Emerat ille prius, vendere jure potest. 45 страница

17 марта в Монпелье на смену маршалу де Виллару прибыл герцог Бервик. Первой его заботой было расспросить г-на де Бавиля о положении дел. Тот ответил, что, если смотреть вглубь, положение куда серьезнее, чем на поверхности. В самом деле, англичане и голландцы, которым было на руку, чтобы Францию подтачивали междоусобицы, потому что в этом случае она обратила бы свои силы против самой себя, беспрестанно пытались подбить изгнанников к возвращению на родину, суля им на сей раз подмогу продовольствием, оружием и людьми; говорили даже, что первые реформаты уже отбыли домой во исполнение этого плана. В их числе, как уверяли, находился Кастане.

И правда, бывший предводитель мятежников устал от бездействия и в конце февраля покинул Женеву; он благополучно прибыл в Виваре и, собрав в одной из пещер на берегу Горе множество протестантов, заключил союз с неким Валеттом из Вальса и Буайе из Валона; но покуда эти трое строили планы совместного проникновения в Севенны, крестьяне донесли на них одному швейцарскому офицеру по имени Мюллер, возглавлявшему отряд, который стоял в деревушке Ривьер. Мюллер тотчас же вскочил на коня; следуя за доносчиками, он проник в лесок, служивший реформатам убежищем, и захватил их врасплох, когда они менее всего были к этому готовы. Буайе был убит при попытке к бегству. Кастане схватили на месте и доставили в ближайшую тюрьму, где на рассвете следующего дня к нему присоединился Валетт, выданный крестьянами, у которых он просил приюта.

Первым наказанием для Кастане было то, что его заставили всю дорогу от Горе до Монпелье нести в руках голову Буайе. Сначала он решительно отказался, но тогда голову привязали за волосы к его запястью; он поцеловал ее в обе щеки и, превратив пытку в акт веры, принялся читать над ней молитвы, как над мощами мученика.

В Монпелье Кастане был подвергнут допросам и сначала отвечал, «что у него не было никакого дурного умысла и он вернулся в свои края, поскольку ему было не на, что жить в Женеве». Но его принялись пытать, и мучения были столь невыносимы, что, несмотря на все свое мужество и выдержку, он был вынужден сознаться, что «имел заранее обдуманное намерение ввести в Севенны, через Дофине или морским путем, войско реформаторов вместе с офицерами; в ожидании этого подкрепления, заранее послали эмиссаров, коим поручалось поселить в умах стремление к бунту, и сам он был одним из этих посланцев; Катина, по всей видимости, уже вернулся в Лангедок или в Виваре с тою же самою целью, с большими деньгами, каковые дали ему иностранцы, чтобы он их раздал, а следом за ним должны были явиться еще более значительные лица».

Кастане был приговорен к четвертованию живьем. Перед казнью в тюрьму к нему пришли аббат Тремонди, кюре собора Богоматери, и аббат Пломе, каноник главной церкви епископства, дабы в последний раз попытаться его обратить, но он даже не пожелал с ними разговаривать. Они не стали терять даром время и поспешили к эшафоту, чтобы ждать его там. Завидя их, Кастане испытал, казалось, большее отвращение, чем при виде орудий пытки; палача он назвал братом, а обращаясь к обоим духовным лицам, крикнул: «Убирайтесь от бездны отверстой, вы, саранча! Что вам тут надо, проклятые искусители? Я хочу умереть в той вере, в какой родился. Оставьте меня, ханжи, оставьте меня». Однако оба аббата не двинулись с места, и Кастане умер, изрыгая проклятия не на колесо, не на палача, а на двух священников, которые в миг его смерти своим присутствием отвратили его мысли от того предмета, на который им должно было устремиться.

Валетта приговорили к повешению; его казнили в один день с Кастане.

