Популярный очерк по биологии

          

ЖЕНЩИНА РУССКАЯ (femina russica) — один из самых распространенных и хорошо изученных видов homo sapiens. Обитает в Евразии, преимущественно на Русской равнине, большими популяциями. Вид крайне неприхотлив и вынослив. Довольно всеяден. Способен длительное время довольствоваться макаронными изделиями и супом, хотя втайне предпочитает мясо, шоколад, икру и сладкое красное вино. Женщины femina russica обладают большой физической силой и мужеством. По личному наблюдению поэта Некрасова, способны остановить на скаку коня и войти в горящую избу.

Femina russica предпочитают становиться спутницами жизни героев, революционеров и богатырей, но за малочисленностью оных удовольствуются и более скромными вариантами. Несмотря на выносливость и хорошее здоровье, часто жалуются на личную жизнь и материальные условия. Любят собираться небольшими стайками и сплетничать. Причем, если муж помыкает женой, то femina russica характеризуют его как деспота, а если не помыкает — то как тряпку.

Женщины указанного вида музыкальны и обладают хорошим слухом. Петь предпочитают в основном в домашнем кругу или в гостях, рассевшись вокруг стола и подперев рукой щеку. Перед пением для лучшей постановки голоса принимают некоторое количество пищевых спиртов. Несмотря на распространненное увлечение отечественной и зарубежной эстрадой, поют в основном народные песни, знание которых засело у femina slovinica глубоко в подкорку.

Довольно влюбчивы, причем в одних телесно, а в других духовно. Часто сами себя не понимают и очень этому удивляются.

Наряду с газом, нефтью и якутскими алмазами, Femina russica, увы, являются главным предметом российского экспорта. Будучи экспортированы, быстро приспосабливаются к любым условиям и на русском языке начинают говорить с акцентом, за исключением тех случаев, когда обжигаются о плиту или прищемляют себе палец дверью.

Несмотря на достаточную изученность, femina russica остаются одним из интереснейших предметов для исследования. 

 

Девушку, спещащую насладиться авангардным творчеством Хмарыбы, звали Ларисой. Отчество, по которому ее никто не называл, было Андреевна, а фамилия... Впрочем, зачем нам ее фамилия? Не в милиции же мы в конце концов и не в официальном учреждении, где обитают такие же говорящие селедки, как та, что измывалась сегодня с утра над Сисевичем. Ну скажи я вам, допустим, что Ларисина фамилия была Орлова и что? Неужели это что-то вам прояснит, кроме того, что у нее папа был Орлов и дедушка Орлов?

Лариса Орлова относилась к сравнительно распространенной категории девушек-моторов. Пульс у таких девушек бьется с частотой двухсот ударов в минуту. Только девушки-моторы одни во всем свете знают, что такое вечное движение. За день они успевают побывать в десятке мест и опоздать еще мест в пятнадцать. Самые прочные ботинки и туфли сгорают на них за несколько недель. Придумай кто-нибудь способ, как незаметно присоединить к их ногам спидометр, за год он накрутил бы больше любого такси. Даже на фотографиях девушки-моторы выглядят смазанными, ибо постоянно вертят головой и взмахивают руками. Память у девушек-моторов обычно короткая, и любая информация, влетая в их правое ухо со скоростью кометы, мгновенно вылетает из их левого уха с быстротой пули.

“Бешеной собаке сто километров не крюк,” — шипят недоброжелатели. Но их завистливый черепаший шепот, как не тщится, не может настичь стремительного уха девушки-мотора.

Лариса Орлова, опаздывающая обладательница подклеенных очков и пригласительного билета на Хмарыбу, была москвичкой в третьем поколении. Вместе с мамой и жирным персидским котом она жила в двухкомнатной квартире на Новослободской улице. Все окна их брежневского обиталища выходили на солнечную сторону, и летом комнаты прокалялись как парная русской бани. По этой причине бедный кот ухитрился однажды схлопотать тепловой удар. Кое-как отучившись на языковом отделении в педуниверситете имени девицы Крупской, Лариса ныне корпела на должности секретаря-техпереводчика в фирме “Стройсервис-М”. Четыре раза в неделю с девяти до шести она переводила и несла на подпись бумаги, в которых долбили отбойники, низко ревели асфальтоукладчики, бряцали фиксирующие крепления для кранов, по-змеиному шипели распылители краски и утробно зудели пистолетные блэк энд деккеровские дрели. Закончив с переводами, Лариса вбивала в компьютер заявки на запасные части для грузовиков и бетономешалок, составляла сметы и электронной почтой сбрасывала их на склад гарантийщикам.

А рядом, за оргалитовой стеной, в большой офисной зале, оккупированной отделом продаж, ни на минуту не умолкая, повизгивал телефон и маразматически скрипел ксерокс. Оргалитовая стена, к которой он был прислонен, дрожала нервозной, истерической дрожью. По коридору небольшими крикливыми стайками носились слюнобрызжущие менеджеры. В их взбаломошных перебранках царил какой-то недопоставленный пресс.

Едва успевала пронестись стайка с прессом, происходило новое нашествие. Дверь распахивалась, кто-то заглядывал и кричал: “Цицина видела? Алекс хочет кастрировать этого болвана! Он поставил в Якутию морозильную технику и непонятно куда загнал снегоуборочную машину!”

Едва исчезала вторая стайка линчевателей, устремившихся в погоню за Цициным, как в коридоре вновь начинала маячить тень недопоставленного пресса, с которым первая группа ябедников, добежав до бухгалтерии, возвращалась в приемную к заму Алексу Курилко.

Лариса затыкала уши, чтобы не слышать их жалобного скуления, но с заткнутыми ушами печатать было нельзя, и она волей-неволей отрывала ладони.

За дверью уже снова горячились. Там протаскивали по коридору Цицина, схваченного в буфете с поличным при попытке купить бутылку минеральной воды “Святой источник”.

— В Египет? О чем ты думал, когда поставлял в Египет снегоуборочник? Что пирамиды снегом занесло?

— Я тут не причем! Мне перепутали заявки! — с достоинством возражал бархатный тенор.

— Но ты мог сообразить, что в Египте самый лютый мороз — плюс тридцать градусов! На кой блин им снегоуборочник?

