Общая теория права и марксизм 12 страница

Общая теория права и марксизм              175

Преступник должен знать заранее, за что ему полага­ется и что ему полагается: nullum crimen, nulla poena sine lege. Что это означает? Требуется ли, чтобы каждый потенциальный преступник был в точности осведомлен о тех методах исправления, которые к нему будут приме­няться? Нет, дело обстоит гораздо грубее и проще: он должен знать то количество своей свободы, которым он заплатит в результате судебной сделки. Он должен знать заранее те условия, при которых у него потребуют рас­плату. В этом смысл уголовных уложений и уголовно-процессуальных кодексов.

Нельзя представлять себе дело таким образом, будто бы сначала в уголовном праве господствовали ложные теории возмездия, а потом восторжествовала правильная точка зрения социальной защиты. Нельзя рассматривать развитие совершающимся только в плоскости идей. На самом же деле и до и после появления социологическо­го и антропологического направления в криминалистике карательная политика заключала в себе элемент соци­альной, вернее, классовой защиты. Однако она наряду с этим заключала и заключает такие элементы, которые не вытекают из этой технической цели и поэтому не по­зволяют самой карательной процедуре выразиться цели­ком и без остатка в разумной, немистифицированной форме социально-технических правил. Эти элементы, про­исхождение которых надо искать пе в самой карательной политике как таковой, но гораздо глубже, придают реаль­ность юридическим абстракциям преступления и наказа­ния и обеспечивают им в рамках буржуазного общества полное практическое значение, несмотря на все усилия теоретической критики.

Один из видных представителей социологической шко­лы, Ван-Гамель, заявил, как известно, на Гамбургском съезде криминалистов в 1905 г., что для современной кри­миналистики главным препятствием являются три поня­тия: вина, преступление и наказание; «когда мы от них избавимся,— добавил он,— все будет лучше». На это мож но ответить, что формы буржуазного сознания пе устра­няются одной только идейной критикой, ибо они состав­ляют единое целое с теми материальными отношениями, которые они отражают. Преодоление этих отношений на практике, т. е. революционная борьба пролетариата и

176

Общая теория права и марксизм

осуществление социализма,— вот единственный путь рассеять эти миражи, ставшие действительностью.

Недостаточно провозгласить понятие вины и винов­ности предрассудком, для того чтобы сразу же на прак­тике перейти к такой карательной политике, которая де­лала бы эти понятия действительно ненужными. До тех пор, пока форма товара и вытекающая из нее форма пра­ва продолжают накладывать свой отпечаток на общество, до тех пор в судебной практике будет сохранять свою силу и свое реальное значение нелепая по существу, т. е., с точки зрения не юридической, идея, будто тяжесть каждого преступления может быть взвешена на ка­ких-то весах и выражена в месяцах или годах тюремного заключения.

Можно, конечно, воздержаться от провозглашения -этой идеи в такой грубо шокирующей формулировке. Но это отнюдь не означает, что мы тем самым окончательно избавляемся от ее влияния на практике. Изменение тер­минологии не меняет существа дела. Наркомюст РСФСР еще в 1919 г. опубликовал руководящие положения по уголовному праву, в которых он отверг принцип винов­ности как основание для наказания и самое наказание истолковывал не как возмездие за вину, по исключитель­но как оборонительную меру. Уголовный кодекс РСФСР 1922 г. точно так же обходится без понятия вины. На­конец, «Основные начала уголовного законодательства Союза», принятые ЦИК СССР, совершенно порывают с самим термином «наказание», заменяя его термином «меры социальной защиты судебно-исправитольного ха­рактера».

Такое изменение терминологии имеет, несомненно, из­вестное декларативное значение. Однако вопрос по суще­ству не решается декларациями. Превратить наказание из возмездия и воздаяния в целесообразную меру заш,иты общества и исправления данной социально опасной лич­ности — это значит разрешить громадную организаци­онную задачу, которая не только лежит вне чисто судеб­ной деятельности, но по существу, при успешном ее вы­полнении, делает излишними судебные процессы и судебные приговоры ²'**, ибо когда эта задача будет пол­ностью разрешена, исправительно-трудовое воздействие перестанет быть простым «юридическим следствием» су-

Общая теория права п марксизм

17?

