Православие Истины не ищет: она уже дана ему в Откровении. Эта Истина — Сам Христос Спаситель. 19 страница

В пьесе "На дне" писатель совершил акт отвержения своих прежних заблуждений: идеализации босячества и ухода в мир, созданный посторонней фантазией (вспомним, как он разъяснял необходимость чтения книг). Горький прозревает то, в чём сам прежде был не твёрд: "Я — знаю ложь! Кто слаб душой... и кто живёт чужими соками — тем ложь нужна... одних она поддерживает, другие прикрываются ею... А кто — сам себе хозяин... кто независим и не жрёт чужого — зачем тому ложь? Ложь — религия рабов и хозяев... Правда — бог свободного человека!"

Но правда становится в системе художественной образности пьесы некоей абстракцией. Взамен одной лжи автор пьесы утверждает ложь иную — обман гуманизма, идеи которого пародийно звучат в пьяной беседе двух опустившихся "на дно" босяков, шулера и сутенёра. Гуманизм есть новая иллюзия, которая заменит прежние, и Горький показал это объективно, хотел он того или нет. Бытие человека в безбожном пространстве обессмысливается, не устанем это повторять.

То что пространство пьесы о босяках строится автором вне Бога, о том свидетельствует реплика Луки:

Пепел. Слушай, старик: Бог есть?

Лука (негромко). Коли веришь, — есть; не веришь, — нет... Во что веришь, то и есть...

Перед нами пример антропоцентричного мышления, которое ставит бытие Божие в зависимость от веры в человеке, превращает Бога в иллюзию, включённую в ряд прочих иллюзий, какими живут персонажи пьесы. Именно Лука ведёт разговор о Боге как об утешительной иллюзии, когда уговаривает умирающую Анну немного потерпеть.

Ещё одно подтверждение бездуховности мира опустившихся "на дно" — их отвержение совести, которая, как учил святитель Феофан Затворник, есть проявление духовной жизни человека. В споре Пепла с Клещём в первом акте пьесы совесть объявляется ненужной и вредной для босяцкой жизни.

Разговор же о духовных понятиях в этом мире извращается лицемерным суесловием.

Склонностью к пустословию страдают многие персонажи пьес Горького.

Нужно отметить, впрочем, что после "На дне", где Горький удачно использовал открытия Чехова, в его драматургии заметен явный спад. "Дачники" (1904), "Дети солнца" (1905), "Варвары" (1906), "Враги" (1906) — пьесы пишутся одна за другой, торопливо, нетерпеливо, как будто вдогонку за злобой дня, за проблемами, которые драматургу всё никак не удаётся осмыслить вполне, и он эстафетно передаёт их от одной пьесы к другой.

Злоба дня давно ушедшего теперь для нас не актуальна, поэтому не стоит ее обсуждать.

Персонажи пьес мечутся по сцене и по жизни. Они говорят, говорят, говорят, рвутся к какой-то, им самим до конца не понятной, правде жизни, "ввысь", "к свету", тоскуют, ходят туда-сюда, чего-то ждут... Разговоры в пьесы нескончаемые, они явно бессмысленны и в ущерб сценическому действию.

Горький ставит в центре мира человека, человеческое начало, даже когда говорит об этом начале как о Боге. Горький — гуманист. Эта аксиома превратилась давно в шаблон, в расхожую банальность, хотя и не утратила оттого своей истинности.

Горький гуманист, но он не гуманен в полноте своего отношения к человеку. Как будто парадокс. Но не станем смешивать гуманизм, признание человека некой абстрактной самодостаточной ценностью вне Бога, и гуманность, любовь к живому конкретному человеку. Человека вообще Горький возносит весьма высоко. Но что такое человек?

"Что такое человек?" — вопрошает Сатин в своём знаменитом монологе и отвечает: — "Это не ты, не я, не они... нет! — это ты, я, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы... Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это — великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век!".

