От дождя только в воду

 

Как опаленный грозою дубовый пень, одиноко и неподвижно стоял Степан Тимофеевич у самого берега, вглядываясь в густую осеннюю ночь, простершуюся над водами Дона и темной невидимой степью.

Изредка молнии озаряли у его ног белоголовые волны и освещали едва заметный сквозь дымную завесу ливня знакомый остров, куда он с детства ездил рыбачить, да черную линию берега, за которой лежала родная станица.

За Доном, в станице, стоял и его курень.

Хлестал осенний, холодный дождь.

На берегу не было ни одного челна для переправы и приходилось под ливнем в голой степи ожидать утра, когда на реку выйдут люди.

В станице не было видно ни огонька. Даже собаки молчали, забившись от дождя по конурам.

«Живы ль там Алена с детьми? Что с ними? А может, прошел уже слух о моей смерти и к казачке присватался какой‑нибудь бродяга?» – с горечью думал Степан, глядя в ненастную тьму.

На Украине не унималась, пылала война против польского панства. Кошевой атаман Сирко с прежними товарищами не сложили оружия, не сдались и поклялись не сдаваться. Степан, уйдя с Дона, пристал к одному из «загонов» Сирка.

Страшное междоусобье терзало всю Украину. Войсковые вожаки Запорожья переметывались с одной стороны на другую, они предавали и родину и народ. За вожаками переметывались попы и шляхетство, и только хлопы по‑прежнему не смирялись и бились за волю равно как против поляков, так и против российских бояр и своих украинских помещиков. Как из России бежали крестьяне на Дон, так со всей разгромленной и пылающей Украины бежали хлопы в отряды неугомонного атамана Сирка, слывшего верным народу.

На всем пространстве между Днестром и Бугом шли сечи, горели усадьбы помещиков и вздымались виселицы и плахи. Мятежных хлопов вешали и рубили, варили в кипящем масле и жгли на кострах. Они отбивались от наступающих польских войск до последнего часа, а когда приходило сдаваться, запирались в подвалах, клетях, хатах и сами себя взрывали на бочках пороху, чтобы не даться живыми в руки врагов…

Мир наконец водворился между Россией и панской Польшей. Но этого мира бояре добились за счет раздела Украины. Не менее жадная и жестокая, чем чужеземцы, украинская шляхта вводила для украинских хлопов свою панщину. Царь раздавал украинской шляхте дворянские звания и дарил крестьянские земли. С растерзанной и поруганной родины многие казаки бежали искать себе новой отчизны на Дону – в последнем гнезде старинной казацкой воли, где еще не было ни панов, ни дворян…

 

 

Молнии озаряли лицо Степана с глубоким шрамом на лбу, с нависшими густыми бровями и мокрой всклокоченной бородой.

Нетерпеливо, пронзая взором осеннюю ночь, Степан силился разглядеть сквозь ливень и тьму, что творится на том берегу.

«А что на Дону? – думал он. – И на Дону пануют паны – не те, так другие… Сказал Иван слово против низовых панов – и сожрали его…»

Ветер подул резче, сгустил тучи, и частый дождь стал сечь прямо в глаза.

«Может, и к Алене присватался тоже не побродяжка, а домовитый пузач да увел из станицы к себе в хоромы, шелками, намистами, шалями задарил ее совесть… Чай, Гришку заставил батькой себя величать, – со злостью думал Степан и вдруг усмехнулся: – А Гришка не станет!.. Разин нрав в нем: не станет!..

Чай, в ноги падет казачка, завоет со страху. А я скажу: «Что же, любовь да совет! Ай Стенька не сыщет моложе тебя да краше? Пойду в поход – украинку себе приведу, а не то и черкешенку, что ли». А взмолится все же Алена, на коленях станет стоять – и не прощу!.. Гришку с собой увезу в поход; пусть в батьку растет, сызмала научу его быть казаком… А Сережке башку сверну за Алену. Тоже брат, мол, остался! Чего смотрел? Послухом в церкви был за нее? Венец держал, а верность держать не сумел?! Всего искалечу, чтоб на коня не сел в жизни… ходил бы под окнами, корки на пропитанье собирал…

Стану в станице жить, скоплять голытьбу. Не одолел Корнилу Иван, так я его одолею: с тысячу казаков наберу – да в Черкасск походом… Свернем рога понизовым, всю старшину к чертям растрясу, стану трясти, как груши… В войсковой избе сам атаманом сяду, а есаулами посажу Еремеева да… Сережку Кривого, а Черноярца – письменным: пусть пишет к царю отписки… А то задавили, дьяволы, Дон… Там паны, а тут понизовые богатей. А голытьбе – повсюду беда… По всей земле схорониться негде: от дождя только в воду – один спас!..