дебпого приговора, в котором зафиксирован тот или иной состав преступления, но сделается совершенно самостоя­тельной общественной функцией медицинско-педагогиче-ского порядка. Нет никакого сомнения, что наше развитие идет и будет идти дальше по этому пути. До тех же пор, пока, говоря о мерах социальной защиты, нам приходит­ся делать ударение на слове «судебные», пока сохраняют­ся формы судебного процесса и материального уголовно­го кодекса, до тех пор изменение терминологии будет в значительной мере реформой чисто словесной. Это, разу­меется, не могло ускользнуть от внимания юристов, пи­савших по поводу нашего УК. Приведу лишь несколько отзывов: И. Н. Полянский находит, что в особенной части Уголовного кодекса «отрицание виновности сказалось чи­сто внешним образом, и только» и что «вопрос о винов­ности и степени виновности — повседневный вопрос в современной практике наших судов» ²¹. M. М. Исаев точно так же замечает, что понятие вины «известно Ко­дексу 1922 г., ибо он различает умысел от неосторожно­сти, противополагая их casus' у, различает наказание от мер социальной защиты в тесном смысле»²². Дело, ко­нечно, заключается в том, что Уголовный кодекс сам по себе и та судебная процедура, для которой он создан, пропитаны насквозь юридическим началом эквивалент­ности воздаяния. В самом деле, что представляет собой общая часть всякого Уголовного кодекса (в том числе и нашего) с ее понятиями пособничества, соучастия, покуше­ния, приготовления и т. д., как не способ более точного взвешивания виновности? Что представляет собой раз­граничение умысла и неосторожностиц как не разграниче­ние степеней виновности? Какой смысл имеет понятие не­вменяемости, если не существует понятия виновности? Наконец, зачем нужна вся особенная часть Кодекса, если дело идет только о мерах социальной (классовой) защиты? В самом деле, последовательное проведение принципа охраны общества требовало бы не зафиксирования от-дельных составов преступления (с чем логически связана .мера наказания, определяемая законом или судом), но точного описания симптомов, характеризующих общест­венно опасное состояние и разработки тех методов, кото­рые нужно в каждом данном случае применять для того, чтобы обезопасить общество. Дело не только в том, как

178

Общая теория права и марксизм

думают некоторые, что мера социальной защиты в ее применении связана с субъективными моментами (форма и степень социальной опасности), а наказание опирается на объективный момент, т. е. на конкретный состав пре­ступления, установленный особенной частью Кодекса²³. Дело в характере этой связи. Наказанию потому трудно оторваться от объективного базиса, что оно не может сбро­сить с себя форму эквивалентности, не лишаясь своего основного признака. А между тем только конкретный со­став преступления дает некоторое подобие измеримой ве­личины и, следовательно, некоторое подобие эквивалента. Можно заставить человека расплачиваться за поступок, но бессмысленно заставлять его расплачиваться за то, что общество признало его, т. е. данного субъекта, опасным. Поэтому наказание предполагает точно зафиксированный состав преступления. Мера социальной защиты в нем вовсе не нуждается. Принуждение к расплате есть юри­дическое принуждение, обращенное к субъекту, обстав­ленное формальными рамками процесса, приговора и его исполнения. Принуждение, как мера защиты, есть акт чистой целесообразности и как таковой может регулиро­ваться техническими правилами. Эти правила могут быть более или менее сложны в зависимости от того, ста­вится ли целью механическое устранение опасного члена общества, или же его исправление; но, во всяком случае, в них выражается ясно и просто поставленная себе об­ществом цель. Наоборот, в юридических нормах, опреде­ляющих наказание за известные преступления, эта соци­альная цель выступает в замаскированной форме. Лицо, подвергающееся воздействию, ставится в положение должника, уплачивающего долг. Недаром «взыскание» обозначает одинаково и принудительное выполнение частноправового обязательства, и дисциплинарную кару. Это же выражается термином «отбыть наказание». Пре­ступник, отбывший наказание, возвращается к исходно­му положению, т. е. к разобщенному существованию к обществе, к «свободе» обязываться и совершать деликты. Уголовное право, так же как и право вообще, есть фор­ма общения эгоистических обособленных субъектов, но­сителей автономного частного интереса или идеальных собственников. Более осторожные из буржуазных крими­налистов прекрасно чувствуют эту связь уголовного пра-

Общая теория права и марксизм

179

ва с формой права вообще, т. е. с основными условиями, вне которых немыслимо общество товаропроизводителей. Поэтому на прр1зывы крайних представителей социологи­ческой и антропологической школы сдать в архив понятия преступления и вины и вообще покончить с юри­дической разработкой уголовного права они резонно во­прошают: а как быть в этом случае с началом граждан­ской свободы, с гарантиями закономерности процедуры, с принципом nullum crimen sine lege и т. д.?