Вот совершеннейшее выражение идеи гуманизма. Человек — божество, творец жизни. Но это и некая абстракция. Конкретного человека как бы и нет ("это не ты, не я, не они..."). Очерченная в воздухе фигура — и ничего больше. И эта абстрактная фигура — творец всего? Вероятно, некое художественное чутьё заставило Горького вложить это бесчеловечное превознесение человека в уста спившегося босяка.

Этот слепленный из воздуха фантом возносится Горьким сверх меры. Он посвящает миражу целую поэму (в прозе) с претенциозно-простеньким названием "Человек" (1903), представляющую набор банальных трескучих фраз. В поэме проявилась глубочайшая апостасия, которая в немалой мере определяет развитие человечества в XX столетии. Горький в этом смысле — пророк. Отвержение Бога в его творчестве помогает разглядеть пагубные последствия безбожного мировидения.

Должно заметить, что Горький близок той разновидности гуманизма, которая превозносит рациональное начало в человеке. "Моё оружие — Мысль, а твёрдая уверенность в свободе Мысли, в её бессмертии и вечном росте творчества её — неисчерпаемый источник моей силы!" — так заявляет его человек-фантом, своим неразумием вызывая жалость к себе. Мысль для этого фантома есть единственный свет в жизни, источник всесилия, основа бессмертия творческого начала. Смысл жизни он видит в творчестве. Но что есть творчество? В этой системе — такой же фантом, как и сам Горький человек и его мысль.

Утверждая высшую ценность мысли, Горький отчасти вновь касается всё того же порождённого просветительскими иллюзиями противоречия между верой и разумом. Правда, Горький верит в своё божество, в человека, но это именно вера. В системе гуманистических ценностей вера непременно должна основываться на позитивных основаниях, поэтому на помощь и призывается мысль, ведущая к знанию.

В рассказе "Сторож" (1923), примыкающем тематически к "Моим университетам", Горький признал, что с ранней юности им руководила и двигала жажда знания, и сделал сущностную оговорку: "Меня пленил и вёл за собою "фанатик знания — Сатана". Эта оговорка помогает лучше понять религиозный смысл вознесения мысли в поэме "Человек".

Авва Дорофей предупреждал: "Тому, кто верит своему уму и предаётся своей воле, враг, как хочет, устраивает падение". Как будто прочитал горьковскую поэму и дал точный и краткий комментарий духовный.

У Горького своя "религия". Недаром он однажды признался в "религиозном преклонении перед творческой силой разума человеческого". И именно исключительная вера в разум и мысль привели Горького к тому нигилизму, который на всю жизнь определил его мировоззрение. Свобода мысли — великая ценность, если человек помнит о Боге. Вне Бога она превращается в сатанинский соблазн. Да и нет свободы мысли вне веры.

Бодрые возглашения веры в созидающую силу человека можно встретить и в иных произведениях Горького. И всякий раз подразумевается за всем этим не конкретный человек, а обобщённое "человечество". Это человечество становится порой в произведениях Горького неким символом, обозначающим итог исторического развития всего бытия. Достоевский остроумно заметил: "Кто слишком любит человечество, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности". И причину он же назвал верно: "Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?" Вопрос же этот возникает от безнадежного ощущения бессмысленности бытия, определяемой отсутствием веры в бессмертие человека, мыслящего своё существование как самодовлеющее. Поэтому Горький и людей-то не любил (за что их любить в безбожном мире, эти бессмысленные недолговечные несуразные создания слепых стихий?), конструируя рациональные гуманистические схемы себе в утешение.

Возражая Горькому, митрополит Вениамин (Федченков) писал:

"Как-то Горький сказал: "Человек — это звучит гордо!" Мне эти слова всегда были неприемлемыми и казались фальшиво измышленными, самомнительными. Церковь дала другое воззрение на человека. "Человек! Какое это высокое имя!" — писал блаженный о. Иоанн Кронштадтский в дневнике своём. А он имел дело со всеми: от царя Александра до нищих... Но больше имел дел с бедными, с народом, который тысячами ежедневно стекался со всей Руси в Андреевский храм в Кронштадте. Я был счастлив своими глазами видеть всё это...

"Высокое имя — человек!" Почему? И какое место и значение имеет Церковь в этой "высоте" для народа?