Вопреки показаниям Кастане, сделанным еще в марте, прошел месяц, а о новых происках или возмущениях не было ни слуху ни духу. Но 17 апреля, около семи часов вечера, г-н де Бавиль получил сообщение, что в Монпелье объявились несколько рубашечников, вернувшихся из чужих краев, однако никто не мог указать дом, где они укрываются. Г-н де Бавиль сообщил об этом герцогу Бервику, и оба они отдали распоряжение обыскать дома, хозяева которых, по их мнению, способны дать приют недовольным.

В полночь привели в готовность войска, которые удалось собрать: то были двенадцать отрядов полицейской стражи и солдат, во главе коих стояли надежные люди. Военный губернатор Дюмен указал каждому кварталы, какие надлежало осмотреть, и в половине первого пополуночи все разом вышли из ратуши, шагая молча и повинуясь знакам своих начальников, потому что им строго-настрого было приказано избегать всякого шума.

Первые обыски ничего не дали; напрасно было перерыто несколько домов, но наконец Жоссеран, прево епархии, вместе с капитаном городского ополчения Вила вошли в один из домов, доставшихся им на долю, и нашли там трех мужчин, спавших на циновках, постеленных на полу. Прево разбудил их, спросил, кто они такие и что делают в Монпелье; а поскольку разбуженные отвечали не вполне уверенно, он приказал им одеться и следовать за ним.

Один из этих троих был Флессьер, дезертир из фимарсонского полка, осведомленный о подробностях заговора больше всех; второй Гайар, по прозвищу Немец, в прошлом солдат полка Эно, а третий – Жан Луи, по кличке Женевец, дезертировавший из полка Куртена.

Флессьер, который был у них за главного, рассудил, что сдаться безо всякого сопротивления было бы для него великим позором. Итак, он сделал вид, что повинуется прево, а сам, нагнувшись за своей одеждой, лежавшей на сундуке, нашарил под ней два пистолета и зарядил их. По щелканью затворов прево догадался о том, что происходит, и, бросившись на Флессьера, схватил его сзади в охапку. Тогда тот, не имея возможности повернуться, выбросил руку назад и выстрелил из пистолета поверх плеча прево, которому пуля лишь слегка опалила волосы, однако ранила в руку слугу капитана городского ополчения, державшего фонарь. Но тут Жоссеран, поскольку Флессьер пытался выстрелить еще раз, ухватил его за запястье руки, сжимавшей пистолет, а другой рукой выстрелил ему прямо в голову.

Покуда Жоссеран и Флессьер боролись, Гайар накинулся на Вила, стиснул его в руках и, за неимением оружия, стал толкать к стене, чтобы размозжить ему голову, но когда грянул выстрел Флессьера, он заметил, что раненный в руку слуга капитана Вила выронил фонарь, который упал на пол и почти погас; и вот Гайар понадеялся, что в темноте ему удастся бежать, и, внезапно выпустив своего противника, бросился к двери. К несчастью для него, у обоих выходов, которые вели на две улицы, были поставлены стражники и солдаты; от неожиданности они дали ему беспрепятственно миновать одну из дверей, но затем стражники, видя полуодетого человека, убегающего во всю прыть, бросились за ним и выпустили в него несколько пуль из ружей, одна из которых нанесла ему рану, хоть и легкую, но все же замедлившую его бегство, так что его тут же догнали и схватили. Он немедля был доставлен в ратушу; туда же принесли труп Флессьера.

Жану Луи Женевцу тем временем повезло: покуда происходили две стычки, о которых мы сейчас рассказали, он незаметно подобрался к окну, отворил его и выскочил на улицу, а там, сразу свернув за угол дома, исчез, словно тень, из виду у солдат и стражников, стороживших двери. Он долго блуждал по улицам от перекрестка к перекрестку; случай привел его на берег Пуасоньеры, где он увидел нищего, спавшего у тумбы. Он немедля разбудил его и предложил поменяться одеждой. Поскольку платье у него было новехонькое, а нищий, напротив, одет в лохмотья, тот решил, что прохожий над ним потешается, но Жан Луи настаивал, и тот понял, что он не шутит. Обмен был тут же произведен, и два шутника расстались, весьма довольные друг другом. Жан Луи добрался до городских ворот, собираясь выскользнуть из них, как только их отворят, а нищий, в свой черед, поспешил прочь от незнакомца, опасаясь, как бы тот сразу не раскаялся в совершенном обмене.

