2020-04-20
137
Спор за право владеть Фолклендами оказался настолько серьезным, что для его разрешения в Буэнос‑Айрес пришлось вылететь принцу Филиппу – мужу нынешней королевы Англии. Но когда принц прибыл в Аргентину и остановился в посольстве Великобритании, здание посольства подверглось обстрелу.
Выстрелы одновременно раздавались в Буэнос‑Айресе и в Порт‑Стэнли. Восемнадцать вооруженных молодчиков из аргентинской фашистской организации «Такуара» повторили трюк Мигеля Фитцжеральда. Силой захватив у себя на родине пассажирский самолет, они прилетели в Порт‑Стэнли, чтобы «освободить острова из‑под власти Англии и вернуть их Аргентине». Но жители Порт‑Стэнли и местная полиция на этот раз оказались начеку. Незваных гостей быстро заставили поднять руки.
Уступать Фолкленды Англия никому не намерена. За эти холодные, забытые богом острова она готова драться.
Доктор Слэсар
Мы познакомились с ним, когда наш корабль входил в залив Баркли. Следом за долговязым лоцманом на палубу поднялся еще более высокий и худой мужчина в штатском. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Он очень походил на жюль‑верновского Паганеля. Длинная сутулая фигура, тощая жилистая шея с выпирающим острым кадыком и большая круглая голова. Лоб сократовский, выпуклый, но лицо узкое, продолговатое, с двумя глубокими извилистыми морщинами, идущими от крыльев носа к уголкам широкого тонкогубого рта. На костистом с горбинкой носу неуклюжие очки; сквозь стекла светятся очень подвижные серые глаза. Взгляд удивленно‑рассеянный. Внешнему облику Паганеля не соответствовала только одежда. На нем было зауженное в талии темное пальто, накрахмаленная белая рубашка и завязанный крупным узлом шелковый серый галстук с малиновой стрелкой. Тщательно отутюженные серые брюки, тупоносые ботинки. В левой руке он держал замшевые перчатки под цвет обуви. Для полного впечатления не хватало цилиндра и трости. Он был без головного убора. Взлохмаченные ветром, редкие седые волосы падали на лоб, вихрились на макушке, серебристыми перышками торчали за ушами, и от этого весь его респектабельный вид, как сказал бы художник, «не смотрелся». Милый, простецкий, чуточку растерянный Паганель.
За лоцманом в рулевую рубку он не пошел, остановился на палубе, где собрался почти весь экипаж корабля. Улыбнувшись, неожиданно сказал по‑русски:
– Здравствуйте, товарищи!
Вряд ли мы были бы больше поражены, если бы услышали русскую речь на тихоокеанском атолле. Здесь, на сумрачных Фолклендах, это казалось еще более невероятным.
Видя наше изумление, живой Паганель смутился:
– Я исполнять обязанность карантинный врач. Доктор Слэсар – это есть я. – Слова он выговаривал старательно, но с согласованием у него не все ладилось. – Я понятно говорить?
– Да, да, конечно, вы говорите прекрасно. Нам просто не верится, что мы слышим русскую речь.
В его глазах вспыхнула радость.
– О, русский язык я говорить шибко немножко!
В этот момент на палубу, запыхавшись, выбежал наш судовой врач, Залман Аронович.
– Что вы держите человека? Это же карантинщик, я должен решить с ним массу вопросов. Гуд дэй, коллега! Плиз. – И жестом указал ему путь к судовому лазарету.
Потом, уже в бухте, проводив доктора Слэсара на берег, Залман Аронович сообщил мне:
– Вы знаете, этот Слэсар пригласил меня завтра на ужин. Я сказал ему, что со мной будет мой ассистент. Вы знаете, о ком я говорил? Я говорил о вас.
– Я ваш ассистент?!
– А что?
– Какой же я ассистент? Между прочим, он уже видел меня в матросской робе.
– Ну и что? Вы думаете, он помнит, кого видел? Это была одна секунда. Он запомнил меня, потому что я его коллега. Вы знаете, кто он? Он главный врач больницы. Портовый карантин для него, как для моей бабушки Парижская академия.
