Второе Всероссийское петрографическое совещание 9 страница

Дальше все было просто. Я нашел среди студентов паренька, отслужившего в армии водителем танка, и предложил ему поехать с нами на практику. Сережу Ананьева я оставил заканчивать диссертацию и готовить ее к защите, а мы вчетвером – я, Ира, Толя и наш будущий вездеходчик, вылетели в Хатангу. Там нас приютил О. М. Розен, возглавивший только что организованную Анабарскую экспедицию Института Литосферы. ИЛСАН обживал Хатангу вполне серьезно: они завезли туда большие и очень комфортабельные балки, один из которых на лето выделили по дружбе нам. Прекрасные полки, как в вагонном купе, только чуть пошире, непродуваемые стены и окна, газ, электричество. В тамбуре даже стоял в углу нераспакованный фаянсовый унитаз: его установка была предусмотрена конструкторами балка, только вот не было в Хатанге канализационной системы, к которой его можно было бы подключить, а потому приходилось все же по привычке пользоваться "удобствами во дворе".

Через неделю АН-2 отвез нас на Шренковскую базу топографов, которую уже, вроде бы, начали осваивать и геологи Шануренковской партии НИИГА. Облачность была низкой, и подлетели мы к Шренку почти на бреющем полете. Пилоты хорошо знали эту косу, не раз на нее садились, а потому вышли к цели легко, и сразу же, безо всяких прикидок, зашли на посадку. Привычный скрип тросиков, выпускающих закрылки, самолет на мгновение почти зависает над землей, касается ее колесами. Короткий пробег, и в наступившей тишине слышен лишь свист воздуха, рассекаемого винтом, продолжающим некоторое время вращаться по инерции. Открывается люк. Погода неважнецкая: низкая облачность, ветер, легкая морось... Быстро разгружаемся, и самолет тут же улетает. Хмурая река, кучка наших вещей на громадном пустом галечном пляже. На терраске над косой сиротливо стоят вездеходы, полуразвалившийся трактор, а чуть поодаль – несколько балков. Из трубы одного из них идет дым. Значит, там есть люди, хотя никто нас и не встречает. Что ж, идем знакомиться. Мы только что прибыли, на данный момент мы – новички, и первый шаг к сближению (по всем нормам северного этикета) надо делать нам.

Подходим, стучим – никто не откликается. Дергаем дверь, минуем темный тамбур, и мы – в "кубрике". Тепло и чуть душновато. Стол в центре, печка, пара табуретов и три кровати по стенам. Двое спят беспробудно, а один молодой человек недоуменно смотрит на нас, высунувшись по пояс из спального мешка: «Вы откуда взялись?». Я показываю пальцем вверх:

- Оттуда!

- А что, разве борт был?

- Конечно. Мы же не гуси, и не ангелы, сами летать пока не умеем.

– Странно. Почему я ничего не слышал? Я же не спал, я читал. Очень странно. Но кто вы?

Я начинаю нудно объяснять, из какой мы организации, зачем приехали...

- Не хочу я эту лабуду слушать! Лучше скажи просто – кто ты есть?

- Это не проблема, но разве тебе легче будет, если я скажу, что я – Махлаев?

- А вот врать не надо. Махлаев поди уже и умер давно!

- С чего бы это, интересно знать?

- Как с чего? От старости. Он же, как Урванцев, давно тут все истоптал. Одно слово: классик. Вот, у меня и книжка его под подушкой лежит, вся затрепанная.

Тут в нашу беседу вмешался Толя Уйманов, заверивший, что я, все-таки, и есть не кто иной, как самый настоящий Махлаев, и вовсе не призрак, а вполне живой человек. Так я познакомился с Федором Проскурниным – молодым геологом, пришедшим работать в НИИГА много позже того, как я ушел оттуда. Юный джентльмен мгновенно вскочил, оделся, поднял других. В считанные минуты на столе появился «Гостевой джентльменский набор»: чай, сахар, хлеб, малосольный голец, спирт. Выпили за знакомство, выпили за Таймыр. А через пару лет я был приглашен в Ленинград, на заседание диссертационного совета горного института, на котором Проскурнин защищал свою кандидатскую. Поддерживаем мы контакты и сейчас, и вспоминаем порой ту забавную встречу.

