Не такой уж горький я пропойца

Александр Касьянович Горшков

 

ОТШЕЛЬНИК

роман в трёх книгах

 

 

Содержание

 

Книга первая.ОТШЕЛЬНИК

Книга вторая. БЕЗУМЦЫ

Книга третья. ДВЕ СЕСТРЫ

 

Книга первая

ОТШЕЛЬНИК

 

Редеет ночного тумана покров,

Утихла долина убийства и славы.

Кто сей на долине убийства и славы

Лежит, окружённый телами врагов?

Уста уж не кличут бестрепетных братий,

Уж кровь запеклася в отверстиях лат,

А длань ещё держит кровавый булат…

 

Погост

 

Лена осторожно встала с кровати, нащупала босыми ногами теплые тапочки и, чтобы в темноте ничего не опрокинуть, не споткнуться и не разбудить спавших в соседней комнатке детей, на цыпочках подошла к спящему мужу. Присев рядом, нагнулась ближе и прикоснулась ладонью к его вспотевшему лбу.

— Слава Тебе, Господи, — прошептала она, благодарно взглянув на святые образа и перекрестившись.

Хотя температура еще чувствовалась, но уже не была такой высокой, как накануне вечером, когда отца Игоря лихорадило, и он, одетый в плотный спортивный костюм, в домотканных шерстяных носках никак не мог согреться даже под двумя толстыми одеялами.

Вздрогнув, отец Игорь открыл глаза.

— Который час? — сдавленным от ангины голосом спросил он.

— Начало четвертого, рано еще, поспи, родной, — Лена аккуратно вытерла с его лица пот и укрыла до подбородка. — Всю ночь стонал, ворочался… Плохо было, да?

— Снилось что-то навязчивое, — он положил ладонь жены себе под щеку. — Полусон, полудрема…

— А почему меня не позвал? Я бы все эти «полу» разогнала, ладошку вот так положила — и был бы не «полу», а настоящий сон. Хоть сейчас поспи, спешить все равно некуда, ночь на дворе.

Отец Игорь, как показалось Лене, действительно быстро уснул, его дыхание стало ровным, спокойным. Она высвободила ладонь, собираясь возвратиться на свою кровать, как тот опять заворочался:

— Леночка, разбуди меня через часок, если вдруг засну крепко.

Лена снова присела рядом:

— Что за новости? Хочешь себе добавить? Совсем свалиться? И так еле на ногах стоишь, вспомни, что вчера с тобой было.

— А что вчера было? — отец Игорь улыбнулся, взяв в свои руки ладошку жены. — Дай-ка припомню. О, вспомнил! Вчера было вкусное малиновое варенье с чаем. Вчера был мед с чаем. А потом был просто чай, но тоже вкусный, с какими-то травками от температуры.

— А температуру не помнишь? — улыбнулась и Лена. — Трясло всего, как осиновый лист, хоть скорую вызывай. Теперь лежи, в твоем состоянии это самое лучшее лекарство. Не забывай, что через два дня у нас будут гости. Не думаю, что они обрадуются, увидев тебя больным в постели. Вместе поедем на природу, отдохнем, здоровье твое поправим.

Отец Игорь уткнулся в подушку, чтобы не рассмеяться и не обидеть смехом жену.

— Когда свалишься — тогда будет не до смеха, — Лена не желала разделять этого веселого настроения.

— Да я не в том смысле, — он погладил ее руку.

— Не в том… А в каком еще? Над чем тут еще можно смеяться?

— Я в смысле твоих слов: «Поедем на природу». Куда ехать, когда природа — сразу за нашими воротами? Никуда и ехать не нужно.

Место, где жила семья молодого батюшки Игоря Воронцов, в самом деле, было не просто рядом с живой природой, а наполнено ею. Со всех сторон — бескрайний лес, изрезанный труднопроходимыми оврагами, непролазными болотами, топями. И посреди этого царства дикой, нетронутой разгулом современной цивилизации природы — деревня Погост, уже одним названием своим наводящая страх на редких путников, забредавших сюда, и выталкивающая отсюда даже местных обитателей. Да и что могло удержать здесь людей, где не было ничего: ни коллективного хозяйства, ни кооператива, ни школы, ни перспективы — ровным счетом ничего, обрекая доживать свой век лишь «аборигенам», кому ехать было некуда и кого никто нигде не ждал. Таких тут оставалось не более двух сотен: каждый из них жил тем, что давала земля, соседний лес и нехитрое домашнее хозяйство.

О мобильной связи, спутниковом телевидении, Интернете и прочих достижениях прогресса и говорить нечего: всего этого тут не было и в помине, да и откуда быть, если электричество, подававшееся по столбам от соседей за пятнадцать километров, часто отсутствовало из-за аварийных обрывов, краж проводов, поваленных ветром деревянных электрических опор.

В местном же скудном бюджете средств было слишком мало, чтобы сделать для людей такую «милость»: поменять электролинию на что-то новое, более совершенное и надежное.

Дети учились в интернате, тоже в соседнем селе, куда вела одна-единственная дорога — вечно изрытая, грязная, в глубоких лужах. Никто не хотел возвращаться назад: все рвались в самостоятельную жизнь, желая навеки забыть и даже не вспоминать родную деревню, куда приезжали лишь погостить ненадолго, чтобы снова поскорее возвратиться туда, где жизнь была сытнее, веселее, беззаботнее. Да и само слово «погостить», когда они по бездорожью пробирались в родную деревню, обретало вовсе не радостный, а какой-то печальный, даже мрачный смысл.

Тут и жил отец Игорь — в маленьком домике, принадлежавшем его предшественнику — покойному настоятелю здешней Ильинской церквушки, старенькому иеромонаху Лаврентию, такому же ветхому, как и сам храм, отошедшему ко Господу в почтенном возрасте 85 лет. Домик был небольшой, деревянный, из трех соединенных между собой комнатушек и такой же крохотной кухоньки с коридором во двор, где стоял сарай для домашней птицы да нескольких коз, не скупившихся на свежее молоко.

Все окна домика, кроме одного, что на кухне, смотрели в сторону леса, вздымающегося своими вековыми кронами сразу за батюшкиным огородом и небольшим яблоневым садом. Со стороны фасада дом был огорожен деревянной изгородью с калиткой, которая запиралась по-деревенски просто: на кожаную лямку.

Церквушка, как и большинство построек вокруг, тоже была деревянная: однокупольная, с пристроенной колокольней. Поставили ее еще в начале 19-го века, да так она и сохранилась, хотя остальные храмы по всей округе были уничтожены богоборцами в лютые 30-е годы. Идти в такую глушь, как деревня Погост, им было просто лень. «Сама завалится, — думали они, — или же разберут для тракторной бригады». Но сама она не завалилась, а для домика механизаторов молодого колхоза, образовавшегося в первые годы советской власти, леса и так хватало.

Вся священническая жизнь отца Игоря — а служил он здешним настоятелем недолго, всего пять лет — была связана с этим захолустьем и с его маленьким приходом. Сразу после окончания семинарии с молодой матушкой он приехал сюда, став пастырем крохотной церковной общины, сбившейся вокруг своего покойного настоятеля, долго скитавшегося «по людях» после того, как его родная обитель была разорена и закрыта. На склоне лет, по указу архиерея, он был направлен сюда, чтобы закончить свою многоскорбную жизнь смиренно, тихо и незаметно. А уже за ним, по указу того же архиерея, сюда прибыл отец Игорь.

Вскоре тут у него появился первенец, названный в крещении Ильей — в честь небесного покровителя этих мест, через год — Андрюшка, а теперь ждали рождения долгожданной девочки, о зачатии которой Елена слезно молилась перед образом Богоматери. По обоюдному родительскому согласию будущую новорожденную решено было назвать Марией — в благодарность Царице Небесной за таковую милость.

Назначение отца Игоря в эту недоступную глушь вызвало немало кривотолков и шуток среди его друзей-семинаристов. Он был гордостью курса, ему пророчили дальнейшую учебу в Академии, престижный приход, даже преподавательскую карьеру, однако вместо всего этого — Погост: деревня, которая не была обозначена ни на одной мало-мальски доступной карте.