Но приключения этой ночи были еще далеко не окончены. Нищего задержали, опознав платье Женевца, и привели в ратушу, где ошибка была обнаружена. Женевец же шел по темной улице и заблудился, как вдруг увидел, что навстречу ему идут трое с фонарем; он приблизился к ним, дабы воспользоваться их светильником, но человек, несший фонарь, был как раз слуга капитана Вила, тот самый, которого ранил Флессьер и который шел теперь на перевязку. Женевец хотел отступить, но было уже поздно: слуга его признал; Женевец попытался убежать, но раненый вскоре его догнал и несмотря на то, что одна его рука была прострелена, проворно ухватил беглеца другою, да притом еще и закричал во все горло: «На помощь!» – так что двое его спутников тоже подскочили и вцепились в Женевца. Его тут же повели в ратушу, где препроводили к герцогу Бервику и г-ну де Бавилю, ожидавшим результатов этого ночного предприятия.

Едва пленник предстал перед ними, как, воображая себя уже повешенным, что было, впрочем, вполне простительно, учитывая, что в те времена люди были скоры на расправу, он упал на колени и признался в том, кто он таков и что привело его в ряды фанатиков; далее он добавил, что примкнул к ним не добровольно, а по принуждению, и в случае, если ему сохранят жизнь, готов сообщить крайне важные сведения, которые помогут задержать главных заговорщиков.

Предложение было чересчур заманчиво, а жизнь того, от кого оно исходило, представляла слишком малую ценность, и герцог Бервик с г-ном де Бавилем не стали долго торговаться: маршал и интендант поклялись Женевцу честью, что в случае, ежели его признания и в самом деле окажутся так важны, сохранят ему жизнь; на этих условиях сделка совершилась, и Женевец показал нижеследующее:

 

Из чужих краев поступало множество писем, в коих злоумышленникам в нашей провинции сулили великую поддержку людьми и деньгами, а посему они затеяли обширный заговор с целью раздуть новый мятеж; эти письма, а также другие послания, приходившие со всех сторон, внушали надежду на то, что г-н де Мирмон, последний принц-протестант из дома Бурбонов, приведет на подмогу пять-шесть тысяч человек, вместе с которыми прибудет по морю сам и высадится в Эг-Морте или в порту Сета; в то же время через Дофине прибудут две тысячи бородачей или реформатов, которые присоединятся к войску сразу после высадки.

Понадеявшись на это, Катина, Клари и Жонке покинули Женеву, вернулись во Францию, присоединились к Раванелю, обошли втайне уже четыре епархии, зараженные духом фанатизма, все там подготовили, устроили склады пороха и пуль, а также прочих боеприпасов и продовольствия, а кроме того, завербовали всех своих знакомых, кто по возрасту годен под ружье; вдобавок был составлен список, в коем значилось, сколько причитается деньгами или натурой с каждого города, городка или селения в пользу лиги божьих чад; таким образом, предполагается, что в наличии есть уже от восьми до десяти тысяч человек, готовых выступить по первому знаку; кроме того, было решено, что восстание вспыхнет одновременно в разных местах, люди распределены по городам и деревням, и всем даны точные распоряжения, кому что делать. В Монпелье сотня наиболее решительных мятежников подожжет разные кварталы, дома заядлых католиков; тех, кто будет тушить пожары, станут убивать; с помощью реформатов перережут гарнизон, овладеют цитаделью, захватят герцога Бервика и г-на де Бавиля; в Ниме, Юзесе, Але, Андюзе, Сент-Ипполите и Сомьере проделают то же самое; над этим заговором трудятся уже около трех месяцев, причем заговорщики, дабы их не разоблачили, обращаются только к тем, в чьем содействии заранее уверены; ни одной женщине, ни одному более или менее ненадежному лицу этой тайны не доверили, но, напротив, толковали о деле лишь в самых тесных собраниях, ночами, в немногих загородных домах, куда допускались только те, кто знал пароль; короче говоря, всеобщее восстание и одновременное исполнение всех замыслов назначено на 25 число апреля.