— Я предупреждал Курилко, а он сказал: отстань! Я не могу работать, когда мне говорят “отстань”. Я человек культурный, у меня принципы! И отпустите немедленно мой рукав! — отбивался тенор.

— Ага, сейчас! Шагай, давай! — говорили голоса и судя по некоторым подозрительным звукам подталкивали Цицина в спину.

Ларисе становилось тоскливо. Она ощущала себя пленницей скучного канцелярского циклопа с заплеванными усами, которого ужасно хотелось ударить по голове скоросшивателем.

Потягиваясь и распрямляя молодую затекшую спину, она поглядывала в окно на ворон, которые, раскинув крылья, с явным удовольствием плавали в завихрениях воздуха вокруг их высотки, и улыбалась каким-то неясным, загадочным, но очень приятным мыслям. Но даже в эти мечтательные мгновения пальцы ее продолжали привычно бегать по клавиатуре, бетономешалки и рукава для сброса мусора прыгали в отведенные им графы, а степлер сам собой громко шелкал, впиваясь в бумаги.

Лариса шагнула в узкий длинный зал с картинами как раз в тот момент, когда художник Игорь Хмарыба обнимался с Сисевичем, а тот, блея что-то уместно восторженное, ухитрился сосчитать все бутылки с шампанским, опытным взглядом просветил насквозь угощения на составленных столах и, оставшись недоволен, про себя тихонько обругал художника жлобом. По правую руку от Хмарыбы уже болтался извечный конкурент Сисевича критик Вольф Кактусов, обладатель роскошной курчавой шевелюры, и улыбался всем входящим такой сладкой и лучезарной улыбкой, что многие незнакомые с художником путались и подходили с поздравлениями к Кактусову. Вольф же сперва терпеливо выслушивал все комплименты и лишь потом, снисходительно улыбнувшись, показывал, кому их нужно повторить.

Приглашенных на открытие было множество — Хмарыба был модным художником и, что еще важнее, обладал талантом создать событие.

Лариса, не ожидавшая, что здесь будет такое скопление публики, растеряно остановилась у входа. Кто-то, подойдя сзади, обнял ее за талию. Она оглянулась и едва узнала в элегантной даме со впалыми щеками и очень коротким высветленным ежиком волос свою подругу Викторию, жену художника Игоря Хмарыбы. Миссис Хмарыба была в светлом габардиновом пончо, повторявшем спереди и на спине рисунок червонной дамы, и переливающихся шанжановых брюках с разрезом ниже колена. На груди у нее трубили нанизанные на кожаный шнурок деревянные индийские слоны.

— Опаздываешь, дуся! Пойдем я тебе всё покажу, — тоном хозяйки сказала Виктория, клюя губами воздух у ее щеки.

Лариса думала, что подруга будет показывать ей картины, но оказалось, что у Виктории совсем другие планы.

— Что ты, дуся! Какие картины! Искусство надо любить исключительно ради его деятелей! Узнаешь? Знаменитый артист Гарольд Семипалатинский, мечта женщин и гроза мужчин, — нарочито громко сказала Виктория, и плешеватый элегантный артист, имевший вид того самого коня, который не портит борозды, с интересом повернулся в их сторону.

— Чего ты так кричишь? Неловко, — пугливо прошептала Лариса.

— Кому неловко? Тебе неловко? Да брось, дуся, тут все свои! А этого узнаешь? Красавец-мужчина! Писатель Пуповинкин, автор романа о насекомых! В нем он проанализировал жизнь жуков с философской точки зрения и пришел не помню уже к какому выводу... Интересно, с кем это он. Впрочем, явно не со мной, а если так, то пошли дальше.

— А кто тот мужчина у картины? — спросила Лариса, заинтересовавшись детиной баскетбольных габаритов, который, слегка присев и склоняя задумчиво голову то вправо, то влево, разглядывал одну из картин Хмарыбы.

Полотно, пробудившее в детине эстетическое чувство, изображало натуралистично прописанную безголовую женщину. Точнее, двух безголовых женщин, сшитых кое-как по линии шеи. Верхняя женщина, оказавшаяся ногами кверху, чтобы не сверзиться, вынуждена была балансировать и цеплялась пяткой за раму. Называлось это оригинальное творение “Тяни-толкай”.

— Какой мужчина? Тот? Ну, милочка, у тебя и вкус! Это спортивный комментатор Хромов. Зоологический примитив! Ведет утробное существование, но почему-то таскается на все выставки.

Припечатав зоологического примитива, Виктория снизошла к низенькой подруге с высоты своих каблуков и великодушно предложила:

— Если хочешь, я вас познакомлю! Он, кажется, совсем недавно развелся. Его можно взять тепленьким.

И не дожидаясь согласия, Виктория тронулась вперед, восклицая: “молодой человек!”

Испуганная Лариса, совсем не имевшая в виду никакого знакомства с разведенным спортивным комментатором, повисла у подруги на руке и пискнула:

— Не хочу! Не надо!

— Почему не надо? Надо. Молодой человек, вы что глухой? На футбольных матчах оглохли? Или с вышки ныряли и вода в уши затекла? — громко спросила Виктория, устремляя в атаку своих деревянных слонов.

— Не надо! — повисая на ней, взмолилась Лариса. — Не надо!

Червонная дама освободила свое габардиновое пончо и передернула плечами.

— Спокойно, рыбка, мы на фронте! Ну не понравился он тебе и не надо!.. Зачем же визжать на весь зал? Смотрите на картину, молодой человек, не отвлекайтесь! Продолжайте впитывать идею. Мы обознались! Приняли вас за Хулио Инглесиаса. Всего доброго! Не пропадайте! Сбрасывайте факсы е-мэйлом!

Подруга подцепила Ларису под локоть и, энергично проталкиваясь, потащила ее через зал. Лариса пугливо извинялась, когда они на кого-то налетали. Очки с подклееной дужкой она сняла — и теперь все лица, расположенные дальше вытянутой руки, превратились в загадочные розовые шары, венчающие самопередвигающиеся костюмы. Она потому и разглядела зоологического примитива, что он был такой крупный. Дурацкая история со спортивным комментатором взбудоражила скромную офисную девушку. Ей было одновременно жутко и весело. Поджилки сладко вибрировали, перед глазами прыгал туман — хотелось забиться в угол и хохотать.