Удивлен был и сам архиерей, предложив перспективному выпускнику с блестящими рекомендациями на выбор несколько приходов, в том числе стать вторым священником в том же соборе, где настоятелем был сам благочинный. Но тот отказался. Услышав название деревни Погост, он сразу изъявил желание ехать только туда. В глушь.

— Батюшечка, — улыбнулся архиерей, — я не буду перечить твоей воле. Но, как мне кажется, на Погост ты всегда успеешь — в прямом и переносном смысле. Твое смирение и рвение, конечно, делают честь, однако мой долг предупредить, что Погост — это край здешней географии, где нет ничего: ни связи, ни газа, ни уюта, ни полноценной жизни. Там не живут, а доживают. Существуют. Поэтому все хорошенько взвесь, обдумай. Не спеши.

Но отец Игорь смиренно опустился перед владыкой на колени, прося его благословения.

— Да будет воля Твоя, Господи, — владыка перекрестился на святые образа и велел своему секретарю подготовить соответствующий указ.

Многое из поведения отца Игоря не вписывалось в сознание ровесников, друзей по семинарии. Если его жизненный выбор стать священником находил объяснение — на воспитание будущего священника Игоря Воронцова имел большое влияние родной дядя по матери, протоиерей Сергий Знаменский, — то все остальное: как он жил, к чему тянулся, чем заполнял свободное время — вызывало у близких друзей недоумение. Он сторонился шумных вечеринок, которые собирали веселые компании семинаристов, избегал таких же шумных поводов посидеть за бокалом пива, посудачить, «зависнуть» до глубокой ночи в Интернете или же перед телевизором, где шла трансляция очередного футбольного матча или модного телесериала. Даже если его едва не силой затаскивали на такие пирушки, он незаметно ускользал оттуда, стремясь к одиночеству и тишине. И в этой тишине он любил с головой погрузиться в чтение творений святых отцов, а его настольной книгой была «Моя жизнь во Христе» Иоанна Кронштадтского, откуда юноша не уставал черпать духовную мудрость, готовя себя к пастырскому служению.

Каждое слово из этой сокровищницы оставляло яркий след в душе юноши, но особенно сильно запечатлелись в ней слова: «Истинный пастырь и отец своих пасомых будет жить вечно в признательной памяти и по смерти своей: они будут прославлять его, и чем меньше он будет заботиться о своем прославлении здесь, на земле, при своих усердных трудах во спасение их, тем больше просияет слава его по смерти: он и мертвый будет заставлять их говорить о себе. Такова слава трудящимся на пользу общую!»

Уже в те годы учебы к Игорю Воронцову прилепилась кличка «Отшельник» — в сущности, незлобная, но вполне отвечающая духу его характера и умонастроений. Поговаривали, что он собирался принять монашество: ибо никто не мог припомнить, что его когда-либо интересовало или влекло, как других, общение со своими ровесницами, учившимися на регентском отделении. Однако именно «Отшельнику» не отказала стать его спутницей жизни одна из самых привлекательных студенток Леночка Пономарева — единственная дочка весьма состоятельных и влиятельных родителей, конечно же, ожидавших от нее, как им хотелось, более достойного выбора.

Навестив дочь в Погосте, когда на свет появился первенец, они пришли в ужас, предрекая скорый распад молодой семьи, ибо разменять все, чем была окружена ее жизнь у родителей, на тот «рай», который ей подарил молодой зять, напросившись в эту глушь, мог лишь настоящий безумец.

— Наши телефоны знаешь, — шепнул ей отец, оставшись наедине. — Один звонок — и мы тебя заберем отсюда. Пусть сидит сам, коль так хочется отшельником быть. А для нас ты всегда была и останешься любимой дочерью.

Друзья, близко знавшие отца Игоря, тоже не пророчили продолжительного семейного счастья. Они были уверены: этот брак — какая-то ошибка, недоразумение, всплеск эмоций, но не следствие взвешенного, обдуманного, расчетливого решения.

— Один — отшельник, другая — дура набитая, — посмеивались некоторые, присутствуя на их венчании, — два сапога пара.

…Что же потянуло отца Игоря в этот мрачный, воистину затерянный мир с жутковатым названием? Романтика? Жажда подвига под впечатлением прочитанных житий и наставлений святых отцов? Что? Об этом мог догадываться дядя молодого батюшки — отец Сергий, много повидавший на своем долгом веку священства, умудренный собственным опытом, но именно по этой причине предпочитавший молчать, а не делать скоропалительные выводы, тем более отговаривать племянника, ходатайствовать за него перед архиереем, которого знал очень близко, чтобы тот предоставил успешному выпускнику семинарии более достойное место. О чем же молчали седовласый отец Сергий и юный отец Игорь? Какая тайна объединила их? Была ли она вообще? Была…

Игорь Воронцов, редко жаловавшийся на здоровье, однажды серьезно заболел. Случилось это, когда он был уже семинаристом и учился на втором курсе. Предварительный диагноз, который ему поставили опытные врачи, шокировал всех: и родных, и друзей Игоря. Ему диагностировали опухоль в желудке, доставлявшую нестерпимые боли, тошноту, жжение внутри, отвращение ко всякой еде. Решили не откладывать и делать операцию. Пока врачи готовили пациента, отец Сергий и все, кого он просил, стали молиться о здравии юноши, дабы Господь по Своей милости продлил ему лета жизни. Молился и сам Игорь: молился кротко, без ропота на судьбу, не хватаясь за все, что ему предлагали другие — необыкновенных целителей с их необыкновенными способностями и снадобьями, лечение в престижных заграничных клиниках.

— Пусть будет воля Господня, — улыбался он, не желая обижать тех, кто заботился о том, чтобы любой ценой спасти его жизнь.

И вот накануне операции, погруженный в глубокий сон, Игорь ощутил себя в странном, доселе неведомом ему состоянии, когда даже сам не мог понять: спит он или же явно видит то, что происходило рядом. А происходило следующее.

Игорь вдруг увидел, как в его палату вошел монах-схимник: сгорбленный от жизни в поклонах и прожитых долгих лет, с длинной седой бородой и такими же седыми космами, которых никогда не касались ножницы. Несмотря на грозный вид — схимник был одноглазым: вместо левого глаза зияла пустая зеница — от него веяло покоем и даже умиротворением. Подойдя к изголовью, где возле маленького образка Богоматери теплилась лампадка, незнакомец опустился на колени и безмолвно, лишь устами, прошептал молитву, после чего склонился до самой земли, все так же молясь.

Странно, но рядом с этим ночным гостем Игорь не чувствовал страха, оцепенения: его душу наполнило неземное волнение, трепет, которое он испытывал в минуты, когда молился сам и вдруг начинал чувствовать, что его молитва услышана, что она открыла двери его души, куда полилась неизъяснимая благодать, радость, божественное тепло. Нечто похожее он ощущал и теперь: ему хотелось, чтобы близость черноризца, его живая молитва не исчезали так быстро и внезапно, как появились.

— Вот ты каков, — схимник поднялся с колен и склонился над Игорем. — Негоже богатырю болеть, не богатырское это занятие…

Из-под его густой бороды и усов пробилась ласковая улыбка, и он коснулся своей сухонькой жилистой ладонью головы Игоря, погладив ее.

— Умру, наверное, — не устами, а каким-то напряжением ума сказал Игорь, по-прежнему не ощущая ничего, кроме благодатного волнения и тепла, от прикосновения этой шершавой ладони да близости самого старца, словно сошедшего со страниц церковных житий и преданий.

— Не спеши на погост прежде времени, — так же мысленно ответил ему черноризец. — Послужишь еще во славу Божию, да и мне, грешнику, пособишь… Сам не управлюсь. Одряхлел зело, ветхий совсем.

«Да какой с меня помощник? Ведь я почти мертвец. Завтра разрежут — и зашьют», — хотел было сказать он в ответ, но схимник опередил, прочитав его мысли:

— Не разрежут. И не зашьют. Дайка взглянуть, добрый молодец…

И, не дожидаясь, пока тот что-то ответит, откинул одеяло, оголил живот и, слегка раздвинув стенки брюшной полости, вошел прямо своими ладонями вовнутрь!

