Бог и государство 7 страница

Но, скажут мне, этот закон как раз повелевает вам любить людей, как самого себя, ибо они суть вам подобные, и ничего не делать им, чего бы вы не хотели, чтобы было сделано вам самим, — соблюдать в отношении их равенство, одинаковую нравственность, справедливость. На это я отвечу: если правда, что нравственный закон содержит в себе такое повеление, я должен заключить из этого, что он не был создан и не был изолированно написан в моем сердце. Он необходимо предпо­лагает существование, предшествующее моим отношениям с другими людьми, подобными мне, и, следовательно, не созда­ет этих отношений, но, находя их уже естественно установив­шимися, он лишь регулирует их и является лишь в некотором роде развитым проявлением, объяснением и продуктом их. От­сюда явствует, что нравственный закон есть не индивидуаль­ный, но социальный факт, творение общества.

Если бы было иначе, нравственный закон, вписанный в мо­ем сердце, был бы нелепостью. Он регулировал бы мои отноше­ния с существами, с которыми я не имел никаких отношений и о существовании которых я не подозревал.

На это у метафизиков имеется ответ. Они говорят, что каж­дый человеческий индивид, рождаясь, приносит с собой закон, вписанный рукой самого Бога в его сердце, но что этот закон находится сперва в скрытом состоянии, лишь в виде возмож­ности, не осуществленной и не проявленной для самого индиви­да, который не может осуществить его и которому удается рас­шифровать его в себе самом, лишь развиваясь в обществе себе подобных, — одним словом, что человек приходил к сознанию этого закона, присущего ему, лишь путем отношений с другими людьми.

Это разъяснение, хотя и не правдоподобное, но вполне при­емлемое, приводит нас к доктрине врожденных идей, чувств и принципов. Доктрина эта известна. Человеческая душа, бес­смертная и безграничная по своей сущности, но телесно опре­деленная, ограниченная, отягощенная и, так сказать, ослеплен­ная и уничтоженная в своем реальном существовании, содер­жит в себе все эти вечные и божественные принципы, но без своего ведома, даже совершенно не подозревая сперва о них. Бессмертная, она необходимо должна быть вечной в прошлом, как и в будущем. Ибо, если она имела начало, она неизбежно должна иметь конец и отнюдь не была бы бессмертной. Чем бы­ла она, что делала на протяжении всей этой вечности, лежащей позади нее? Одному Богу это известно. Что касается ее самое, она этого не помнит, она не знает. Это великая тайна, полная вопиющих противоречий, и, чтобы разрешить их, нужно при­бегнуть к высшему противоречию, к Богу. Во всяком случае она всегда обладает, сама того не подозревая, в какой-то неведо­мой, таинственной области своего бытия всеми божественными принципами. Но, затерянная в своем земном теле, огрубевшая вследствие грубо материальных условий своего рождения и своего существования на земле, она уже не способна их осознать и даже не в силах вспомнить о них. Это все равно как если бы она их вовсе не имела. Но вот встречается в обществе множество человеческих душ, которые все одинаково бессмерт­ны по своей сущности и все одинаково огрубелые, приниженные и материализованные в своем реальном существовании. Снача­ла они до такой степени мало узнают друг друга, что одна материализованная душа пожирает другую. Как известно, людоедство было первым обычаем человеческого рода. Затем, про­должая ожесточенную войну, каждая стремится поработить все другие —это долгий период рабства, период, который еще да­леко не закончился и ныне. Ни в людоедстве, ни в рабстве нельзя найти, без сомнения, никаких следов божественных принципов. Но в этой непрестанной борьбе между собой наро­дов и людей заключается история, и именно вследствие бесчис­ленных страданий, являющихся самым явным результатом ее, души мало-помалу пробуждаются, выходя из своего огрубения, приходя в себя, все больше распознавая себя и углубляясь в свое интимное сущее; вызываемые к тому же и побуждаемые одна другою, они начинают вспоминать себя, сперва предчув­ствовать, а затем различать и усваивать более отчетливо прин­ципы, которые Бог испокон веков начертал в них собственной рукой.