Ишь, нигде ни огня. Все спят, а я уж приду – растревожу! Уж я покоя не дам… Хоть и сейчас во станицу, так всех и вздыму: «Вставай, казаки! Степан Тимофеич вернулся! Слезай, что ли, с печек, чертовы дети! Ставь чарки, Алена Никитична! Стосковалась, голубка? Твой, твой казак, Стенька, живенек пришел!..»

И вдруг Степан встрепенулся.

– Гей, атаманы! – воскликнул он громко. – Казачье ли дело ждать, когда с неба капать не станет, да солнышко подогреет воду в Дону, да старый дедко приедет на челноке?

– Эге, Стенько! – откликнулся старческий голос рядом из ивняка. – Що ж ты умыслив?

– Скидайте жупаны да кожухи, облегчайтесь. Черт нас не возьмет. Гайда на тот берег, там хватит на всех горилки!..

– Э, лих его взяв бы! Мокрее не будет! – отозвался второй голос.

– Вправду, пийшли, братове! – откликнулся третий.

Берег ожил вдруг голосами. Из‑под кустов повыскакивали запорожцы и стали кидать на землю шапки, шаровары, жупаны, кунтуши, сваливая все в одну кучу. Через несколько мгновений сверкнувшая молния осветила десяток полураздетых казаков на берегу.

– Утре пришлем мальчишек за всей одежей, – заметил Степан.

– А неха пропадае, не жалко! – воскликнул запорожец, оставшийся вовсе голым, в одной только шапке на голове.

– Кидай вже и шапку, Мыкола! – шутя предложил другой.

– Кинь, Панько, свий правый чобит, а я тоди шапку кину!

И все засмеялись, потому что каждый знал, почему Мыкола не бросит шапки, почему Паньку дорог правый чебот. Когда, разбитые польским войском, они рассеялись на малые кучки и, уходя с Украины, хоронились то углежогами по лесам, то на хуторах пастухами, то нищими‑слепцами бродя по базарам с пением молитв, а то ночью обертывались удальцами‑разбойниками, налетали ястребами на панские вотчины, жгли дома, убивали старых и малых, не щадя никого, и опять утекали прочь, – вот тогда‑то и завелись у них похоронки награбленного добра – в лохмотьях под разодранным платьем, в подошвах замызганных сапог, в полинялых, засаленных шапках и в кушаках…

И казаки смеялись веселой шутке, стоя под проливным дождем.

– А як дид Черевик поплыве, когда у него у кожуси и грошей и перстней богато зашито?! – смеялись казаки.

– А так у кожуси и поплыву! Не молодый, не втопну! То вы слаби, молоденьки, а мы, диды, дужче молодых.

– Гайда! – подбодрил криком Степан.

И вся ватага бросилась разом в холодные волны. Над ними реяли непрестанные молнии. Холод жег тело, сводил мышцы, теченье сносило вниз, грохотал гром. Но только посмеивались казаки, громко перекликаясь в воде:

– Тримайся[16], диду Черевиче! Як тебе кожух, тримае?

– Тримае, сынку, тримае, – ворчал, отплевываясь от волны, старый казак. – Мне у кожуси тепленько…

– От, паны браты, чему я дождика не чую? Мабуть, вин вже скинчався?!

– Эй, Стенько! В тебе голос дужий. Скрычи жинци, щобы на бэризи с горилкой стричала!..

Плыли казаки в ночной буре, боролись с водой и ветром.

– Ой, нэ тиха дорога по Тихому Дону! – вздохнул дед Черевик, выходя на берег.

– Веди, Стенько, до твоей хаты, да швидче. Горилки дуже охота!.. – воскликнул казак Приворотный.

– Погоди, атаманы! – остановил Степан. – Как же я вас поведу домой нагишами? Не дело, братцы! Жинка моя погонит.

