Н.А. Бердяев о смысле творчества

Бердяев мыслил себя пророком творческого преображения мира и христианства. В Св. Писании сказано, что человек создан по образу и подобию Божию. Бердяев добавил: если Бог — Творец, значит, человек тоже творец, который призван творчески преодолевать мир, должен творить, иначе он как человек не состоится. И добавил: «Я создал собственный миф об ответном откровении человека Богу, как деле ответной любви человека», — имея в виду миф в самом прекрасном смысле этого слова.

Ранний Бердяев понимал творчество предельно широко: даже самый малый акт человека есть творческий, если в нем создается то, чего раньше не было в мире, и если в нем человек преодолевает себя, если он совершает «приращение бытия», вносит в мир что-то новое, осуществляет живое отношение человека к человеку. Именно в творчестве человек по-настоящему преодолевает себя, творчество есть не самоутверждение, а самопреодоление, оно экстатично.

Ранний Бердяев провоцирующе заявлял, что творчество важнее спасения, путь даже грех в нем не изжит. Грядет, пророчествовал Бердяев, «третье, творческое откровение в Духе», откровение божественности в человеке или божественности человека, но откровение не от Бога, оно — антропологическое.

Никто не вправе произносить «внешний суд» над творческим актом — высшим проявлением человеческой свободы. Именно творчество уготовляет Второе пришествие Христово — такую точку зрения никто не высказывал ни до, ни после Бердяева.

Бердяев не боялся говорить как о светлых, так и демонических источниках творческого вдохновения, и тем не менее упорно ставил творчество выше спасения, говорил, что именно в творчестве человек полностью раскрывает себя, утверждал, что результаты творческих усилий преображают мир и войдут в жизнь будущего века.

В поздних сочинениях Бердяев стал говорить также и о трагедии творчества, о том, что в падшем мире цель его не достигается. Религия Духа в истории не реализуется, эпоха свободного христианского творчества будет не скоро. Прежде, чем наступит такая эпоха, будет сумрачное «новое средневековье». Творчество трагично; культура — священная неудача, над которой не следует смеяться.

Гностические идеи Н.А. Бердяева о Боге (Ungrund, нетварная свобода и пр.)

Свободу Бердяев описал как изначальную глубинную реальность всего существующего, считая это своей особой заслугой. Свободу христианина он гностически осмыслил как «нетварную». Корни такой идеи уходят далеко в прошлое. Майстер Экхарт предложил в XIII в. гностическую идею, что в глубине души человека есть божественный «нетварный элемент». Бердяев отождествил его со свободой. Якоб Бёме предложил другую гностическую идею — Бездны (нем. Ungrund) как изначальной запредельной Божественной реальности, Божества, «Ничто». В Бездне, согласно Бердяеву, коренится изначальная нетварная свобода. Из Бездны же рождаются три Лица: Отец, Сын и Дух Святой, но они над свободой не властны. Нетварная иррациональная свобода изменилась лишь после того, как Христос был распят, умер и воскрес. Исчерпывающего объяснения Бердяев не дает, но говорит общие слова, что она как бы просветлена этой жертвой; впрочем, это просветление еще не дошло до всех людей, а захватило только небольшую их часть.

Бог, убеждал Бердяев, не несет ответственности за мировое зло, потому что свобода, которая порождает зло, — не от Отца и Сына и Св. Духа, а идет путями самораскрытия. Из этого вытекает ряд следствий. Например, что Бог не всемогущ, а только благ: Бог имеет меньше власти, чем полицейский; есть смысл говорить только о Его благости, любви. Бог страдает вместе со всякой страдающей душой в нашем мире. «Мне чужд лик Божества всемогущего, властного и карающего и близок лик Божества страдающего, любящего и распятого. Я могу принять Бога только через Сына».

Догматическое учение Церкви мало интересовало Бердяева. Явственно искушение превратить христианство в «высший гнозис», в особую «сокровенную, внутреннюю, мистическую Церковь»: «Гностицизм должен возродиться и навеки войти в нашу жизнь» (2, с. 484). Но его гностическому пониманию Бога нужно противопоставить его же слова: «Правда была лишь на стороне апофатической теологии» (10, с. 297). Апофатическая сдержанность могла бы воспрепятствовать тому, чтобы утверждать, что темная «Бездна» предшествует Богу как Триединству Лиц, да еще таит в себе иррациональную свободу, безразличную к добру и злу.

Парижский друг Бердяева неотомист Жак Маритен писал ему так: «Ungrund – основной упрек мой этому учению в том, что оно ищет в Боге нечто более глубокое, чем то, что Сам Бог открыл о Себе и о Своей внутренней жизни. Какая гордыня! О внутренней жизни Бога мы можем знать лишь то, что дает Откровение. Откровение же говорит нам, что Бог един в трех лицах и ничего не говорит о каком-то более глубоком Ungrund’е» («Путь». М., 1994. № 2. С. 340). Кроме того, Откровение и духовный опыт Церкви говорит о сотворенной свободе у сотворенных существ, а не о нетварной свободе.

Впрочем, Бердяев ответил бы, что он понимает Бога и отношения с Ним «экзистенциально», «персоналистически», а не метафизически и не богословски, и отмахнулся бы от упреков. Но главный он так не снимет: Бог открывает Себя не по гностическим схемам. Остается либо принять то, что открыл Бог и что сохраняет Церковь, либо искать истину на свой страх и риск. Бердяев выбрал второе. Не снимет он и другого возражения: а следует ли поклоняться немощному Богу? И какова Его власть? Разве нельзя считать всемогущей священную власть Божию в вопросах жизни вечной, преображающую власть Его любви, творчески вдохновляющую власть добра и истины?