Внезапно впереди замаячило что-то ослепляющее. Лариса из любопытства надела очки, и из сдвинувшегося в кучку мира выплыл мужчина, огненно-рыжий словно альбинос из австралийского племени муравьедов. У него были рыжие прилизанные волосы, рыжие брови и рыжие усы. Более того, даже на наружных сторонах ладоней, торчавших из куцего в гусиную лапку костюма, произростали пучки и кустики нежного апельсинового цвета. Мужчина поэтически стоял у стены и, оттопырив мизинцы, деликатно разворачивал конфетный фантик.

Проследив, куда направлен взгляд приятельницы, Виктория исторгла восхищенный вздох.

— Гинеколог Вдовский. Байронический мужчина! Работает по наитию как художник. Ты Ленку Фуфко знаешь? Подмосковная такая красавица! Ну не важно. У нее была жуткая эрозия и придатки ей при аборте простудили. А тут еще Фуфко, не отходя, что называется от кассы, влюбляется в польского бизнесмена. Астральная страсть! Океаны роз! Сплетение двух душ! Ну Ленка, натурально, в истерике. У нее медовый месяц, на Лазурный берег ей ехать, а она глотает что попало, кожа у нее от антибиотиков пересохла и нервная сыпь на шее. Я говорю ей, что ты, милая, маешься? Иди к Вдовскому. У него золотые руки, он гений, он поэт. Он из твоей эрозии конфетку сделает, а там хоть на Лазурный берег, хоть куда... И что же ты думаешь? Вдовский ее вылечил, да только с поляком у нее ничего не вышло. Ты не поверишь, в последний момент выяснилось, что эта сволочь...

— Вика, не надо! После расскажешь! — умоляюще зашептала Лариса.

Ей чудилось, что подруга говорит слишком громко. Так громко, что Вдовский давно уже не разворачивал свою карамельку и приветливо смотрел в их сторону. Да и не один только байронический гинеколог был привлечен зычным голосом червонной дамы. Наименее стойкие из приглашенных на вернисаж отвлекались от высокого искусства и с интересом оборачивались к ним. На их лицах был нарисован нездоровый интерес к тем дьявольским козням, которые смогли разрушить астральное переплетение двух душ и превратить страстного предствителя польских деловых кругов в заурядную сволочь.

При этом многие из любопытных явно смешивали саму Ларису с подмосковной красавицей Ленкой Фуфко, тем более что Виктория, войдя в раж, сгоряча ляпнула на весь зал: “Я же говорила, подруга: не связывайся ты с этими поляками! И стоило из-за этого лечиться! Где тут смысл жизни?” После этой фразы бедная Лариса разом поймала на своем лице десяток зорких взглядов и начала катастрофически краснеть. Краснела она неравномерно, а как-то пятнами: одно вспыхнуло на шее, другое заалело на щеке у уха, третье — на лбу между бровями. Тут уж Ларисе стало не до смеха в дальнем уголке, а захотелось сразу провалиться этажа так на два вниз и оказаться в вестибюле.

Спохватившись, роскошная червонная дама прервала свои рассуждения о смысле жизни.

— Пардон, я забыла, что тебе это не злободневно! Ничего, голубка, будет и на твоей улице праздник!.. Ого, какие люди в нашем монастыре! Хотела бы я знать, кто привел с собой эту белесую вешалку?

— Какую вешалку? — спросила Лариса, растеряно вращая головой.

— Как какую? Может тебе пальцем показать? Смотри около той картины, вон там около мужчины с грязной брючиной!

“Ну и зрение! С десяти метров брючину заметила!” — позавидовала Лариса. Она посмотрела в сторону, куда указывала ей подруга, но не увидела там никого, кроме худенькой девочки-подростка.

Услышав об этом, индийские слоны застонали от хохота.

— Ха, девочка! Ха, ха и еще раз ха! Если бы я тебе сказала, в каком году она родилась! Моя бабушка тогда была еще девственницей! Это певица Пантера. Ее раскручивает муж ее сестры, он ее импрессарио, а деньги на раскрутку дает приятель Берковского, с которым она живет. Он то ли депутат, то ли еще что-то там. В общем, мешок. И, притом красавец-мужчина.

— Этот тот, который сейчас с ней разговаривает? — поинтересовалась Лариса, видя, что к Пантере смешной подпрыгивающей походкой приблизился низенький мужчина. Она спросила это потому, что подошедший фигурой, и правда, смахивал на мешок.

— Не смеши меня, дуся! Ты что на Таймыре родилась? Это критик Сисевич. Жутко талантлив! Пишет для разных обозрений, для “Ома”, для радио “Свобода” и еще для кого-то там. С ним лучше ладить. Когда захочет, то та-ак опустит, та-ак опустит, что за три года не отмоешься. Он очень нужен Игорю.

В следующие пять минут Виктория с гордостью продемонстрировала подруге кинорежиссера Жабродышева, оператора “Вестей” Каспаряна, путешественника-яхтсмена Кругоногова, профессора филологии Азбукиведева, пейзажиста Очкатова, беллетриста Соломона Цветика, творящего откровенные женские романы под псевдонимом Анна Шебутная, и еще с десяток людей, примечательных тем, что они состояли в той или иной степени родства с различными знаменитостями.

Виктория не скупилась на похвалы. Мужчин она любила, великодушно разделяя их на красавцев и жутко таланливых. Если по какой-то причине гостя никак нельзя было поместить в разряд красавцев, как, например, плешивую Анну Шебутную или галлопирующего искусствоведа Сергея Сисевича, то это было надежным признаком того, что жуткий талант ему обеспечен. Зато женщинам в глазах скептичной червонной дамы катострофически не везло, и они с редким постоянством оказывались либо стервами, либо выдрами.

Через некоторое время, утомленная собственным сиянием, Виктория ловко сбросила Ларису двум меценатам из Газпрома — смуглым молодым людям, смахивающими на ассирийцев. Липко глядя на девушку сладкими черносливовыми глазами, джинны газовых труб начали было привычно напевать что-то о ресторане и планах на вечер, но потом как-то незаметно улетучились подобно тому, как улетучивается сквозь неплотно закрытую конфорку подведомственный им пропан.