 

Как видим, опасность была нешуточная: от этих показаний до начала мятежа оставалось всего-навсего шесть дней; поэтому, еще раз подтвердив Женевцу, что жизни его ничто не грозит, спросили, какие меры нужно принять, чтобы как можно скорее схватить главарей заговора; тот отвечал, что, по его мнению, единственный способ – это отвезти его самого в Ним, где находятся сейчас Катина и Раванель, причем он не знает ни номера их дома, ни названия улицы, на которой тот расположен, но узнает и дом и улицу, если пройдет по городу; в случае, если его совет будет принят, не теряя времени, ему последовать – ведь Раванель и Катина будут в Ниме только до двадцатого или, самое позднее, до двадцать первого, и если не поспешить, можно их там уже не застать.

Совет был хорош, и маршал с интендантом поторопились им воспользоваться. Пленника отправили в Ним под охраной шести стражников, коими командовал Барнье, помощник прево, человек энергичный, умный и заслуживавший всяческого доверия, которому вручили письма к маркизу де Сандрикуру.

С первого же вечера, как Женевец прибыл к ним – а было это в ночь с девятнадцатого на двадцатое, – его стали возить по всему городу; в соответствии со своим обещанием он указал на несколько домов в квартале св. Евгении. Сандрикур немедленно отдал приказ офицерам гарнизона и полков Куртена и горожан призвать под ружье всех солдат, без лишнего шума расставить их по всему городу, а в особенности по кварталу св. Евгении.

В десять часов вечера маркиз де Сандрикур, видя, что его указания в точности исполнены, приказал де л'Эстраду, Барнье, Жозефу Мартену, Эсебу, майору швейцарцев, и нескольким другим офицерам в сопровождении отборных солдат явиться домой к некоему Ализону, торговцу шелком, на чье жилище особо указал пленник; те немедля повиновались; однако, обнаружив, что двери дома отворены, они сперва подумали, что едва ли главари заговора будут сидеть в убежище, подступы к которому так дурно охраняются. Тем не менее, желая исполнить полученные указания, они потихоньку проскользнули в сени, располагавшиеся в цокольном этаже. После минутного ожидания в тишине и темноте они услышали, что в соседней комнате довольно-таки громко разговаривают, и, со вниманием прислушавшись, различили мужской голос, произносивший:

– Дело решенное: менее чем через три недели в Дофине, Виваре и Лангедоке не будет больше королевской власти; меня повсюду разыскивают, а я в Ниме и ничего не боюсь.

Эти слова совершенно убедили подслушивавших, что им попался кто-то из тех, кого они ищут; они подбежали к двери, которая была лишь притворена, и все вместе со шпагами наголо ворвались в соседнюю комнату: там в самом деле оказались Раванель, Жонке и Виллас, которые беседовали, один сидя за столом, другой стоя у камина, а третий полулежа на кровати.

Жонке, молодой человек из Сен-Шатта, весьма уважаемый среди рубашечников; если вы помните, он был одним из старших офицеров в войске Кавалье; Виллас сын лекаря из Сент-Ипполита, молод, хорош собой, одет щеголем; он уже десять лет не расставался со шпагой, потому что служил корнетом в Англии в полку Гэллоуэя, Раванель же достаточно хорошо известен читателю, так что распространяться здесь о нем мы не будем.