– Но, Залман Аронович, это же смешно – ассистент! Лучше бы вы представили меня корреспондентом «Медицинской газеты». По крайней мере я был им.
– Кому это надо? Вы ничего не понимаете. На советском корабле работает врач и он имеет ассистента. Солидно! Скажите мне спасибо, я вам делаю материал, вы напишете целую «Белую акацию»!
В чужой дом в чужой стране входишь всегда с волнением и тайной робостью. Там, за этим порогом, интимный мир человека, которого до конца, кажется, никогда не узнаешь. Обитель непостижимого. И невольно улыбнешься, заметив вдруг что‑то давно знакомое.
Цветы. Хризантемы, гвоздики, астры… Такие же, как везде. Только тут они растут на веранде в больших деревянных ящиках.
Веник, совок для мусора, затоптанный ворсистый половик. В углу на грубоватом табурете ведро с водой и высокая медная кружка. Как в украинских сенях.
На веранде доктор Слэсар сказал:
– Я есть… Как это, если без женщина?
– Холостяк.
– Йес, холостяк. Прошу не обращай внимание, если не шибко комфорт.
Скромничал он зря. Чистоте и комфорту в его квартире могла бы позавидовать любая женщина. Все выскоблено, вымыто, нигде ни соринки. И ничего лишнего.
В доме три комнаты: гостиная, спальня, столовая. Отдельная дверь из прихожей ведет на кухню, в которую из столовой прорублено небольшое квадратное окно, чтобы не носить еду через прихожую.
Обстановка гостиной тяжеловесна, но выдержана в определенном стиле и для просторной комнаты с высокими потолками вполне подходит. Светлые палевые обои и такого же цвета гардины приятно гармонируют с неяркими малиновыми коврами и вишневой полированной мебелью. Справа от двери углом стоит сервант с богатой коллекцией китайских фигурок из слоновой кости. Слева столик с напитками и еще один сервант с китайской резьбой. У противоположной стены – камин и два книжных шкафа. Сразу видно, что хозяин увлекается Антарктикой. Солидные академические издания трудов Скотта, Шеклтона, Борхгревинка, Джемса Росса, Беллинсгаузена. Много книг современных исследователей Антарктики, в том числе и советских. На особом месте труды знаменитого английского ученого Слэсара Моара, принимавшего участие в антарктических экспедициях Шеклтона. Позже наш хозяин сказал нам, что Слэсар Моар его родной дядя.
Возле камина – столик для сигарет, полукруглый кожаный диван и два кресла.
Предложив нам присесть, хозяин извинился, что на минутку должен нас покинуть. Он вернулся с деревянным китайским подносом, на котором стояли стаканы и три серебряных рюмки.
– Виски, черри, водка?
У Залмана Ароновича блеснули глаза.
– Вы имеете водку? Настоящую?
Хозяин довольно заулыбался.
– О да, без дефект! Из Лондона я получать водка, сделанная в Ленинград. Для меня это есть шибко крепко, я пить черри энд вермут.
Он явно собирался нас ошеломить. Серебряные рюмки оказались серебром старинной русской чеканки. На каждой рюмке славянской вязью выгравировано: «Выпьем. Закусим. Завтра поправимся». На внешней стороне донышка еще надпись, мельчайшая: «Новгород. В лето 1761».
Старинная русская чеканка по серебру встречается очень редко, и за границей ценится дороже золота. Сначала я решил, что это подделка, но хозяин показал нам убедительный документ. Покопавшись в книжном шкафу, он достал оттуда плотный лист бумаги с гербовой печатью: заключение экспертов, подтверждающих, что да, рюмки сделаны в Новгороде в 1761 году.
В камине жарко пылал торф. Я сидел в мягком кресле, курил и, полузакрыв глаза, наслаждался тишиной. Ни дрожащего стука корабельных машин, ни качки, ни буханья волн. Тишина.