— И напрасно, дуся! У того, что справа, был настоящий “Роллекс”, — заметила Виктория, снова появляясь рядом с подругой.

— Так вот в чем дело! А я-то думаю, что он все время на часы смотрит. А от второго одеколоном противным воняло! — застенчиво смеясь, отвечала Лариса.

— Ты глупа, дуся! Не забывай, что тебе уже двадцать четыре года! Не век же тебе переводить инструкции к кирпичам и замазке.

Неожиданно Виктория напряглась, как породистый сеттер, учуявший в кустах гнездо, и схватила Ларису на руку.

— Не оборачивайся! Видишь ту мымру? — зашептала она, показывая на полную жгучую брюнетку с симпатичными усиками, только что появившуюся в зале в сопровождении молодого человека в белом костюме.

— Кто это?

— Это вторая жена Игоря — Ариадна. Змея подколодная! Не понимаю, зачем она приперлась. Пойду выясню.

Виктория одернула пончо и решительно нырнула в толпу. Вскоре Лариса увидела, как ее подруга всплеснула руками, поцеловалась со жгучей брюнеткой и нежно заворковала с ней. Брюнетка отвечала ей не менее нежным воркованием.

О тридцатидвухлетней Виктории Хмарыбе правильнее всего было сказать так: это была утрированная Маргарита, находящаяся в вечном поиске мастеров. Первым ее мужем был ныне забытый обозреватель второй кнопки Тубан. Прожив с ним полтора года, Виктория разочаровалась и ушла к скульптору Евгению Трибабе, которого называла не иначе, как Гений-Евгений.

Когда Виктория с ним познакомилась, Гений-Евгений вытесывал могильные памятники всевозможной братве, с перспективной регулярностью погибавшей в расцвете лет от пуль и привычки лихачить за рулем в нетрезвом виде. Виктория заставила нового мужа завязать с памятниками и перейти на абстрактную скульптуру. Жадный хохол сопротивлялся, но недолго. После первой же выставки его абстрактная скульптура, носившая неформальное название “Фаллос с зонтиком” была очень удачно продана в Лос-Анжелес, а вскоре туда отчалил и сам Трибаба, приглашенный оформлять виллы и загородные дома богачей. Трудно сказать, что произошло у Трибабы с Викторией, но хохол ее с собой не взял. Неунывающая Виктория не стала принимать яд, а вместо этого, оформив развод, очень быстро вышла замуж за поэта Александра Градуанского. У разбогатевшего скульптора гордая Маргарита не взяла ни копейки, равно как и у остальных своих Мастеров. Искусство она любила не ради суетной славы, но исключительно ради его деятелей.

Причем эта третья свадьба состоялась так скоро после отъезда Трибабы, что всем стало ясно, что Градуанский был у Виктории в резерве и, может быть, Трибаба не взял Викторию с собой потому, что ему стало известно об этом резерве. Впрочем, кто знает, что происходит в душах у хитрых хохлов.

В любом случае, оставив Викторию, Трибаба ничего не выиграл. Вскоре дошли слухи, что он запил, потерял работу в оформительской фирме и снова скатился на кладбищенские памятники. Как и прежде, Трибаба не стал ваять надробные монументы кому попало, надеясь на случайные заказы, а снова сел на определенную клиентуру, с той только разницей, что если в России его заказчиками была братва, то в Америке ими стали скорбящие “голубые”, у которых многочисленные вариации фаллоса с зонтиком будили в сердцах щемящее чувство грусти.

Когда Виктория нашла Градуанского, он прозябал в безвестности и писал туманные подражательные стихи. Молодая жена своими руками отремонтировала его холостяцкую берлогу, быстро навела порядок в его запутанной голове, и вскоре Грацианский был уже довольно популярен как автор песен, а вся страна огромная от Мыса Шмидт до Нальчика вслед за модной певицей Африканой (по паспорту Пупкина Зульфия Владленовна) распевала его “Южный роман”, начинавшийся со слов:

 

Южная страсть!

Жаркая страсть!

Как бы совсем в ней не пропасть!

 

Но и автор “Южного романа” надолго не остался в жизни у роскошной Маргариты перелома веков и месяцев через восемнадцать ухнул куда-то вслед за остальными Мастерами. Последним ее приобретением стал художник Игорь Хмарыба, вскоре стремительно пошедший в гору. Правда, время их совместной жизни вот уже приближалось к полутора годам, и порой, подчиняясь загадочному природному циклу, Виктория начинала неопределенно задумываться о чем-то. В ее глазах, глубоких как озера проплывали белые призраки мечтательных облаков, особенно когда она читала набранные мелким шрифтом обзоры искусства в газете “Культура”. М-да, о многом стоило поломать голову художнику Игорю Хмарыбе...

Через некоторое время, видя, что подруга и не думает возвращаться, Лариса стала ходить по залу и смотреть картины. Хмарыба был живописцем весьма яркой авангардной манеры. Так, например, создавая “Портрет любимой” (в нем явно угадывалась Виктория), рук и ног он не сосчитал вообще, а с туловищем так размахнулся, что голова не влезла на холст и художник поместил ее на отдельном полотне, которое потом прикрепил сверху, в результате чего шея оказалась как бы обрублена двумя рамами. Кроме того, изображая волосы своей любимой, Хмарыба проявил немыслимую щедрость и на каждый волос выдавил по тюбику масла. Высохнув, масло повисло скрюченными червячками, что живописало волосы любимой не с лучшей стороны.

Соседняя картина называлась “Дубина с дубиной” и изображала мрачного мужичину с палицей в руках. Этой палицей он брутально замахивался на зрителя, а внизу, под картиной, уже лежал, скрестив ручки на груди, вырезанный из картона фотографический человек, что, по замыслу Хмарыбы, должно было намекать на то, что порой палица может вырваться из рамы и наградить посетителя выставки приличной плюхой. После этого к картине уже не хотелось поворачиваться спиной.

Третье полотно, имевшее форму овала, было вообще очень туманно, и Лариса, как не старалась, не увидела на нем ничего, кроме спиральных пятен и чешуйчатых сгустков. Очевидно, для ясности под полотном помещался лист с шутливым стихотворением Владимира Соловьева:

Своей судьбы родила крокодила

   Ты здесь сама.

