2020-04-20
75
Вокруг двора Разина по‑прежнему бродили бездомные беглецы из российских краев, они до последнего времени передавали Алене слухи о муже. Теперь он был уже словно и не казак, а какой‑то сказочный великан Вертидуб или Свернигора, про которого еще мать Алены рассказывала ей сказки. Говорили, что он потопил во Хвалынском море тысячу кораблей кизилбашского шаха, взял десять тысяч пленников и поменял их у шаха на русских людей, томившихся в басурманской неволе. Зато теперь у него несметное войско, ему бьют поклоны и воеводы и за столами садят его в красный угол…
И вдруг на несколько дней прервались все вести, беглецы приумолкли и будто бы даже несколько отшатнулись от разинского двора, словно что‑то таили от Алены… Алена Никитична насторожилась, но ни о чем не могла дознаться. Вдруг Гришка принес со двора какую‑то странную весть: будто батька хочет жениться на кизилбашской царевне…
– Что ты, глупый, плетешь! Кто там женится от жены да детей!
– Мужики ить сказали! – воскликнул Гришка, только теперь догадавшись о том, что принесенная им весть испугала мать. – Ты, матка, пусти меня, я к нему съеду, уговорю не жениться! – стал он просить, чтобы исправить свою оплошность.
– Не турка твой батька! Пустое плетут про него! – в сердцах сказала Алена, но сама затаила заботу, в задумчивости то и дело напевая про себя тоскливую песню про «былиночку, сиротиночку», которая стоит над рекой.
Над рекой стоит
Да в реку глядит,
Дал мне бог красы,
Сиротиночке…
А кому краса
Моя надобна?! –
пела Алена и не раз повторяла последние, самые печальные слова:
А кому краса
Моя надобна?!
– Ну кому же еще! Мне и надобна! – услышала вдруг она под окном дорогой и любимый голос.
Степан не поехал улицей. Сопровождавших его казаков он разослал, кого куда, по разным станицам, других отпустил до вечера по домам, сам же пробрался задами по огородам и оказался внезапно под самым окошком… Приветливо и любовно смеялись его глаза.
– Стенька! Стенька! Степанушка! – словно в смертельном испуге, закричала Алена. – Родной ты мой! – задыхаясь от счастья, залепетала она. – Под окно прилетел да горе мое подслушал… Да что же ты там, во дворе… Ой, прямо в окошко!..
– В дверь‑то к желанной далече! – смеясь, ответил Степан.
Большой, нарядный, веселый, он обнял ее и стоял, заглядывая ей сверху в лицо. Он глядел прежними любящими, молодыми глазами. От счастья и радостного смущения Алена вдруг растеряла слова и говорила совсем не то, что хотела. Она по‑девичьи гладила его ладонью по рукаву, не решаясь коснуться ни руки, ни лица…
– Алешка, ты что? – ласково спросил муж, заметив ее слезы.
– Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, – шепнула она.
– Да что ты! Куды ж мне иное‑то счастье! – ответил Степан. – Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно… И ты мне одна на свете!
– Не покинешь нас больше? – тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза.
– Как кинуть такие‑то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын‑то Гришутка?
– Возро‑ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! – заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы» отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь.
У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
– Неслышно‑то как под окошко подкрался! – вся светясь и сияя, сказала она. – Сейчас я Гришутку…
И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
– Гри‑иша! Гри‑ишка! Гришу‑утка‑а!..
«Смешны‑то дела господни, – оставшись один, рассуждал про себя Разин. – Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал… Ан вот богатства твои и правда твоя человечья – в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще…»
– Ба‑атька‑а‑а! Батя‑а‑ня‑а‑а! Домой вороти‑ился‑а‑а! – послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
– Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! – воскликнул Степан, обнимая сына.
– Весь в батьку! – любуясь ими, нежно ворчала Алена. – Порода такая – дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд‑то, гляди‑ка, на нем замараешь! – строго остановила она.
– Аль наряд казака дороже?! – воскликнул Степан.
– Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? – уже приставал к отцу сын, овладевший саблей…
Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
– Ой, турка! Ой, турка! – кричала она.
Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
– Погоди, приобыкнет, – сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос…
– Гляди, седина, – шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек…
– Седина, седина, – согласился Степан. – Не люб тебе старый муж, Аленушка? – улыбнувшись, спросил он.
– Сказывали – не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами… – осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным.
– И князем звали, и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю твою жизнь, – ответил Степан.
– Сказывали – ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет ее бережешь, любишь ее, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь… – дрожащим голосом продолжала Алена.
– Была и княжна, – сказал атаман, помрачнев.
– Была? – тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезенную Степаном еще из Польши в подарок.
– Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить…
– Пей, Тимофеич, кушай… – едва слышно пролепетала жена, придвигая к нему еду и подливая вина.
Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса:
– Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку!
– Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего!
– Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть!
– Ироды! Пропасти нет на вас! Дайте вздохнуть хоть с пути! – воскликнула Алена в сердцах, высунувшись в окошко. – Гришка, поди им скажи, чтобы отстали. Вздохнуть казаку…
– Что за люди, Алеша? – спросил Степан.
– Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про тебя спрошают, – сказала Алена, в один миг забыв обо всех их заботах, о верности и любви к ней пришельцев.
– Год ходят, так надобен, стало, – сказал Степан, поднимаясь с лавки.
– Не побрезгуй, Степан Тимофевич, простым мужиком! – раздалось опять под окном. – Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали!
– Разом приду, атаманы, постойте! – откликнулся Разин, одним своим словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками.
И снова, как в Астрахани, не понимал Степан: откуда такая слава и как поспевает она долететь прежде его самого? В этих голосах он услышал любовь мужиков, их веру в его защиту. Он подумал, что они представляют его себе больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле…
«А что я? Простой гулевой атаман, да и все!» – раздумывал он.
На уличной траве, напротив его дома, усевшись в круг под высоким плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою.
– Бездомны, как псы, хоронятся по островам, – кивнув на них, сказала Алена и рассказала, как долгое время единственными друзьями ее были эти бездомные беглецы.
Вдруг мужики смятенно вскочили.
– Чего они? – не понял Степан.
– Опять, чай, старшинство скачет, – сказала Алена.
В самом деле, с десяток вооруженных всадников показались на улице. Степан разглядел среди подъезжавших Михайлу Самаренина и еще несколько человек домовитых черкасских казаков, а среди них станичного есаула Юрку Писаренка.
– Ну, куды вы бежите от нас, конокрадское племя! – воскликнул Юрка. – Идите ладом говорить, не страшитесь.
– Да мы тебя и не больно страшимся! – отозвался из толпы мужиков невысокий и коренастенький, как дубок молодой, малый и шагнул навстречу подъехавшей старшине.
– Вот что, робята, – важно сказал Самаренин. – Время шло, вас терпели, а более вас казаки не хотят терпеть. Завтра же утром чтобы тут, в Зимовейской, и духом вашим не пахло!
– А то чего будет? – спросили из толпы пришельцев.
– А то и будет, что вас казаки побьют! То и будет, дождетесь! – воскликнул Юрка. – Я тут есаул. Сказал…
– Вот беда – есаул! Да поболе тебя во станице есть атаманы! Чего ты собою гордишься! – воскликнул все тот же «дубок», как успел его про себя назвать Разин.
– Ты, что ли, побольше меня атаман? – насмешливо спросил Юрка.
– Не я, а Степан Тимофеич! Он, может, по‑своему все рассудит. Его бы спрошать! – дерзко сказал малый.
– Худая надежа! – откликнулся Михайла Самаренин. – Стеньку‑вора бояре в колодки забили. Ему уж назад не прийти!
– А может, прийти, как ведь знать. Он, бывает, лишь дунет – и нет колодок! – задорно и насмешливо крикнули из толпы.
– Бабьи басни! – вмешался второй войсковый есаул Семенов. – А хоть бы пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху!