Отблески огня плясали на лицах.
Доктор Слэсар рассказывал, как он попал на острова. Оказывается, всему виной эти серебряные рюмки.
Родился и вырос он в Лондоне. Получив медицинское образование, несколько лет работал в клинике, готовил диссертацию по нейрохирургии. Довести ее до конца не успел: началась война. Четыре года воевал, потом английский армейский госпиталь в Берлине.
В Германии встречался с русскими и заочно полюбил Россию, стал изучать русский язык. Его учителем был немецкий врач, который коллекционировал русские матрешки. Русскими сувенирами увлекся и доктор Слэсар. Постепенно это перешло в страсть. Когда, вернувшись в Англию, он однажды увидел в антикварном магазине старинное русское серебро, сразу же решил его купить, хотя сервиз (небольшое блюдо, кувшин и шесть рюмок) стоил полторы тысячи фунтов стерлингов – цена автомобиля типа нашей «Волги».
Наличными у него оказалось только триста фунтов – все, что скопил за время работы в госпитале. Остальное хозяин магазина согласился получить через год. Чтобы быстрее расплатиться с антикваром, Слэсар завербовался судовым врачом на «Атланту» – экспедиционный корабль Королевского общества по изучению Антарктики. Конечно, он не думал об опасностях. Ему, тогда еще молодому человеку, рейс в Антарктику казался романтической прогулкой, сулившей к тому же немалую выгоду: за одиннадцать месяцев плавания судовому врачу полагалось почти три тысячи фунтов стерлингов.
Южнее Фолклендских островов, уже на обратном пути, старая «Атланта» в жестокий шторм столкнулась с айсбергом. Корабль получил большую пробоину и быстро начал тонуть. Команда сумела спустить шлюпки, но пищу и пресную воду взять не успели. Потерпевшим крушение повезло: на второй день шторм утих. Можно было осмотреться и что‑то предпринять. К счастью, среди них нашлись опытные рыбаки. Из шлюпочного стального троса и клочков красного шерстяного шарфа смастерили несколько неплохих «самодуров».
До Восточного Фолкленда (он был ближайшим островом) добирались две недели. Сырую рыбу ели и высасывали из нее сок вместо воды.
В Порт‑Стэнли экипаж затонувшей «Атланты» положили в госпиталь. От сильного истощения и всего пережитого потерпевшие крушение едва держались на ногах. Многие нуждались в серьезном лечении. Доктор Слэсар тоже. Последние три дня он лежал в шлюпке с воспалением легких. Но врача на Фолклендах не было. Весь медицинский персонал госпиталя представляли две санитарки и молоденькая фельдшерица.
Еще не окрепнув, доктор Слэсар был вынужден лечить и себя, и своих товарищей. Увидев это, юная фельдшерица поспешила выступить по местному радио с сообщением, что на Фолклендах, наконец, появился врач. В госпиталь началось паломничество. Всем вдруг понадобилось показаться врачу. Слэсар был зол, но что из того? Врач обязан выполнять свой профессиональный долг.
Потом Слэсара пригласили к губернатору, предложили остаться в Порт‑Стэнли. Так он и застрял на Фолклендах. Ездил ненадолго в Лондон, чтобы уладить кое‑какие дела, расплатиться с долгами и забрать необходимые вещи.
Наша беседа затянулась. Только в десятом часу доктор Слэсар вдруг вспомнил, что пригласил нас на ужин. Воскликнул по‑русски:
– О, соловей басня не кормит! Много говорить, забывать пустой желудок гости, это есть не хорошо. Прошу извинить, теперь будем ужинать.
Взлохмаченный, длиннорукий, он засуетился:
– Мой кухня все готово, немножко надо ставить огонь. Сегодня я делал специально английский ужин.
В половине одиннадцатого мы были на пирсе. Там нас ждал судовой катер.
…Холодная дождливая ночь. Ветер. На душе и хорошо, и почему‑то грустно.
