits... T. 3. P. 277 и след.); Фуко также положительно оценил книгу Глюксмана «La Cuisinière et le mangeur d'homme» (Ibid.).

¹⁴ О понятии гражданского общества и его истории см.: Colas D. Le Glaive et le Fléau. Généalogie du fanatisme et de la société civile. Paris: Grasset, 1992. См. также англ. пер.: Civil society and Fanaticism. Conjoined histories. Stanford Univ. Press, 1997.

НОВЫЕ ВРЕМЕНА: СОВЕТСКИЙ СОЮЗ В МЕЖВОЕННОМ ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ КОНТЕКСТЕ¹. Стивен Коткин

 

Выдающиеся европейские ученые и государственные деятели с начала XIX века предсказывали подъем массового человека и наступление века масс.

Ханна Арендт

В «НОВЫХ ВРЕМЕНАХ» (1936) Чарли Чаплин играет фаб­ричного рабочего Электросталелитейной компании. Он затяги­вает болты на быстродвижущейся ленте конвейера. В одной из сцен показано механическое сооружение, призванное «кор­мить» рабочих ланчем в то время, как они остаются на произ­водственной линии. Но оно ломается, и суп летит в лицо Чарли. Другая сцена изображает собственника-капиталиста, который следит за производственным процессом с помощью скрытой ка­меры и требует увеличения скорости линии. Не поспевающий за темпом Чарли падает на гигантские шестерни. Жертва нерв­ного истощения, он теряет работу. На улице его ошибочно при­нимают за коммунистического вожака и арестовывают. По слу­чайному стечению обстоятельств он предупреждает побег из тюрьмы. Его прощают и отпускают. Но поскольку его старый сталелитейный завод закрыт, Чарли не может найти работу. Он охвачен ностальгией по убогим гарантиям тюремного заключе­ния. В политическом смысле «Новых времен», кажется, невоз­можно усомниться.

Однако притом, что фильм вроде бы сделан как прорабочий и «антиконвейерный», многое в «Новых временах» подчинено ав­томатизму фабричной технологии. Более того, на фоне машинно­го века фильм приветствует не победное шествие рабочего соз­нания, а скорее то, что могло бы быть названо мелкобуржуазными мечтами². Безработный Чарли встречает сиротку (Полетт Годар), и оба начинают фантазировать о собственном семейном доме. Чарли посчастливилось получить работу ночного сторожа в уни­вермаге, где его жалко одетая возлюбленная-подросток часами наслаждается на складе отдела одежды. Однако когда Чарли ни с того ни с сего помогает своим заводским товарищам, лишившимся

работы, — которых он застает за грабежом универмага — его увольняют. Финальная сцена изображает парочку, бредущую вниз по опустевшей дороге — но рука об руку. «Маленький человек» поставлен в трудные обстоятельства, но он не обескуражен. Даже торжествует³.

Планировавшийся, по слухам, сначала под названием «Мас­сы», фильм «Новые времена» ярко освещает и совмещает два главных символа современности — механизированную фабрику и не менее вместительный универмаг, продающий изделия массо­вого производства. В то же время посредник, с помощью которого эти образы были созданы и переданы, — кино — сам был символом и силой нового времени. Зажатый между шестернями фабричных машин Чаплин мелькает, подобно кинопленке в проекторе⁴. Его фильм — как и кино вообще — пользовался фантастической попу­лярностью в сталинском Советском Союзе. С коммунистической точки зрения, можно было сказать, что Чаплин сатирически изо­бразил капиталистический мир эпохи Депрессии и сделал из пролетария героя⁵. Помимо предполагаемой идеологической при­емлемости фильма, то, как в нем сняты автоматизированная фаб­рика, включая потогонную систему, и мелкобуржуазные мечты героя, задело советских людей за живое. Чаплин запечатлел меж­военную цивилизационную конъюнктуру. Советский Союз же мог утверждать, что это — его собственная конъюнктура. Подобно Соединенным Штатам, хотя и следуя иной дорогой, Советский Союз стал обществом массовых производства и культуры, пре­тендуя на то, что диктатура, а не парламентаризм является самой эффективной формой массовой политики.

В этом эссе я попытаюсь воссоздать межвоенный советский опыт в сравнительном контексте или в цивилизационной конъ­юнктуре. Моя главная идея проста: показать, что Советский Союз с неизбежностью был вовлечен в процессы, не являющиеся осо­бенностью для России, — от распространения массового произ­водства и массовой культуры до пришествия массовой политики и даже массового потребления — после 1890 г.⁶ Первая мировая война, во время которой и произошла русская революция, при­дала этим процессам сильнейшее ускорение во всех воюющих странах. В России автократия и империя уступили дорогу на­много более мощной диктатуре и квазифедеральному Союзу, скрепленному неясным, амбициозным и обусловленным войной видением антилиберальной современности⁷. За два последовав-

ших за этим десятилетия образ обрел институциональные фор­мы, имевшие некоторые важные сходства (и многие важные от­личия) как с либеральными проектами современности — такими как Соединенные Штаты, Великобритания и Франция, так и с другими формами антилиберальной современности — такими как нацистская Германия, фашистская Италия и императорская Япония.

