Христианин без Христа

Пробыв почти три года в одиночном заключении я оказался близок к смерти. Часто я харкал кровью.

 

Полковник Дулгеру сказал: «Мы — не убийцы, как нацисты. Мы хотим, чтобы вы жили и страдали». Ко мне пригласили специального врача. Боясь инфекции, он поставил диагноз через глазок в двери моей камеры. Было решено поместить меня в тюремную больницу.

 

Из подземной камеры меня вынесли наверх. Во дворе Министерства внутренних дел я снова увидел луну и звезды. Потом из санитарной машины я мог видеть хорошо знакомые места Бухареста. Мы ехали по направлению к моему дому. Был момент, когда я подумал, что меня везут домой умирать. Но, когда мы были почти у моего дома, санитарная автомашина завернула за угол и начала взбираться в гору на окраине города. Я понял, что мы ехали в Вакарести. Вакарести был один из крупных замков Бухареста. В XIX столетии он превратился в тюрьму. Прекрасная церковь и часовенка использовались при коммунистах как пакгауз. Часть перегородок, разделявших кельи монахов, была снесена. Таким образом, были созданы большие помещения, в которых находилось большое число заключенных. Оставалось лишь немного келий, в которых заключенные были изолированы друг от друга.

 

Прежде чем охранники вынесли меня из машины, меня накрыли простыней с головой. Они схватили меня под руки и поволокли через двор, вверх по лестнице. Когда сняли простыню, я увидел, что нахожусь в узкой, голой камере. Я был один. И слышал, как офицер разговаривал с охранником.

 

«Никто не должен видеть этого человека, только врач может входить к нему. При этом должны присутствовать вы», — сказал он. То, что я все еще был жив, должно было оставаться тайной. Эти меры предосторожности заинтриговали охранника, маленького седовласого человека. Когда офицер ушел, он спросил меня, в чем я провинился. «Я — пастор и чадо Божие», — сказал я.

 

Он наклонился надо мной и прошептал: «Слава Богу, я один из воинов Иисуса». Он был тайным членом «Армии Спасителя», — движения пробуждения, отделившегося от православной церкви.

 

Поскольку оно одинаково преследовалось как коммунистами, так и духовенством, то это движение весьма быстро распространилось от города к городу и насчитывало уже около ста тысяч сторонников.

 

Охранника звали Тахичи. Мы шептали друг другу стихи из Библии. Он помогал мне, как мог. Это был риск. Не одного уже охранника приговорили к двенадцати годам тюрьмы за то, что кто-то из заключенных получил от них яблоко или сигарету, Я был слишком слаб, чтобы вставать, и часто лежал в своих нечистотах. Утром, короткое время я находился в ясном сознании. Я потом метался в бреду из стороны в сторону. Спать я мог немного. Через маленькое окно я снова мог видеть кусочек неба. Однажды меня разбудили странные звуки — впервые за долгое время я услышал пение птиц.

 

Я рассказывал Тахичи: «Мартин Лютер, во время своих прогулок по лесу, имел обыкновение снимать шляпу перед птицами и говорить: «Доброе утро, господа богословы! Вы проснулись и поете, а у меня, старого дурака, познание куда ничтожнее вашего, я беспокоюсь обо всем без исключения, вместо того, чтобы просто довериться заботам моего небесного Отца».

 

Через окно я мог видеть заросший травой угол и обычный пустой двор. Иногда через двор спешили одетые в белое врачи, боящиеся даже поднять глаза. Их долгом было практиковать медицину «в духе классовой борьбы».

 

Я мог слышать, как разговаривали те мужчины, которые исполняли трудовую повинность. Еще недавно я порой испытывал тоску по звуку человеческого голоса, теперь же он раздражал меня. Эти люди беседовали о пустяках, их мысли казались поверхностными и лживыми.

 

Однажды утром я услышал голос старого мужчины из соседней камеры: «Я — Леонте Филипеску. Кто вы?» Я узнал фамилию одного из первых социалистов Румынии. Филипеску был высокоодаренным человеком, которого партия использовала, а теперь выкинула. «Боритесь против своей болезни, — воскликнул он. — Не сдавайтесь! Через две, три недели мы все будем свободными».

 

«Откуда вы это знаете?» — спросил я. «Американцы теснят коммунистов в Корее, через две недели они будут здесь».

Я ответил: «Но, даже если они не встретят никакого сопротивления, им надо более четырнадцати дней, чтобы добраться до Румынии».

«Чушь! Расстояние — ничто для них. Их реактивные истребители летают со сверхзвуковой скоростью».

 

Я не возражал. Заключенные живут своими иллюзиями. Когда ежедневный овсяный кисель становился чуть гуще, это означало, что американский ультиматум, наверное, запугал русских, и с нами будут обращаться лучше. Если охранник кого-то ударил, это было знаком, что коммунисты хотели еще как следует использовать последние дни своей власти. Мужчины вернулись в комнату в восторге: «Король Михаил сказал по радио, что в течение месяца он опять будет на престоле».