Потомки знаменитого корсара
Время нашего пребывания в Порт‑Стэнли истекло. Мы уже выбирали якорь, когда к пирсу подкатил «роллс‑ройс» доктора Слэсара. Выйдя из машины, он бегом направился к стоявшей у причала моторке. Вскоре лодка затарахтела и полным ходом ринулась к нам.
На борт корабля мистер Слэсар поднялся, радостно улыбаясь.
– О, я пугался опоздать, – сказал он, переводя дыхание. – Шибко высокий шторм‑трап, это есть не для мой сердце. – Похлопывая себя ладонью по груди, он старался скорее отдышаться. – Меня вызывать остров Нью‑Айленд. Это есть далеко, надо лететь вертолет. Но нет погода.
Зная, что наш корабль должен идти на восток, предварительно обогнув с северо‑запада Фолклендские острова, доктор Слэсар спрашивал капитана, не сможем ли мы по пути забросить его на Нью‑Айленд. Ему только на полчаса нужно вернуться в госпиталь, чтобы собраться. На Нью‑Айленде тяжело ранен семнадцатилетний юноша, большая потеря крови. Вызывая по радио врача, отец пострадавшего сказал, что кровотечение продолжается. А над морем сейчас везде грозы и штормовой ветер до девяти баллов, погода не для вертолета.
– Пожалуйста, мистер Слэсар, мы к вашим услугам, – сказал капитан. – За вами послать катер?
– О да, если можно. Через половина час я буду на пирс.
Он уже повернулся, чтобы уйти, но Залман Аронович его остановил.
– Вам незачем беспокоиться, коллега. Если мы зайдем на этот Нью‑Айленд, то разве я не помогу больному? И вы говорите, там есть радио, мы вам сразу сообщим.
Доктор Слэсар в нерешительности замялся.
– Большой спасибо, коллега, но не есть легко сказать, сколько надо время. Дежурный радист не спросить характер ранения, возможно, будет немного задержка.
– Ну так мы задержимся, великое дело! Я надеюсь, вы позволите, капитан?
Капитан ответил, что, если жизнь юноши будет в опасности, мы постоим у Нью‑Айленда сколько понадобится. На том и договорились.
Из слов Слэсара выяснилось, что на Нью‑Айленде живет всего одна семья. Это частный остров Джека Дэвиса – потомка того Дэвиса, который открыл Фолкленды. Раненый юноша – единственный сын хозяина острова.
Мне очень захотелось увидеть потомков знаменитого корсара. О нем самом мне уже кое‑что было известно, а о том, что где‑то существуют его потомки, я и не подозревал. Жаль, Слэсар ничего не сказал о них раньше.
Из двухсот Фолклендских островов Нью‑Айленд, пожалуй, самый маленький. Судя по данным английской лоции, его площадь не превышает сорока квадратных километров. Похожий на бумеранг лоскут земли, над которым беспрепятственно гуляют все океанские ветры.
Еще издали я увидел в бинокль беленький домик на берегу бухты и несколько хозяйственных построек из досок и гофрированного металла. От строений к монолитному бетонному пирсу тянулась узкая дощатая эстакада. У причальной стенки стояла небольшая парусно‑паровая шхуна.
Моросил дождь, и остров выглядел уныло. За угрюмыми обрывистыми утесами начинался холмистый бурый ландшафт, такой же голый, как и на Восточном Фолкленде. По распадкам бродили лошади, коровы и овцы. Все прибрежные скалы облепили птицы. Были видны колонии пингвинов, стаи альбатросов, диких гусей и бакланов. На краю одного обрыва среди бесчисленного множества пингвинов стоял, глядя на море, рыжий в белых яблоках бык. На шее у него болталось на цепи толстое бревно – известное средство против излишней бычьей резвости.
Более странное соседство трудно себе представить: пингвины и… домашний бык!