По христианскому учению — всякий человек, без различия, есть образ Божий. А душа человека, сказал Христос, дороже всего мира. Ради него сошёл на землю Сам Сын Божий Единородный. А по нравственному состоянию и по крещению все христиане суть "дети Божии". Апостол Пётр называл всех верующих духовными "царями", "священниками", хотя они были тогда больше рабами по социальному положению, человек призывался к ангелоподобной святости, от него требовалось быть выше этого мира. Какая в самом деле высота!"

Тяга к абстрактному человечеству несчастливо, но логично соединялась у Горького со всё большей приверженностью к марксизму, тоже ведь имевшему дело с фантомами, а не с живыми людьми. Проникнувшись сознанием его правоты, Горький не мог не возрадоваться в 1905 году начавшимся революционным потрясениям, что для писателя-буревестника, как его с некоторых пор именовали, это и без того естественно: буря затевалась нешуточная.

"Жизнь, как это известно, — борьба господ за власть и рабов — за освобождение от гнёта власти", — это определение Горьким жизни нельзя упускать из памяти при разговоре о творчестве писателя вообще: всякий художник изображает жизнь, и изображает так, как сам её понимает, — простенький трюизм.

Для православного человека жизнь есть движение через земное бытие, определяемое возможностью внутреннего одоления греха на пути к обожению через спасение. Социальная вражда для православного сознания есть помеха здоровому ходу жизни. Поскольку для Горького это не имеет никакого значения, он видит в мещанстве стремление "задержать процесс нормального развития классовых противоречий". Не забудем, что таковой "нормальный процесс" предполагает непременные кровавые потрясения.

Что же мешает этому "процессу" (согласно пониманию Горького)?

Во-первых, совесть.

"На почве усиленных попыток примирить непримиримое у мещанина развилась болезнь, которую он назвал — совесть. В ней есть много общего с тем чувством тревожной неловкости, которое испытывает дармоед и бездельник в суровой рабочей семье, откуда — он ждёт — его могут однажды выгнать вон. В сущности, и совесть — всё тот же страх возмездия, но уже ослабленный, принявший, как ревматизм, хроническую форму". В другом месте той же статьи Горький называет совесть "накожной болезнью мещанской души".

Должно признать, что Горький несомненно прав, когда в совести и любви узревал препятствие к развитию вражды и кровопролития.

"Нормальному процессу" развития классовой вражды, с точки зрения Горького, мешает, во-вторых, любовь к ближнему, заповедь "возлюби ближнего твоего, как самого себя", ибо мещанство, по Горькому, прикрывает этими словами лишь собственный эгоизм. Разумеется, любую духовную истину можно использовать в угоду неприглядному ханжеству, однако Горький распространяет своё неприятие на сам принцип, а не на отступление от него. Там, где необходимо усиливать классовую вражду, логично ли говорить о любви?

Горький обрушивается на гуманизм, понимаемый им как любовь к человеку, утверждая, что гуманизм этот есть для мещан "орудие защиты против напора справедливости", впрочем, ненадёжное. Вот вам и гуманист.

Превознося борьбу внешнюю, Горький с ненавистью относился ко всякому призыву внутреннего одоления греха. А поскольку он справедливо усматривал такие призывы в русской литературе, он отверг её с беспощадностью.

Важным при попытке распознать и одолеть все несовершенства жизни становится вопрос о причинах царящего зла. Горький утверждает: "Нищета и невежество народа — вот источник всех зол и несчастий нашей жизни..." Православный человек скажет: "Нищета и невежество суть следствие, в числе прочих бед, единой причины: первородного греха, удалённости творения от Творца. Обожествляя человека, можно лишь усугубить зло, в том числе нищету и невежество".

Первородный грех воспроизводится в истории постоянно. Человекобожие — его проявление в секулярной антропоцентричной культуре Нового и Новейшего времён.

Повесть Горького "Мать" традиционно осмысляется как первое произведение социалистического реализма. И хотя в том есть немалая доля истины, плодотворнее рассматривать её в общем контексте развития мировоззрения Горького. В начале века писатель был весьма близок идеям человекобожия, воспевая и романтизируя абстрактное человеческое начало в бытии мира.