Но снова странное дело: Игорь не ощущал ни боли, ни даже прикосновений — ничего, кроме того же блаженного состояния и тепла, которым было наполнено все тело. Слегка дрожащие пальцы дивного старца прошлись по внутренностям, осторожно ощупывая их, вытащили какой-то маленький комочек и тут же растворили его, словно и не было ничего. Потом, разгладив живот, черноризец снова улыбнулся:

— И всех делов-то. Не богатырское это дело — в постели валяться. Теперь жду тебя, добрый молодец, у себя.

«Да где же мне тебя искать? Я ничего не могу понять. Кто ты, старче?» — хотел спросить Игорь, но схимник снова прочитал его мысли:

— Погост. Там и жду.

— Сам ведь говоришь, что туда завсегда успею, — успел-таки усомниться Игорь.

— На погосте, где в земле людские кости, всем нам, грешным, лежать, — схимник опять опустился на колени перед образом Богоматери.

— Где же мне тебя искать, добрый старче? — Игорь не мог ничего сообразить.

— Погост. А там Царица Небесная Сама укажет, — черноризец склонился в земном поклоне, медленно растворяясь в тишине ночи, покидая Игоря и снова погружая его в глубокий сон.

Утром врачи собрались на последний консилиум, чтобы определить тактику предстоящей хирургической операции.

— Думаю, еще один снимочек нам не повредит, — сказал главный хирург клиники, вглядываясь в пленки и выводы предыдущих ультразвуковых обследований. — Хотя и так сомнений нет и быть не может: опухоль желудка. Наши предположения подтвердились полностью. На столе определимся окончательно: стоит ли мучить парня дальше или же зашьем — и… Так, быстренько везите пациента на УЗИ, а потом сразу в операционную. Давайте, коллеги, готовиться.

Хирурги пошли переодеваться. Вскоре на каталке привезли самого Игоря. Он по-прежнему тихо молился, осеняя себя крестным знамением. Кто-то из врачей, глядя на это, горько усмехнулся:

— Молись, парнишка, не молись, а ты уже не жилец на этом свете.

Главный хирург между тем продолжал всматриваться в только что принесенный ему снимок.

— Может, начнем, Иван Захарович? — обратился к нему коллега. — Дело, сами говорите, ясное, а что не ясно — уточним по ходу. Чего время терять попусту?

— Как говорится, дело ясное, что дело темное, — ответил главный и поманил к себе остальных врачей, велев им взять лежавшие рядом снимки предыдущих обследований.

— То ли я сошел с ума, ничего не соображаю, то ли перед нами передача «Очевидное — невероятное». Правда, без ведущего Капицы, но с нашим участием.

Он взял два снимка — сделанный накануне и новый — и положил рядом.

— Опухоль есть? — показал он на первый, на что все утвердительно кивнули.

— А куда она делась тут? — показал на второй.

Теперь настал черед изумиться всем остальным хирургам и даже ассистирующим медсестрам.

— Быстро на рентген! — скомандовал главный хирург. — Если УЗИ вздумало с нами в прятки играть, то тут все будет точно.

Игоря снова повезли на обследование, а врачи вперились в снимки, не веря своим глазам: опухоли не было! Даже следа не осталось! А когда принесли еще один снимок — самый точный, то хирурги вовсе развели руками в полном недоумении и беспомощности объяснить все это с точки зрения своего профессионального опыта и медицинской науки.

— Объяснить все это, наверное, под силу лишь вам, людям Церкви, — главный хирург клиники вручил отцу Сергию результаты обследования его родного племянника. — Мы можем лишь констатировать: поступил он к нам тяжело, практически неисцелимо больным, безнадежным пациентом, а выписываем абсолютно здоровым. Без всякого хирургического вмешательства и радикального лечения. Как все это произошло — не знаю.

— А я знаю, — отец Сергий учтиво поклонился врачам. — У Бога возможно все. Мы Ему верим, поэтому и принимаем все, как Его святую волю. Он велел продлить моему племяннику жизнь — значит, тот для чего-то еще нужен. И вы, и ваши золотые руки, и ваш блестящий опыт тоже нужны: Богу, людям. А все мы — в Деснице Господней.

Отец Сергий был единственным человеком, кому Игорь открыл тайну своего чудесного исцеления.

— Погост, погост… — задумчиво повторял отец Сергий, пытаясь понять смысл этого откровения. — Что бы это все значило?

Затем, уединившись надолго к себе в комнату на келейную молитву, он сказал Игорю:

— Пусть это останется нашей тайной. Присматривайся внимательно ко всему, что будет происходить в твоей жизни. Думаю, коль Господь спас тебя для чего-то очень важного, то Он и откроет Свою дальнейшую волю.

И когда молодой батюшка, новоиспеченный выпускник Духовной семинарии Игорь Воронцов услышал название деревни Погост, где был осиротевший приход — очень бедный, без всяких подъездов и удобств, он сразу почувствовал сердцем, что это его судьба, от которой не следует бежать, уклоняться, искать лучшей доли. И… покорился, вручив себя в руки и волю Того, Кто отвел от него неминуемую смерть.

 

Отец Игорь

 

Отец Игорь, казалось, снова задремал: его дыхание стало ровным, спокойным. Но Лена знала: не спит. Он сам любил это состояние, когда еще не до конца «от сна восстав», уже начинал молиться, отгоняя от себя остатки сладкой дремоты и настраиваясь на день грядущий.

— Ни себя не жалеешь, ни нас, — прошептала Лена. — В храме холодина, никого не будет. Кому служить?

— Богу, — так же тихо ответил отец Игорь. — Завтра среда, значит, служить будем. И в пятницу будем. В субботу и воскресенье тоже непременно будем. А придут люди или не придут — это уж их дело. Господь никого к Себе и за Собой не тянул силой.

Отец Игорь вздохнул.

— Богу…, — вздохнула и Лена. — А Он им нужен? Живут без Бога, рождаются без Бога, умирают без Бога. Кому служим? Для кого?

— Для Бога, — снова прошептал отец Игорь и, прервав молитву, ушел в свои мысли. — И служим для Него, и живем для Него же…

«Странная это штука — душа, — подумал он. — Особенно русская душа. Где, в каком еще народе может уживаться святость и безбожие, благородство и грязь, чистота и скотство? В каком еще народе из одних уст выливается святая молитва и отборная матерщина, похвала Небу и богомерзкие песни, фимиам молитвенной тишины и разудалые, разнузданные пьяные крики? Где еще так близко чистота в отношениях и дикий разврат, трезвенность и беспробудное пьянство, трудолюбие и безделье, тунеядство?

Какой еще народ мог дать миру Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского, Анну Кашинскую, целый сонм преподобных, святителей, мучеников, исповедников Христа и в то же время прославить себя постыдством, невиданным по своим масштабам и дикости безбожием, богохульством?

Где еще могут воздать такую славу Богу через святые храмы, монастыри, подвиги веры и благочестия и так же масштабно все это очернить, опорочить, осквернить, разрушить, обесчестить?..»

Отцу Игорю вдруг вспомнились нехитрые поэтические строчки его старого школьного товарища, судьба которого закинула в Чечню. Оттуда он возвратился с изломанной психикой, двумя ранениями, совершенно уйдя в себя, в свой мир, время от времени выплескивая оттуда опаленные строчки:

 

Это очень по-русски —

Миром храм возводить.

Это очень по-русски:

Храм святой осквернить —

Наплевать, надругаться,

Сапогом растоптать,

Чтобы миром всем взяться

Из руин воздвигать.

Так по-русски, так свято —

Среди грома побед,

Где погибли солдаты

Накрывать на обед.

Помянуть, как ведется,

Убиенных солдат,

Кто уже не вернется

В дом родимый назад.

Это очень по-русски —

Пусть другие поймут —

Необстрелков безусых

Вдруг послать на войну:

Не для славы солдатской

Бросить в горы на смерть,

Чтобы смертию братской

Им в горах умереть.

Так по-русски понятно

Братьев меньших спасать

И на мир необъятный

Помощь всем посылать,

Ну а свой брат в разруху

Пусть пока подождет:

Он же русский по духу —

Значит, все он поймет.