Наше пребывание на реке Шренка не стало особо долгим. Мы осмотрели машины, выбрали наиболее приличную, составили перечень деталей, подлежащих обязательной замене. В целом мой юный механик остался доволен, да и я понял, что вездеход не так уж плох: кузов без пробоин, ходовая – в норме. Подлежали замене аккумулятор и кое-что по мелочи из электрооборудования. Для большей надежности неплохо было бы сменить и весь двигатель, но на первых порах этого можно было и не делать.

Выполнив несколько пеших маршрутов, мы вернулись в Хатангу, где я оформил у топографов все документы, после чего Цветмет стал полноправным хозяином машины. Конечно, сделано мало, но у меня по программе первый год и был отведен не на сбор новых материалов, а на изучение опубликованных и фондовых работ предшественников. Мои юные коллеги много дней провели в Красноярском отделении Геолфонда, копируя карты Мамонто-Шренковской зоны, а главное, – выписывая массу данных из старых полевых дневников, которые хранились тогда в перепечатанном виде вместе с отчетами. Я искал в этих первичных описаниях признаки "эрозионных окон" – вскрытых участков "постели" надвига, и, кажется, нашел-таки их! Надо было в обязательном порядке найти в предстоящем сезоне эти объекты на местности.

Следующим летом (в 1983 году) мы прилетели из Красноярска в Хатангу на попутном грузовом рейсе транспортного гиганта ИЛ-76. Самолет вез пару автобусов-вахтовок для нефтяной экспедиции. Фюзеляж выглядел изнутри как громадный ангар. Наш скромный груз, да и мы сами затерялись в этой махинище, но зато весь полет занял не больше трех часов – и ни одной посадки в пути!

В Хатанге мы остановились у топографов – тех самых, у которых приобрели вездеход. Период ожидания вертолета был, видимо, в тот год не долгим. Во всяком случае, эти дни пребывания в Хатанге ничем особым не запомнились – разве что случайной встречей с Женей Вишневским, новосибирским математиком, который работал когда-то поваром в моем отряде на Тулай Киряке, с которым мы дружим и переписываемся до сих пор. В тот год Женя работал с новосибирскими геологами и готовился к вылету на озеро Таймыр к истокам Нижней Таймыры. Мы же направлялись несколько севернее, в среднее течение Шренка. Жизнь на "Шренковской косе" прямо-таки кипела. Ликвидационная группа топографической экспедиции, станция постоянных наблюдений над вариациями магнитного поля, пункт координации аэрогеофизических полетов, подбаза Шренковской партии ВНИИОкеангеологии. Так что с жилплощадью была явная напряженка, и балок для нас нашелся не без труда, но все же нашелся. И мы смогли приступить к ремонту машины. Мы получили массу советов, наши коллеги азартно заключали пари: сдвинется наш “танк” с места, или нет, а если сдвинется, то далеко ли мы на нем уедем. Оптимистов, кроме нас, не было. Разной была лишь мера пессимизма. Но мы упорно работали, тем более, что дело нашлось для каждого. Ребята обмазали соляркой все болты и гайки, и смогли, в конечном счете, разобрать «внутренности». Все снятое тщательно промывалось бензином, затем смазывалось, вновь собиралось и водружалось на место. Работа нашлась даже нам с Ирой: мы красили кузов и кабину в жизнерадостно яркий красный цвет. В Красноярске мне удалось "разжиться" у каких-то "несунов" с завода комбайнов великолепной нитрокраской. Про нее рассказывали нечто невероятное: и ложится-то она намертво даже на мокрый металл, и сохнет даже под дождем за 2-3 часа. Все оказалось правдой. Ложится отлично, укрывистость высокая, а сохнет – ну прямо чуть ли не вслед за кистью. Мы привезли литров 15 этой краски, и всю ее пустили в дело. В итоге наш вездеход стал настоящим арктическим транспортным средством: его яркий красный цвет броско выделялся и на фоне желто-зеленой тундры, и на серо-белом снегу.

Тем временем ребята сменили всю электропроводку, подключили приборный щиток, фары, поставили новый громадный (танковый!) аккумулятор: и наступил исторический момент: механик включил стартер, и двигатель заработал! Конечно, поначалу со стрельбой, чиханием, но через пару часов «опережение зажигания» было отрегулировано, а к вечеру наш "танк" совершил первый пробный круговой пробег по мягкой кочковатой тундре.