Человекобожие может утолить душевную жажду человека чуткого, но ненадолго. Горький чуткостью восприятия обделён не был, хотя она парадоксально соединялась в нём с какою-то духовной неразвитостью, религиозным нечувствием. Кажется, именно в этом заключается причина творческой и жизненной драмы писателя. Душа металась в тупиковых лабиринтах, выход из которых возможен только вверх, а все лестницы этим человеком и замурованы.

Душевная чуткость заставила Горького предпринять попытку богоискательства, а духовное нечувствие обрекло это стремление на неудачу.

В повести "Мать" (1907) писатель вознамерился облечь пролетарскую революционность в одеяние борьбы за правду Христову, правду, обновлёную и очищенную от "церковного обмана". Проблема, не оригинальная для своего времени, однако решаемая на новом материале, привлечь который не додумались ни Толстой, ни Лесков, ни Мережковский.

Горький даёт своё понимание истории как движения от ада на земле к раю на земле же. Ничего нового в том нет. Некоторую оригинальность этому хилиазму придаёт лишь соединение его с идеей пролетарского мессианизма, марксистской по своей природе. Именно намеренное соединение христианства с марксизмом свидетельствовало об отсутствии подлинного религиозного чутья у Горького и привело его к новой неудаче.

Теоретически обосновал (насколько возможно) средства достижения грядущего блаженства Павел Власов в своей речи на суде. Воспринявшая стремление к этому блаженному времени как дело Божие, Ниловна, центральный персонаж повести, несколько раз на протяжении всего повествования разъясняет окружающим: революционная борьба — дело Божие. Например, она так объясняет людям причины ареста сына-революционера: "Второй раз сажают — всё за то, что он понял Божью правду и открыто сеял её..."

Разумеется, церковная вера неприемлема для этих людей, в их разговорах часто звучат слова о необходимости поисков обновлённого Бога. "Переменить Бога надо, мать, очистить Его! — вещает Рыбин в разговоре с Ниловной. — В ложь и клевету одели Его, исказили лицо Ему, чтобы души нам убить!.."

"Обновляется" же Христос прежде всего мыслью, делами и кровью революционных борцов. Эта кровь — их жертва ради рая на земле. Без имени Христа Горький пока не хочет обходиться. После разгона первомайской демонстрации Ниловна, держа спасённый красный флаг в руке, обращается к толпе с разъяснением христианского (в её понимании, и автор тому явно сочувствует) подвига её сына.

"Божье говорит! — взволнованно и глухо выкрикнул кто-то. — Божье, люди добрые! Слушай!"

Рассудочное осмысление хилиастической грёзы — вот обновлённая религия персонажей повести "Мать". Автор сделал их людьми нравственно высокими, безупречными, строгими аскетами ("монашеская суровость" недаром отмечена у Павла), жертвующими личным счастьем служению своему социальному идеалу. Такое понимание образа революционера восходит к традициям Чернышевского и Некрасова. И вообще осмысление революционной идеологии в контексте переосмысляемого христианства идёт в русской литературе именно от интенсивных усилий Чернышевского дать революционную идеологию и революционную борьбу в качестве замены прежней религии. Горький тому следовал.

Участники первомайской демонстрации не случайно воспринимают свою акцию как крестный ход, крестный путь свой к обновлённой правде на земле с неизбежною жертвенностью страданий.

Одной из центральных проблем, осмысляемых в русской литературе XIX века, стала проблема бессмертия. Горький предлагает решение её именно в духе обновлённой религии — как бессмертие человека в его делах и в памяти людской (позднее это станет общим местом в литературе соцреализма).

Название повести заставляет вспомнить ещё одну давнюю проблему русской литературы — проблему "отцов и детей". На поверхности мы можем увидеть как бы новаторство Горького в осмыслении этой проблемы. Если прежде отцы и дети пребывали в непреодолимых противоречиях, то теперь старшее поколение признаёт правду детей и следует за детьми в их борьбе: "Сына выбили из ряда — мать на его место встала!" Однако это лежащее на поверхности решение проблемы не должно закрывать сущностного. У Горького это своего рода уничижение "отцовства" и вознесение материнского начала.