 

Никто не мог вынести мысли, что ему придется десять или двадцать лет провести в тюрьме. Филипеску все еще надеялся на скорое освобождение, а спустя месяц был помещен в другую тюремную больницу, где мы встретились с ним. Его место занял вождь фашистской Железной Гвардии Раду Мироновичи. Этот человек притворялся, что был пламенным христианином, но при каждом удобном случае изрыгал яд и желчь против евреев.

 

Я попросил Тахичи подержать меня, чтобы я мог сесть в кровати. «Когда вы принимаете в вашей православной церкви святое Причастие, — крикнул я тогда Мироновичи, — действительно ли хлеб и вино превращаются в Тело и Кровь Иисуса Христа?» Он подтвердил. «Иисус был евреем, — сказал я. -Итак, если вино превращается в Его Кровь, то она становится тогда еврейской кровью, не так ли?» «Наверное», — сказал он без всякой охоты. Я продолжал: «Иисус говорит, что тот, кто ест Его Тело и пьет Его Кровь, будет иметь жизнь вечную. Итак, чтобы получить вечную жизнь, вы должны к вашей арийской крови добавить несколько капель еврейской. Как же вы тогда способны ненавидеть евреев?»

 

У него не было ответа. Я попросил его все же признать, что для последователя Христа ненависть к евреям является абсурдом. Также абсурдом был антисемитизм коммунистов, веривших в учение еврея Карла Маркса. Вскоре после этого Мироновичи поместили в другую камеру — далеко от меня. Однако он сказал Тахичи: «Все, что было беспорядочного в моей жизни, теперь устранено. Я был слишком горд, чтобы следовать за Христом».

 

В камере смерти

Однажды, когда у меня поднялась температура, и я чувствовал себя очень плохо, пришли охранники, чтобы забрать меня. Они накрыли мою голову простыней и повели вдоль по коридору. Когда покрывало сняли, я увидел, что нахожусь в большом помещении с голыми стенами и решетками на окнах. За столом напротив меня сидели четыре мужчины и одна женщина. Это были мои судьи. Пришла пора меня осудить.

 

«Вам назначен защитник, — сказал председатель суда. — Он не воспользовался вашим правом вызвать свидетелей. Садитесь».

 

Охранники крепко держали меня на стуле. Мне сделали укрепляющий укол. Когда приступы тошноты и головокружения спали, я увидел, что поднялся прокурор. Он сказал, что я был представителем такой же преступной идеологии в Румынии, как Иосиф Броз Тито в Югославии. Я брежу, подумал я. Во время моего ареста маршал Тито был образцом коммуниста. То, что за это время он был разоблачен как ренегат и предатель, мне было неизвестно. Прокурор продолжал бесконечный список моих преступлений: шпионская деятельность через скандинавскую церковную миссию и Всемирный совет церквей; распространение империалистической идеологии под прикрытием работы в церкви, проникновение в партию с собственной целью разрушить партию и т.д. Голос продолжал говорить, а я почувствовал, что съезжаю со стула. Заседание было прервано. Мне сделали еще один укол.

 

Мой защитник пытался помочь мне, как мог, но это ничего не дало. «Хотите еще что-то сказать?» — спросил председатель. Его голос, как мне казалось, доносился издалека. Перед глазами было темно. Мой отуманенный ум был способен лишь на одну единственную мысль.

 

«Я люблю Бога», — сказал я.

Приговор гласил: двадцать лет принудительных работ. Судебное заседание продолжалось десять минут. Прежде, чем меня отнесли назад, мне снова намотали на голову простыню.

Через два дня Тахичи прошептал мне: «Вы нас покидаете. Господь с вами!» Вошел другой охранник. Они понесли меня к главному входу. Я увидел раскинувшийся внизу Бухарест. Мне не удастся его увидеть в течение последующих шести лет. Мои щиколотки, согласно правилам, были закованы в цепи весом в пятьдесят фунтов. Меня поместили в грузовик, в котором уже находилось около сорока мужчин и несколько женщин. На всех, даже на больных, были цепи. Рядом со мной начала плакать одна девушка, и я старался утешить ее.

 

«Вы меня уже больше не знаете», — всхлипывала она. Я посмотрел на нее ближе, но ее лицо мне было незнакомо.

«Я была в вашей общине». Она рассказала, что после моего ареста нужда вынудила ее совершить кражу, и ее приговорили к трем годам принудительных работ. «Я так стыжусь», — сказала она. Голос ее звучал глухо, она едва сдерживала слезы: «Я причастна к вашей Церкви, Вы теперь — мученик, а я — воровка».

 

«Я тоже — грешник, спасенный милостью Божьей, — сказал я. — Верь в Христа, и твои грехи будут прощены тебе».

Она поцеловала мне руку и обещала после своего освобождения, дать знать моей семье, что видела меня.