Де л'Эстрад бросился на того, кто первый подвернулся ему под руку, и, не прибегая к шпаге, нанес могучий удар кулаком; Раванель, а это был именно он, оглушенный, сделал шаг назад и осведомился у офицера, в чем причина столь странного нападения; в то же время Барнье вскричал:

– Не отпускайте его, господин де л'Эстрад, это Раванель!

– Ну да, я Раванель, – отозвался рубашечник, – стоит ли из-за этого поднимать такой шум?

С этими словами он попытался дотянуться до своего оружия, но де л'Эстрад: и Барнье не дали ему времени и, набросившись на него, повалили на пол после нескольких минут борьбы; меж тем скрутили и его товарищей; всех троих сразу же препроводили в форт, где стали стеречь, не спуская с них глаз.

Маркиз де Сандрикур немедля отправил к герцогу Бервику и г-ну де Бавилю гонца с сообщением о поимке двух важных персон, и те настолько возликовали, что на другой же день прибыли в Ним.

Они застали весь город в возбуждении; на каждом углу были выставлены для охраны солдаты, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками; двери домов и городские ворота были заперты, и никто не мог покинуть город без письменного разрешения Сандрикура. За день двадцатого числа и ночь с двадцатого на двадцать первое арестовали более пятидесяти человек, среди коих были Ализон, торговец, в доме которого прятались Раванель, Виллас и Жонке, Делакруа, свояк Ализона, который, заслышав шум, поднявшийся во время поимки Раванеля, удрал на крышу, где его обнаружили только на следующий день, Жан Лоз, обвиненный в том, что готовил Раванелю ужин, вдовая мать этого Лоза, ее служанка Турель, хозяин «Золотого кубка» и протестантский проповедник по имени Ла Женес.

Но как ни радовались маршал Бервик, маркиз де Сандрикур и г-н де Бавиль, торжество их было неполным: отсутствовал самый опасный мятежник, Катина, и, несмотря на все мыслимые усилия, укрытие его не удавалось обнаружить. Тогда маршал Бервик издал указ, в котором обещал сто луидоров в награду тому, кто выдаст Катина или поможет его изловить; герцог обещал, что помилует того, кто его приютил, если он донесет на мятежника прежде, чем во всех домах будет учинен полный и всеобщий обыск, но добавлял при этом, что после обыска хозяин дома, где найдут Катина, будет немедля повешен на собственных воротах, семья его брошена в тюрьму, имущество конфисковано, а дом снесен без суда и следствия.

Это объявление возымело то самое действие, на которое рассчитывал герцог Бервик: не то хозяин дома, служившего Катина пристанищем, испугался указа и попросил заговорщика удалиться, не то сам Катина решил, что лучше попытаться покинуть город, чем сидеть взаперти, но однажды утром он явился к цирюльнику, велел, чтобы его побрили, причесали и придали ему по возможности вид, приличествующий дворянину, благо и платье на нем было подходящее; затем, с изумительным самообладанием выйдя от брадобрея, он прошел через весь город и, нахлобучив шляпу на лоб, сжимая в руке какую-то бумагу, зашагал к Сент-Антуанским воротам; он уже чуть было не вышел через них, как вдруг один капитан по имени Шарро, подстрекаемый кем-то из своих собратьев, который, болтая с ним, заметил Катина и заподозрил этого человека в намерении бежать, преградил ему путь и запретил идти дальше; тогда Катина осведомился, что тот желает ему сказать и какие дела у него могут быть к нему; Шарро на это возразил, что все ему расскажет в кордегардии, если тот потрудится войти в нее; поскольку обстоятельства Катина были таковы, что любые объяснения пришлись бы совершенно некстати, он попытался продолжить путь, но тут Шарро ухватил его за ворот, другой офицер, собеседник Шарро, пришел тому на подмогу, и, видя, что любое сопротивление не только окажется бесполезно, но и может повредить, Катина позволил отвести себя в кордегардию.

