Согласно марксистскому анализу большевиков в начале XX в. капитализм только начал пускать корни в российской деревне. Сама по себе эта тенденция развития являлась «прогрессивной», поскольку рыночно-ориентированные мелкие фермерские хозяйства представляли собой более высокую ступень, нежели натуральное хозяйство традиционной деревни, однако в условиях социалистического строя она несла в себе угрозу. Если бы среди российского крестьянства появился настоящий слой капиталистов, он
обязательно встал бы в оппозицию социалистической советской власти. Большевики, фигурально выражаясь, очутились между Сциллой закоснелого традиционного мира и Харибдой крестьянского капитализма. Кулак внушал им страх и как нарождающийся капиталист, и как самое влиятельная сила в общине.
По словам Сталина, «из 100 коммунистов 99 скажут», что скорее готовы бить кулака, как они это делали во время продразверсток в гражданскую войну, чем, следуя политике нэпа, избегать конфронтации и проводить смычку с середняком. «Люди вводили нэп, зная, что нэп есть оживление капитализма, оживление кулака», — сказал Сталин в 1925 г., но коммунисты инстинктивно видели в кулаках врагов23.
Во время гражданской войны многие дореволюционные кулаки лишились своего имущества или бежали с белыми. По оценкам советских статистиков, к концу гражданской войны лишь 3% крестьянских хозяйств можно было отнести к категории кулацких (ср. с 15% до революции). Но коммунисты боялись, что процесс раскулачивания не доведен до конца, особенно за пределами центральных российских губерний, в Сибири, на Северном Кавказе, в Крыму, на Украине, и что нэп породит новых кулаков. Экспроприация кулаков в Центральной России лишь обострила антагонизм между большевиками и поддерживавшими их крестьянами, с одной стороны, и кулаками — с другой. Униженный, разоренный бывший кулак представлял большую опасность, чем кулак, только нарождающийся. Как писал один большевистский интеллигент в 1924 г.: «Может быть, сейчас у данного крестьянина скота мало и хозяйство небольшое. Но это — раскулаченный кулак, у которого революция обрезала крылья. В политике он даже более свирепый враг революции, чем тот буржуй, что нажил сейчас и пользуется нажитым»24.
Динамика сельского хозяйства и будущая эволюция крестьянства служили в 20-е гг. предметом жарких дебатов. Эта дискуссия продолжала старый спор между марксистами и народниками, тянувшийся с 1880-х гг. На одной стороне стояли марксистские социологи и экономисты, в особенности связанные с Сельскохозяйственным институтом Коммунистической академии. Они ожидали и боялись эволюции деревни в сторону капитализма, с тревогой подмечали признаки растущего классового расслоения крестьянства и считали общину лишь тормозом на пути преодоления отсталости деревни. На другой стороне была группа ученых-немарксистов, связанная с Тимирязевской сельскохозяйственной академией и возглавляемая А.В.Чаяновым, отрицавшим развитие капиталистических отношений в деревне. Чаянов объяснял расслоение деревни естественной цикличностью крестьянской жизни; в каждый заданный отрезок времени, считал он, какие-то крестьянские хозяйства процветают, так как имеют много трудоспособных членов и мало неработающих иждивенцев, а другие приходят в упадок по причине неблагоприятного соотношения работников и иждивен-
цев, но эта ситуация не является постоянной, и в основе ее не лежит эксплуатация бедных богатыми25.
Среди руководителей большевистской партии существовали разногласия по вопросу о том, насколько близка и сильна кулацкая угроза, однако все, как правило, сходились во мнении, что необходимо пристально следить за развитием классовых отношений в деревне и что отношение того или иного крестьянина к советской власти скорее всего непосредственно связано с его классовой принадлежностью. В статистических справочниках 20-х гг. крестьяне никогда не обозначаются просто — «крестьяне», но классифицируются как «бедняки», «середняки» и «кулаки». Было выведено следующее процентное соотношение этих групп по стране в конце гражданской войны: 35 — 40% бедняков и батраков, 55 — 60% середняков и 3% кулаков26.
Выявление классовых отношений в деревне оказалось нелегким делом. Крайне трудно было найти подходящие критерии для определения факта существования классового расслоения и эксплуатации. Сначала полагали, что эксплуататорами являются крестьяне, использующие в своем хозяйстве наемный труд, но в реальности ситуация оказывалась куда сложнее. Например, безлошадный (следовательно, бедный) крестьянин мог платить богатому односельчанину, имеющему лошадь, за вспашку своей земли. Кроме того, изыскания большевиков в этой области сильно тормозила привычка давать заведомо неверную информацию, выработанная поколениями и поколениями крестьян в ходе общения со сборщиками податей. Крестьяне знали, что большевики не любили кулаков, и имели представление о том, по каким признакам власти надеялись распознать последних. Так, например, судя по докладу о работе сельских изб-читален в Сибири, кулаки брали «преимущественно юридические книги» и знали Земельный кодекс, Уголовный кодекс и прочие законы и указы советской власти лучше, чем работники местных органов правосудия27.
