Подражание Гауфу

СЕРЕЖИНО ПРОКЛЯТИЕ

Сережа рос шаловливым, сметливым и шустрым мальчиком. Лишь иногда его посещали приступы странной злобы, не вполне понятной ему самому. Тогда он кусал и потрошил свои игрушки, царапал стены, яростно лупил добронравных соседских деток, а иногда, случалось, в кровь расквашивал собственный нос. Гадкие, злые слова вылетали тогда из его румяных губок, а большие карие глазки наполнялись гневными слезами.

Однажды, играя в песочнице, Сережа случайно наступил на свой собственный куличик, и приступ ярости обуял его с небывалой силой. Как раз мимо его многоквартирного блочного дома шла сгорбленная старушка с клюкой. Поскольку под рукой не было никого, на ком можно было бы выместить злобу за раздавленный куличик, Сережа яростно метнул в старуху ведерком и закричал на весь двор:

– Старая какашка! Ка-ка!

Старушка остановилась и уставилась на Сережу пронзительными черными глазками.

– Как ты назвал меня, остроумный мальтшик? Какашкою? Что ж, это хорошо, это отшень хорошо! – проговорила она с сильным немецким акцентом. При этом ее кривой нос чуть было не влезал в беззубый рот, и Сережа от души расхохотался. – Тебе, верно, не отшень-то нравится мой кривой нос и шамкающий рот? Что ж, тебе не откажешь в айне кляйне наблюдательность. Значит, ты любишь делать кака, если это слово так уж само и просится тебе на язычок? Теперь тебе будет хорошо, отшень хорошо, злой, гадкий мальтшишка!

Старуха трижды стукнула в асфальт двора своей причудливой клюкой, дунула, плюнула и исчезла, оставив в воздухе клуб зловонного дыма. Только тут Сережа понял, что старушка та была не простая, а немецкая, и что по роду занятий своих она была ведьма, вроде тех, что испортили всю жизнь карлику Носу и маленькому Муку. Он хотел было попросить у нее прощения, но поскольку от природы был горд, то только пожал плечами и еще выше вздернул свой правильный нос. Да и старушки никакой уже не было, только дым рассеивался в воздухе да пахло чем-то неаппетитным.

С тех пор почти ничего не изменилось в жизни маленького Сережи: он по-прежнему ходил в школу, где изучал испанский язык, слушался родителей, читал умные книжки, – но ведьма наградила мальчика даром, который грозил стать главным проклятием его столь многообещающей карьеры. Дело в том, что всякий раз, как Сереже предстояло публично выступить, он не успевал открыть рта, как уже чувствовал сильнейший позыв определенного толка. Мужественно подавив несвоевременное желание, он начинал говорить – и в ту же секунду начинался бурный и неконтролируемый процесс, с которым ни один врач не мог ничего поделать. Не переставая говорить, Сережа, как бы это сказать, какал, и чем больше говорил, тем больше какал. Уж он чего только не делал – глотал успокоительное, объясняя таковой странный эффект избыточным волнением; за неделю до выступления переставал есть; вставлял пробку... Но где действует волшебная сила – там напрасны усилия человеческие: даже и на самый голодный желудок Сережа работал неостановимо во все время своего публичного выступления, и многие свидетели дивились – как может столько помещаться в одном мальчике. Однако ж, как мы уже заметили, волшебная сила превозмогает любую физику. В известные минуты Сережа был неисчерпаем.

Надобно заметить, что Сережа, от природы одаренный приятным баритоном и эффектною внешностию, планировал сделать карьеру, тесно сопряженную с необходимостью появляться на публике. Один раз старухино проклятие чуть не стоило ему пребывания в комсомоле, когда он поднялся на трибуну, чтобы от имени школьной комсомольской организации приветствовать комиссию из райкома... и все дальнейшее походило бы на диверсию, если бы педагогический коллектив не уверил гостей, что это исключительно от счастья при виде руководящих товарищей. На уроках Сережу старались не спрашивать – он отвечал учителям в индивидуальном порядке. Памперсы еще не были изобретены. Одно время спасала пробка, но когда ею чуть не убило секретаря комитета ВЛКСМ сережиного института, куда он легко поступил после школы, – эти рискованные эксперименты пришлось прекратить. Под конец Сережа с горя попросился работать за границу, где изъян можно было бы объяснить русской национальной болезнью или странным обычаем, – но и там Сережу терпели только первый год, а потом отсылали на Родину. В быту это был милейший человек, но стоило ему подняться на трибуну собрания или ощутить с детства знакомый приступ ярости, как вся добропорядочность шла прахом. Несколько раз Сереже случилось испытать внезапную злобу на дипломатическом приеме, где невкусно кормили, в магазине, где не было требуемого сорта колбасы, в семье, где дети были недостаточно почтительны, – и сначала из него с трубным звуком вырывалась струя пара, а уж затем... берегись, кто не отпрыгнет! Далеко не всегда успевал Сережа отбежать в безопасное место или тем более в клозет.