Выбрав ровное место, и подстелив под катки доски, ребята приступили к профилактическому ремонту ходовой части: расклепали и расстелили гусеницы, поддомкратили и вывесили корпус, установив его на пустых бочках, сняли все катки, балансиры и занялись проверкой и смазкой подшипников, перейдя затем к проверке всех траков, пальцев... Я же тем временем занялся "вторым этажом": над основным корпусом вездехода на легкой, но прочной сварной уголковой раме был собран настил из десятислойной "авиационной" фанеры, шириной и длиной точно по размерам вездехода. К этому настилу крепился легкий дюралевый каркас, на который я натянул старенькую палатку... Получился вполне уютный домик. Мы смогли даже установить в нем небольшую чугунную печурку с железной трубой, приспособив для отопления самодельную солярочную капельницу. Снаружи (за пределами палатки) к каркасу прикрепили пятилитровый бачок, откуда солярка самотеком шла по тонкой медной трубке к печке. Подача топлива регулировалась краником. Конец трубки входил в печку, под ним ставилась плоская невысокая консервная банка, на донышко которой наливали солярку, поджигали ее, а потом прикрывали краник, чтобы последующие порции топлива поступали лишь капельками. Солярка горела в печке очень экономно, тепла вполне хватало. Приоткрыв краник побольше, можно было раскалить печку чуть не добела, а чтобы загасить ее, нужно было перекрыть его полностью.

Вскоре эта «надстройка» стала для нас своего рода вечерним клубом. Мы протянули туда проводку от аккумулятора и укрепили на торце палатки плафон с электролампочкой. Вдоль стен мы стелили вечерами оленьи шкуры и раскатывали на них спальные мешки, на которых можно было либо возлежать, как римляне на ложах, либо восседать, как узбеки или турки на подушках. От печки шло приятное тепло. Посреди палатки было оборудовано из вьючных ящиков подобие столика, на котором размещалось все необходимое для вечернего чаепития. Кто-нибудь из ребят крутил ручку настройки “Спидолы”, популярного в те годы транзисторного приемника рижского производства, вылавливая из безграничных просторов эфира музыку. Ребята оживленно обсуждали сравнительные достоинства групп Битлз, АББА, Машины Времени, стилей Диско, Техно, Кантри. Они были почти ровесниками, во всяком случае – людьми одного поколения. Меня же отделяли от них не годы даже, а десятилетия. Уютно устроившись в тени и прикрыв глаза, я с удовольствием слушал их споры, вспоминая иные времена, иные песни, и глубокомысленно размышлял об изменчивости моды. Я и мои сверстники тоже жили в свое время отнюдь не одной лишь классикой, любили мы и эстраду, и не только советскую. Нравились нам произведения Глена Миллера, знакомые по веселому и очень музыкальному фильму «Серенада Солнечной долины», любили мы и танцевальную музыку тридцатых годов, поскольку именно она звучала со старых пластинок на наших школьных вечерах в послевоенную пору. Потом эти мелодии были почти забыты, но в семидесятые годы фирма «Мелодия» вдруг начала выпускать один за другим ретро-диски, с которых вновь зазвучали приветом из юности Рио-Рита, Инес, Китайская Серенада, и, конечно же, несравненные танго Оскара Строка. Из чужих эстрадных певцов нравились мне Бинг Кросби, Френк Синатра, но все же больше эмоций вызывали наши Леонид Утесов и Марк Бернес. И вот пришли другие времена, другие песни, другие исполнители. Молодым они нравились. Но были среди певцов тех лет и такие, которые нравились всем, не зависимо от пола и возраста. В первую очередь я назвал бы Георга Отса и несравненную (без всяких оговорок!) Анну Герман. Мы и сейчас любим их – и я, и Ира, и наша Маша. Они вне времени, и талант их – для всех поколений!

Однако «музыкальные вечера на верхней палубе» вошли в жизнь нашего отряда уже после того, как мы, завершив ремонтно-реставрационные работы, торжественно выехали со Шренковской базы. Нашей конечной целью был Мамонтовский блок, аллохтонная природа которого у меня лично уже не вызывала сомнений. Главной задачей сезона был сбор достаточного количества доказательств, чтобы убедить в этом других. На исходе первого дня мы добрались до реки Мамонта. Вот где пригодился второй этаж. Нам не понадобилось ставить палатку, устраиваться в ней... Мы затопили свою солярочную печурку в “верхнем салоне”, согрели еду, вскипятили чай, поужинали, улеглись и прекрасно уснули. Наутро поели и готовы были тронуться дальше, но мне хотелось осмотреть место ночлега. Это был северный приток Мамонта – река Волчья, та самая, на которую когда-то высадил меня Е.В.Пытченко в далеком 1957 году, когда я в первый раз ступил на Таймырскую землю. С тех пор минуло четверть века. Я побрел вдоль реки. Вот крохотная булыжная коса, на которую посадил Евгений Васильевич свою "Аннушку", вот следы нашей палатки – выложенный по ее периметру каменный прямоугольник, прижимавший полы к земле... Вот в траве валяется забытая ложка, вот ямка с пустыми консервными банками. Увы, так уж получается, что в основном после людского пребывания остается на земле только хлам и мусор.