Классификация крестьян по классовой принадлежности в 20-е гг. имела вовсе не чисто академическое значение. Классовая принадлежность определяла правовой статус человека и затрагивала многие важные стороны его жизни. Кулаки и прочие «классовые враги» пролетариата с 1918 по 1936 г. были лишены избирательных прав, они облагались чрезвычайным налогом, их подвергали дискриминации при приеме в учебные заведения и пр. и пр. Местные советы должны были хранить списки кулаков по каждому избирательному округу, периодически внося в них добавления и изменения. Бедняки, напротив, освобождались от сельхозналога, пользовались льготами при приеме в средние и высшие учебные заведения, в комсомол и коммунистическую партию28.
За период 1921 — 1927 гг. экономическая статистика не показывает ярко выраженной тенденции классового расслоения: группа кулаков в составе всего крестьянства увеличилась лишь на одну или две десятые доли процента. А вот политические тенденции в
это время были весьма тревожными. «Кулацкая угроза» стала главной темой внутрипартийных дискуссий, причем левая оппозиция и сталинцы соревновались, кто займет более жесткую позицию в этом вопросе. На выборах в Советы в 1927 г., после того как местные избирательные комитеты получили наказ повысить бдительность в отношении кулаков и других классовых врагов, избирательных прав лишилось в два-три раза больше людей, чем в 1925 и 1926 гг.29.
Если обратиться к точке зрения крестьян, то крепкий хозяин — тот, кого большевики чаще всего называли кулаком, — служил в деревне объектом восхищения, зависти и, наверное, злобы. Его голос имел особый вес в общине. Он был нередко самым знающим и дельным в селе, лучше всех умел вести дела с городскими людьми и правительственными учреждениями. Более слабые хозяева не осмеливались ему перечить, потому что им могла понадобиться его помощь, например, ссуда зерном в самые трудные месяцы перед новым урожаем. Во времена невзгод крестьянину не к кому было обратиться, кроме как к более зажиточному односельчанину. Условия, на которых зажиточные крестьяне оказывали помощь и давали ссуды, могли быть более или менее тяжелыми, но чаще всего создавали отношения зависимости наряду с отношениями эксплуатации (или даже в большей степени отношения зависимости, чем эксплуатации).
Что же касалось бедняков, то общественное мнение в деревне, по всей видимости, проводило различие между теми, кто обеднел не по своей вине, а в силу несчастного стечения обстоятельств (например, смерти главы семьи или гибели лошади), и теми, кто был беден вследствие своей неумелости, пьянства, лености. Крестьяне нередко выражали досаду и недоумение по поводу того, что большевики отдавали таким «лодырям» предпочтение перед хорошими, работящими хозяевами, самостоятельно пробивающими себе дорогу в жизни. В деревне видели, что бедняки в результате этого предпочтения получали значительные преимущества — целый ряд льгот и привилегий, зачастую ставивших бедняков в лучшее положение, чем середняков.
Стоит задуматься над письмом, которое в 1926 г. прислал в ЦК партии крестьянин, назвавший себя «бедным середняком»:
«Я имею лошадь, корову и 3 овцы, за то меня беднота зовет буржуем, а никто не обсудит, сколько приходится середняку работать, тяжелее, чем бедняку. Мне своего корму на содержание скота не хватает, то я должен занимать у бедняков, за что я им землю обрабатываю. А бедняцкое дело побольше поспать... [Бедняк] идет стройно, чистенький, штанишки, сапожки и рубашка по форме и фуражка, из-под которой опрятно волос торчит... Вдруг середняк побогаче меня — сапоги в грязи, голенища перекосову-рились, галкам ночлег, только рубаха без пуговиц, наверное, еще в воскресенье лицо умывал, которое напоминало вид его, — схватил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была го-
лодной. Бедняки — к заведующему — одолжите папирос на двугривенный. Тут же садится и раскуривает, и думаю, какая привилегия есть, потом одумался, правда, налогу нет, лошадь не тратит, словом, повинностей никаких, что заработает — все на себя, а пашню я ему заработаю, но для меня обидно, что меня еще и буржуем называют...»30
Было бы ошибкой думать, будто наличие классовых конфликтов в деревне целиком являлось выдумкой большевиков. Вышеприведенное письмо свидетельствует о том, что сами крестьяне зачастую отчетливо осознавали свою принадлежность к категории бедняков, середняков или крепких хозяев и враждебно относились к представителям других категорий. Слово «буржуй», новое для деревни, завоевало в 20-е гг. большую популярность, это признавали даже те, кто в целом подвергал сомнению существование классового расслоения в среде крестьянства31. Однако возникала немалая путаница в понятиях вследствие того, что названные категории не были чисто экономическими, а изображаемые большевиками отношения эксплуатации между кулаками и бедняками не соответствовали реалиям тогдашней деревни. «Классовая» принадлежность, заявляемая крестьянами, настолько же определялась политической лояльностью и исторической памятью, насколько реальным экономическим положением.