Это пробуждение и это воспоминание происходят сначала вовсе не в душах, более бесконечных и более бессмертных. Это было бы нелепостью, ибо бесконечность не допускает сравнительных стеснений, так что душа величайшего идиота столь же бесконечна и бессмертна, как и душа величайшего гения.

Оно происходит в душах наименее грубо материализован­ных и, следовательно, более способных пробудиться и вспом­нить себя. Таковы люди гениальные, боговдохновенные, полу­чившие откровение, законодатели, пророки. Раз эти великие и святые люди, просвещенные и побуждаемые духом, без по­мощи которого ничто великое и доброе не делается в этом ми­ре обрели в себе самих одну из тех божественных истин, ко­торые каждый человек бессознательно носит в своей душе, лю­дям более грубо материализованным делается, конечно, гораз­до легче сделать то же самое открытие в себе самих. Таким-то образом всякая великая истина, все вечные принципы, проявив­шиеся сперва в истории как божественные откровения, сводятся позднее к истинам, без сомнения божественным, но которые тем не менее каждый может и должен найти в себе самом и признать их как основы своей собственной бесконечной сущ­ности или своей бессмертной души. Этим объясняется, как исти­на, первоначально открытая одним-единственным человеком, распространяется мало-помалу вовне и создает учеников, спер­ва малочисленных и обычно преследуемых, как и сам учитель, массами и официальными представителями общества, но, рас­пространяясь все больше и больше по причине этих самых пре­следований, она кончает тем, что рано или поздно овладевает коллективным сознанием, и после того, как она долго была истиной исключительно индивидуальной, она превращается в конце концов в истину, принятую обществом. Осуществлен­ная, плохо ли, хорошо ли, в общественных и частных институ­тах общества, она становится законом.

Такова общая теория моралистов метафизической школы. На первый взгляд, я сказал уже, она весьма приемлема и ка­жется примиряющей самые несогласуемые вещи: Божествен­ное откровение и человеческий разум, бессмертие и абсолют­ную независимость индивидов с их смертностью и абсолютной зависимостью, индивидуализм с социализмом. Но, исследуя пристальнее эту теорию и ее следствия, нам легко будет при­знать, что она есть не что иное, как видимое примирение, при­крывающее фальшивой маской рационализма и социализма, старинное торжество божественной нелепости над человеческим разумом и индивидуального эгоизма над социальной солидар­ностью. В конце концов она приводит к абсолютной изоляции индивидов и, следовательно, к отрицанию всякой морали.

Несмотря на претензии этой теории на чистый рационализм, она начинает с отрицания всякого разума, с нелепости, с фик­ции бесконечного, затерявшегося в конечном, или с допущения души, многих бессмертных душ, заложенных и заключенных в смертных телах. Чтобы исправить и объяснить эту человеч­ность, эта теория вынуждена прибегать к другой нелепости, по преимуществу к Богу, к своего рода бессмертной, личной, не­изменной душе, заложенной и заключенной в преходящем и смертном мире и сохраняющей все же свое всеведение и свое всемогущество. Когда этой теории задают нескромные вопросы, которых она не в состоянии разрешить, ибо нелепость неразре­шима и необъяснима, она отвечает страшным словом Бог — таинственным абсолютом, который, совершенно ничего не обозначая или обозначая невозможное, по ее мнению, разреша­ет и объясняет все. Это ее дело и ее право, ибо потому-то она, наследница и более или менее послушная дочь теологии, и на­зывается метафизикой.

Что подлежит здесь нашему рассмотрению, так это мораль­ные последствия этой теории. Установим прежде всего, что ее мораль, несмотря на свою социалистическую видимость, есть мораль исключительно индивидуалистическая. После этого нам будет нетрудно уже доказать, что при таком своем преобладаю­щем характере она на самом деле является отрицанием всякой морали.