Минут через пятнадцать после того, как мы вошли в бухту, шхуна, отвалив от пирса, направилась к нам. У самого нашего борта она круто развернулась и остановилась. Это было старое китобойное судно, построенное, видимо, в конце прошлого века. Обшитый почерневшими досками яйцевидный корпус, высоко поднятая резная корма и сдвинутые к бортам два коротких бушприта, позволяющие установить на площадке между ними гарпунную пушку. Позади грот‑мачты торчала труба.
Когда‑то такие шхуны строили норвежцы. По своим мореходным качествам и прочности они долго считались лучшими в мире среди китобойных судов. На них ходили в Антарктику и охотились за китами даже во льдах моря Росса. Теперь в это верилось с трудом Нелепый вид подошедшей к нам посудины вызвал только удивление.
На открытом ходовом мостике шхуны за штурвалом стоял высокий пожилой человек в грязном берете, очках и засаленном черном комбинезоне, из‑под которого выглядывал воротничок белой рубашки, надетой под вылинявший голубой свитер.
– Я Джек Дэвис! – прокричал человек с шхуны. – Мне передали по радио, что у вас на борту врач.
– Это я, подойдите ближе к борту! – крикнул в ответ Залман Аронович. Он стоял у шторм‑трапа, готовый спуститься на шхуну. Капитан разрешил мне сопровождать его.
Приняв нас на борт шхуны, мистер Дэвис, направляя судно к берегу, взволнованно говорил:
– Дважды в год к нам приходит рефрижератор из Монтевидео, и как‑то была шхуна из Порт‑Стэнли. Других судов я здесь не видел, вас послал сам бог. Мы были в отчаянии: этот глупый мальчик перерезал себе вены…
– Вены?! – У Залмана Ароновича округлились глаза. – Что же вы не сказали сразу? Скорее назад! Я должен взять необходимые инструменты. Это совсем другое, я не к тому готовился.
Я поразился докторской прыти. Как только шхуна опять подвернула к борту нашего судна, он взлетел по шторм‑трапу в несколько секунд. Это при его‑то габаритах: сто шестьдесят пять сантиметров роста и сто десять килограммов веса!
– Редмонд сделал это в постели, – рассказывал мне Дэвис, пока мы ждали доктора. – В его комнате живет пингвин, он поднял шум: пингвины не терпят запаха крови. Жена пошла узнать, в чем дело. В первом часу ночи вдруг шум. Потом она позвала меня. Ред не давал себя бинтовать. Нам помогла Энни, это моя дочь… Мне семьдесят шесть, я не понимаю молодых людей. Они и сами не понимают, что им нужно. Глупый мальчик…
Я хотел спросить, что толкнуло Редмонда на такой шаг, но не решился. Дэвис как‑то враз посуровел. Хмуря плоский безбровый лоб, достал из кармана кожаный кисет, медленно свернул самокрутку, закурил. Помолчав, сказал еще:
– Раньше ему нравилась говядина на углях. Сегодня я сделал, поджарил, как ему нравилось. Он не съел, вторые сутки ничего не ест.
– Это произошло вчера?
– Да, в ночь с воскресенья на понедельник. Вечером он, как всегда, хорошо поужинал. Потом играл с пингвином и немного спорил с дедом. У меня еще жив отец, ему сто три года. С Редом они давно не ладят. Дед его очень любит. Не всем молодым нравится, когда их любят. Я тут ничего не понимаю…
Парня мы застали едва живым. Мертвенно‑бледный, он лежал на кровати совершенно безучастный ко всему, с неподвижно застывшими глазами.
– Этот мальчик действительно плох, – натягивая халат, сказал Залман Аронович. – Вы видите, каков он? Он бы к вечеру умер.
Дэвисам доктор перевел свои слова иначе:
– Я говорю, что положение не блестящее, но пока ничего страшного. Ему нужна свежая кровь, литра два.
Вместе с Редмондом всех Дэвисов семь человек. Кровь деда и отца не годилась: они оба были слишком стары. Энни кормила двухмесячного ребенка, поэтому ее кандидатура тоже отпала. Оставались сорокалетняя миссис Агнесс, мать Реда, и его двоюродная сестра Марго. Но сначала нужно было узнать, какая группа крови у них и у юноши. Кровь родственников, даже матери и сына, совпадает по группе не всегда.