Ну, вот и все. Поворачиваем на юг, переплываем реку Мамонта (вездеход успешно выдержал и это испытание), двигаемся дальше, и останавливаемся в укрытой от ветра долине реки с довольно-таки неуютным названием – Ледяная. Именно в нижнем её течении должно находиться первое "эрозионное окно", выявленное в процессе наших зимних архивных "изысканий" в Красноярском геологическом фонде. Ставим жилую палатку. Кухню оборудуем на втором этаже вездехода. В первом же маршруте находим это окно: под катаклазированными кристаллическими сланцами залегают практически неметаморфизованные красноцветные известковистые алевролиты, переслаивающиеся с буроватыми известняками. Маршруты в северной части Мамонто-Шренковского блока принесли и новые доказательства его надвиговой природы: типичные меланжевые текстуры в подошве аллохтона, классические клиппы, формирующие горушки на северном берегу реки Мамонта, как, например, клипп в нижнем течении Обрывистой.

Осенью все фотографии, зарисовки и описания обнажений я привез на Кафедру динамической геологии МГУ, где показал их В. Е. Хаину. Обстоятельная беседа с Виктором Ефимовичем окончательно укрепила меня в истинности покровно-надвиговой модели этой структуры. По его рекомендации, я оформил свои соображения в виде достаточно обстоятельной статьи, опубликованной в Известиях АН СССР. Статья эта появилась через несколько лет, пока же я перебрался в южную часть блока, в район истоков Тихой, где первичный уровень метаморфизма пород аллохтона был максимальным и приближался к гранулитовой фации. По пути мы побывали в полевом лагере ленинградцев из ВНИИОкеангеологии. Помимо моих прежних коллег по Бирулинской экспедиции Юры Захарова и Коли Шануренко, в эту группу входил Сергей Александрович Гулин, ранее работавший на Чукотке. Кто читал знаменитую повесть Олега Куваева "Территория", тот, конечно же, помнит не совсем положительного героя этого произведения Юрия Гурина. Прототипом его как раз и был Сергей Гулин, который особо не скрывал этого факта. Он и вправду был в достаточной мере похож на Гурина – интеллигентствующий сибарит, любитель горных лыж, неотразимый покоритель женских сердец. Человек не без лени, отнюдь не приверженец самоотверженного труда "через не могу", любитель комфорта и уюта, но геолог, при всем этом, не просто грамотный, а очень даже талантливый!

Из маршрутов в верховьях Тихой мне больше всего запомнился последний, тем более, что он оказался не только последним маршрутом сезона, но и вообще последним таймырским маршрутом в моей жизни. В тот день Толя и Сережа должны были осмотреть фронтальную зону надвига по левому борту долины Тихой. Одновременно они перегоняли вездеход на новую стоянку поближе к истокам, чтобы у нас с Ирой был короче выход к месту ночлега по окончании маршрута. Мы должны были перевалить через водораздел Тихой и правого Мамонта, чтобы подсечь полосу наиболее интенсивно метаморфизованных пород с элементами развития эклогитовой фации (с появлением омфацита) и отобрать оттуда пробы на определение абсолютного возраста.