Быть может, постоянное внимание к материнскому началу определено включением богоискательского опыта Горького в общий контекст эпохи, в которой едва ли не все идейные искания совершались под знаком "Вечной Женственности". Горький, конечно, мог воспринять идею Мережковского Дух есть Мать не от самого автора её, своего идейного противника, а из атмосферы, из воздуха времени, но то, что в повести его мы слышим отзвук именно этой концепции, — несомненно. Идея материнства утверждается в повести даже не через конкретность образа матери (конкретность как раз и являет свою неполноту), а через символическое наполнение этого образа, через его соотнесённость с идеей пролетарского интернационализма. Об этом заявлено в самом начале произведения: "Мы все — дети одной матери — непобедимой мысли о братстве рабочего народа всех стран земли. Она греет нас, она солнце на небе справедливости, а это небо — в сердце рабочего, и кто бы он ни был, как бы ни называл себя, социалист — наш брат по духу всегда, ныне и присно и во веки веков".

Завершающая формула этих слов Андрея Находки — подчёркнуто возносит идею как бы на религиозный уровень. Находясь в плену у марксистских абстракций, Горький был обречён на подобную образность и подобную символизацию. Борьба и пролетарская общность — неизбежные ценности для любого, кто попытается осмыслить жизнь посредством передовой социальной теории.

Богоискательство Горького вновь оказалось неуспешным.

Кульминацией этого стало создание повести "Исповедь" (1908).

Повесть построена по простой схеме: удручённый созерцанием несправедливостей жизни, переживанием собственных невзгод, человек отправляется на поиски правды, поселяется в монастыре, затем, неудовлетворённый, начинает странничество по русской земле, а в итоге обретает истину в сознании народного единства, идея которого открыта пониманию прежде всего рабочих людей.

Поворотным моментом в исканиях Матвея, главного героя повести, стала его встреча с бывшим священником, раскрывшим в своих рассуждениях итог своего постижения веры: Христа сделали Богом люди, но не отдельные личности то совершили, а некое коллективное единство, именуемое народом. Народ сотворяет Бога, движимый своею правдою. А в итоге богом оказывается именно это коллективное единство. Задача человека — растворить себя в том единстве, ибо личность есть лишь отломленность от родного целого, она бессильна и слепа. Распад единства губит бога, новое единение — вновь создаёт его.

Идея богоискательства заменяется, таким образом, идеей богостроительства. В богоискательстве человек зависит от Бога, в богостроительстве, напротив, бог становится зависим от человеческих действий. Вновь к тому же гуманизму и вернулись.

Любопытен обобщающий образ, который использует один из рабочих наставников героя повести, говоря о цели истинного богостроительства:

"Вы теперь как бы на площади стоите, и виден вам посреди её весь создаваемый храм во всей необъятности и красоте..."

Храм строят... Знакомый образ.

Герой повести совершает, после новых странствий, своё слияние с народом-богостроителем, народом-богом, и символично, что это происходит в одном из монастырей во время крестного хода с чудотворной иконой: на смену "отживающей" религии приходит новая — религия "благодатной силы всех сил", религия растворения человека в народном единстве.

Однако горьковское понимание коллективного единства далеко, по утверждению писателя, от каких бы то ни было религиозных идей. Сам он писал по этому поводу: "Я — атеист. В "Исповеди" мне нужно было показать, какими путями человек может прийти от индивидуализма к коллективистическому пониманию мира. Автор не ответственен за мнения своих героев, они думают, действуют и говорят так, как повелевают им индивидуальные, наследственные свойства и внушения социальной среды. Герой "Исповеди" Матвей понимает под "богостроительством" устроение народного бытия в духе коллективистическом, в духе единения всех по пути к единой цели — освобождению человека от рабства внутреннего и внешнего".