Он пробыл там уже час, и никто из любопытных, заглянувших на него посмотреть, еще его не признал, как вдруг один из посетителей перед уходом заметил, что этот человек, по его мнению, изрядно смахивает на Катина; эти слова услышали дети и начали кричать, бегая по улицам: «Катина попался! Катина попался!» Эта новость мгновенно собрала изрядную толпу перед кордегардией; в толпе был человек по имени Англежас, который, поглядев на арестованного вблизи, сказал, что узнает его и что это в самом деле Катина.

Стражу тут же усилили, задержанного обыскали. Сборник псалмов с серебряной застежкой и письмо, адресованное «Г-ну Морелю, он же Катина», найденные у него, окончательно рассеяли сомнения; к тому же задержанному наскучил обыск, и чтобы его сократить, он признался, что он и есть Катина собственной персоной.

Немедля он был под изрядной охраной препровожден в суд, где г-н де Бавиль и местные судьи разбирали дело Раванеля, Вилласа и Жонке. Услышав новость, интендант так обрадовался, что, не сразу поверив в задержание столь важного лица, встал и пошел ему навстречу, дабы своими глазами убедиться, что это и впрямь Катина.

Из зала суда Катина доставили к герцогу Бервику, который задал ему различные вопросы, на которые пленник ответил; потом Катина в свой черед сказал маршалу, что имеет сообщить ему с глазу на глаз нечто важное. Герцог совершенно не опасался остаться наедине с Катина; велев все же покрепче связать ему руки и приказав Сандрикуру не уходить далеко, он дал согласие на беседу, о которой просил пленник.

Когда Катина остался один с маршалом и Сандрикуром, он попросил, чтобы его обменяли на маршала де Тайада, который томился в Англии в качестве военнопленного; он говорил, что в случае, если они на это не согласятся, с г-ном де Тайадом будут обходиться так же, как обойдутся с ним, Катина. Герцог Бервик с его аристократическими воззрениями, усвоенными с колыбели, нашел это предложение столь дерзким, что немедленно ответил: «Если это все, что ты можешь предложить, обещаю тебе, что через несколько часов тебя уже не будет в живых».

В соответствии с этим обещанием маршал отправил Катина обратно в суд, где ему в самом деле вскорости вынесли приговор. Суд над тремя остальными пленниками уже свершился, оставалось лишь вынести им приговоры. Катина и Раванеля как главных виновников присудили к сожжению живьем. Несколько судейских советников настаивали, что Катина следует привязать к четырем коням, чтобы они разорвали его на части, но большинство высказалось за костер, потому что это казнь более долгая, более суровая и более мучительная, чем разрывание на части.

Виллас и Жонке были осуждены к колесованию живьем с тою только разницей, что последнего следовало затем бросить, еще живым, в тот же костер, на котором сожгут Катина и Раванеля. Кроме того, приговор гласил, что каждый из осужденных должен быть подвергнут пытке обычной и чрезвычайной. Катина, человек неистового нрава, вытерпел пытку мужественно, но осыпая палачей проклятиями. Раванель перенес все мучения со сверхчеловеческой стойкостью, так что мучители выбились из сил прежде него. Жонке рассказал немногое, и все это были сведения, не имевшие большого значения. А Виллас показал, что заговорщики составили план похищения маршала и г-на де Бавиля, когда те поедут на прогулку, и добавил, что заговорщики собирались дома у некоего Боэтона из Сен-Лоран-д'Эгозра, проживающего в Мило в приходе Руэрг.