– Э, пес! – откликнулся дед Черевик. – Сам умыслив, та й не ведэ! Становись, братове, гуськом за мою спину. Мий кожух усих поховае – широкий!

И, выстроившись гуськом, по‑гусиному весело гогоча, казаки двинулись к сонной станице…

 

Тайный атаман

 

Кривой несмело переступил порог, входя в избу Разина, снял шапку.

– Стяпан Тимофеевич… – начал он робко и неуверенно.

– Здоров, Серега! – воскликнул Степан, живо вскочив навстречу с ясным взглядом и широко распахнув руки.

В крепких объятиях Разина Сергей почувствовал, что они по‑прежнему братья.

– Стяпанка! Стяпан! Как ждал я тебя, соколик! Как ждал тебя, братец ты мой! Дела‑то, дела у нас, братец!.. – торопливо бормотал Сергей.

Он заждался Степана и спешил все поскорее поведать ему.

– Слыхал, какие дела у тебя! Сказала казачка моя. Да дела‑то не ладны, дела не казачьи, – сурово отозвался Степан. – Садись, казак. Выпьем.

Сергей помрачнел.

– Стало, ты за Черкасск, за Корнея? – спросил он.

– Вот дура! – ответил Разин. – Ну, сказывай сам все, что мыслишь, а я отповедаю после…

Сергей прорвался. Все, что надумал в последнее время, выкладывал он Степану. Он говорил, что грешно без плода лежать черным землям от края до края неба, что сам бог указал пахать землю и сеять зерна, что голодны люди, что Дон никогда без пашни не станет вольным и царь будет вечно держать казаков в удилах, пока сами они не возьмутся пахать да сеять…

Мысль о том, чтобы вспахать черноземные земли Дона, жгла Сергея.

– Ладоши горят за рассошки взяться, – в волненье говорил он. – На этих‑то землях сколь хлеба собрали б! Куды там Воронеж! И рожь, и пшаница, а просо какое, а греча!.. Ко крымскому хану везли бы, ко синю морю. Вот ладный бы торг был!

– Мужик! – оборвал Степан. – Не казак ты. В холопья дворянски, на барщину тянешь!

– Да баре отколь? Где дворяне?! Кто пашет, тот пашней владает – вот правда в чем! – возражал Сергей. – Эх, Стяпан, а я думал тебя в атаманы ладить. Корней, слышь, на нас из Черкасска хочет ударить. А мы сами – сила. Попробуй нас тронь! Я перво всего пять десятков привел мужиков, а ныне нас тут сотни с три – целый табор стоит за станицей. А драка за пашню пойдет – и еще набегут…

– Башку тебе ссечь за экий мятеж на казацкую волю! – неожиданно заключил Степан, поразив Сергея.

– Ды, Стяпанка, а как же им жить?! В боярщину, что ль, ворочаться?! – рассеянно возразил Сергей. – Мне‑то что – для себя, что ли, пашня?! Мне хлебное жалованье дают, я и сыт… На новых прибеглых глядеть – берет жалость. Им хоть в турщину впрямь продаваться приходит!..

– А дедам что – слаще жилось?! – уперся Степан. – Слышь, Серега, не то ты надумал. Побьют казаки мужиков. Народ все оружный, к сечам свычны. На три сотни мужиков пять десятков казаков довольно – как овечек, порежут. А пушки поставят – и пуще. Как пушечной дробью пальнут – тут и пой «аминь». Я иное умыслил, – понизив голос, таинственно сообщил Степан.

– Чего ж ты умыслил? – недоверчиво спросил Сергей.

– Казацким обычаем хлеб добывать: не сошкой, а саблей, – сказал Степан. – Клич кликнуть – идти на Азов, покорить азовцев, да выбраться к морю, да сесть по Кубани… А знаешь – что морем владать?! Москва не владает морем, а мы его завоюем! В туретчину хочешь – плыви, хошь – к армянам, хошь – к кизилбашцам, хошь – в Индию… Всюду открытый торг. А Дон – за спиной. На колени Корнилу поставим!