У Марго оказалась вторая группа, у миссис Агнесс – третья. Труднее было определить группу Реда. Доктор исколол ему все пальцы, так и не выжав из них ни капли. Пришлось класть под микроскоп бинты с уже заскорузлыми кровяными пятнами. Наконец выяснилось.
– Третья, – шумно вздохнул Залман Аронович и выразительно глянул на меня. Ему, корабельному врачу, моя группа крови была, конечно, известна.
– Ладно, – сказал я, пожав плечами.
– И сколько вам не жалко? – Свою одесскую манеру задавать вопросы Залман Аронович сохранял в любой обстановке.
– Да берите пол‑литра! – вдруг расхрабрился я. Потом меня осенило: «Пол‑литра – это же восьмая часть всей моей крови!» Но убавить щедрость теперь было неудобно.
Доктор перевел мой ответ Дэвисам, добавив:
– Мистер Иванченко желает сделать из вашего сына запорожского казака.
И, готовя прибор для переливания крови, принялся рассказывать, кто такие были запорожцы. Слушая, как он их восхваляет, представив меня будто бы выходцем из Запорожья, я краснел и с тягучей тоской ждал боли. Ничего на свете так не боюсь, как боли.
Когда прибор был готов, Залман Аронович сказал мне с усмешкой:
– Дух запорожца вы уже проявили, это было оценено по достоинству, а теперь прошу закатать правый рукав. Возьмем двести пятьдесят граммов, по донорской норме. Вполне достаточно. На борту мы имеем еще людей…
До того часа я не знал, что процедура выкачивания крови даже приятна.
Сначала чуть‑чуть возбуждаешься, потом по всему телу разливается умиротворяющая нега, как от легкого опьянения. И только после перед глазами жиденький дымок да немножко липко во рту.
У Нью‑Айленда наш корабль стоял неделю. Я был свободен от судовых работ и жил в доме Дэвисов. Теперь они считали меня своим родственником, кровным братом Редмонда.
…Древний Джон сидел в кресле‑качалке. Он пододвинулся ближе к камину, кутался в грубошерстный домотканый плед, но ему было холодно. На сто третьем году жизни человеку нелегко согреться. Старик часто сморкался, заученным жестом нахлобучивал лохматую меховую шапку. У его ног, одетых в толстые шерстяные носки, на свалявшейся грязно‑бурой овчине лежал рыжий огнеземельский кот, огромный и жирный. Время от времени старик осторожно ставил на него мерзнущие ступни. Сонно мурлыкая, кот покорно грел их своим телом.
Из выцветших глаз старика скатывались слезы. Они текли по рытвинам его морщин, как стекает роса по коре старого дерева. То были слезы не горя и не радости. Слезы зябнущего старика. Кожу на лице Джона нельзя даже было назвать дряблой. Морщины высохли, словно потрескались. Они были почти коричневыми. Джона родила смуглая патагонка.
Старик курил закопченную глиняную трубку.
– Если Дэвисов не вешали, они всегда жили долго. Самоубийц у нас не бывало, – сказал он гордо. Его прищуренные, до странности белые глаза осуждающе смотрели на внука. – Ты слышишь, Ред, самоубийц у нас не бывало.
– Сто раз слышал, – огрызнулся Ред.
Перепалка между внуком и дедом началась со вчерашнего дня. Старик насупился, но, помолчав, сказал примирительно:
– Ты прав, Реди, я, кажется, повторяюсь. Говорить или слышать одно слово дважды Дэвисы никогда не любили.
Обложенный подушками, Ред полулежал в своей кровати. После операции шли уже четвертые сутки. Юноша был еще слаб, но на его щеках начинали проступать розовые жилки. По рекомендации врача миссис Агнесс отпаивала сына парным овечьим молоком. Через каждые два часа она появлялась в комнате с белой эмалированной кружкой. Пышущая здоровьем и привлекательная, она жизнерадостно улыбалась:
– Как дела, Реди? Вот твое молоко.