Если вникнуть в образный и идейный строй повести Горького, то можно прийти к выводу: основанное на передовом учении обожествляемое им единство есть не что иное, как пролетарский интернационализм, прикрытый псевдорелигиозными словесами. И ради такой-то пошлой идейки стоило огород городить!

Однако рассуждения Горького о богостроительстве привели в раздражение Ленина, разразившегося большим бранным письмом (от 13 ноября 1913 г.), в котором вождь декларативно отвергал любые попытки поднимать эту тему. Именно в этом письме Ленин сформулировал свой знаменитый тезис: "Всякий боженька есть труположество — будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, всё равно".

Известно, что богоискательство и богостроительство Горького совпало с идеалистическими философскими блужданиями группы партийных функционеров (Богданова, Луначарского, Базарова и др.), которые после неудачи первой революции предприняли попытку соединить марксизм с религией, названную "богостроительством". Утверждают, что Горький попал под влияние этой группы, с участниками которой он тесно общался. Ленин, как известно, яростно боролся с ними, написав бранный философский трактат "Материализм и эмпириокритицизм". В такой момент Горький и попал под горячую руку воинствующего материалиста.

Горькому действительно было больно от сознания того, что русская сила гибнет. Он видит, что человек страдает — и это страдание переходит в него, и он ненавидит страдание, он хочет убить его во всём бытии, чтобы избавить себя от внутренней боли. Он не хочет терпеть. Он ненавидит терпение. Но у Горького нет веры. Бога он искал и разуверился в поиске. Хотел заняться созиданием Бога... Пришёл к мысли о бесплодности такого занятия, вождь помог: выбранил.

Что утишит боль? Забытьё в созерцании или воображении лучшей жизни. Забыться бы в сказке о происходящем за тридевять земель... Конечно, он не сказочник и не дитя — ему нужна не просто красивая иллюзия, а жизненная реальность.

Горький любил Италию: как человек и как художник. Существование весёлых солнечных людей, какими ему виделись со стороны жители той земли (со стороны, хоть он и жил там много: посещая не родную землю, всякий человек воспринимает её как мир, "где нас нет"), дало ему конкретный материал, который он и соединил со своей грёзой. И получились: "Сказки об Италии" (1911-1913).

Эти сказки сродни гравюре, в которой нет полутонов. Всё здесь ярко и отчётливо: если любовь — то любовь, если ненависть — ненависть. Если счастье, то ничем не омрачённое. Лучше сказать: это романтизм, переосмысленный на новой основе, но романтизм, и ничто другое. Писателя влекут характеры, подсмотренные им, как кажется ему, в самой жизни. Он щедро переполняет ими свои создания, полные солнца, радости, свободы, бурной всепоглощающей страсти. Даже когда в жизнь этих людей приходит зло, несчастье, то это всегда — чистая трагедия, без мелочной пошлости чувств, без оскорбляющего человека стремления вызвать жалость к себе.

Этот мир у Горького не знает греха. Здесь тоже убивают и крадут, изменяют и злобствуют, завидуют и лгут, но для Горького здесь сказывается натура, которую нельзя судить. Эти люди, мол — дети роскошной обильной природы, они её часть, они сами природа. А природа — неподсудна человеку. Здесь есть зло, но нет греха. Зло можно уничтожить, и его уничтожают, когда могут. Оно естественно, и борьба с ним естественна, в людях нет злобы к этому злу.

Они веселы, эти люди, они счастливы, даже когда им плохо, потому что и это жизнь, а они любят жить: ведь быть живым — хорошо, и они радостно переживают своё чувство бытия. Когда они, сдерживаемые религиозным чувством, отрекаются от свободного следования страстям, они сознают свою ошибку и свою вину перед природой. Женщина, отказавшаяся от любви мужчины, кается перед смертью, признаваясь, что её вера "только страх перед тем, чего я не могла понять, несмотря на свои желания".

Горький славит материнское начало жизни, посвящая ему вплетённые в общий строй "Сказок об Италии" красивые легенды о подвиге матерей.

Горький убежден, что у человека возвышает прежде всего революционная борьба. Революция, пролетарская солидарность — неизбежная тема "Сказок об Италии". Дело революции, по мнению Горького, — дело Божие...