Погода была умеренно прохладная, но сухая. Мы благополучно выполнили всё намеченное и часов в пять вечера повернули к дому. Надо было пройти километров 6-7 холостого хода – от силы пара часов. Через час мы должны были спуститься в долину Тихой, а часов в 7 вечера выйти к вездеходу. Через час мы и в самом деле вышли к какой-то долине, но ничего похожего на ожидаемую картину перед нами не было! Вместо глубоко врезанного обрывистого каньона мы оказались в какой-то широкой ложбине с пологими склонами и небольшим ручейком вместо реки посередине. К тому же ручей этот тёк не на восток, как Тихая, а на юг. То есть совсем не в ту сторону! Видимо, я легкомысленно положился перед этим на свою сообразительность, чуть "срезал" ход по водоразделу, и скатился в итоге совсем не в ту долину, не удосужившись, к тому же, сразу проверить по карте, куда же мы попали. Пришлось это делать сейчас. Хорошо еще, что видимость была удовлетворительной, и вскоре, использовав, помимо карты, аэрофотоснимки, удалось понять, где мы находимся, и куда теперь нужно идти. Все было бы не так уж страшно, если б не надвигавшиеся сумерки. Было 8 вечера. Во второй половине августа в пасмурный день в такую пору суток даже на Таймыре уже весьма и весьма темновато. В долину Тихой мы вышли почти на ощупь. Мы понимали, что выбрались, наконец-то, к нужной реке, но в какой точке? И где же должен ждать нас вездеход? Выше того места, где мы находимся, или ниже? А было уже 10 часов вечера, и вдобавок ко всем нашим бедам пошел обложной дождь. Сидеть и ждать рассвета? Под таким дождем мы просто околеем от холода. О костре не могло быть и речи – это тундра... У нас остался один путь – идти вниз по течению к лагерю ленинградцев. В зависимости от того, в какой точке мы вышли к Тихой, до них могло быть и 10 километров, и все 20. Но выбора не было. Съев по последней конфете, мы двинулись в темноту. Как здорово, что Ира не ноет, и не корит меня за то, что по моей вине мы заблудились, а безропотно идет рядом... И вдруг она крикнула: "Ракета!". И в самом деле, не так уж далеко от нас, но не у реки, а несколько выше по склону долины, зависла и тихонько угасла красненькая звездочка. Пустить эту ракету ночью в дождь могли только наши ребята. Значит, вездеход был там! Хорошо, что мы успели засечь направление. Потом нам показалось, что небо чиркнули искры из печной трубы. Мы закричали. И тут же струи дождя прорезал свет мощной поворотной фары, крепившейся на кабине вездехода. Ребята направили ее вверх, слегка покачивая вправо и влево. Теперь уж заблудиться было невозможно. Через каких-то 10-15 минут мы подошли к машине, и вскоре наслаждались теплом в жарко натопленной палатке «второго этажа».

Оказывается, ребята не смогли выйти к назначенному месту, поскольку сначала у них "упала" гусеница, а потом они и сами маленько заблудились, а потом стало темно, и пошел дождь. У них было 6 ракет. Они все их выпустили с интервалом минут по 15. Мы увидели последнюю! Крика нашего они не слышали, но сами решили – раз нет больше ракет, то нужно подавать сигнал светом!

Мы переоделись в сухое, поужинали, а затем крепко уснули. На другой день выяснилось, что мы-то с Ирой перенесли этот тяжелый маршрут благополучно, а вот Сережа – заболел. Слабость, озноб, кашель, и очень высокая температура. По ряду признаков я решил, что у него воспаление легких. Видимо, он простыл оттого, что систематически выскакивал из жарко натопленной палатки на ветер с дождем, пускать для нас ракеты. Мы с Ирой были мокрые, но мы шли. Ходьба согревала нас. А Сергей выскакивал на холод и ветер потный, распаренный...

Что оставалось делать? Лечить его я не мог. А не лечить – нельзя. У ленинградцев была хорошая рация, и с их помощью мы связались с Хатангой, заказав санитарный рейс вертолета. Воспаление легких – дело серьезное, и меня спросили, кто поставил диагноз? Пришлось брать ответственность на себя. По советским законам начальник экспедиционного отряда мог (в случае угрозы жизни его сотрудникам) подавать даже сигнал бедствия – "SOS", а уж вызвать в такой ситуации санрейс он был просто обязан!

Мы ждали сутки. Врач подтвердил предварительно мой диагноз. Чтобы не гнать в Хатангу почти пустую машину (с одним больным), вертолетчики забрали и нас, со всем нашим снаряжением. Благо за время ожидания мы подготовились к вылету: упаковали все имущество, сняли с вездехода аккумулятор, слили воду из системы охлаждения, закатили машину на камушки, чтобы гусеницы не примерзли к земле и не увязли в глине... Укутали кабину и двигатель брезентом...