Именно на эту позицию становится Чубинский в по­лемике с Ферри, Дорадо и др. Вот одно из характерных мест: «Отдавая должное его (Дорадо) прекрасной вере в безграничную мощь науки, мы все же предпочитаем оста­ваться на твердой почве, т. е. считаться с историческим опытом и реальными фактами действительности; тогда мы должны будем признать, чго желателен не «просве­щенный и рациональный» произвол (да и где гарантии, что он будет именно таковым?), а твердых! юридический порядок, при сохранении которого остается необходи­мость юридического изучения* ²⁴.

Понятия преступления и наказания, как это ясно из всего вышесказанного, суть необходимейшие определения правовой формы, от которых можно будет освободиться лишь тогда, когда начнется отмирание юридической над­стройки вообще. И поскольку мы на деле, а не в декла­рациях только начнем изживать эти понятия и обходить­ся без них, это будет лучшим симптомом того, что перед нами, наконец, раздвигаются узкие горизонты буржуаз­ного права.

¹ Вряд ли заслуживает особого упоминания то обстоятельство, что
на этой первоначальной ступени развития так называемая уго­
ловная и гражданская неправда вовсе не различались между
собой. Доминировало понятие вреда, требующего возмездия;
кража, грабеж, убийство, отказ в уплате долга рассматривались
как одинаковые основания для потерпевшего вчинить иск и по­
лучить удовлетворение в виде денежной пени.

² Никольский В. В. Система и текст XII таблиц. СПб., 1897, с. 1.

³ Мэн Г. С. Древнее право, его связь с древней историей общества
и его отношение к новейшим идеям. СПб., 1873, с. 288.

⁴ Иеринг Р. Дух римского права на различных ступенях его раз­
вития. СПб.. 1875, ч. 1, с. 118.

⁵ Ср.: Ковалевский М. Современный обычай и древний закон.
2-е изд. М„ 1886, с. 37—38.

⁶ Ср.: Ферри Э. Уголовная социология. СПб., 1910, т. 2, с. 37.

180

Общая теория права и марксизм

Иеринг Р. Указ. соч., с. 118. Мэн Г. С. Указ. соч., с. 269.

Поскольку клятва, juramentum, являлась необходимейшей со­ставной частью юридического общения (по мнению Иеринга, «обязываться», «основывать право» и «клясться» долгое время считались у римлян равнозначащими выражениями), постольку все юридическое общение было поставлено под защиту религии, ибо самый акт клятвы был религиозным актом, а дача ложной клятвы или ее нарушение — религиозным преступлением (ср.: Иеринг Г. Указ. соч., с. 259).

Иеринг указывает на то, что слово supplicium (смертная казнь) приводит этимологически к смягчению богов (supplacare — смяг­чать, умилостивлять) (см.: Иеринг Р. Указ. соч., с. 238). Известно, что в древнерусском праве выражение «самосуд» озна­чало прежде всего лишение князя причитающихся ему судебных доходов; подобно этому в книге законов короля Эриха строжай­ше запрещались частные соглашения потерпевшего или его род­ственников с преступником, если при этом имелось в виду ли­шить короля причитающейся ему доли. Однако в том же сборни­ке законов предъявление обвинения от лица короля или его амтмана допускается лишь в виде редкого исключения (ср.: Wdda W. Strafrecht der Germanen, 1842, S. 219). Спенсер Г. Основания социологии. СПб., 1898, т. 2, с. 384—387. Ср.: Фойницкий И. Я. Учение о наказании в связи с тюрьмове-дением. СПб., 1889, с. 15. См.: Deutsche Strafrechtszeitung, 1920, 11/12.

Удовлетворение пострадавшего считается и в настоящий момент одной из целей наказания (ср.: Listz F. Lehrbuch der deutschen Strafrechts. Berlin, 1905, § 15).

Если из стада овец и рогатого скота или из табуна лошадей, го­ворит описание обычаев осетин, одно из животных спустит с горы камень и этот камень причинит проходящему ушиб или убьет его, то родственники ушибленного или умершего пресле­дуют хозяина скотины кровным мщением, как за умышленное убийство, или требуют с него кровную плату (ср.: Ковалев­ский М. Указ. соч., с. 105).