Все это, конечно, тормозило сережину карьеру. К тридцати пяти годам его коллеги достигли высоких постов, а он оставался скромным испанистом, но однажды рассказал о своей беде давнему другу Борису – хитрому, с юркими глазками.

– И ты говоришь, что это проклятье? – воскликнул Борис. – Да это благословение! Ты еще думаешь, куда бы тебе устроиться? Стань моим ведущим обозревателем, и у тебя не останется проблем!

– Что ж, дело, – согласился Сережа. – Попытка не пытка.

Перед каждым эфиром Борис клал перед Сережей список фамилий, а вся его дальнейшая задача сводилась к тому, чтобы вызвать у нового обозревателя бешеную злобу. Сережу в принципе могло взбесить все, но больше всего он с того самого проклятого дня, как раздавил свой куличик, ненавидел старость. Борис повязывал старушечий платочек, брал клюку, а нос у него и так был кривой и длинный. Вместо телесуфлера стоял он за камерой, пока Сережа готовился к передаче. В результате к началу эфира обозреватель достигал нужного градуса ярости и начинал зачитывать по списку:

– Чубайс! – и раздавался оглушительный треск.

– Кох! – и студия заволакивалась дымом.

– Потанин!!! – и реактивная сила процесса приподнимала Сережу над стулом. Обессиленный, опустошенный, он покидал студию после эфира, а десять ассистентов режиссера оставались убирать. Но игра стоила свеч: и Чубайс, и Кох, и Потанин, имевшие неосторожность обидеть сережиного благодетеля, немедленно становились посмешищами народа и теряли уважение власти. Все-таки хорош ты или плох, но если тебя обгадили – сохранять респектабельность трудно.

Сережа был чрезвычайно эффективным обозревателем, здесь надо смотреть правде в глаза. В тех краях привыкли к разным формам полемики – от кулачного боя до швыряния тухлых яиц, – но такого еще не было, Сережа оказался первым, и как противостоять его тактике – никто как не знал, так и не знает по сию пору. Для того, чтобы растоптать политика, его оказывалось достаточно обгадить; размахивая Сережей, Боря отомстил за так и не доставшуюся ему корпорацию “Связьинвест”, но две другие, созданные при помощи Сережи, – “Грязьинвест” и “Смазьинвест” – в избытке компенсировали эту неудачу.

В президенты той страны задумал баллотироваться один чрезвычайно крепкий хозяйственник, тоже человек не без странностей: больше всего на свете он любил, чтобы его поливали елеем, да не каким-нибудь, а отборнейшим. Без елея лучше к нему было не соваться. От многомесячного употребления елея лицо его замаслилось, лысина залоснилась, глаза источали жирный блеск самодовольства, а в улыбке появилось что-то столь самоупоенное и хищное одновременно, что не всякий мог выдержать зловещий блеск его зубов. Народ панически боялся хозяйственника, выбившегося к тому времени в градоначальники. Вокруг него толпилась свита, готовая носками задушить каждого, кто отзывался об их начальнике без должной елейности.

– А тебя, – сказал однажды градоначальник Боре, – я, если приду к власти, лично повешу на первом же суку!

Ему очень не нравилась борина пронырливость, свободолюбие, алчность и то, что Боря предпочитал решать свои дела без елея.

– Это мы еще очень будем посмотреть, – сказал Боря, крупно записал на бумажке имя градоначальника, положил его перед Сережей, а сам привычно облачился в платок, подперся клюкой и встал за камеру.