Согласно этой теории, бессмертная и индивидуальная душа каждого человека, бесконечная или абсолютно самодовлеющая по своей сущности и как таковая не имеющая абсолютно ни­какой потребности в каком-либо существе, ни в отношениях с другими существами для самодополнения, оказывается за­ключенной и как бы уничтоженной в смертном теле. Находясь в этом состоянии падения, причины которого останутся для нас, без сомнения, навсегда неизвестными, потому что челове­ческий ум не способен их разрешить и потому что разрешение их заключается единственно в абсолютной тайне — в Боге, и будучи низведенной до этого состояния материальности и абсолютной зависимости от внешнего мира, человеческая душа нуждается в обществе, чтобы пробудиться, чтобы вспомнить се­бя самое, чтобы вновь обрести сознание себя самой и божест­венных принципов, от века заложенных в ее недра самим Богом и составляющих ее истинную сущность.

Таковы социалистический характер и социалистическая сто­рона этой теории. Отношение людей к людям и каждого че­ловеческого индивида ко всем остальным, одним словом об­щественная жизнь, появляются в ней лишь как необходимое средство развития, как мостик, а не как цель. Абсолютная и конечная цель каждого индивида — это он сам вне других человеческих индивидов, это он сам перед лицом абсолютной индивидуальности, перед Богом. Человек нуждается в людях, чтобы выйти из своего земного принижения, чтобы вновь себя обрести, чтобы вновь схватить свою бессмертную сущность, но как только он обрел ее, черпая отныне свою жизнь лишь в ней одной, он поворачивается к людям спиной и погружается в со­зерцание мистической нелепости, в обожание своего Бога.

Если он сохраняет еще тогда какие-либо отношения с людь­ми, то не из нравственной потребности и, следовательно, не из любви к ним, ибо любят лишь того, в ком нуждаются, и того, кто нуждается в вас. Человек же, вновь обретший свою бес­конечную и бессмертную сущность, самодовлеющий, не нужда­ется больше ни в ком; он нуждается лишь в Боге, который в си­лу тайны, понятной одним метафизикам, кажется обладающим бесконечностью более бесконечной и бессмертием более бес­смертным, чем бесконечность и бессмертие людей. Поддержи­ваемый отныне божественными всеведением и всемогуществом, индивид, сосредоточенный и свободный в самом себе, не может более испытывать потребности в других людях. Следовательно, если он продолжает еще сохранять некоторые отношения с ни­ми, то это может быть лишь по двум основаниям.

Во-первых, потому, что пока он остается отягощенным сво­им смертным телом, он вынужден есть, укрываться, одеваться и защищаться как от внешней природы, так и от нападений лю­дей, а если он — человек цивилизованный, то он имеет потреб­ность в некотором количестве материальных вещей, которые со­ставляют достаток, комфорт, роскошь, из коих многие, неведо­мые нашим предкам, ныне считаются всеми предметами первой необходимости. Он мог бы, конечно, следуя примеру святых лю­дей минувших веков, уединиться в какую-либо пещеру и пи­таться кореньями. Но по-видимому, это больше не по вкусу со­временным святым, думающим, без сомнения, что материаль­ный комфорт необходим для спасения души. Итак, человек нуждается во всех этих вещах. Но эти вещи могут быть про­изведены лишь коллективным трудом людей: изолированный труд одного человека был бы не в состоянии произвести даже миллионную их часть.

Отсюда следует, что индивид, обладающий своей бессмерт­ной душой и своей внутренней, независимой от общества сво­бодой, современный святой имеет материальную потребность в этом обществе, с моральной точки зрения не имея в нем ни малейшей потребности.

Но как следует назвать отношения, которые, будучи мотиви­рованы исключительно лишь материальными потребностями, не санкционированы в то же время, не подкреплены какой-либо моральной потребностью? Очевидно, назвать их можно только одним именем: эксплуатация. И в самом деле, в метафизиче­ской морали и в буржуазном обществе, как известно опираю­щемся на эту мораль, каждый индивид неизбежно делается эксплуататором общества, то есть всех; и роль государства в его различных формах — от теократического государства и самой абсолютной монархии до самой демократической рес­публики, основанной на самом широком всеобщем избиратель­ном праве, — заключается не в чем ином, как в регулировании и гарантировании этой взаимной эксплуатации.