Ведь он может по-детски

Зла в душе не держать,

И обиды всем сердцем

Бога ради прощать…

 

«Может и теперь есть святые люди? — продолжал размышлять отец Игорь. — Хотя, откуда им быть? Скоро вся страна наша станет сплошным Погостом: куда ни глянь — сплошь мертвые души. Служим Богу, для Бога, а сам народ Божий — где он? Кто знает, может и впрямь живут где-то святые люди, притаились, наблюдают за нами, молятся за нас: мы открыто, а они — сокровенно, тайно. А может, и не где-то, а совсем рядом живут, только неведомо нам, прикрыты, спрятаны Богом эти люди от нашего взора до поры, до времени. А потом выйдут, чтобы перед Страшным Судом обличить нас в тяжких грехах, взглянуть в наши нераскаянные души. Наверняка есть такие люди. «Дух ид еже хощет дышит». Глядишь — и у нас тут свой святой объявится. Интересно было бы посмотреть, каков он?»

«А чего смотреть, чего искать? Кого из моих прихожан ни возьми — все святые. Параскева каждый день тумаки от своего мужика получает, что только ни терпит, а всякий раз в храме на молитве: и за себя, и за мужа своего дебошира и пьяницу без ропота на судьбу молится, за детишек, внучат, хоть те сюда ни ногой. Чем не святая?

Или та же Серафима. Живет вообще без мужа, трех детей растит, вытягивается в нитку, чтобы обуть, одеть, прокормить, выучить. Все в воскресенье на базар, молоко там в этот день всегда дороже, а она — в церковь, и тоже молится без всякого ропота на жизнь, всю службу стоит прилежно. Чем не святая?

А Катерина Мальцева? Живая святая! Вся в болезнях, немощах, на ноги едва встала — и заковыляла на палках в храм. Стоит и одно молится: “Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!” С нее даже церковные посмеиваются: дескать, за что же «слава»: ты какой была — такой и осталась, даже хуже становишься с каждым год-ом. За что слава? “А за все Богу нашему слава вовек!” — отвечает, и опять стоит на костылях, молится, благодарит, кается.

И кого ни возьми — все святые, каждая по-своему. Пусть их можно по пальцам пересчитать, а все к святой жизни тянутся, хоть у каждой свои немощи.

Да что там прихожанки! Тот же Карп: посмотришь на него — горький пьяница, а душа его к Богу рвется. Стоит в храме, волосы на себе рвет, кается, рыдает: “Господи, больше не буду!” Пару деньков продержался — и опять в запой. Однако проспался — и на коленках, по лужам, по грязи в храм ползет, снова весь в слезах, иконы лобызает, прощения просит. Немощный мужик, что поделаешь…

А все же интересно было бы встретить святого подвижника. Не книжного, а живого святого, взаправдашнего. Какие они? Такие же, о которых жития пишут, или какие-то особенные? Порой читаешь: то ли сказка, то ли быль… Прости, вразуми меня, Господи. Пора вставать, а то еще не такие мысли полезут в голову»

— Так что, останешься дома или…

Чувствуя, что муж не спит, Лена потрепала его слипшиеся от вчерашней температуры волосы.

— Или… — ответил отец Игорь. — Сейчас буду вставать на правило и пойду потихоньку. А ты приготовь мне вчерашний чаек. Хорошо? Вернусь — вместе посидим. От него мне сразу легче стало.

Он встал, быстро оделся, прошел мимо двух детских кроваток в комнату, где перед большим домашним иконостасом тихо мерцала лампадка. Постояв немного, отец Игорь собрался мыслями и, осенив себя широким крестным знамением, начал совершать уставное молитвенное правило перед совершением Божественной литургии. А матушка, зная, что его не переубедить и самой уже не уснуть, пошла на кухню готовить завтрак для детишек и собирать на службу своего мужа-батюшку.

Отцу Игорю не было еще и тридцати, а с Еленой они были ровесники. Он — высокий, стройный, худощавый, с немного бледным лицом, энергичным взглядом и такими же энергичными манерами, темными курчавыми волосами, затянутыми назад в пышный хвостик.

Матушка, которую ее сокурсники называли не иначе, как «Еленой прекрасной», действительно была пригожа собой: с такими же темными вьющимися волосами, непослушно выбивавшимися из-под платка, всегда стройная, опрятная, строгая в обращении со всеми настолько, что никто на нее не мог даже бросить тени подозрения в чем-то недостойном звания супруги священника.

Во всех отношениях это была очень красивая пара, хранившая между собой такие же красивые отношения, полные взаимного доверия, уважения и теплоты.

Если жизненный выбор отца Игоря был понятен — влияние его родного дяди стало решающим, то решение Елены, решившей сменить блестящую музыкальную карьеру на профессию скромного церковного регента, было непонятным даже для ее родителей. Они терялись в догадках, какие мотивы двигали ею, когда она, воспитанная пусть и не в слишком верующей, но достаточно благочестивой, культурной семье, вдруг подала документы для поступления в Духовную семинарию.

«Чем бы ни тешилось дитя — лишь бы не плакало» — думали родители, будучи уверенными в том, что это была очередная дочкина блажь, которая оставит ее так же внезапно, как и пришла. Но Лена с отличием прошла всю учебу, сознательно готовя себя к грядущей судьбе. Согласие стать женой священника для ее родителей уже не стало таким ошеломляющим: те не противились этому стремлению, даже успокаивая себя тем, что так для всех будет лучше, особенно если смотреть на полное разложение семейных устоев и семейной морали, творившиеся в обществе.

Не только родители, но и сама Елена не сразу смогла объяснить причину открывшейся в ней тяги к Богу, к чему-то несравненно более возвышенному, чем даже самая возвышенная классическая музыка. В ее душе вдруг пробился росток семени, посеянный еще покойной бабушкой, которая любила ходить в храм Божий и часто брала с собой внучку. Маленькой Леночке было гам всегда тепло, уютно и радостно: она любила подмигивать огонькам горящих свечек, любила шептаться с большим образом Богоматери, открывая детские просьбы, обиды, недоразумения. И тогда же она пленилась церковным пением, казавшимся ей чем-то вообще неземным, ангельским, особенно печальные распевы Великого поста. И когда это доброе семя дало добрые всходы, они потянулись туда же, к Тому, Кто воззвал их к жизни: к Богу.

Нет ничего удивительного, что в гармонии семейной жизни у отца Игоря и матушки Елены появились на свет два прекрасных мальчугана. В скромном домике, где поселилось батюшкино семейство, им была выделена отдельная комнатушка, сами же супруги обосновались через стенку — там стоял бельевой шкаф и две кровати. Родители Елены, навестив родную дочь, были крайне удивлены тем, что те спали раздельно, а не на общем супружеском ложе, как все нормальные люди.

Елена тактично ушла от лишних расспросов и объяснений, на что ее обескураженный отец пробормотал:

— Вот так они и жили: спали врозь, а дети были.

Третья — самая большая комната — служила гостиной и одновременно местом, где отец Игорь совершал свое ежедневное священническое правило, готовясь к службам в храме. Обставлена она была, как и все остальные комнаты, очень скромно — лишь самое необходимое для жизни. А вот что действительно было роскошным — так это иконостас, уставленный многочисленными святыми образами, привезенными как самим отцом Игорем, так и доставшимися ему от покойного предшественника.

Поскольку газа в этих краях не было, все топили у себя дровами. Топил и отец Игорь: печка в доме стояла продуманно и экономно — так, что тепло от нее шло сразу по всем комнатам.

Такой же скромной была и сама церквушка: маленькая, тесная, холодная, с буржуйкой возле окна, чтобы создавать хоть какое-то ощущение тепла, когда снаружи устанавливались холода и морозы. Новый настоятель старался поддерживать свой храмик в том же состоянии, в каком получил от отца Лаврентия: в идеальной чистоте, порядке и полной сохранности всего, что удалось уберечь от варваров. Люди со всех окрестных деревень снесли сюда святые образа и книги, спрятанные в надежных местах во время разрушения храмов.