– Мэр столицы, – начал Сережа без всякой задней мысли, и тут из него поперло.

Крепкий градоначальник в это самое время расположился перед телевизором, чтобы получить очередную порцию елея. Ничего другого он давно уже не встречал в свой адрес ни на одном телеканале. Он подумывал уже о переименовании родного города в свою честь. Градоначальник с приятностью щурился, уставившись в экран.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – снисходительно пробурчал он, и тут увидел Сережу. А с Сережей случилось то, что и всегда происходило в прямом эфире, – но на этот раз Боря еще и накормил его в лучшем ресторане, так что Сережа был прямо-таки переполнен чувствами. Брызнуло из него уже на заставке программы и потом хлестало битый час. Градоначальник забился под стол, но поток достал его и там. Он прыгнул в бассейн, но волна из телевизора дохлестнула и до бассейна.

– Что мне теперь делать! – восклицал он. – Что делать, я вас спрашиваю!!!

Окружение, однако, безмолвствовало, впервые видя дорогого начальника в столь непрезентабельном виде. Не нашлось ни одного здравомыслящего человека, который готов был бы процитировать мэру старую поговорку – “Облили – обтекай”; мэр был не таков, чтобы глотать обиду, и немедленно подал на Сережу и Борю в суд за клевету.

Ох, не надо было этого делать! Ошибка оказалась поистине роковой: сережин адвокат в суде немедленно доказал, что это не клевета.

– А что же это? – удивилась судья.

– Как что? – простодушно изумился в свою очередь адвокат. – Вы разве не узнаете? Никогда каку не видели?

Когда же очередь говорить дошла до самого Сережи, то он, как и всегда с ним бывало на публичных выступлениях, немедленно достиг нужного градуса ярости: публика в восторге разбежалась, улюлюкая, а представители мэра, вероятно, и поныне пытаются заглушить благовониями навеки приставший к ним аромат.

Каждую субботу градоначальник в противогазе, полном комплекте химзащиты и болотных сапогах садился перед телевизором. Благодушный Сережа, только что после сытного ужина, каждую субботу выходил в эфир.

– Добрый вечер, – говорил он с доброй улыбкой, предвкушая облегчение и очищение, – и действительно, в течение ближайшего часа никому из телезрителей не было так хорошо, как ему. С каждым сказанным словом он чувствовал нараставшую легкость и под конец эфира попросту воспарял, просветленным и всепрощающим взглядом глядя прямо в глаза градоначальнику.

– Всего вам доброго, – заканчивал он со слезами счастья на больших карих глазах. Первые полчаса программы градоначальник еще топал ножками, вторые же – только хрипел. Он попытался было, на свою голову, принять кое-какие ответные меры – запустил на собственном канале программу “Конкретные материалы” и сатирическое шоу “Сало”. Но куда им было до Сережи! Как ни тужились их ведущие, повернувшись задом к зрителю, как ни надували своих и без того пухлых щек, как ни наедались гороху, – только жалкое постанывание доносилось с экрана, да редко-редко выходило что-то похожее на тихое “тпру”. Это и сравнить было нельзя с волшебной легкостью истечения сережиных монологов. Он нашел наконец себя и бескорыстно дарил радость людям. Его слов “Добрый вечер!” с надеждой ждали миллионы. Столичный градоначальник пошел на крайние меры, приказав своим агентам подсыпать Сереже в кофе чего-нибудь закрепляющего, – но куда уж им было со своими жалкими таблетками! Боря потирал ручки. В Кремле пили шампанское.