Пусть в небесах горят паникадила,

      В могиле — тьма.

 

Лариса задумалась, не было ли это полотно предупреждением Виктории, по потом решила, что едва ли, поскольку датировано оно было еще прошлым годом.

Случайно оказавшись недалеко от стола, Лариса не утерпела и стянула с него яблоко. После чего снова отправилась к овальному полотну и, хрумкая яблоком, стала честно размышлять над тем, какую идею заключил в нем живописец. Никакой идеи она не обнаружила, почувствовала себя дурой и вздохнула.

Рядом с Ларисой завозился искусствовед Сисевич, что-то быстро писавший в блокноте. Девушка нерешительно кашлянула, думая заговорить с ним и спросить его о картинах, но Сисевич уже закрыл блокнот и пошел дальше по залу.

Заметив на одной из картин рыбу на блюде, Сисевич вздрогнул. Он совсем уже успел забыть об утреннем происшествии, но теперь это напоминание заставило его сердце забиться в неизъяснимой тоске. Оно колотилось так, будто грудная клетка давно ему опротивела, стала тесной и тошной, и теперь сердцу хотелось любой ценой вырваться и улететь прочь из этого зала, из этого здания, туда, где в далекое окно пробивался нахально синий, восторженный осколок неба. Разумеется, Сисевич как человек сугубо материалистический не понял томления своего сердца и объяснил всё очень просто: “Ай-ай-ай, стенокардия разыгралась! Пятьдесят восемь самый возраст для инфарктов. Так вот дернет однажды и всё!”

— Ай-ай-ай, милый вы мой! Что с вами? Щеки у вас как бумага! Может, вам валокордину? — неожиданно прозвучал рядом вкрадчивый голос.

Сисевич резко обернулся и увидел Вольфа Кактусова. Скрестив руки на груди, гривастый критик смотрел на него с большой надеждой. По лицу его блуждали злодейские улыбки.

“И не надейся, Иуда! Еще посмотрим, кто на чьем некрологе тридцатку заработает!” — подумал Сисевич и неожиданно почувствовал себя гораздо лучше. Сердце, поняв, что ему не вырваться, метнулось в последний раз с обреченным усилием и, смирившись, забилось ровно.

— Спасибо, Вольф, не надо. Я просто смотрел и размышлял, нет ли здесь влияния Матисса! Помнишь его красных рыб? — своим обычным оживленным голосом сказал искусствовед.

Сисевич не мог видеть своего лица, но чувствовал, что к его щекам прилил всегдашний румянец, быть может, даже более здоровый, чем прежде. Вольф Кактусов тоже заметил эту перемену. Он потускнел и, буркнув что-то, отчалил. Беднягу Вольфа, работавшего в тех же изданиях, что и Сисевич, терзало горькое предчувствие, что статьи от него сегодня снова уплыли и опять придется ограничиться одной-двумя рецензиями в малотиражках.

— Господа, господа! Прошу всех сюда! — зычно крикнул Хмарыба, с хлопком открывая перестоявшее в тепле шампанское.

Услышав этот блаженный, столь давно ожидаемый звук, журналисты и приглашенные, стараясь не выказать торопливости, но все равно невольно оттирая друг друга, ринулись к фуршетному столу. Урчали желудочные соки, щелкали челюсти, кипела во ртах вулканическая слюна.

Отходя, Сисевич бросил прощальный взгляд на картину. Теперь, когда страх прошел, полотно не вызвало в нем никаких особенных чувств.

“И что это я? Ведь рыба совсем не похожа! То была селедка, а это черт знает что, не то камбала, не то электрический скат,” — решил он.

Фуршет не задался. Шампанского, как и предчувствовал многоопытный Сисевич, не хватило. Кто-то из собратьев-художников, кажется, баталист Семиотцов, порывался послать за водкой, и растеряный от многолюдства Хмарыба тоже к этому склонялся, но попытка была пресечена Викторией. Маргарита не была жадна, но хорошо чувствовала грань.

— Тогда это потом. В мастерской, в мастерской, — неуверенно забормотал Хмарыба.

— Эх ты, рыба ты рыба!

Баталист Семиотцов, нос которому заменяла большая багровая шишка, горько махнул рукой и отправился добирать где-то на стороне.

— Теперь на неделю загудит. Плакал заказ в Исторический музей, — со знанием дела насплетничал кто-то.

Отправив бутерброды с икрой, плававшую в жирном масле кильку, половинки майонезных яиц и фрукты в свои вместительные желудки, гости и журналисты разом поскучнели и один за другим, вспоминая о неотложных делах, стали линять. В толпе, прежде такой сплошной, что нельзя было пробиться к столу, стали появляться просветы. Кульминация миновала. Апогей выставки сыграл в ящик.

— Надо полагать, созерцатели отправились по своим норам размышлять в уединении о картинах и переваривать полученную на фуршете эмоциональную информацию! — желчно сказал Вольфу Кактусову недокормленный и потому недовольный Сисевич.

Вольф Кактусов ничего не ответил и, равнодушно передернув плечами отошел, но секунд десять спустя Сисевич случайно заметил, как Вольф быстро записывает что-то в толстый еженедельник.

“Эге! Украл фразу, бездарь!” — раздосадовался искусствовед и своим семенящим аллюром поскакал прочь из зала.

На подвернувшегося ему Хмарыбу он взглянул так строго, что бедный художник обмяк и повесил нос. Ему уже мерещились драконьи когти рецензий, раздирающие его картины, и огнедышащий каскад сарказмов, обращающий в пепел его выставку.

Лариса тоже собралась уходить. Она хотела попрощаться с подругой, но той было явно не до нее. Виктория акулой скользила в толпе, точно ускользающих жирных скумбрий ловила нужных людей и перебрасывалась с ними парой-тройкой фраз. Скумбрии трепетали, но, оказавшись в акульей пасти, со вздохом давали обещания. То там, то здесь в разных концах зала слышались взрывы дразнящего, победного смеха Виктории. Маргарита спасала выставку своему Мастеру.