Между тем пытки и допросы затянулись; костер был сложен, эшафот построен, но уже наступала ночь, поэтому маршал отложил казнь на следующий день, не желая, чтобы столь важное действо свершилось при свете факелов и чтобы, по словам Брюе, злоумышленники из чцсла реформатов не могли потом утверждать, как уже бывало, будто осужденные, коих ведут на казнь, – не те, за кого их выдают власти; ему хотелось, чтобы весь народ при свете дня видел, что казнят именно Катина, Раванеля, Вилласа и Жонке. Однако наиболее вероятным представляется, что герцог Бервик и Бавиль опасались мятежа: не случайно они не стали устраивать казнь на обычном месте, а возвели эшафот и сложили костер у самого здания суда, напротив гласиса крепости, чтобы солдаты гарнизона могли быстро прийти на помощь в случае беспорядков.

Катина посадили в одиночку, откуда до зари раздавались его проклятия и жалобы. Раванеля, Вилласа и Жонке заперли вместе; всю ночь они пели псалмы и читали молитвы.

На другой день, 22 апреля 1705 года, их выволокли из тюрьмы и в двух телегах повезли к месту казни, потому что они не могли идти после допроса с пристрастием, во время которого им раздробили кости ног. Их разделили по видам казни, Катина ехал с Раванелем, Виллас с Жонке; для Катина и Раванеля был сложен один общий костер; Вилласа и Жонке ждали два колеса.

Сначала Катина и Раванеля привязали спина к спине к одному и тому же столбу, причем Катина поместили с подветренной стороны, чтобы его казнь продлилась подольше, и подожгли костер со стороны Раванеля.

Как и предвидели, эта мера предосторожности пришлась как нельзя более кстати любителям казней; дул ветерок, и пламя разгоралось наискосок, так что огонь медленно стал лизать ноги Катина, который, по утверждению автора «Истории рубашечников», переносил эту пытку с некоторым нетерпением. Раванель же до конца остался героем и распевал псалмы, прекращая пение только затем, чтобы подбодрить своего товарища по смерти, которого он не мог видеть, однако слышал его проклятия и стоны, а потом снова принимался петь и пел, покуда не задохнулся в пламени. В тот миг, когда он испустил дух, Жонке сняли с колеса; его перебитые руки и ноги безжизненно свисали; еще живого, его, словно бесформенный мешок, швырнули в полуугасший костер. Тогда Жонке крикнул Катина из пламени: «Мужайся, Катина! До свидания в небесах!» Несколько мгновений спустя столб, к которому был привязан истязаемый, прогорел снизу и рухнул, а Катина упал навзничь на горящие угли и вскоре задохнулся. Это обстоятельство нарушило план казни; к большому неудовольствию присутствующих она продлилась всего-навсего три четверти часа.

Виллас прожил на колесе еще три часа и умер, не проронив ни единой жалобы.

Через день состоялся новый суд, на котором еще шестеро были приговорены к смерти, а один человек к галерам. Эти шестеро были Ализон и его родственник, у которых были схвачены Раванель, Виллас и Жонке; Алегр, коему вменялось в вину то, что он укрывал Катина и был казначеем рубашечников; Ружье, оружейных дел мастер, обвинявшийся в том, что чинил ружья мятежникам; Жан Лоз, хозяин постоялого двора, приготовивший трапезу для Раванеля; Ла Женес, проповедник, изобличенный в том, что произносил проповеди и пел псалмы, и, наконец, Жан Делакруа, по молодости своей, а вернее благодаря показаниям, которые он дал, был приговорен всего-навсего к галерам, где много лет отбывал наказание, а затем вернулся в Арль, где его унесла эпидемия чумы 1720 года.

Все эти приговоры исполнялись со всей строгостью.

Как видим, мятеж был подавлен лучше некуда; изо всех вождей рубашечников уцелели лишь двое молодых людей, бывшие офицеры Кавалье и Кастане, одного из которых звали Пьер Брен, а другого Франсезё. Не обладая ни талантам, ни влиянием Катина и Раванеля, оба они тем не менее представляли серьезную опасность: один – своей необычайной силой, другой – ловкостью и проворством; о Франсезе говорили, что он никогда не промахивался при стрельбе, а однажды, преследуемый драгунами, спасся от погони, перепрыгнув с одного берега Гардона на другой, причем река в этом месте достигала двадцати футов в ширину.