Усталые голубые глаза мальчика смотрели равнодушно.
– Спасибо, мама, – сухо говорил он. В присутствии деда Ред выдерживал характер.
Мрачного настроения сына мать, казалось, не замечала.
– Ты знаешь, Реди, возле нашего овчарника расцвели два чудесных мака. Я боюсь их сорвать, как бы раньше времени не опали лепестки. Или ты хочешь, чтобы я принесла эти маки?
– Нет, мама.
– Я тоящ так подумала, пусть растут. Удивительно, не правда ли? Вдруг расцвели маки! До весны еще так далеко.
Пока, обхватив ладонями кружку, Ред медленно пил молоко, миссис Агнесс стояла у его кровати, рассказывая о каких‑нибудь новостях. Голос у нее был певучий и ласковый, но без намека на сентиментальность.
На вид ей можно было дать лет тридцать пять. Невысокого роста, полногрудая, но с отличной фигурой, которую подчеркивал строгий мужской наряд: клетчатая рубаха, широкий кожаный ремень, галифе и высокие хромовые сапоги. Коротко подстриженные курчавые русые волосы. По‑детски припухлые губы чуть приоткрыты в сверкающей белозубой улыбке. Спрятанные за очками умные серые глаза смотрели спокойно, но улыбка придавала ее лицу веселое оживление.
– Да, Реди, я забыла тебе сказать. По‑моему, твоя Матильда сегодня будет с жеребенком.
Ред молча кивнул головой.
– Ты не рад?
– Нет, мама, я рад. – Видимо, новость его действительно обрадовала. Опустив на колени кружку с недопитым молоком, Ред против воли улыбнулся: – Родит третью кобылицу.
– Нет, Реди, я думаю, Матильда теперь обзаведется сыном.
– Ты и прошлый раз так говорила.
– Ну нет, Реди, будь справедлив. Я предполагала, но не утверждала. Это разные вещи.
– Сейчас ты утверждаешь?
– Три кобылицы подряд – многовато.
– Это не ответ, мама.
– Хорошо, Реди, скоро выясним… Давай свою кружку, мне пора готовить обед. Папа, тебе ничего не нужно?
– Нет, Агнесс.
– Может быть, вам? – она обратилась ко мне.
– Спасибо, миссис Агнесс.
Снова надолго мы остались втроем. Старик, умолкший при невестке, продолжал прерванную мысль. Его скрипучий голос звучал глухо и как бы с надрывом.
– Ты помнишь, Гед, я рассказывал тебе, как мне пришлось убить своего боцмана? Со мной тогда были твой отец и дядя Ричард. Ричарду еще не исполнилось восемнадцать, он был такой, как ты, Реди. Мы охотились у Земли Грейама. Кашалот разбил нам корму. Вильсон поднял панику, он боялся, что мы утонем. Ты помнишь, Ред, почему я убил Вильсона?
Юноша опять помрачнел.
– Хватит, надоело!
– Нет, Реди, ты должен послушать. Вильсон был неплохим парнем, и мне его жаль. Он не умел держать себя в руках. Поддавшись панике, мы бы погибли все, все Дэвисы. Я убил Вильсона, и бог мне судья. Пусть он покарает меня, если ему будет угодно. Я взял на себя тяжкий грех, Реди, я должен был спасти род Дэвисов. Твой отец и дядя Ричард были последними в нашем роду, я не мог их потерять. Ты, Реди, глупый мальчик, если не понимаешь, что я взял на себя грех ради тебя.
– На твоей душе грехов, как на овце блох.
– Нет, Реди, у меня один тяжкий грех. Ты помнишь, я говорил тебе, как Вильсон спас мне жизнь? Когда те трое увидели мои котиковые шкуры, я понял, что ночью они убьют меня. Вильсон сумел с ними справиться, и я дал ему слово взять его к себе боцманом. Мы оба были довольны. Ты, Реди, не понимаешь таких вещей. Мой тяжкий грех только смерть Вильсона. Если бы тебя не стало, она была бы напрасной. Теперь только ты можешь продолжить род Дэвисов.