Некоторые разногласия в деревне зародились в столыпинскую эпоху и даже раньше, но многие возникли в период гражданской войны. Крестьяне, которых большевистские продотряды с помощью местных активистов из комитетов бедноты лишили коров и лошадей, нескоро могли об этом забыть, так же как и выдававшие их продотрядам активисты. В местностях, много раз переходивших во время войны из рук в руки, то к красным, то к белым, жертвы предательств, доносов, мести, конфискаций и переделов собственности без конца менялись местами.
Когда крестьянская газета «Беднота» в 1924 г. проводила среди своих читателей опрос на актуальную тему: «Кто такой кулак?», авторы огромного числа писем ссылались на опыт гражданской войны. Многие респонденты (большинство из них, но не все, были крестьянскими активистами) утверждали, что нынешнее экономическое положение — не главный отличительный признак кулака. Главное, говорили они, — это прошлое крестьянина, его отношение к советской власти и общий нравственный облик. Если он алчен и скуп — он кулак. Если стал заниматься торговлей — неважно, насколько мелка торговля или насколько велика была нужда, заставившая его это сделать, — он тоже кулак, «паразит» на теле деревни, как выразился один респондент. Другой респондент, из Гомеля, углубился в историю, с гордостью заявляя, что даже в голодные годы после крестьянской реформы, когда крестьянам в его губернии приходилось туго и многие вынуждены были уехать на шахты, ни один из них не занялся торговлей, потому что «не наше это дело, для этого шинкарь имеется»32.
Часто встречался в деревне особого рода классовый антагонизм — между отходниками и кулаками, несомненно, имевший свою историю, берущую начало в дореволюционную эпоху. Именно бедняков в первую очередь нужда гнала работать на шахты, и, возвращаясь в деревню, они, в силу давней вражды и недавно обретенных уверенности в себе и организаторских способностей, становились наиболее вероятными соперниками зажиточных, фермерски-ориентированных крестьян, заправлявших в общине33.
В 1917 — 1920 гг. в деревню хлынул поток возвращавшихся отходников и даже рабочих крестьянского происхождения, отсутствовавших годами и десятилетиями. Одних после революции привлекло известие, что в деревне делят землю, другие бежали из голодающих городов во время гражданской войны. Вернувшимся давали землю, но у них зачастую не было другого необходимого имущества: лошадей, коров, плугов. Эти «бедняки» нередко выступали зачинщиками конфискаций «лишнего» скота и инвентаря у зажиточных крестьян, помогали большевистским продотрядам отыскивать припрятанное зерно и становились активистами в комитетах бедноты. Представления большевиков об их союзнике — деревенском бедняке — в значительной степени сложились под влиянием этих вернувшихся отходников и рабочих, грамотных, повидавших мир, а также солдат, демобилизованных из армии в то же время или несколько лет спустя.
Конфликт между отходниками и кулаками во время гражданской войны описывают многие источники. Вот, например, сообщение из Смоленской волости34:
«В волости после социалистического землеустройства и уравнительного перелома земли произошло некоторое уравнение, и вчерашние кулаки сегодня стали середняки. Одним из таких "неудачников" был крестьянин В. из дер. Тростяки. Он имел три лошади, великолепное хозяйство, а теперь: "Шахтеры все отняли!"
"Шахтерами" он называет тех крестьян, которые по бедности раньше ходили в Юзовку, а теперь на едока получили одинаковую с ним».
Многие вернувшиеся отходники и рабочие снова подались в город в середине 20-х гг., но многие остались, или по своей воле, или потому, что не смогли найти работу. Например, в Саратовской губернии отходники, вынужденные остаться в деревне из-за безработицы, не только испытывали материальные лишения, но и «вступали в острый конфликт с кулацкой верхушкой»35.