Мода на понос стремительно распространялась по всей России. Детей в детсадах стало невозможно усадить на горшок – они хотели непременно, “как Сережа”. Стиль дефеканс возобладал в газетной и телевизионной журналистике. Слово “слив” стремительно делалось самым модным. Стилисты предлагали современные украшения в стиле D’Orenko (d’or по-французски – “золотой”): позолоченное унитазное очко, надеваемое на шею; цепь от сливного бачка, намотанного на запястье... Облегчаться на людях стало признаком культовости и продвинутости. Главный борин конкурент Володя со своим каналом оказался в глубоком арьергарде. Там считали сережин метод негигиеничным и оскорбительным для зрителя, поэтому ограничивались скромной тошнотой. Ведущих независимого канала, принадлежавшего Володе, тошнило от всего – от кровавого режима, властей, президента, преемника... Но их тошнота вызывала у зрителя главным образом брезгливость, а Сережа будил национальную гордость. “Эк заливает! – восхищались граждане. – Никто так не может. Нешто немец какой столько наобозревает в единицу времени? Смотри, Мань, и как он не боится!”. Володин канал относился к Сереже крайне недоброжелательно. “Наши фекальные соперники”, – называли тут борину команду. Боря очень гордился. Многие пытались перекупить Сережу, но Боря никому не продавал свое стратегическое орудие. Словом, довольны были все, кроме тех, кому приходилось мыть студию. Но Боря им хорошо платил.

Престолонаследник, морщась и беспрестанно нюхая надушенную салфетку, дал бориному телеканалу несколько интервью. Сережа старался задавать свои вопросы как можно подобострастнее, но, как всегда перед большой аудиторией, не удержался.

– Это я от восхищения, – предупредил он зрителей.

– Ничего, ничего, – сухо кивнул преемник. – Со всеми бывает, знаете...

При бориной и сережиной могучей поддержке кремлевский престол достался наследнику из правящего клана, столичный градоначальник был жестоко посрамлен. Наследник, однако, оказался крут: поблагодарив Борю и Сережу за благодеяния, он публично заметил, что время словесного поноса прошло, а настало время сдержанности. Хватит растекаться известно чем по древу, пора научиться властвовать собой. Первым эту новую политику почувствовал на себе борин соперник Володя, команде которого запретили тошнить на экран, а дальше дело дошло и до Бори. Ему намекнули, что хорошо бы вернуть награбленное.

– Да я! – совершенно обалдел Боря от такой наглости. – Да вас! Да вы у меня! Вы что, Сережи не видели? Завтра же натравлю!

На следующий же день Сережа выдал в кадр такое, что московский градоначальник смело мог бы назвать его атаку на себя лишь детскими играми по сравнению с мощью и красотой нового наезда. Престолонаследник, однако, был малый не из пугливых.

– Что ж, – ответил он, – на ваш понос у нас есть запор!

И на следующий день, придя на работу, Сережа увидел на своем кабинете огромный запор с надписью “Не вскрывать”.

Боря и Володя, объединенные отверженностью, вспомнили о своей былой дружбе. Сережу немедленно позвали в гости на володин канал.

– Я ненавижу ваши... эээ... методы, – важно сказал главный аналитик канала, – но готов отдать жизнь за ваше право по-честному, по-большому говорить все, что вы хотите!

Сережа от избытка чувств выложил все, что думает про престолонаследника.

– Ну что ж, – сказал главный аналитик. – Это ведь ваша авторская программа! Вы... эээ... выражаете... эээ... свою позицию. Ведь это все ваше личное, а не чье-то!

– Личное! личное! – воскликнули участники программы “Зуд народа”, только что клеймившие Сережу последними словами.

– Это ваша, можно сказать, индивидуальность!

– Да! да! – визжал народ.

– Так покажем же Кремлю, что мы с ним делаем! – призвал главный аналитик, и они с Сережей на пару выложили Кремлю все, что о нем думали. Одного буквально на часто рвало от негодования, другого самозабвенно несло на волне праведного гнева. Престолонаследник поморщился.

– И это свобода слова? – сказал он, брезгливо обтираясь платочком.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул министр печати. – Свобода.

А к дуэту Сережи и главного аналитика уже присоединялся столичный мэр. Он забыл былые обиды, приплясывал, свистел и улюлюкал в сторону Кремля.

Мало кто заметил тихую старушку, которая подошла к Сереже сразу после программы “Зуд народа”.

– Что ж, мальштик, – сказала она с немецким акцентом. – Ты есть наказан достатотшно, и я снимаю с тебя проклятие...

– Ты что бабка?! – заорал Сережа. – Рехнулась? Я на это живу! Это моя индивидуальность! Пошла вон, старая ведьма, не то...

– Тшто ж, – промолвила старуха и растаяла в воздухе. Народ продолжал ликовать. Что немцу смерть, то нашему здорово!