 

На сортировочном вокзале нас погрузили в специальный вагон для заключенных. Окна были крошечными и мутными. В то время, как мы медленно с грохотом въезжали с равнины в отроги Карпат, мы установили, что все больны туберкулезом. Так мы пришли к выводу, что нас посылали в Тыргул-Окна, где находился один из санаториев для страдающих туберкулезом узников. В течение четырехсот лет там работали арестанты на соляных рудниках. Тридцать лет тому назад известный врач по имени Ромаскану построил там санаторий и передал его государству. Прежде, чем коммунисты пришли к власти, он пользовался отличной репутацией.

 

После путешествия длиной в триста километров, длившегося днем и ночью, мы прибыли на вокзал в Тыргул-Окна. Город насчитывал 30 000 жителей. Меня погрузили на ручную тележку с шестью мужчинами, которые не могли идти. Остальные тащили нас к большому зданию на окраине города. А охранники наблюдали за всеми нами. Когда меня внесли вовнутрь, я увидел знакомое лицо. Это был доктор Алдеа, когда-то он был фашистом, затем обратился и стал другом нашей семьи. После того, как меня положили в постель в карантинном отделении, он обследовал меня.

 

«Я сам — заключенный, — сказал он мне, — но меня оставили работать врачом. Здесь нет медицинских сестер и только один врач. Поэтому мы должны помогать друг другу, насколько можем».

 

Он измерил температуру и осмотрел меня. «Я не хотел бы тебя обманывать, — сказал он, — мы не можем ничего сделать для тебя. Тебе осталось жить, наверное, около двух недель. Постарайтесь есть, что тебе дают, хотя это никуда не годится. Иначе…» Он тронул меня за плечо и пошел дальше.

 

В течение двух следующих дней умерло двое мужчин, которых привезли сюда с вокзала в тележке. Я услышал, как один из них хрипло спорил с доктором Алдеа: «Я клянусь вам, что чувствую себя лучше, доктор. Температура снижается, я знаю это, пожалуйста послушайте же вы! Сегодня я один раз харкал кровью, не переводите меня в комнату номер 4».

Я спросил человека, который прежде принес мне жидкий овсяный кисель, что происходит в комнате номер 4. Он осторожно поставил тарелку и ответил: «туда поступают тогда, когда установлено, что больше нет надежды».

 

Я попытался есть кисель, но не получалось, кто-то накормил меня из ложки. Но я не мог удержать еду в себе. Доктор Алдеа сказал:

«Мне жаль, но настаивают. Ты должен перейти в комнату номер 4».

Итак, я снова встретился со своими товарищами по несчастью: с теми, кто ехал со мной в тележке.

 

В коме

Собственно говоря, я должен быть уже мертвым. Когда заключенные проходили мимо моей постели, они крестились. Я почти все время находился в коме. Если я стонал, то другие больные переворачивали меня на бок или давали попить.

 

Доктор Алдеа почти ничем не мог помочь. «Если бы у нас были современные лекарства, — сказал он. — Стрептомицин, новое американское изобретение было чудом, исцеляющим туберкулез. Но партия утверждает, что все это только западная пропаганда».

 

Четверо мужчин, которых поместили в палату вместе со мной, умерли в течение следующих четырнадцати дней. Временами я и сам не был уверен, жив я или уже мертв. Ночью я засыпал всегда лишь на короткое время, чтобы быть разбуженным от сильных приступов боли. Меня поворачивали в среднем по сорок раз на бок, чтобы смягчить боли. Гной вытекал из дюжины открытых мест. Моя грудь распухла от гноя. То же самое было с позвоночником. Я постоянно харкал кровью.

 

Моя душа еще была связана с телом тонкой нитью, и я уже собирался покинуть видимый мир. Я спрашивал своего Ангела Хранителя: «Какой же ты Защитник, если не можешь даже защитить меня от этого страдания. Во вспышке слепящего света, длившейся, казалось, всего тысячную доли секунды, я увидел существо с несколькими руками, как у Кришны [18], и услышал его голос: «Я не могу сделать для тебя всего, что я собственно должен, я — всего лишь Обращенный».

 

Услышав это, я не мог вспомнить ни о Библии, ни о какой-либо истине веры. Дух отказался в ту минуту служить мне, и я не мог дать объективной оценки своему видению. Только в памяти, словно в тумане всплывало слышанное когда-то. Право славные мистики описывали особые случаи, когда падшие ангелы возвращались на службу богу. Однако это обращение не может полностью изменить сути того, кто был очень злым, даже если он принес глубокое покаяние. Как бы то ни было, это видение оказало мне решающую помощь. Оно дало мне возможность постичь смысл страданий, которые я должен был перенести. Я пережил первый кризис. Сочувствие в глазах доктора Алдеа постепенно превращалось в удивление, потому что я все еще оставался жив. Поскольку я не получал никаких лекарств, по утрам температура начала на час снижаться. Мои мысли стали яснее. Я начал смотреть и стал замечать свое окружение.