Вероятно, где-то в глубине подсознания неискоренимою оставалась у писателя уверенность в истине слов любимого им Беранже:

Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет —
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!

"Сказки об Италии" — прекрасный золотой сон.

— Неужели в них нет и доли реальности?

— В сон всегда вплетена реальность.

Разумеется, дело Христово понималось Горьким уже давно как иносказание, но лучше было бы не поминать всуе имя Божие. Да и соблазн: простодушные люди не всегда различают язык аллегорий, толкуя его впрямую.

Горькому же эзопов язык нравился. Вслед за итальянскими сказками он создаёт цикл "Русские сказки" (1912—1917), где, в противоположность южной радостной жизни, показал сплошную непроходимую глупость, пошлость, лень, бестолковость и нытьё: "Ведь дело было в России, а там у каждого всегда что-нибудь ноет и болит".

"Сказки" — явная художественная неудача. До щедринского сарказма Горький не дотянул, хотя и пытался следовать именно этой традиции. У Щедрина — язвительное презрение, у Горького — мелкая ироничная злобность.

От аллегорий Горький переходит к отображению русской жизни на бытовом уровне, создаёт цикл "По Руси" (1913—1917), материалом для которого послужили путевые впечатления писателя времён его хождений по русской земле.

Цикл символически открывается рассказом о вхождении в мир нового человека. Рассказ этот, "Рождение человека", знаменателен именно утверждением глубокой религиозности, определяющей всю жизнь русского человека. В рассказе: лирический герой принимает на пустынном берегу моря роды у отставшей от земляков орловской бабы, а затем оба отправляются дальше в путь.

Но как по-разному воспринимают оба свершившееся! Напутствуя явившегося в мир человека, рассказчик предрекает ему жизнь в неизбежной борьбе с враждебным окружением: "Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут..." Обыденно гуманистическое восприятие мира.

Женщина, едва оправившись, совершает совершенно иное душевное движение:

" — Пресвятая, Пречистая, — вздрагивая, вздыхала мать и перекатывала растрёпанную котомку с боку на бок.

И вдруг, тихо крикнув, умолкла, потом снова открыла эти донельзя прекрасные глаза — святые глаза родительницы, синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная, радостная улыбка; подняв тяжёлую руку, мать медленно крестит себя и ребёнка...

— Слава Те, Пречистая Матерь Божия... ох... слава Тебе..."

Далее, уповая на помощь Пречистой, молодая мать решает идти дальше, пренебрегая, кажется, здравым смыслом. Перекрестилась, вновь помянула Богородицу... пошла... Пошла с радостным чувством близости к Богу, со своей надеждой на жизнь.

Все натужно-экспрессивные восславления матери в итальянских сказках не стоят этого великого гимна материнству, прозвучавшего в "Рождении человека". Там — романтизированная фальшь, особенно остро сознаваемая в соотнесённости с этою обыденною правдой.

Поразителен и второй рассказ цикла — "Ледоход". Ватага плотников перебирается через реку по тронувшемуся льду, поминутно рискуя жизнью. Интересен характер старосты Осипа, седенького мужика, умельца, лентяя, краснобая, всегда готового обмануть хозяина, украсть хоть малость то гвоздей, то досок, то ещё чего, что взять сподручно. Именно он вдохновляет мужиков на опасный переход; и сколько проявляет решимости, умения, энергии, смётки, воли в том опасном деле! Он же и хитрец, тонкий дипломат, умело объясняющийся с полицией и умело уходящий от возможного наказания за дерзостность свою. Редкий государственный муж проявляет в своём деле столько таланта и умения, сколько этот сметливый старик — в обыденном, незаметном событии. Могучая и простецкая натура — подлинно русская в силе своей и слабости. Важно, что одним из побуждающих мотивов поступка мужиков становится желание побывать на праздничном богослужении (дело происходит накануне Пасхи). Но — и в кабаке тоже. Широк человек. Рассказчик радостно переживает свою душевную общность с этими людьми, прежде всего со стариком, переживает свои надежды, свою крылатость.