Характерные черты межвоенного периода сложились под влиянием опыта первой мировой войны, в особенности под влия­нием неизбежности учета фактора мобилизованных масс в обще­стве и политике; новых технологий (производственные линии, радио, киноиндустрия, телефон) и попыток их применения в про­мышленности, культуре и политике; набиравшего силу поворота к социальному обеспечению как мировоззрению и способу прав­ления; наконец, как сохранявшихся формальных империй, так и усилившихся национальных требований. Вместе эти взаимосвя­занные тенденции образовали широкое пространство для воз­можных, а в ином случае даже и необходимых, действий для со­ревнующихся великих держав. Однако здесь не было ничего не­избежного. Ни одна из ведущих держав не имела свободы рук для самосозидания на совершенно новой основе или так, как это пол­ностью бы устроило ее лидеров и общественность, — даже Совет­ский Союз. Агент действия не может поступать независимо от структур — точно так же, как не существует структур, независимых от того, как поступает агент действия*. Все ведущие державы имели давно сложившиеся политические институции, культур­ные традиции, социальные и экономические установления, терри­ториальные конфигурации и отличительные формы поддержания международных отношений⁸.

Однако, пусть и по-своему, каждая из них очутилась в услови­ях «века масс», ставшего необратимым благодаря всеобщей моби­лизации. Каждая принуждена была открывать для себя интегри­рующие механизмы, вытекающие из разнообразных форм массо­вых политики, потребления, культуры, социального обеспечения

* Говоря о действиях агента социальных изменений как социаль­ном институте, автор использует социологический термин agen­cy, который следовало бы передать отсутствующим в русском языке производным от существительного «делатель», самого по себе редкого и «неуклюжего» (прим. перев.).

и имперских/национальных проектов. Короче говоря, каждая из великих держав — поскольку ни одна не отреклась от претензий на гегемонию — оказалась вовлечена в соревнование по выработ­ке той или иной версии современности масс; в соревнование, ко­торое дало новый толчок и форму их геополитическому соперни­честву. В зависимости от преобладавших в том или ином случае особенностей поступков социальных агентов (agency) различные акторы — диктаторы, избранные лидеры, функционеры, граждан­ские служащие, собственники, массовые организации, местные общины, интеллектуалы, пропагандисты — восторгались друг другом или поносили друг друга, имитировали друг друга или от­казывались от некоторых практик (скрывали их), в то время как другие обращались к этим последним⁹. Некоторые организации и индивиды, вместо того чтобы развивать коллективные тенденции современности, сопротивлялись им — пусть и безуспешно, а неко­торые из поддерживавших общее дело понимали его совсем не так, как большинство или власти. Современность была ареной, которую оспаривали как внутри этих стран, так и в отношениях между ними.

Когда я подчеркиваю существование специфичного межвоен­ного ландшафта возможностей и вызовов, которые стали реаль­ностью не только благодаря выбору, но и из-за геополитического соревнования, моя цель — не в абсурдной попытке внушить мысль о некой однопорядковости Советского Союза, Соединен­ных Штатов и Британии или даже нацистской Германии. Взаим­ные вызовы подчас порождали взаимосвязанные ответы — в силу природы феноменов и набора возможных действий (своего рода изоморфизм) и по причине внимательного изучения друг друга соперниками¹⁰. Однако разрыв между либеральным и антилибе­ральным порядком был огромен. Также значительно отличались друг от друга как демократизирующиеся парламентские страны, так и мобилизационные авторитарные режимы¹¹. Утверждая существование определенной межвоенной конъюнктуры, частью которой был Советский Союз, я намереваюсь побудить к раз­мышлениям о том, что только посредством сравнений может быть полностью оценена специфичность Советского Союза. Мне также хотелось бы обратить внимание на то, что интерпретация Совет­ского Союза в контексте межвоенной конъюнктуры открывает дорогу к лучшему пониманию всей его истории и судьбы после второй мировой войны.

Между 1930-ми и 1950-ми гг., когда опустошенный Советский Союз восстанавливался после второй мировой войны, в общем следуя довоенным рецептам, другие мощнейшие страны мира со­вместно пережили глубокую трансформацию, связанную с этой войной. За одним исключением, проекты антилиберального мо­билизационного характера потерпели полное поражение в войне. Революция в массовом потреблении, лидером которой были меж­военные Соединенные Штаты, углубилась там во время войны, а после нее развернулась в Западной Европе и Японии. Социаль­ное обеспечение — интегральная определяющая особенность ли­беральных режимов — стало всеохватным. Формальная империя была дискредитирована и оставлена в прошлом. Наконец, меж­военное многостороннее соревнование и заимствования превра­тились в послевоенное двустороннее соперничество, стороны которого были очень неравными. Образ и реальность «новых времен» изменились, создав неразрешимые проблемы для одно­значно межвоенного советского варианта современности.