– Стяпан Тимофеич… Ну, хошь сотен пять наберешь мужиков, а пушечной дробью как шаркнут с азовской твердыни, тогда куды деться? – ехидно спросил Кривой. а

– Поймал ты меня, Серега, как птаху в сети! – насмешливо сказал Разин. – На пашню к тебе одни мужики набегут, а кликни клич с саблей идти на азовцев – сколь казаков сберется?! – пояснил он. – Весь Дон за собой возметем!

Сергей призадумался.

– А когда казаки сойдутся, ты атаманом станешь? – спросил он.

– Чего же не стать!

– Слышь, Стяпанка, идем сейчас к мужикам! – вскочил со скамьи и нетерпеливо потянул Степана Сергей.

– Блажишь! Сам полезу, что ль, в атаманы?! Обычай казацкий знаешь: когда оберут, тогда и пойду… – возразил Разин.

Сергей покачал головой.

– Без дела лежат мужики, Стяпан. В руках у них зуд. Не станешь ты атаманом – поставят меня. Я не стану – своих оберут, а стоять уж не могут!.. Пока в одиночку бродили аль малой толпишкой, то долго еще бы терпели, а ныне, как вместе сошлись, распалили друг друга, и мочи больше не стало терпеть… Им ныне без дела нельзя… Скажи на Азов – на Азов полезут, Москву воевать позовешь – все одно, на Москву!

Степан в ответ неожиданно громко засмеялся.

– Алеша! Отпустишь меня с мужиками Москву воевать?!

Разин представил себя предводителем кучки оборванцев и не мог удержаться от смеха.

Сергей обиженно встал и шагнул к порогу.

– Эх, Стяпан, мужиков ты не знаешь! Ты мыслишь: казаки – то сила. А ты поглядел бы!..

Степан остановил его.

– Слышь, Серега, вели им идти по станицам да в самый Черкасск, по базарам толкаться да звать на Азов. Поглядим. Коль пойдут казаки к нам в станицу, то быть и походу, станем готовить челны. А одних мужиков подымать – то не дело.

 

 

Голытьба зашумела. Слух о том, что в Зимовейской станице собирается войско в поход на Азов, пролетел по Дону. К станице со всех сторон потекли казаки. Домовитые люди сюда не шли, зато тянулась голытьба и отчаянные головы, у кого – ни кола ни двора, только сабля да шашка.

Они заходили в станичную избу, спрашивали атамана. Станичная старшина говорила, что их обманули, что похода никто не собирает, но отогнать пришельцев уже не могла. Табор стоял за станицей, в снежной степи над Доном. В землянках, как в давнее время при атамане Иване Тимофеевиче, снова лежала без дела великая рать голодных и безоружных людей. Бросив шапку и скинув обутки, валился тут же казак, возле других, и расспрашивал о предстоящем походе. И уже находились такие, кто мог рассказать, сколько пушек готовят казаки, сколько куплено пороху и свинцу, говорили, что с тысячу запорожцев идут на подмогу и с ними идет донской атаман, который бывал уже в Азове и знает его снаряды и стены…

Войсковая изба волновалась: Москва не хотела сейчас воевать с Азовом. Если начнется драка, то царь и бояре будут опять недовольны, снова начнутся задержки в получке хлеба и пороховой казны. Да если азовцы еще нагрянут – заварится такая каша, что не расхлебать!..

Корнила вызвал в Черкасск атамана Зимовейской станицы.

– Кто мутит у вас? Все Сережка? – спросил он.

– Сергей приутих, сидит дома. А мыслим, Степан Тимофеич, твой крестник, затеял все дело.

– Степан воротился?! – воскликнул Корнила, до этих пор не слыхавший о возвращении Разина.

– Его и затея! – ответил станичный атаман. – Уж месяца два как дома…

Корнила сразу все понял. «Батькина кровь в Разиненке, с ним будет хлопот!» – подумал он.

– Велите ему в войсковую избу явиться. Месяца два назад воротился и глаз не кажет. Мол, крестный пеняет ему, хочет видеть.

Степан не являлся. В войсковой избе был приказ: как только Разин придет, так сразу его схватить и заковать в колодки, чтобы тотчас судить.

Меж тем Степан держался так, словно сам никуда не собирался. Он не заглядывал в стан голытьбы, не сидел у костров, как делал это Сергей. Он проезжал только мимо, заломив набекрень запорожскую шапку, да искоса поглядывал, намного ли прибыл табор. В седле с ним обычно сидел Гришатка.