Известный психиатр Крэпелин указывает, что «педагогическая работа среди душевнобольных, в том виде как она сейчас фак­тически и с большим успехом ведется, была бы, разумеется, не­мыслима, если бы все неприкосновенные для уголовного закона душевнобольные были на самом деле лишены свободы самоопре­деления в том смысле, как это понимается законодателем» (Kraepehn A. Die Abschaffung des Strafmasses. Stuttgart, 1880, S. 13). Само собой понятно, что автор тут же делает оговорку, чтобы его не поняли в том смысле, будто он предлагает устано вить уголовно-правовую ответственность для сумасшедших. Од­нако эти соображения достаточно отчетливо показывают, что уго­ловное право пользуется понятием вменяемости как условием наказания не в том единственно ясном смысле, в каком его ус­танавливают научная психология и педагогика. Цит. по: Aschaffenburg G. Das Verbrechen und seine Bekampfung. Heidelberg, 1903, S. 200.

Общая теория права и марксизм

181

 

2з l^nuo^    А. А. Меры социальной защиты и Уголовный и ^^?М.ТкуРс9уго™вй1полиТики. Ярославль, 1909, с. 20

19 Ibid., S. 205 20b.

²⁰ Г  ^^

к яТ°у_г^боГл;::де_Кс

п след.

уголовного уложения-Право и  Ь  М. М. Уюловнын кодекс 1

 правовой идеи,

 V-Cob право, 1922,  ²_н^_меняемо?ти в Уго- ^. Орган НКЮ

 

1         Л!

JW'

..I *

 .*»*'

МАРКСИСТСКАЯ ТЕОРИЯ ПРАВА И СТРОИТЕЛЬСТВО СОЦИАЛИЗМА

Марксистская разработка вопросов общей теории пра­ва имеет отнюдь не один только академический интерес. Революционная эпоха тем ведь и отличается от перио­дов мирного, органического развития, что вынуждает ста­вить все вопросы в наиболее обобщенной форме. Для ре­волюционного действия недостаточно частных концепций, недостаточно правильной ориентировки по тем или иным специальным линиям, но необходимы общая установка, общий правильный подход, позволяющий решать пробле­му в целом.

Когда в первые дни после Октябрьской революции мы стали перед необходимостью сломать старую судеб­ную машину, то этот, чисто практический, вопрос немед­ленно же потребовал решения общей теоретической про­блемы о соотношении закона и права. Ибо, само собой понятно, что революция не могла ни оставить в неприкос­новенности всю совокупность старых царских законов и законов Временного правительства, ни заменить немед­ленно все нормы, отжившие и разрушенные революцией, новыми нормами. Возникал вопрос, в чем же будет за­ключаться отправление правосудия этими судами и на чем это правосудие будет основываться. Сомнения, возни­кавшие по этому поводу, привели к некоторым колеба­ниям. Проведение декрета № 1 о суде, как рассказы­вает т. Стучка, натолкнулось на известные затруднения. Чтобы выйти из этого затруднения и ответить на по­ставленный выше вопрос, надо было иметь какую-то об­щую концепцию права, и она была предложена; к сожа­лению, это не была марксистская концепция права, но позаимствованное у Потражицкого психологическое уче­ние об интуитивном праве.

Таким образом, получилось парадоксальное явление, что мера политически правильная и революционная обо­сновывалась с помощью теории, которую нельзя назвать ни правильной, ни марксистской. Эти «ножницы» между практикой и теорией не могли, конечно, остаться неза­метными. Взгляд на право как на сумму «императивно-

Марксистская теория права

183

аттрибутивных переживаний» не сделался официальной со­ветской доктриной. Позднейшая попытка его углубле­ния и развития в трудах профессора М. А. Рейснера привела к выводам явно неприемлемым. Нельзя одно­временно брать всерьез директиву о продвижении к со­циализму на рельсах нэпа и утверждать, что в области права «мы имеем переход к известному компромиссу и к восстановлению некоторых институтов классового пра­ва противника в качестве составной части правопоряд­ка» '. Нельзя стоять на почве ленинского учения о дик­татуре пролетариата и одновременно заявлять, что «оди­наково и буржуазное государство, и наше Советское государство включают в свой общий правопорядок и пра­во пролетарское, крестьянское, и буржуазное» ². А меж­ду тем подобные утверждения являются логическим вы-: водом из того взгляда, согласно которому право не есть реальная система отношений, находящаяся под единым ■ политически оформленным воздействием господствующе­го класса, но «идеология, которая опирается в нашем со­знании прежде всего на понятие правды, справедливости и равенства»³, «идеология, стремящаяся к компромиссу действительному или призрачному», идеология, которая «в результате ведет к сглаживанию и ослаблению проти­воречий, так как несет в себе жажду не только общего мира, но и общего права» ⁴.