Их уже давно разыскивали, но все поиски оставались безуспешны, покуда жена одного мельника по имени Семлен, у которого прятались Пьер Брен и Франсезе вместе с двумя-тремя товарищами, не ушла из дому якобы за покупками, а на самом деле – с доносом к маркизу де Сандрикуру.

Сообщение было встречено с восторгом и благодарностью, подтверждавшими какое значение придавал губернатор Нима поимке этих двух последних вождей. И впрямь, женщине посулили пятьдесят луидоров в случае, если мятежники будут схвачены; для поимки этих четверых отрядили шевалье де Ла Валла, Грандидье и пятьдесят швейцарцев, майора Сен-серненского полка, капитана и тридцать драгун.

Когда они подъехали на четверть лье к мельнице, шевалье де Ла Валла, возглавлявший экспедицию, выспросил у мельничихи необходимые топографические сведения. Узнав, что у мельницы, помимо того пункта, который он намеревался атаковать, имеется еще один-единственный выход, представляющий собой мост через Вистр, он приказал десяти драгунам и пяти швейцарцам захватить этот мост, покуда сам он вместе с остальными силами не подойдет прямо к мельнице. Едва заметив их, четверо рубашечников решили убежать через мост, но один из них забрался на мельницу, желая убедиться, что с той стороны их не поджидает никакая засада, и тут же спустился, крича, что мост охраняется. При этом известии рубашечники поняли, что они пропали; они решили по крайней мере оказать отчаянное сопротивление и дорого продать свои жизни. Едва приблизился королевский отряд, как грянули четыре выстрела; два драгуна, швейцарец и одна из лошадей упали на землю. Г-н де Ла Валла немедленно приказал галопом скакать на приступ, но прежде чем они добрались до ворот мельницы, раздались еще три выстрела, и еще два человека упали.

Но рубашечники были не в силах дать отпор столь многочисленному отряду, и Франсезе сам подал сигнал к отступлению, вскричав: «Спасайся, кто может!» и выпрыгнув из окна, находившегося на высоте в двадцать футов; Пьер Брен прыгнул следом и приземлился рядом с ним, не причинив себе никакого вреда. Тут же оба бросились бежать через поле, полагаясь один на свою силу, а другой на проворство; двое других хотели убежать через дверь, но их догнали и схватили.

Тогда все усилия драгун обратились на Брена и Франсезе; швейцарцы погнались за ними пешком, и началась изумительная погоня, потому что двое беглецов, молодые, сильные, ловкие, казалось, забавлялись этим бегством; иногда, видя, что достаточно опередили преследователей, они останавливались и разряжали свои ружья в тех, кто подбегал ближе других, причем Франсезе, оправдывая свою репутацию, ни разу не промахнулся; затем они снова припускались бежать, на бегу перезаряжали ружья, перепрыгивали то через ров, то через реку и, пользуясь тем, что швейцарцам и драгунам приходилось огибать препятствия, давали себе минутную передышку вместо того, чтобы добраться до какого-нибудь укрытия, где бы они оказались в безопасности. Два-три раза Брен чуть было не попался, но каждый раз того швейцарца или драгуна, который подбегал к нему ближе всех, настигала неизбежная пуля Франсезе. Погоня продолжалась четыре часа. В течение четырех часов пять офицеров, в том числе двое старших, тридцать драгун и пятьдесят швейцарцев охотились на двух человек, из которых один был почти мальчик: Франсезе еще не исполнилось и двадцати одного года. За эти четыре часа пали пятнадцать драгун: четверых убил Брен, одиннадцать Франсезе. Затем двое рубашечников, у которых кончились порох и пули, назначили друг другу встречу в одной из деревень, где надеялись увидеться, и с легкостью оленей бросились в разные стороны, принудив преследователей разделиться.