Особым почитанием пользовалась одна икона — образ Богоматери «Всех скорбящих Радосте». Он был написан на большой дубовой доске, выгнутой наружу по старинной технологии, с многофигурной композицией, в центре которой стояла Сама Царица Небесная, окруженная небесной славой ангелов, архангелов, мучеников, преподобных отцов и жен, а внизу, с воздетыми к Заступнице руками, страждущие, были изображены обуреваемые от скорбей и недугов грешные люди. Снятая со стены храма, когда сюда ворвались комсомольцы, икона была обречена на публичное сожжение — как и другие святые образа, сваленные посреди деревни на одну большую кучу возле оскверненной церкви. Но безбожникам этого показалось мало. Они решили «дать прикурить» святыням, начав под громкий смех и похабные частушки таких же безумцев раскуренными папиросами выпекать святые лики. А потом их спалили — все, кроме одной, той самой «Всех скорбящих Радосте», выкраденной под покровом ночи кем-то из набожных крестьян и спрятанной в чулане, пока не пришло время возвратить святыню в храм на прежнее место.

А вскоре изумленные люди стали замечать, как сморщенные от папирос краски на ликах начали без всякой реставрации разглаживаться, возвращая обезображенным ликам их прежний благолепный вид. А от самой иконы потекли чудеса: больные исцелялись, терпевшие особую нужду получали нежданную помощь, горевавшие — утешение. Прослышав об этом, сюда потянулись богомольцы и с других мест, добавляя людей к тем единицам, что стояли в храме.

«Царице моя преблагая, надежде моя Богородице, приятелище сирых и странных предстательница, скорбящих радосте, обидимых покровительнице!» — затягивал простуженным голосом иеромонах отец Лаврентий, опускаясь в поклоне перед чудесным образом.

«Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми мя яко странна» — подтягивали люди, тоже склоняя колени в мольбе и простирая свои руки вместе со страждущими, больными и немощными, изображенными на иконе.

Старенький настоятель старался сделать все, чтобы продлить жизнь месту своего последнего пастырского служения. С помощью все того же местного колхоза, который образовался в первые годы советской власти, удалось подбить фундамент, укрепить обветшавшие несущие конструкции, заново перекрыть купол.

— На ваш век, может, и хватит, а там на все воля Божия, — подбадривал отец Лаврентий свою малочисленную паству, глядя на то, как после всплеска интереса к вере, родившейся в душах людей, он стал так же быстро угасать, словно огонек лампады под новыми порывами ветра за недолгим затишьем. Даже немногие сектантские миссионеры, сунув сюда нос в поисках потенциальных членов своих сборищ, уходили, не задерживаясь и прекрасно понимая, что тут им было делать нечего: здешних обитателей духовные вопросы мало интересовали, а тот, кто был верующим, знал дорогу к одному храму, в котором воспитаны в вере их предки — православному. Сектантам не нужны были такие люди: они искали жертв побогаче, посостоятельней. А Погост он и есть погост.

Отец Игорь внутренне собрался, еще раз оправил священнические ризы и, став перед престолом, возгласил начало Божественной литургии:

— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков.

— Аминь, — пискливым голосом раздалось на клиросе, где стояла единственная певчая из пяти, что приходят обычно по воскресным дням и большим праздникам. Самой матушки Елены не было: она осталась хлопотать по дому и готовиться к приезду гостей.

— Миром Господу помолимся!

Отец Игорь старался не напрягать простуженных голосовых связок, чтобы не добавить осложнений к своей не до конца вылеченной ангине.

— Господи, помилуй! — снова пискнула Анна, неотлучно сопровождавшая своего настоятеля не только в храме, а всюду, где он служил. В любое время года, в любую непогоду она шла пешком семь километров от крошечного хуторка, где жили лесники и она сама, чтобы помогать служить настоятелю. Все ее звали так, как звала она себя — бабой Ганей. Она была совершенно одинокой, без семьи и родных, оказавшись в здешних краях еще в те годы, когда сюда ссылали коренных жителей Западной Украины, не пожелавших покоряться новым порядкам советской власти. Она сохранила все, что впитала с молоком покойной матери: веру, язык, традиции, благочестие. С тем и доживала свой век, не пропуская ни одной службы, с Божьей помощью подняв на ноги пятеро детей, и теперь желая лечь в землю рядом с покойным мужем и родителями, которые так и не дождались возвращения к родным очагам.

Она была немногословна и замкнута в общении. В деревне ее звали презрительным словом «бандеровка», посмеивались над ее говорком — чисто украинским, не растворившимся ни в чем другом, особенно в матерной грязи, ставшей для многих других нормой общения. И никто не знал об одном удивительном случае, происшедшем в ее жизни. Никто, кроме отца Лаврентия.

А произошло вот что. Похоронила баба Ганя своего «чоловика» — мужа Панаса, с которым помыкала горюшка, как заклеймили их «врагами народа» и погнали с родной земли на «стройки коммунизма». Похоронила — и раздала бедным людям все, что от него осталось. А осталось-то: осеннее пальтишко, зимний тулупчик, пара рубашек да пара обувки. Сохранила себе лишь мужнину «вышиванку» — расшитую крестом украинскую сорочку: старую, из домотканого льна. Любил ее покойный дед Панас поносить. Бывало, наденет, выйдет «из хаты» — а над ним покатываются со смеху: такой рубахи тут отродясь никго не видывал. А дед любил ее. Вот и решила оставить ее на память баба Ганя. Постирала, погладила и положила в старенькую самодельную «скрыню» — сундучок. Доставала лишь в день смерти деда: клала в святой угол под образа и молилась за упокой родной души. Просила близких людей, чтобы положили эту сорочку к ней в гроб, когда помрет сама. Да не судилось…

Выходит однажды баба Ганя на стук в калитку. Смотрит — а там нищий стоит: оборванный, грязный, немытый. «Дай, — говорит, — Христа ради одежонку какую». «Нэма в мэнэ ничого» — отвечает ему старушка, а тот не унимается: «Дай, — говорит, — хоть рубашку»

Жалко было бабе Гане отдавать самое дорогое, что у нее было — дедову вышиванку, а того нищего стало жаль еще больше. Зашла в дом, перекрестилась на образа, утерла слезу — и отдала нищему: «На, — говорит, — носи в память мого чоловика Панаса»

А дня через два поехала в город с деревенскими торговками на базар: кое-что продать, кое-что купить. Вдруг смотрит — и глазам своим не верит: стоит тот самый нищий, рядом с ним такой же бездомный, и продают дедову вышиванку. Торгуются с кем-то, подороже просят. Дал им денег незнакомец — и помчались те двое в соседнюю забегаловку, чтобы сразу пропить заработанное.

Заплакала горько баба Ганя, видя такую несправедливость. Всю дорогу плакала неутешно, а вошла в дом — и вовсе разрыдалась, упав перед образами. Поднимает глаза, чтобы осенить себя крестом, и обомлела: Господь на нее с иконы смотрит, в дедову вышиванку одетый.

«Согрела ты Меня, — слышит она в сердце своем сладкий голос Спасителя. — Наг был — и одела. Не забуду Я твоего добра…»

И не стало у нее на сердце ни горечи, ни боли, что пошла та вышитая сорочка по чьимто чужим рукам.

— Господи, прими за милостыню в память моего Панаса покойного, — тем же незлобным сердцем помолилась она, отогнав от себя подступившие было сомнения: дескать, может не стоило никому отдавать?

Открыла же ту тайну баба Ганя лишь отцу Лаврентию. Другие бы все равно не поверили, засмеяли…

— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся!

В абсолютной тишине, царившей в храме, голос, доносившийся из алтаря, звучал протяжно-четко, чеканно, даже строго.

— Господи, помилуй, — диссонансом этой строгости и торжественности раздавался писк маленькой сгорбившейся певчей, похожей на забившуюся в угол домашнюю птичку.

Когда родной дядя отца Игоря служил не в городе, а в таком же глухом, забитом и забытом всеми месте, где теперь служил сам племянник, юный Игорь Воронцов, бывая на службах, не мог сдержать улыбки, когда дядя возглашал: «Миром Господу помолимся!» Весь «мир» состоял из настоятеля и нескольких старушек в платочках, стоявших перед алтарем и тихо подпевавших хору. Еще больше он удивлялся, когда видел, как отец Сергий говорил проповедь в совершенно опустевшей церкви. К кому он обращал свое слово?

— Сонму Ангелов, что служат с нами, — наставлял он племянника, видя в нем ростки, рвавшиеся к свету духовной жизни и богопознания. — С нами ведь Ангелы небесные служат, вот им и говорю: слово Божие полезно не только для людей — для всех оно вечно и назидательно.