В Хатанге нас встретила скорая помощь, и Сергея сразу же отвезли в больницу, где он пролежал недели три. Мой диагноз подтвердился окончательно. Но мы не стали ждать Сережиного выздоровления. Мы покинули его в гостеприимной Хатанге, поручив заботам врачей и медсестер, а также нашего базового радиста – постоянного и неизменного Сани Малышева, а сами вернулись в Красноярск. Ждать было нельзя, – надо было, как всегда, успевать к началу очередного учебного года.

ОЧЕРЕДНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Учебный год начался обычно. Как всегда, очень тяжелым для кафедры был сентябрь. Я как-то писал уже, что вузовские преподаватели имели в ту пору (да и сейчас тоже) двухмесячный отпуск, и его надо как-то использовать. В то же время учебная полевая практика у геологов и горняков, в проведении которой приходилось "задействовать" весь состав кафедры, завершалась в конце первой недели августа, а занятия у I-III курсов начинались 1 сентября. Реально для отпуска оставалось в лучшем случае 4 недели. Приходилось отправлять большую часть преподавателей кафедры на весь сентябрь, и учебная нагрузка за этот месяц ложилась на плечи оставшихся, каждый из которых работал за троих. О себе я уже и не говорю. Формально я уходил в отпуск, но как заведующий кафедрой я отвечал за все, и в сентябрьскую пору своего отпуска я разве что не ночевал на кафедре, но пропадал там с раннего утра до позднего вечера. Спасибо еще аспирантам и некоторым лаборантам вроде Иры Голубевой, которые, обладая природным педагогическим даром, закрывали бреши и вели хотя бы лабораторные и практические занятия с первокурсниками! И так было из года в год. Каждый сентябрь проходил для меня в невероятном напряжении. Я и сейчас, честно говоря, не представляю, как все это можно было выдержать.

Однако, преподавательская доля не была легкой и в другие месяцы, Особенно для тех, кто относился к своему делу серьезно. Я всегда был убежден в том, что истинный вузовский преподаватель – это не просто учитель, но и (обязательно!) ученый. Чтобы учить студентов, надо не только передавать им некую сумму знаний, предусмотренную учебными планами и программами, но и прививать также умение и вкус к самостоятельной работе, которая у геолога всегда является в значительной мере исследовательской, даже если он занят сугубо производственной деятельностью. Такова, уж специфика нашей профессии. А делать это эффективно можно лишь в том случае, если ты не только излагаешь содержание учебников, но и сам участвуешь в процессе формирования научных знаний, если у тебя есть свой личный багаж, которым ты можешь поделиться. Студенты остро чувствуют разницу между простыми передатчиками чужих мыслей и теми, у кого есть за душой нечто свое, выстраданное и регулярно пополняемое.

К тому же и в собственно учебном процессе исследовательская работа является очень существенным элементом. Не привлекая студента к реальному решению хотя бы маленьких частных задач, невозможно сделать его полноценным специалистом: он останется школяром, не пригодным к самостоятельной работе. Не случайно, поэтому в Европе, Америке, да и в подавляющем большинстве не только развитых, но и развивающихся стран именно университеты служат главными центрами развития науки, а их преподаватели являются ведущими учеными. По усредненным мировым нормам профессор занят собственно учебной работой (чтением лекций, проведением семинаров и т.п.) один-два дня в неделю. Остальные дни он отдает научной работе. Некогда так было и в России, пока в конце двадцатых годов ушедшего века большевистское правительство не потребовало от вузовских преподавателей всецело отдать себя педагогической деятельности, увеличив их обязательную учебную нагрузку в 3-5 раз.

Причины такого решения были вполне понятны, и даже оправданы. Страна решительно взяла курс на индустриализацию, новым предприятиям требовались тысячи (а в перспективе – миллионы) инженеров, технологов, конструкторов. А откуда их возьмешь? Создавать новые ВУЗы? Поначалу это было нереально, поскольку и прежние ощущали острый дефицит преподавателей: иные эмигрировали после революции (одни по политическим, другие по экономическим соображениям), иные умерли в годы разрухи от болезней и голода. Выход был один: с тем же количеством преподавателей многократно увеличить выпуск специалистов, а для этого надо было сосредоточить все усилия профессуры на одном направлении – на педагогической деятельности.