Ясно, что при такой установке можно оценивать роль права в нашей советской действительности как угодно, но только не под углом зрения продвижения к социализ­му, для этой цели оно — по Рейснеру — инструмент явно негодный.

Другим решающим поворотным моментом, когда та или иная общая концепция права оказалась насущно необходимой, был момент составления Гражданского кодекса РСФСР. Натиск буржуазно-реставрационных стремлений, носителями которых явились спецы-юристы, заставил искать таких формул, которые обезопасили бы советское гражданское право от проникновения в него буржуазно-индивидуалистических начал. Наиболее резкое и принципиальное выражение эта реставрационная тен­денция могла получить в вопросе о субъективной право­способности. Непосредственную же практическую угрозу представляли попытки вытравить из Кодекса всякое упо-

184

Марксистская теория права

минание о «командных высотах», находящихся в руках пролетарского государства, а также стремление раскрыть двери распрос грапительному толкованию. Для того чтобы парировать две последние опасности, достаточно было внести соответствующие конкретные постановления в са­мый Кодекс и во вводный закон. Но в вопросе о субъек­тивной правоспособности нужно было провести какую-то новую, и притом общую, идею. Эта идея нашла себе вы­ражение в ст. 1 и 4 ГК. Но, увы, и на этот раз линия, совершенно правильная и неоспоримая с точки зрения политической, была облечена в неадекватную, и притом позаимствованную у буржуазных юристов, теоретическую оболочку.

Негативный момент, заключающийся в этих статьях, является наиболее бесспорным: мы не признаем никакой абсолютной правоспособности, никаких неприкосновенных субъективных частных прав. Ибо эта неприкосновенность есть неприкосновенность капиталистической эксплуатации, а наша Октябрьская революция подрубила корпи этой эксплуатации (национализация земли, банков, крупной промышленности, транспорта, внешней торговли и т. д.) и оставила в наследство задачу выкорчевать капитализм окончательно. Закон того государства, которое ставит себе эту задачу, не может признавать абсолютных и не­прикосновенных частных прав,— это не может вызывать никаких сомнений.

Однако гораздо более сомнительно то положительное истолкование субъективной правоспособности, которое дается вышеуказанными статьями ГК и в особенности различными комментаторами этих статей.

Мы лишили и лишаем капиталистов их существенней­ших частных прав, но вытекает ли отсюда, что мы, т. е. пролетарское государство, «октроируем» эти частные права мелкому товаропроизводителю, т. е. в первую оче­редь крестьянину. Заявлять это значит почти то же самое, что утверждать, будто пролетарское государство с о з д а-л о мелкие крестьянские хозяйства, с их разобщенностью, с их невозможностью иначе связаться с внешним миром, как через рынок и рыночный оборот?

Вместо того чтобы дать марксистскую критику одного из основных юридических понятий, вместо того чтобы

Марксистская теория права

185

обнажить его экономические корпи, мы в данном случае остановились бы в плоскости позитивно-юридической дог­матики, которая как две капли воды похожа на догмати­ку естесгвенпоправовую.

Гражданские права, как гласит ст. 1, охраняются за­коном, за исключением тех случаев, когда они осуществ­ляются в противоречии с их «социально-хозяйственным назначением». Но что такое «социально-хозяйственное назначение» какого-либо гражданского права? Ответ на этот вопрос ищут в ст. 4, где предоставление гражданской правоспособности мотивируется целями развития произ­водительных сил. Идея, лежащая в основе обеих формул, ясна и проста. Пролетарское государство допу­скает частную собственность и частный оборот, но с исключительной целью развития производительных сил. Это не что иное, как попытка перевести на язык юридиче­ских определений ту мысль, которая лежала в основе повой экономической политики.