А теперь отец Игорь сам стремился подражать своему ревностному дяде, не опуская богослужений в храме, тщательно готовясь к каждому.

Великая ектения закончилась — и певчая затянула еще более пискливым голосом:

— Благослови, душе моя, Господа. Благословен еси, Господи. Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя Имя святое Его.

Отец Игорь, не выходя из алтаря, «разбавил» этот писк своим баритоном:

— Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его. Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя. Избавляющаго от нетления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами. Исполняющаго во благих желание твое: обновится, яко орля, юность твоя…

Он заметил: всякий раз, когда он побеждал в себе лень, физическую усталость, понуждал себя к молитве через «не могу» — немощь отступала, а все тело наливалось бодростью и силой. И сейчас, едва начав Божественную литургию, он ощутил, как немощь, свалившая его накануне, отступила, тело стало легким, послушным бодрому духу.

Так подошли к основной части литургического богослужения — Евхаристическому канону. Отец Игорь стал еще более собранным и воодушевленным.

— Станем добре, станем со страхом, вонмем, Святое Возношение в мире приносити, — возгласил он вместо диакона, которого тут по штату не полагалось.

— Милость мира, Жертву хваления, — изменился голос и у Анны: вместо писка он стал более низким, грудным, внутренним.

Отец Игорь благословил из алтаря, повернувшись ко престолу:

— Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и Причастие Святаго Духа, буди со всеми вами.

— И со духом твоим, — певчая в умилении и слезах опустилась на свои слабые коленочки.

Наступал момент, вызывавший у отца Игоря трепет в сердце с тех пор, как впервые приступил к алтарю как священник.

— Горе имеим сердца!

Во умилении руки поднялись сами, а взор устремился вверх — откуда на маленький престол сейчас невидимо нисходила Божественная сила.

Отец Игорь не искал во время совершаемых им богослужений каких-то особых ощущений, переживаний, на чем концентрировали свое внимание некоторые другие его собратья, рассказывая и пересказывая их, пытаясь истолковать это как знак особой милости к ним свыше. Отец Игорь старался служить строго по Уставу, ничего не упрощая и ничего не опуская, совершая все священническое правило перед Литургией — и его сердце, душа возгорались помимо воли, иногда оставляя в таком горящем состоянии духа, с поднятыми руками, гораздо дольше положенного. В эти мгновения он начинал чувствовать, как сам наполняется той Силой, Которая под его грешными руками преосуществляла хлеб и вино в Тело и Кровь Самого Спасителя. Ему хотелось, ч тобы эти мгновения продлились еще дольше, и он готов был оставаться в этом неземном состоянии вечно, не видя и не слыша ничего вокруг.

Но это были лишь мгновения, и вот вместо них снова слышалось пискливое пение бабы Гани:

— Господи, помилуй.

Окончив богослужение, благословив «мир» — все ту же Анну — напрестольным крестом, отец Игорь вышел и запер церковь на замок. Перекрестившись, он поспешил домой, издали заметив, как от калитки отъехал местный почтальон, разносивший газеты и письма в огромной сумке, доставшейся в наследство, наверное, со времен основания этой службы.

«Кто-то пишет, — подумал отец Игорь, зная, что ничего, кроме писем и телеграмм, им не носили. — Может, из дома, а может и друзья о себе дали знать»

Он не ошибся. Жена встретила его на пороге, размахивая листиком:

— Едут, едут! Завтра будут! Надеюсь, гостям ты хоть немного внимания уделишь? Или оставишь их на меня, а сам пойдешь служить?

— Не оставлю, — отец Игорь прошел в дом и скинул куртку. — Не забывай, что к нам приедут не просто два моих друга, а два батюшки, целых два попа! С матушками. Вот вместе пойдем и будем служить. А потом покажем им наш лес, нашу красоту, порыбачим на озере. Так что не оставлю вас ни на минуту.

Елена пожала плечами, лишний раз убедившись, что этого человека ей не переделать.

 

Не такой уж горький я пропойца

 

Сотворив неспешно молитву «Отче наш», отец Игорь сел за стол. Напротив села матушка.

— А дети? — отец Игорь кивнул в сторону дверей. — Кормила их?

— Уже, — ответила Елена. — Не столько ели, сколько перемазались. Теперь опять стирай да опять настирывай. Ох, как надоело…

— Говорю тебе: давай стиральную машину купим. Сколько проблем сразу с плеч долой. Так нет, упираешься, не хочешь послушать.

— Это ты не хочешь понять, — мирно возразила та, — что проблем и хлопот только добавится. Ты что, забыл, где живешь? С нашими перебоями в электричестве только автоматику ставить. Накроется раз — потом тягай сто раз по всем мастерским.

— Нет, ну это же не дело, — отец Игорь покачал головой. — Кто приедет, увидит — засмеют, скажут, что мы живем в какой-то средневековой эпохе.

— Между прочим, очень скоро приедут, — Лена указала взглядом на лежащую телеграмму. — И очень скоро засмеют.

— А мы сделаем вид, что не понимаем этого юмора. Что там, в кастрюльке?

Лена открыла крышку и положила горячую отварную картошку.

— Представляю, сколько будет разговоров: лучший студент курса — и в таком захолустье. Настоящий отшельник. Подвижник. Стоило ли рваться к знаниям, чтобы зарыть себя и семью нашу в этом Погосте?

— Леночка, не ропщи. Бог даст, мы с тобой еще в Академии поучимся, и в больших городах служить будем, и…

Он не договорил. В окошко снаружи постучали, а через мгновение в дверях появился отец Вадим — ближайший сосед отца Игоря, каждую неделю наведывавшийся в гости, радуясь тому, что теперь можно было пообщаться на разные темы не с обветшавшим монахом, которому, казалось, на ум не шло ничего, кроме служб и каких-то воспоминаний — таких же древних, малопонятных и неинтересных, как и он сам.

— Ну что, не надоело еще отшельничать? — отец Вадим бесцеремонно плюхнулся на стул и сразу стал брать что-то из тарелки. — Если верить тому, что нервные и всякие там клетки время от времени восстанавливаются, то годы молодые — никогда. Моя вон дернула отсюда — и твоя, смотри, не выдержит. Что тогда будем делать? Монастырь открывать?

Жена отца Вадима — матушка Евгения — решительно оставила тот образ жизни, который ей предложил глава молодого семейства, и с двумя детишками возвратилась в город к своим родителям, поставив условие: войдет под кров отца Вадима только тогда, когда тот обзаведется достойным жильем, достойным приходом и достойным положением среди своих собратьев. Ни того, ни другого, ни третьего батюшке пока не светило, поэтому он оставался служить на прежнем месте — таком же захолустье, как и Погост, но на десяток километров ближе к райцентру, терпя над своей нес ложившейся семейной жизнью деревенские пересуды и насмешки.

— Монастырь? — улыбнулся отец Игорь. — Неплохая идея. Ты как, матушка?

Он взглянул на Елену.

— Я не против. Только вырасти, воспитай тех чад, что есть и будут, — и, как говорится, вперед на подвиги.. Отшельником тебя и так зовут. С годами станешь еще известным чудотворцем, прозорливцем, люди будут сюда ехать со всех концов, как встарь.

— Чего там «станешь»! — рассмеялся отец Вадим. — Уже стал! Только и разговоров о том, что ты сделал с тем пропойцей Василем.

Он откупорил привезенную с собой банку энергетика, которым постоянно баловал себя, и стряхнул брызнувшую на футболку пену. Отец Вадим относился к тому современному поколению священников, которые не брезговали чисто мирскими утехами, что им предлагал прогресс. Они могли сутками «висеть» в социальных сетях Интернета, до глубокой ночи сидеть у телевизора, «зарядить» себя модными энергетиками. Его редко видели в подряснике: в основном только тогда, когда он начинал облачаться к службе в храме. Ходил в застиранных джинсах, ярких футболках, с наушниками и портативным плеером. Он всегда был в курсе всех новостей — и в церковной жизни, и в политике, мог высказаться по поводу любых сплетен, которыми с утра до ночи «кормили» людей средства массовой информации.