— Ну все, Ларисочка: культурно просветилась и хватит! Пора домой. Мама и кот соскучились. Глупо отнимать у них этот праздник жизни! — сказала себе Лариса.

На всякий случай она запомнила названия нескольких картин и скользнула к выходу.

Ну хватит пока о Ларисе! Нам доподлинно известно, что она благополучно добралась домой и всю вторую половину дня провела в обществе тех, кто значил для нее так много. Не улыбайтесь, читатель, в мамах и котах нет ровным счетом ничего дурного или пошлого. Они оплот любви, надежности и постоянства — качеств, так редко встречающихся в нашем слишком динамичном мире. Земля бы опустела, если бы с ее поверхности вдруг исчезли мамы и коты. Поднимем же за них наши бокалы и позволим Ларисе насладиться пока покоем!

Нас же сейчас больше интересует Сисевич, ибо над маститым искусствоведом сгустились тучи. Да и не только тучи, целый грозовой кулак стиснулся воедино, чтобы со всего размаху припечатать его по макушке. Настороже нужно быть ангелу-хранителю, не отвлекаться, не жмурить глаз, а не то трепещущая душа теоретика достанется совсем не тому, ради кого выпущена она была на белый свет...

Нечто странное творилось с Сергеем Сисевичем, когда он вышел из метро на своей станции. Загадочное возбуждение охватило искусствоведа: Сисевичу померещилось вдруг, что он очень спешит, более того — опаздывает.

Подобно старой полковой кляче, заслышавшей трубу, искусствовед приостановился на минуту, подтянул брюки, взбултыхнулся весь от живота до груди — и рванул. Точно мексиканский ураган, точно скоростной поезд “Москва-Петербург”, бешено мчался он по пыльным дворам, оставляя за собой легкий шум рассекаемого воздуха. Мелькали бетонные заборы, мусорные контейнеры, концертные афиши, тревожно всплескивали ему во след занавески, истерично гудели автомобили, а Сисевич все мчался, ничего не видя и не замечая вокруг.

Взлетев к себе на восьмой этаж, он повернул в двери ключ — и провалился в прохладную тишину квартиры. Здесь только теоретик искусства опомнился, поняв, что на самом деле спешить ему было некуда, и, осознав это, испугался.

“Чего это я? Что на меня нашло? Пустырника, что ли, выпить?” — задал он себе вопрос, снимая забрызганные грязью ботинки, и брезгливо поморщился, обнаружив на подошве правого собачье напоминанье, прилипшее во время сумасшедшей гонки.

Внезапно с кухни донесся тоскливый звенящий звук, будто прыгала ложечка в стакане.

— Эмилия? — неуверенно окликнул Сисевич.

Тишина. Вслушивающемуся в нее искусствоведу почудилось, что холодная змейка ужаса быстро проползла по его позвоночнику к голове.

— Эмилия? Запись отменили? — робко, почти себе под нос прошептал он.

На цыпочках, с упавшим в пропасть неизвестности сердцем, Сергей Тарасович пробрался к дверям кухни, открыл их и заглянул. Поначалу ему показалось, что в кухне никого нет — и он совсем было успокоился, но тут негромкое покашливание со стороны стола привлекло внимание искусствоведа. Разрезанная селедка, успевшая уже стать кошмаром, неторопливо приподнялась на тарелке и встала на хвост. Отрубленная рыбья голова уставилась на Сисевича красными глазами.

— Прокляни себя! — грозно потребовала она, открывая и закрывая рот.

— З-зачем? — прошептал Сисевич.

— Скажи: “будь я проклят!” Ну, кому говорю! — совсем уже угрожающим голосом прошипела селедка и подплыла по воздуху к самому носу искусствоведа. На ее голове у треугольных ноздрей присох кусочек лука — и этот-то кусочек лука теперь почему-то особенно пугал Сергея Тарасовича.

— Будь я проклят! Будь я проклят! — машинально повторил Сисевич, не думая о значении произносимых слов. Он балансировал на ватных ногах и больше всего желал, чтобы наваждение исчезло.

— Мерси! Достаточно, я не глухой! — сказала селедка, благосклонно кивая перерубленной ножом шеей.

В следующий миг куски рыбы осыпалась в тарелку, а возле стола, там где тень от занавески падала на английскую плотную клеенку с маками, которую Эмилия привезла с гастролей, возник невысокий мужчина с сутуло выпиравшими лопатками.

Все черты его мягкого пришибленного лица были сбиты в кучку, и из этой кучки воровато зыркали бутылочного оттенка маленькие глазки. Подойдя к пораженному Сисевичу, человечек повис у него на шее и, сморкаясь от умиления, троекратно расцеловал его в обе щеки.

— О! Польщен, очень великодушный подарок! И всего-то пять минут работы! Обожаю за это интеллигентов! Селедкой настращал, рявкнул — и всё, дело сделано: пакуйте груз! — восторженно залопотал он.

Еще раз расцеловав Сисевича попахивающими рыбой губами, человечек с мягким лицом зашаркал к выходу, но, сделав несколько шагов, хлопнул себя по лбу и обернулся.

— Ах да, совсем забыл! Вдруг у нас в канцелярии что-нибудь напутают, скажешь, что душа твоя записана за Асклепием! — деловито сообщил он и забормотал нечто совсем уж несуразное про Геену Огненную и про непродленный гендоговор на земное пребывание.

Перепуганный искусствовед понял только, что ему жалуются на невыплату процентов каким-то комиссионерам, каковое действие его собеседник характеризовал архисвинством и хамством в квадрате. Вообще по той жадности, с которой Асклепий говорил о процентах и по тому, как он морщил и без того скукоженное свое лицо, ощущалось, что странный знакомый Сисевича существо жалкое и пришибленное, но на своем уровне хитрое и пронырливое.

Посетовав на невыплату процентов и оставив застывшего теоретика искусства стоять в кухне, мятолицый комиссионер вышел на лестничную площадку и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Проделав это, он достал маленький блокнот и что-то быстро занес в него, шустро чиркая по бумаге карандашом. Надо отметить, что блокнот его был чем-то похож на блокнот Сисевича, в который Сергей Тарасович заносил впечатления, посетившие его в театре “Муза”. Правда, на обложке блокнота у искусствоведа был сад Эрмитаж, у Асклепия же на том же месте находилась пентаграмма на белом лаковом фоне с написанными под ней древнееврейскими буквами.