Слушая деда, Ред нервно покусывал губы. От слов старика его всего передергивало.
– Ты слышишь, Алек, – обратился он ко мне, – он хочет сказать, будто действительно убил этого Вильсона из‑за меня. Когда я родился, Вильсона не было на свете уже двадцать лет.
– Наверно, дед вообще имел в виду внуков. Ты зря, Реди, на него сердишься, он волнуется за твою жизнь.
– От его волнений тошно становится. Забрался на этот проклятый остров, и теперь мы все сидим тут, как в тюрьме. На что мне такая жизнь?
Под столом проснулся золотоволосый пингвин. Вскочив, он ошалело глянул по сторонам, минуту постоял и затем важно поковылял к старику. Уткнувшись клювом в его колено, птица ждала ласки. Оттолкнув ее, старик хмуро проворчал:
– Пойди, Мак, скажи этому мальчику, зачем человеку дана жизнь.
Пингвин сердито зашипел, но, получив шлепок по лбу и легкий пинок в зад, вынужден был направиться к Реду. Остановившись у его кровати, он сложил на белой груди свои маленькие черные крылышки и рассеянно уставился в потолок. Весь его вид словно бы говорил: «Извини, Ред, но подойти к тебе меня заставили». Когда Ред бывал не в духе, общения с ним Мак благоразумно избегал. На сей раз пингвину, однако, ничего не грозило.
– Смотри, дед, даже Мак на тебя обижается, – неожиданно засмеялся Ред. Потом, обращаясь ко мне: – Тебе нравится наш Мак?
– Он славный малый.
– Ему всего два года. Маленьким он подрался с птенцом баклана. Тот его здорово стукнул. Если бы не я, Мак отдал бы концы. Я его вылечил. Он признает только меня и деда.
Забравшись с ногами в обитое бычьей шкурой кресло, я листал «Иллюстрированные лондонские новости». После тесной корабельной каюты маленькая комната Реда казалась очень просторной. Сложенный из нетесаного серого базальта камин, широкая деревянная кровать, стол, застеленный голубым бархатом. На окнах тяжелые бледно‑зеленые гардины. В правом углу массивная этажерка. Старые издания Шекспира, Байрона, Диккенса и Фенимора Купера. Два тома Мопассана: «Жизнь» и «Милый друг». Нижнюю полку и две верхних занимали потрепанные комплекты «Иллюстрированных лондонских новостей». Над кроватью Реда вырезками из этого журнала была заклеена вся стена – женщины.
– Да, Реди, я знаю, мой мальчик, что тебе нужно, – устремив взгляд на стену, сказал старик. Трубка его давно погасла, но он все еще держал ее в зубах, для его лет на удивление крепких и совершенно белых. – В мои годы об этом уже не думают. Я забыл, Реди, что жизни без жизни не бывает.
Вздохнув, он плотнее закутался в плед, глубже нахлобучил шапку. Горбясь и грея о тело ленивого кота свои мерзнущие ступни, долго молча смотрел в пылающий камин. Я почти физически чувствовал, как в его мозгу грузно ворочалась тяжелая мысль. Глядя на него, мы с Редом тоже молчали. Наконец он снова заговорил:
– Я тебе еще не надоел, Алек?
– Нет, мистер Дэвис, мне будет жаль с вами расставаться.
– Спасибо, Алек. Ты можешь называть меня дедом, это право ты заслужил. Если ты желаешь, я расскажу тебе про нашу семью.
Отец, дед и два прадеда Джона были пиратами, пойдя по стопам Джереми Дэвиса. Своим потомкам Джереми оставил в наследство глиняную индейскую трубку и две тетради дневников Терезы де Бурже, в которых она описывала отчаянную удаль корсаров. Тетради и трубка передавались из поколения в поколение, подогревая в жилах Дэвисов и без того горячую кровь прародителей.