Весь внешний вид этого пастыря меньше всего напоминал в нем священнослужителя: для тех, кто не знал его, это был вечно взлохмаченный «рубаха-парень», от которого на все стороны сыпалось веселье, громкий смех, прибаутки, остроты. Год назад отец Вадим очутился в центре скандала, когда его реплику, высказанную в одной из компьютерных сетей, разнесли по всему Интернету с едкими комментариями: «Начался Великий пост, — сделал тогда запись батюшка. — Я сел за компьютер. Встал — и о, чудо: пост закончился!» Скандал дошел до архиерея, и не миновать бы острослову наказания, если бы не опасение, что он покинет свой приход, убежав вслед за матушкой, а ехать в такую глушь ни у кого не было желания.

Отец Игорь был прямой противоположностью своему собрату. Нигде на людях он не появлялся без подрясника, храня в памяти мудрое наставление своего благочестивого дяди: «Форма дух бережет». В общении с верующими и всеми остальными людьми был всегда сдержан, немногословен, а улыбку старался прятать, прикрывая ладонью или опуская голову. Волосы на голове, борода и усы были всегда ухожены и аккуратно выровнены.

— Что там еще за сплетня пошла гулять? — матушка Елена сразу отреагировала на то, что вокруг ее супруга пошли какие-то разговоры.

— То не сплетня, а горькая правда, — еще громче рассмеялся отец Вадим. — Помнишь того забулдыгу, что шлялся повсюду, где начинали звенеть стаканы? Ни одна свадьба, ни одни поминки без него не обходились. Всюду успевал. А ведь был, говорят, бригадиром когда-то, даже награды правительственные имеет.

— Василь-то? — хмыкнула Лена. — Да кто ж его не знает? Поди, не только люди, а каждая собака.

Отец Вадим глотнул пенящийся напиток.

— Как ты можешь пить такую отраву? — поморщился отец Игорь. — Там ведь сплошная химия, попей лучше наш чай, больше пользы будет.

— Эх, отшельник и есть отшельник, — снисходительно взглянул на него отец Вадим. — Попробуй хоть раз — поймешь. Одна такая баночка — и заряд энергии на весь день, бегаешь, словно моторчик в одном месте. «Химия…» На этой химии, ежели хочешь знать, спортсмены сегодня мировые рекорды устанавливают, чудеса физической выносливости демонстрируют.

— Нет-нет, — остановила его матушка Елена, — о рекордах и напитках давайте позже поговорим. Сейчас о Василе. Так что с ним случилось? Неужто умер?

— С точностью до наоборот! — отец Вадим снова рассмеялся, разведя руками. — Воскрес ваш Василь! Воскрес! И теперь долго жить будет. До самой смерти.

— Как это? — в один голос спросили отец Игорь и Лена.

— А так! Пить бросил! Ходит, как стеклышко. Ему стакан, а он от него нос воротит. Ему стопку, а он плюнет на нее — и пошел себе дальше. В церковь прилежно ходит, материться перестал. Разве не чудеса!

— Чудеса… — прошептал изумленный отец Игорь. — Только я ко всему этому какое отношение имею?

— Ладно тебе скромничать, старец! Самое прямое. Кто его первым причастил? Ты. Поэтому с тебя причитается, чудотворец. Молва пошла гулять, хотят к тебе новых любителей этого самого дела везти, чтобы ты отбил у них охоту в рюмку заглядывать.

…Василь Серебряков, или, как его за никогда не унывающий нрав, открытую нараспашку душу, непослушный вихор у виска и любовь к гармошке звали друзья, Василий Теркин, был известным на всю округу человеком. Это в последнее время он слыл известным пьяницей, дебоширом, задирой, а до этой беды все его знали как трудягу, толкового бригадира механизаторов, умеющего дать жизнь и пустить в поле груду металла, бывшего трактором, комбайном, любым другим агрегатом. За эту любовь к технике ему еще в армии, где он служил танкистом, пророчили большое будущее, но родная земля, родная деревня звали к себе, куда он и возвратился и где трудился, имея полную грудь наград и полную стенку почетных грамот, пока не пристрастился к бутылке. Да и пристрастился-то с мелочи: то там нальют по поводу, то там без всякого повода, то отблагодарят от души, то с собой в сетку положат. Выгнали с работы, ушла жена, отвернулись дети, из дома к невестке ушла родная мать.

И рад бы теперь был Василек бросить пить, да не мог: тянуло его всей душой к налитому стакану. А что там было — его мало интересовало: домашняя брага, самогонка, бутылка «бормотухи» из сельповского магазина. Глотнул однажды тормозной жидкости — врачи еле откачали. Но и это не помогло: как пил — так и продолжал пить, шляясь по соседним деревням, выпрашивая то у одного, то у другого стакан водки за саму грязную, самую черную работу. Весь специалист, что был в нем, умер, а вся душа — веселая, добрая, чистая — сгорела.

И напала вдруг на Василя такая тоска, что стал он подумывать о том, чтобы порвать враз со всем — и с непробудным пьянством, от которого он уже не мог освободиться, и со своим одиночеством, и с самой этой скотской жизнью.

«А чего панькаться? — раздумывал он в минуты относительного просветления. — Петлю на шею или ножом по венам — и вся тут недолга»

В таком тягостном душевном состоянии увидел его однажды отец Игорь: Василь сидел недалеко от церкви, обхватив голову руками и тупо вперившись взглядом в накренившийся столб.

— Вот она, жизнь моя, — прошептал он, когда к нему подошел отец Игорь и присел рядом. — Как этот столб: вся сгнила, вся почернела. Еще чутьчуть — и столб завалится. И жизни моей каюк. Лишь подтолкни — и все, полный каюк. Как сам думаешь? Простит меня твой Бог? Или ты в Него не веришь? Ходишь в церковь, как на работу, зарплату получаешь. Веришь ты в Бога или нет? Давай поменяемся местами? Ты станешь мною, Василем Теркиным, а я — тобою, попом?

Отец Игорь ощутил черную силу, исходившую от этого несчастного человека, почти уничтоженного водкой, пьянством. Нет, подумал он, тут сейчас не просто заурядный сельский пьяница, каких по русским деревням, как собак беспризорных, а нечто гораздо страшнее. Отец Игорь перекрестился и, глядя своему неожиданному собеседнику прямо в глаза, сказал:

— Что же, давай поменяемся. Ну-ка, «батюшка», научи меня креститься. Ничего не умею, ничего не знаю. Давай-ка, осени себя крестом.

— Крестом? — пьяный осклабился, цинично рассмеявшись в лицо отцу Игорю. — Легко! Как два пальца об асфальт.

Он неуклюже сложил грязные пальцы в пучок и дрожащей рукой приложил их ко лбу, потом на живот, потом потянулся к левому плечу…

— Нет-нет, «батюшка», сначала на правое, а потом на левое, — отец Игорь повернул движение его руки в нужном направлении.

И едва он коснулся левого плеча, как изо рта сначала вырвался грозный рык — нечеловеческий и даже не звериный, а словно из самой преисподней, потом с черного злобного лица Василя спала маска — такая же демоническая, как и вырвавшийся из его нутра рык, и он зарыдал, уткнувшись в грудь отцу Игорю. Немного успокоившись, поведал батюшке печальную историю того, как опустился на самое дно своей жизни. А потом открыл ему душу:

— Явился мне этот… черный такой, как эфиоп, и говорит: «Вижу, Василий, мучаешься ты крепко. Зачем тебе эта жизнь собачья? Давай я тебе помогу» «Помоги, — говорю ему, — родимый, забери меня отсель, всем я опостылел: и себе, и другим. Век благодарен тебе буду, в самые ножки поклонюсь. Только скажи мне: кто ты, избавитель мой? Как тебя зовут?» А он и отвечает: «У меня нет имени — как и у таких, как ты. Свое имя ты уже давно пропил. Но если хочешь знать, то я тот, кого ненавидит Церковь. И для нее ты давно пропал. А вот мне ты уже поклонился. Но чтобы мне навеки верным остался, давай заключим с тобой договор: кровью» Я и согласился: кровью — так кровью, мне уже ни к чему не привыкать. А он снова говорит: «Чтобы тебе легче было это сделать, сними-ка с себя это ярмо» И показывает на крестик, что у меня на шее висел.

— И что? — прошептал изумленный отец Игорь.