Закончив писать, черт с удовлетворением оглядел написанное и, не удержавшись, потер от удовольствия желтоватые морковные ладони.

— О! Попалась канареечка! Шеф будет доволен — как раз ему в новую тетрадь! — пробормотал он с некой особой значительностью и, поглаживая блокнот, провалился сквозь мозаично выложенный плиткой пол подъезда.

Исчезновение это, ровно никем не замеченное, не сопровождалось ни громом, ни искрами, ни собачьим воем, ни запахом серы, ни вообще чем-либо примечательным.

 

Глава 4.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РАЙ-АЛЬТЕРНАТИВУ!

 

Судьбы домов часто интереснее, чем судьбы людей, хотя дома и стоят на одном месте, а люди вечно несутся куда-то с такой стремительностью, словно поставили целью обогнать собственные ноги.

В Москве на улице Большая Дмитровка рядом с бывшим флигелем Училища колонновожатых, которое в год, когда русские войска победоносно вошли в Париж, открыл у себя генерал Муравьев, стоял дом № 13. Это длинное унылое здание, выстроенное прочно, но скучно, уже второй век пялилось небольшими окнами на противоположную сторону улицы. Дом № 13 был так безрадостен и сер, что при одном, даже случайном взгляде на него, барометр настроения утыкался в деление “тоска”.

Хотя об этом никто уже не помнил, уныние, распространяемое домом, было связано с местом, на котором он был построен. Когда-то, на том же самом пространстве — возможно, и фундамент еще сохранился, стояла церковь Воскресенья в Скоморошках. А до церкви еще, отчего и произошло ее название, прочно погребенная в веках, раскинулась здесь озорная скоморошья слободка с питейными заведениями, непотребными девками, огненными плясками и ручными медведями, которых водили за кольцо в носу и которым подгулявшие стрельцы подносили в бадейке браги. Чуть не каждую ночь пошаливали здесь разбойные люди, поблескивали ножами, помахивали кистенями, до креста раздевали, а, бывало, что и до смерти ухаживали подгулявших православных.

При Наполеоне во время грандиозного пожара, охватившего Москву с трех концов, церковь Воскресенья в Скоморошках сгорела, и вскоре на ее фундаменте священник Беляев выстроил жилой дом. Но нет, не держалось на проклятом месте духовное сословие — будто кости скоморохов гнали его из-под земли. И двух десятков лет не прошло, выросли здесь меблированные комнаты “Версаль”, с закопченным тоннелем коридора, клопиными пятнами на стенах и вечным запахом дешевого табака из номеров. Каждый вечер бывали здесь в меблирашках попойки; шла карточная игра; захаживали девицы с бульваров; а в угловом номере жил шулер, поляк с нафабренными усами, хорошо игравший на кларнете. Жил он здесь лет пять и прожил бы еще дольше, не подведи его однажды крапленная колода и не окажись у пьяного вдрызг артиллерийского майора заряженного револьвера.

Меблированные комнаты “Версаль” с провонявшим коридором были на втором этаже; в нижнем же этаже дома № 13 располагалась оптическая мастерская Милька, у которого Чехов заказывал себе пенсне, а с переулка притулился магазинчик “Заграничные новости”, где гимназисты покупали папиросы с порохом, шутихи и (из-под прилавка) непристойные снимки. По секрету, отчасти в оправдание непомерной цены, сообщалось, что карточки привезены из самого Парижа, хотя в действительности ниточка от них тянулась в Газетный переулок, в фотографию Гольденвейзера — сентиментального баварца, бывшего также великолепным художником-анималистом.

В советское время дом № 13 вначале был передан гостинице мебельпрома, а затем в него вселился объединенный архив Мосводоканала. Бодрые архивариусы в нарукавниках делали выписки, а первый начальник архива Горобец, бывший мичман Балтфлота, резал ливерную колбасу на лакированной конторке Милька, умершего в Харькове от тифа в двадцать первом году.

Так — меблированными комнатами, магазинной суетой и лоснящимися нарукавниками — день за днем и год за годом осквернялся забытый алтарь храма Воскресенья в Скоморошках, и вот однажды на рассвете из глухой стены соседнего флигеля училища коллоновожатых вышагнули двое.

В первом, кряжистом, громко сопящем сквозь сплюснутый нос мужчине, узнавался начальник русского отдела Арей. С ним рядом обреталось шарообразное существо, состоящее из одних только красных турецких шаровар и высокой шапки и непрерывно что-то бормотавшее.

Слуги ада, возникшие столь непрошенно и бесцеремонно, огляделись. На афальте клочьями лежал туман, пахнущий сырым отлежавшимся одеялом.

— Это здесь? — спросил Арей, страдая серной отдышкой.

Шарообразное существо прервало бормотание и утвердительно качнуло шапкой.

Арей подошел к дому № 13 и по-хозяйски сдернул пласт облупившейся штукатурки. Если бы неудачливый актер Паша Бибиков увидел его в этот миг, он не узнал бы своего работодателя. На скуластом лице начальника русского отдела не было в тот миг ничего симпатичного или хотя бы мелодраматического: не было ни личины опереточного злодея, ни добродушного подшучивания ожиревшего дядюшки — ничего из того, чем явилось это лицо Бибикову в пивнушке неподалеку от театра “Музы”. Оно, лицо его, было нынче малоподвижным, мертвенным и отливало одутловатой синевой, как у утопленника.

Арей стоял, попирая асфальт косолапыми ступнями — кряжистый, наглый, уверенный в себе, и этим сильно отличался от шаровар, то и дело смущенно приседавших и подхалимски дрыгавших ножкой.

— Ну, карлик тела и титан духа, что скажешь? До чего еще ты додумался, сидя на одной цепи с Цербером? — иронично спросил Арей, обращаясь к шарообразному существу.

— Что подлецов нет, а есть только люди нравственно приспособленные, — тонким горловым голосом промолвило шарообразное существо.