Однако при этом получились два совершенно непред­виденных недоразумения. Первое заключается в том, что оговорка относительно социально-хозяйственного назна­чения как условия защиты гражданских прав метит явно в частную собственность на средства производства (в та­ком духе эта ст. 1 обычно и комментируется); тогда впол­не допустимо рассматривать «социально-хозяйственное назначение» именно каь: развитие производительных сил. Но, спрашивается, какое отношение имеет к развитию производительных сил право возмещения за вред, ска­жем, за увечье, или право на алименты нетрудоспособно­го члена семьи? Может ли развитие производительных сил служить критерием для определения того, подлежит ли это право законной охране или пет?

Нетрудно привести ряд такого рода правовых требо­ваний, удовлетворение которых (и, следовательно, охрана данного права) не может рассматриваться под углом зре­ния развития производительных сил, по совершенно естественно рассматривается и должен рассматриваться судом с точки зрения справедливости или эквивалентности. Л отсюда вывод, что, предостав!яя гражданские права и охраняя их, пролетарское государство вовсе не во всех случаях имеет в виду достичь этим развития производи­тельных сил. Иногда оно просто вынуждается к этому ме

186

Марксистская теория права

тоду охраны гражданских прав по причине недостаточно­сти развития планового хозяйства и неразрешенное™ еще в полной мере задач социального обеспечения и со­циального страхования.

Это с одной стороны. А с другой стороны, критерий развития производительных сил, попав в руки юри­стов, принял немедленно какой-то абсолютный характер. Усердные комментаторы нашего ГК весьма охотно при­давали этому понятию развития производительных сил нейтральный в классовом и политическом отношении ха­рактер. Возникла своего рода мода сближать наше советское гражданское право с теми тенденциями словес­ного прикрашивания капиталистической обстановки, ко­торые можно было отыскать в иностранном законодатель­стве. Этот дешевый способ превращения частной собст­венности в «социальную функцию» ничего общего не имеет с нашей установкой, определявшейся к моменту введения нэпа двумя обстоятельствами: желанием идти навстречу хозяйственным нуждам крестьянства (свобод­ное распоряжение излишками плюс «кооперативный план») и готовностью «платить за науку» (концессии, аренда и другие формы государственного капитализма).

За истекшее с 1921 г. время паше «продвижение к социализму на рельсах нэпа» как-никак сделало значи­тельный шаг вперед, и теперь уже давно пришла пора для советского юриста сделать верховным критерием в своей и догматической и правно-политической установке не развитие производительных сил само по себе, но перспективу победы социали­стических элементов нашего хозяйства над капиталистическими.

Мы остановились только на этих двух моментах-. Мож­но, однако, привести бесконечное количество случаев, от­носящихся к другим отраслям права, когда с той же остротой вставали проблемы общего характера, когда тре­бовалось не только отчетливое понимание социально-клас­совой цели и политического задания, но и не менее глу­бокое понимание особенностей правовой формы. Отры­вать одно от другого становится все более опасно. Практика наших советских органов управления, которая сводится к тому, что лица, политически ответственные за данное учреждение, имеют при себе на ролях каких-то

Марксистская теория права

187

«правовых комиссаров» особых юрисконсультов — в 99 случаях из 100 старых спецов — не может не приводить к весьма печальным последствиям. Обычный вопрос, с ко­торым обращаются к юрисконсульту, можно ли то или другое сделать с «юридической точки зрения», исходит из наивной презумпции, что все сводится к отысканию со­ответствующего декрета или соответствующей статьи в Кодексе. На деле, конечно, требуемое заключение отнюдь не выскакивает на свет божий, как шоколад из автома­та. В 75 случаях из 100 добросовестный юрисконсульт должен поставить обратный вопрос: «а как вы думаете, можно ли сделать то-то или то-то с точки зрения поли­тической?». Ибо всякий мало-мальски серьезный вопрос управления связан с юридической формой не каким-то внешним образом, по самым своим существом. Тот, кто не понимает социально-классовой политической и эконо­мической сути дела, либо будет бессилен дать что-нибудь, кроме убогой ремесленной разработки его с юридической стороны, либо просто-напросто извратит эту суть.

Высокомерное пренебрежение к юридической фор­ме — оно еще сидит у многих — мстит нам, и мстит са­мым диалектическим образом — путем расцвета бессмыс­ленного формализма и бюрократизма. Ибо до тех пор, по­ка юридическое оформление будет считаться каким-то особым делом, которым могут не интересоваться люди, вникающие в политический и социально-экономический смысл государственной работы, делом, которое можно от­давать в «чужие руки», до тех пор у нас неизбежно изо­билие пустого и безжизненного формализма.