— Нет, побоялся я, батюшка. Грешник я, правда. Пьяница отпетый, голь перекатная. Слова гнилые говорю. А крестик… Чтобы снять с себя крестик и кинуть в грязь, как он велел, надо быть кем-то больше, чем пьяница. Не посмел я этого сделать, рука не поднялась. Страшно стало…

— Клятву тому «эфиопу» дал?

— Не успел.

— И что теперь? Пойдешь?

— Сдохну, как последняя собака под забором, но не пойду! А вот что дальше делать — не знаю. Полный тупик. Заклинило меня, как изношенный тракторный мотор. И хочу бросить пить, да не могу: затянуло, засосало меня в этот омут с головой.

Отец Игорь задумался, чем помочь этому несчастному и обманутому дьяволом человеку.

— Причащался давно? — спросил он.

— Сегодня утром. У Нинки, что брагу делает, — ответил тот, но сразу спохватился. — А, в смысле этого?

Он кивнул в сторону церкви.

— Да, в этом самом смысле, — кивнул и отец Игорь.

— Я и знать-то не знаю, что это такое. Видеть видел, как бабы подходят, а что, для чего — ничего не знаю, никто меня этому не учил. Раз, думал, им это нужно, то пусть идут, а я и без этого «причащусь».

Поняв, какая перед ним была опустошенная, обкраденная грехом душа, отец Игорь начал готовить Василя ко Святому Причастию, взяв с него твердое слово не прикасаться к спиртному, не пить ни капли, кто бы ни приглашал, на что тот дал такое же твердое обещание. И сдержал его. В присутствии людей, стоя на коленях перед чудесным образом Богоматери «Всех скорбящих Радосте», поклялся с Божией помощью навсегда покончить с тем проклятым, почти погубившим его жизнь пьянством. А потом, с миром в сердце, подошел ко Святой Чаше и причастился.

С этого момента началась у Василя новая жизнь: к нему возвратилась жена, дети, родная мать не могла нарадоваться, что он бросил пить, снова пошел на работу, но главное — стал ходить в храм, рассказывая всем, как ему в самую трудную минуту помог молодой батюшка с Погоста.

И с той поры частенько по вечерам, беря в руки гитару, он затягивал грустную песню на известные стихи Есенина, переделав их на лад своей «переделанной» жизни:

 

Стыдно мне, что я в Бога не верил.

Счастлив я, что поверил теперь.

 

И звучала эта любимая им и его друзьями песня не как безысходность пьяной, разгульной жизни, а как искреннее покаяние за эту жизнь:

 

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

 

Слушая эту исповедь — в надрыв, под гитару, люди плакали, а в их душах тоже начинало просыпаться то, что удержало Василя от рокового шага — вера в Бога.

— А ты скромничаешь, — отец Вадим допил банку любимого энергетического напитка и, не вставая, прицельным броском эффектно закинул ее в мусорное ведро. — Скромность по нынешним временам давно не в моде. Чудотворец и есть. «И слух о нас пойдет по всей Руси великой, и назовет всяк сущий в ней язык!» Готовь, матушка, мешок, куда будешь ссыпать деньги. Уедете отсюда на шикарной иномарке, будете жить в шикарном доме, в большом городе. А мы — увы, серые провинциальные попы.

Отцу Игорю этот разговор и его насмешливо-развязанный тон совершенно не понравился. Он помнил Василя: тот случай связал их добрыми отношениями, спасенный пьяница стал носителем живого чуда избавления от недуга, которым в русских деревнях страдают поголовно.

— Может, и нам поможет? — молва мгновенно пошла гулять по всей округе. — Молод годами, а вишь какой… Видать, молитвы заветные знает…

И правда, потянулись: кто сам, а кого чуть не волоком вели отчаявшиеся жены, родные, чтобы батюшка силою «особых молитв» отбил охоту к пьянству.

— Исцеляю не я, а Господь — по вере вашей, — пытался переубедить их отец Игорь, — а коль твердой веры, твердого желания бросить пить нет, то прямо из храма может снова в рюмку клюнуть носом — праздновать свое «исцеление».

— Да не упрямствуй ты, старец, — посмеиваясь, подбадривал его отец Вадим, — Народ всегда жаждал чуда, искал разных чудотворцев, а если не находил, то создавал их сам. Зачем подрывать эту веру? Вон в соседнем благочинии наш один собрат собирает на свои молебны за исцеление целые стадионы — и никого это не смущает. Пусть хотя бы верят в то, что можно жить без пьянства, коль на самом деле не могут.

— А почему другие могут? Тот же Василь. Почему он смог порвать связь с этим пороком, а другие — нет? — возражал отец Игорь.

— Да меньше вникай ты в эти тонкости. Другим только дай славу, а ты исцелил, слава к тебе сама идет, ищет, и сам же от нее бежишь.

— Исцелил не я, а Господь — по вере того несчастного. И по его стремлению бросить пить. Поэтому всю славу отдадим Богу. А молва она и есть молва: сегодня тут, завтра там, сегодня бурлит, завтра утихнет. Лишнее все это. Пойдем, собрат, помолимся Богу, почитаем каноны.

— Что-то слаб я сегодня, — отец Вадим сладко потянулся, собираясь идти домой.

— И напиток не помогает? — матушка Елена собрала ему небольшую сумку с домашним молоком, творогом, сметаной. — От этого пользы больше, чем от химии.

— У меня свои средства, не менее «народные»: посижу у телика, там сегодня футбол, наши с немцами режутся, потом киношка интересная, потом смешное шоу. Мозги отдыхают, не напрягаются.

— футбол, киношка… — задумался отец Игорь. — А когда же правило читать?

— Как сказал пророк, «всему свое время». Это ты у нас отшельник: ни телевизора у тебя, ни Интернета, вот и сидишь тут. «Правило читать…» Смотри, не пропусти жизнь, пока все правила перечитаешь: она летит быстро. Кроме того, у жизни свое правило: живи, пока живется. Я бы на твоем месте подумал о детях: подрастут ведь незаметно, и что тебе скажут? Папаня, зачем ты нас на свет породил? Чтобы сгноить в этой дыре? Ох, отец, не шути с этим и крепко думай. Моя и года не выдержала нашей жизни, драпанула отсель впереди паровоза, только пятки засверкали. Я ее не сужу: молодая, красивая, дама в полном соку. Не пойму только, зачем она в попадьи подалась, на что рассчитывала?..

Проводив гостя, отец Игорь долго раздумывал о том, почему душа бывшего пьяницы была ему более понятной, чем разговоры своего же собрата-священника, его стремления. А потом, оставив эти думы, встал перед святыми образами и начал творить ежедневное молитвенное правило: читать Псалтирь и каноны.

 

Гости

 

Правду говорят: как гостей ни жди — они всегда приходят неожиданно. Лена возилась на кухне, а отец Игорь прилег немного отдохнуть, когда за окном возле их дома заурчал мотор подъехавшей машины и сразу же раздался громкий лай дворняжки Вулкана. Кошка, мирно дремавшая на подоконнике, с перепугу подпрыгнула и бросилась под кровать.

— Приехали! — всплеснула руками матушка, выглянув в окно, и пошла будить мужа. — Вставай, вставай, гости приехали!

— Как приехали? — отец Игорь потер глаза и взял стоявший рядом будильник. — Так ведь еще не…

— Вот так ведь: еще не вечер, а гости уже дома. Пошли встречать.

И они поспешно вышли отворять калитку.

Гости — их было четверо: два бывших однокурсника отца Игоря — отец Владимир и отец Виктор со своими матушками — тоже поспешили из машины.

— Да какой он там отшельник! — оба молодых батюшки горячо обняли своего собрата. — Настоящий куркуль! Отшельники живут в норах, пещерах, кельях, а не в боярских хоромах, да еще рядом с такой царской природой. Давай веди, показывай, барин!

— С чего начнем? С наших боярских хором или природы? — отец Игорь тоже рад был встрече с друзьями.

— С застолья! Дай что-нибудь поесть. Пока к тебе пробрались по этим ямам, оврагам да ухабам, то все кишки слиплись.

Лена быстро собрала на стол, чтобы накормить гостей.

— Курочка домашняя, картошечка домашняя, капустка домашняя: чем не благодать? — тот, что был побойчее — отец Виктор, бросился пробовать сразу все. — Это ва