В буржуазном обществе, основанном на метафизической морали, каждый индивид по необходимости или по самой ло­гике своего положения оказывается эксплуататором других, ибо он материально чувствует потребность во всех, морально же — ни в ком. Следовательно, каждый, избегающий общественной солидарности как помехи полной свободе его души, но ищущий ее как необходимого средства для поддержания своего тела, рассматривает общество лишь с точки зрения своей матери­альной личной пользы и вносит в него, дает ему лишь то, что абсолютно необходимо для того, чтобы иметь не право, но воз­можность обеспечить для самого себя эту пользу. Каждый рас­сматривает его, одним словом, как эксплуататор. Но когда все — одинаково эксплуататоры, необходимо должны быть удачники и неудачники, ибо всякая эксплуатация предполага­ет наличность эксплуатируемых. Есть, следовательно, эксплуа­таторы, являющиеся таковыми одновременно как в возможно­сти, так и в действительности; и другие, большинство, народ, которые таковы лишь в возможности, лишь по намерениям, но не в действительности. В действительности они — вечно эксп­луатируемые. Вот, следовательно, к чему приводит в социаль­ной экономии метафизическая или буржуазная мораль — к беспощадной и непрерывной войне между всеми индивидами, К ожесточенной войне, в которой большинство погибает, чтобы обеспечить торжество и благополучие малого числа.

Вторая причина, могущая привести индивида, достигшего полного обладания самим собой, к сохранению отношений с другими людьми, — это желание угодить Богу и чувство обя­занности выполнить его вторую заповедь.

Первая заповедь повелевает любить Бога больше самого се­бя, и вторая — любить людей, своих ближних, как самого себя, и делать им из любви к Богу всякое добро, которое он желал бы, чтобы делали ему.

Обратите внимание на эти слова: «из любви к Богу». Они полностью выражают характер единственной возможной люб­ви при метафизической морали, состоящей как раз в том, что­бы отнюдь не любить людей ради их самих, по собственной по­требности, но лишь чтобы угодить всевышнему господину. Впрочем, так оно и должно быть. Ибо, раз метафизика допу­скает существование Бога и отношения между человеком и Бо­гом, она должна, как и теология, подчинить им все человече­ские отношения. Идея Бога поглощает, разрушает все, что не есть Бог, замещая все человеческие и земные реальности бо­жественными фикциями.

По метафизической морали, как я уже сказал, человек, при­шедший к сознанию своей бессмертной души и ее индивиду­альной свободы перед Богом и в Боге, не может любить лю­дей, ибо морально он не чувствует более к этому потребности и потому что можно любить, как я еще добавил, лишь того, кто нуждается в вас.

Если верить теологам и метафизикам, первое условие пол­ностью выполнено в отношениях человека с Богом, ибо они утверждают, что человек не может обойтись без Бога. Человек может, следовательно, и должен любить Бога, ибо он так нуж­дается в нем. Что же касается второго условия — возможно­сти любить лишь того, кто испытывает потребность в этой любви, оно совершенно не выполнено в отношениях человека с Богом.

Было бы нечестиво сказать, что Бог может нуждаться в любви людей. Ибо нуждаться в чем-нибудь —• значит испы­тывать недостаток в чем-либо, необходимом для полноты суще­ствования. Это, следовательно, проявление слабости, сознание в собственной бедности. Бог, абсолютно самодовлеющий, не мо­жет нуждаться ни в ком и ни в чем. Не имея никакой потреб­ности в любви людей, он не может любить их. И то, что назы­вают его любовью к людям, есть не что иное, как абсолютный гнет, подобный, но, конечно, еще более чудовищный, чем тот, который всемогущий император Германии оказывает ныне на всех своих подданных. Любовь людей к Богу также весьма сходна с той, которую испытывают немцы к этому монарху, ставшему ныне столь могущественным, что после Бога мы не знаем большего могущества, чем его.

Истинная, реальная любовь, выражение взаимной и равной любви, может существовать лишь между равными. Любовь высшего к низшему есть гнет, подавление, презрение, эгоизм, гордость, тщеславие, торжествующее в чувстве величия, осно­ванного на унижении другого. Любовь низшего к высшему — это унижение, страхи и надежды раба, ждущего от своего гос­подина то счастья, то несчастья.