Однако все это годилось лишь как временная мера. Постепенно надо было вернуться к общемировой системе организации высшего образования. Увы, известно, что у нас в стране нет ничего более постоянного, чем временное. Предвидя это, и трезво оценив неизбежные последствия, ряд ведущих ученых отказался от участия в таком грандиозном "педагогическом эксперименте". Наиболее четко их позицию выразил всемирно известный Нобелевский лауреат, академик И. П. Павлов. В открытом письме тогдашнему наркому просвещения А. В. Луначарскому, которого Большая Советская Энциклопедия вполне заслуженно называет "одним из организаторов советской системы образования", великий физиолог писал: "Непомерным увеличением учебной нагрузки Вы фактически отстраняете профессоров и доцентов от науки, превращая их в простых учителей, низводя тем самым университеты до уровня заурядной гимназии". Поэтому И. П. Павлов оставил возглавляемую им университетскую кафедру и никогда более не читал лекций студентам.

Со временем ситуация несколько смягчилась, особенно для профессоров ведущих столичных ВУЗов, которые получили возможность существенную часть времени уделять науке. Однако в провинциальных институтах и университетах все оставалось (да и сейчас остается) почти без изменений. Главным расчетным нормативом, определявшим реальную нагрузку преподавателя, было число студентов на одного преподавателя, устанавливавшееся свыше для каждой категории учебных заведений, и даже каждому конкретному ВУЗу. Для Красноярского Цветмета это отношение было 12,8:1. Нехитрые пересчеты давали последовательный ряд базовых цифр. Учебная нагрузка профессора должна была быть у нас не менее 800 часов, а у доцента она превышала тысячу. Из них половина (а то и более) приходилась на чисто аудиторную («звонковую») нагрузку, т.е. на суммарную продолжительность проводимых занятий. Мне приходилось, к примеру, вести для выполнения этой нормы до пяти лекционных курсов в год. Так в начале своей педагогической карьеры я читал "Общую геологию" и "Литологию" геологам и "Основы геологии с элементами минералогии и петрографии" горнякам, к которым вскоре добавилась "Минералогия" для экономистов. В последние пять лет я передал "Общую геологию" и "Основы геологии" другим преподавателям, но сам вынужден был взять на себя "Петрографию", "Кристаллографию" и "Геотектонику". В любом случае я никогда не вел менее трех курсов в семестре.

Если относиться к делу серьезно (а иначе, какой же ты профессор?), то каждая лекция требует обязательной предварительной подготовки. И совершенно необходимо увязывать излагаемый материал со своими личными знаниями, пропускать его через собственные научные представления. Пока у меня они были, пока я имел внутреннюю опору, я чувствовал, что имею право читать, могу учить. Но по мере того, как мой старый научный багаж таял, а новые пополнения были слишком малы, я все более превращался в передатчика чужих представлений. Что-то вроде магнитофона. Студенты это остро чувствуют, и никакой профессорский аттестат тут не поможет. Слава Богу, что это чувствовал и понимал я сам.

Я пришел к убеждению, что профессор должен читать один, максимум два, курса, но хотя бы один из них должен быть "фирменным", т.е. по такому разделу науки, где этот профессор является признанным авторитетом. Отсюда его оптимальная недельная нагрузка должна составлять 6-8 часов. Один рабочий день. Еще один день можно отвести на консультационное общение со студентами. Остальные дни должны быть отданы науке. Вообще-то проблема эта не столь уж проста и однозначна. Не каждый ученый может быть хорошим преподавателем, ибо педагогическое мастерство, это все же талант, дар Божий. Но каждый профессор и доцент должен быть ученым! И студенты должны в обязательном порядке участвовать в реальной научной работе. Учеба и наука в ВУЗе неразделимы, и именно это отличает университет от школы, переводя его в категорию действительно высших учебных заведений.

Я любил и люблю педагогическую работу. Мне приятно общение с молодежью. Каждый толковый воспитанник (новый специалист, новый ученый), вышедший "из моих рук" был живым свидетельством того, что я не зря живу и работаю. Однако жить без собственных научных исследований я уже не мог. Это стало внутренней, почти физиологической, потребностью, не менее важной, чем, скажем, пополнение энергетических ресурсов организма. И чувство беспокойства, внутреннего дискомфорта, я начал ощущать не после получения докторского диплома, а несколько раньше. Я работал некогда в системе Министерства геологии, затем в системе Минвуза. Почему бы мне не перейти теперь в систему Академии наук и не попытаться реализовать свой научный потенциал там? Если я и в самом деле «сформулировал основы нового научного направления – палеолитологии ультраметаморфических комплексов», как это записано в заключении диссертационного совета по моей докторской, то где же развивать это направление, как не в академическом институте?