– И у нас топоров‑то доволе на все старшинство! – воскликнул высокий, сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников.
Толпа крестьян все плотнее сближалась. Люди стояли теперь уже так, что каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и чувства собственной силы. Слова о том, что для Разина в Черкасске найдутся топор и плаха, разъярили толпу.
– Сказано – сделано! – твердо сказал Самаренин. – Кто до утра не уйдет отсюда, тех возьмем – да к боярам, в Воронеж!
– А ну! Ну, возьми! Ну, возьми! – внезапно выкрикнул тот же цыган, еще ближе подступая к Самаренину. Он изловчился и крепко схватил его коня под уздцы. – Ну, возьми! – настойчиво крикнул он.
Самаренин вздыбил коня и хлестнул подступившего парня плетью. Толпа окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться.
– Самих их плетьми! Бей старшину!
– Дери, братцы, старшину с коней!
– Тащи с седел! – крикнули разом несколько голосов.
Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто‑то выхватил саблю…
– Ну‑ка, стой, атаманы! – заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора…
– А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, – приказал он толпе. – Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. – Степан усмехнулся.
Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину… Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов…
– Не бойсь, брехуны‑старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили… Езжайте с миром! – подбодрил Разин.
– Здравствуй, Степан! – поклонился Разину Юрка.
– Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! – ответил Разин. – Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу.
Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили.
– Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не укажет, – сказал им все тот же чернявый цыганистый парень, который первым схватил под уздцы есаульскую лошадь.
– Что ж, ваш воровской атаман хочет нас как в тюрьме тут держать?! – возмущенно воскликнул Самаренин.
– А что за тюрьма! Гостите покуда у есаула! – сказали им. – Батька велел – вам дни три посидеть тут придется. В чем нехватка – сказали бы: мы вам всего нанесем…
Осажденные в доме Юрки пленники Разина целыми днями и ночами подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице.
На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела говором, скрипом несмазанных колес, ржанием лошадей. Народ торопливо и деловито шнырял по улицам. В Зимовейской станице и за станицей двигалась конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался пронзительный визг уключин… По звукам можно было подумать, что целое Войско Донское встало в поход.
Юрка высунул голову из ворот посмотреть, что творится, но крепким толчком его посадили обратно во двор.
И даже тогда, когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно куда‑то ушла, старшина себя продолжала считать пленной и не смела высунуть носа с Юркина двора…
Но все‑таки кто‑то успел сообщить в Черкасск, в войсковую избу, о том, что Разин пришел на Дон и со многими пушками двинулся на низовья, ведя с собою несметное войско.
Всполошился весь Дон. Домовитые кинулись со своих хуторов спасаться в Черкасск. По черкасским стенам и башням тотчас же были выставлены пушки. Об исчезнувших есаулах, Самаренине с товарищами, шел уже слух, что Степан взял их в плен и замучил…
Однако на тот случай, если бы Степан захотел поладить миром, Корнила велел откопать лучший столетний бочонок вина и указал откармливать дюжину индюков…
По слухам о движении Разина к Черкасску, из верховых станиц на низовья повалила толпами голытьба.
Корнила погнал в Москву, к Алмазу, гонца с вестью о том, что астраханские воеводы, нарушая веление государя, изменно выпустили разбойников с пушками и что все Стенькино Разина скопище с большим пушечным боем идет на Черкасск.
По Дону от войсковой избы были высланы дозоры с наказом тотчас же сообщить, как только Разин дойдет до устья Донца, чтобы в тот же миг выставить на стены оборону и приниматься топить смолу для отбития приступа… Но разинские челны вместе с конницей и обозом вдруг сгинули, словно все потонули в Дону…
Черкасские подъездчики робко объезжали прибрежные станицы. Жители станиц, смеясь, говорили им, что Разин, должно быть, заколдовал свое войско и обратил в невидимок… Старшина ждала нападения с какой‑нибудь необычной стороны. Не могло же, на самом деле, куда‑то пропасть целое войско!..