Таков характер так называемой любви Бога к людям и лю­дей к Богу. Это — деспотизм одного и рабство других.

Что же означают эти слова: любить людей и делать им доб­ро из любви к Богу? Это значит обращаться с ними, как Бог этого хочет. А как хочет он, чтобы с ними обращались? Как с рабами.

Бог, по природе своей, вынужден обращаться с ними сле­дующим образом. Будучи сам абсолютным Господином, он вы­нужден рассматривать их как совершенных рабов. Рассматри­вая их как таковых, он не может не обращаться с ними, как с таковыми. Чтобы освободить их, есть лишь одно средство: это самоотречение, самоуничтожение, исчезновение. Но это было бы уже слишком много требовать от его всемогущества. Он еще может, чтобы примирить странную любовь, которую он чув­ствует к людям, со своей справедливостью, не менее своеобраз­ною, принести в жертву своего единственного сына, как нам рассказывает Евангелие; но отречься, покончить самоубийст­вом из любви к людям — этого он не сделает никогда, по край­ней мере если не будет вынужден к этому научной критикой. Пока доверчивая фантазия людей позволит ему существовать, он всегда будет абсолютным сувереном, властителем рабов. Следовательно, очевидно, что обращение с людьми по-божески может означать лишь обращение с ними как с рабами.

Любовь людей по-божески — это любовь раба. Я, Божьей милостью бессмертный и целостный индивид, чувствующий себя свободным именно потому, что я раб Бога, я не нуждаюсь ни в каком человеке, чтобы сделать более полными мое счастье и мое материальное и моральное существование, но я сохраняю мои отношения с ними, чтобы повиноваться Богу, и, любя из любви к Богу, обращаясь с ними по-божески, я хочу, чтобы они были рабами Бога, как я сам. Следовательно, если всевышнему Господину угодно избрать меня, чтобы осуществлять на земле его святую волю, я сумею заставить их быть рабами. Таков истинный характер того, что искренние и серьезные обожатели Бога называют своей любовью к людям. Это — не столько само­отверженность тех, кто любит, сколько вынужденная жертва выступающих объектами или, скорее, жертвами этой любви. Это не освобождение их, это — их порабощение для вящей сла­вы Бога. И таким-то образом божественный авторитет превра­щается в авторитет человеческий, и Церковь создает Государ­ство.

Согласно теории, все люди должны служить Богу именно таким образом, но, как известно, много званных, но мало из­бранных. И к тому же, если бы все равным образом были спо­собны выполнить эту службу, то есть если бы все пришли к той же ступени интеллектуального и морального совершенства, святости и свободы в Боге, это самое служение сделалось бы ненужным. Если это необходимо, так лишь потому, что огромное большинство человеческих индивидов не дошло до такой степени; отсюда следует, что эту массу, еще невежественную и грубую, следует любить и обращаться с ней по-божески, то есть она должна управляться и порабощаться меньшинством святых, которых тем или иным способом Бог никогда не преми­нет сам выбрать и поставить в привилегированное положение, которое позволит им выполнить этот долг. [...]

После того как я показал, как идеализм, исходя из неле­пых идей Бога, бессмертия душ, первобытной свободы индиви­дов и их нравственности, независимых от общества, приводит фатальным образом к освящению рабства и безнравственности, я должен показать теперь, как действительная наука — мате­риализм и социализм (это второе выражение, впрочем, есть лишь правильное и полное развитие первого именно потому, что они принимают за исходную точку материальную природу, естественное и первобытное рабство людей, и потому, что они тем самым обязывают себя искать освобождения людей не вне, но в самых недрах общества, не вопреки ему, но через него) — должна точно так же необходимо прийти к установлению самой широкой свободы индивидов и человеческой нравственности.

Текст этой работы М.Бакунина, впервые опубликованной М.Неттлау в 1895 году, приводится по изданию: М.А.Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., "Мысль", 1987, с.494-521