И.А. Бунин. Тёмные аллеи

В Париже

 

       Когда он был в шляпе, — шёл по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко остриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил он и держался как человек, много испытавший в жизни.... Многие знали, что ещё в Константинополе его бросила жена и что живёт он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на неё, — неприятно шутил, если разговор касался женщин...

       Однажды, в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашёл пообедать в небольшую русскую столовую, в одном из тёмных переулков возле улицы Пасси.... Он увидал безучастно-вежливую подходящую женщину лет тридцати, с чёрными волосами на прямой пробор и чёрными глазами, в белом переднике с прошивками и в чёрном платье.

       — Bonsoir, monsieur, — сказала она приятным голосом.

       Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил: — Bonsoir... Но вы ведь русская?

       — Русская. Извините, образовалась привычка говорить с гостями по-французски....

       На другой день он опять пришёл и сел за свой столик. Она была сперва занята,... потом... пошла к нему с лёгкой улыбкой, уже как к знакомому:

       — Добрый вечер. Приятно, что вам у нас понравилось.

       Он весело приподнялся: — Доброго здоровья. Очень понравилось. Как вас величать прикажете?

       — Ольга Александровна. А вас, позвольте узнать?

       — Николай Платоныч.

       Они пожали друг другу руки...

       — Вы замужняя?

       — Да.

       — А муж ваш что делает?

       — Работает в Югославии. Бывший участник белого движения. Вы, вероятно, тоже?

       — Да, участвовал и в великой, и в гражданской войне.

       — Это сразу видно. И, вероятно, генерал, — сказала она, улыбаясь.

       — Бывший. Теперь пишу историю этих войн по заказам разных иностранных издательств... Как же это вы одна?

       — Так вот и одна...

       На третий вечер он спросил: — Вы любите синема?

       Она ответила...: — Иногда бывает интересно.

      ... — Значит, послезавтра. Идёт?

       — Идёт.... Это странно, но я уже как-то привыкла к вам.

       Он благодарно взглянул на неё и покраснел:

       — И я к вам. Знаете, на свете так мало счастливых встреч...

       Вечером в понедельник шёл дождь, мглистое небо над Парижем мутно краснело.... Внезапно в подымавшейся толпе показалась она. Он радостно двинулся к ней навстречу:

       — Ольга Александровна...

       Нарядно и модно одетая, она свободно, не так, как в столовой, подняла на него чёрно-подведённые глаза, дамским движением подала руку, на которой висел зонтик, подхватив другой подол длинного вечернего платья, — он обрадовался ещё больше: «Вечернее платье, — значит, тоже думала, что после синема пойдем куда-нибудь», — и, отвернув край её перчатки, поцеловал кисть белой руки....

       Через день, оставив службу, она переехала к нему.

       Однажды зимой он уговорил её взять на своё имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано: «Предосторожность никому не мешает, — говорил он.... Я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть»...

       На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завёл глаза...

       Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и всё говорило о жизни юной, вечной — и о её, конченной.

       Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла её с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде.

26 октября 1940 г.