— Недурно сказано, мой кладбищенский гений! — загоготав, одобрил Арей. — Ты поэт и философ, взрощенный на хилой почве адской канцелярии. В таком случае Иуда — всего лишь решивший подзаработать интеллигент, остро нуждающийся в горсти сребренников... Но хватит кормить друг друга бульоном из парадоксов. Вернемся к делам. Кроме этого дома, что еще Князь Тьмы велел передать мне?

Шаровары подпрыгнули, и в следующий миг из их складок возникла разлинованная конторская тетрадь с типографскими буквами на обложке “Книга учета”. Такие видавшие виды пожелтевшие тетради не в новинку у нас в России, эти непременные обитательницы бухгалтерий и контор уже и новые выглядят как старые, поскольку обычно закупаются на много десятилетий вперед и долго пылятся на верхних полках шкафов, терпеливо дожидаясь, пока до них дойдет очередь.

Начальника русского отдела эта конторская тетрадь ни сколько не удивила, а если и удивила, то он никак этого не показал. Взяв у посланца тетрадь он поочередно приложился к ее обложке губами и лбом. А в следующую минуту в застывшей декорации хмурого утра под картонно-неподвижными небесами с желтыми пятнами фонарей состоялся загадочный и непонятный разговор.

— Ты не удивил меня, карлик. К этому давно шло. И это всё, зачем ты послан? — спросил Арей.

— Здесь те, кого Он выбрал, — сказало шарообразное существо.

— Ты знаешь больше, чем говоришь. Выходит, приговор уже вынесен?

Шаровары неопределенно затрепыхались.

— Приговор вынесен вчерне. Остальное будет зависеть от тетради.

Арей пожевал губами, глядя не на своего уродливого собеседника, а на новую водосточную трубу, на которой кто-то нацарал гвоздем комбинацию из нескольких емких слов. Эта комбинация заставила начальника русского отдела ухмыльнуться.

— Неизвестно еще, кто у кого учится и, следственно, кто нравственно приспособленнее, — хмыкнул он. — И что, приговор только нам, больше никому?

— Ты сам знаешь, что остальные уже мертвы, — сказало шарообразное существо.

Арей насмешливо засопел.

— Я скажу тебе, что с ними стало. Их, как свиней, задавил жир. Особую благодарность за это надо объявить нашему другу дядюшке Сэму. Интересно, каков ныне в геене спрос на оплывшие души? Не слишком велик, не правда ли?

— Я не стану этого обсуждать. Чего не знаю, того не знаю, — встревоженно заерзали турецкие шаровары.

Начальник русского отдела хлопнул ладонью по бараньей шапке.

— Что, карлик, и ты боишься этого прощелыгу? Ладно, не будем напрасно пинать воздух. Скажешь Тому, Кто дал тебе пергамент, что я сделаю всё, что от меня зависит. А теперь поди-ка сюда, я кое о чем хочу тебя спросить...

И, наклонившись, бес третьего ранга негромко зашептал что-то в недра изнывающей от беспокойства бараньей шапки. Баранья шапка ответила, но так тихо, что вообще ничего нельзя было разобрать.

Шептались они недолго. Когда вскоре, наполняя электрическим гулом соседние переулки, по параллельной Большой Дмитровке Тверской улице проползла гремящая гусеница первого троллейбуса, ни шарообразного посланца, ни напористого начальника русского отдела возле дома № 13 уже не было.

С того самого утра вокруг дома по Большой Дмитровке закружила адская карусель. Знающие люди плевались и переходили на другую сторону улицы. Вначале начальник объединенного архива Мосводоканала, сменивший в свое время бывшего мичмана Балтфлота, неожиданно попал под суд по неприятному финансовому делу, связанному с незаконной субарендой площадей. Нагрянула проверка, захлопали кулаки по столам, заметались сердца, запрыгали под язык таблетки валидола, всколыхнулась вековая пыль. Затем весь архив Мосводоканала подбросило в воздух, завертело и, пуржа вспугнутыми с насиженных мест бумажками, перенесло по новому адресу на ул. Лобанова.

Примерно месяц дом № 13 стоял пустым, и за это время кто-то ухитрился разбить бутылкой стекло на втором этаже и искорежить гвоздем цептеровский замок, вселив в его недоверчивую душу стойкое неприятие ключа. Кроме того неизвестным среди бела дня были увезены в неведомом направлении фигурные литые решетки подвала, служившие еще священнику Беляеву.

Возможно, позор дома продолжался бы и дольше, если бы однажды возле дома № 13 не появился молодой человек с широкой спиной, одетый в темно-бардовый твидовый пиджак и желтые одуванчиковые брюки, из-под которых выглядывали белые носочки с трилистниками. Некоторое время молодой человек деловито разглядывал невыцветшее пятно от отодранной вывески архива Мосводоканала, а потом неуклюже, но очень старательно привинтил на то же место новую вывеску. Вывеска была черная, с желтыми золочеными буквами, и гласила: ЗАО “РАЙ-АЛЬТЕРНАТИВА”.

Молодой человек, а это был никто иной, как уже знакомый нам актер Паша Бибиков, перешедший на службу к бесу, подергал вывеску и, убедившись, что она висит прочно, отошел на шаг назад. Отойдя же, он отвернулся, задумчиво сплюнул себе под ноги и растер подошвой отличных кожаных туфель с квадратным носком.

В этот момент кто-то решительно вцепился Паше в локоть. Бибиков повернулся и увидел потертого жизнью человека с несвежими усами. Потертый жизнью просительно протягивал ладонь и смотрел виноватыми водянистыми глазами. А когда один русский человек видит виноватые глаза другого русского человека, между ними возникает взаимопонимание.

— Добавить? — поинтересовался Паша.

Несвежие усы закивали.

— Много не хватает?

Потертый жизнью безмолвно показал пять пальцев, а потом еще два.

— С чего ты решил, что я тебе что-то дам? Ты ни с кем меня не перепутал? Может, в профиль я Сорос, а в анфас Борис Березовский? — спросил Паша, но ладонь его уже великодушно скользнула в карман белых брюк.

Попрошайка пожирал его глазами, часто моргая от усердия. Получив десятирублевку, он благодарно сглотнул. Полминуты спустя его выпуклые лопатки уже осознанно гребли через улицу.

— Да не оскудеет рука берущего! — глухим голосом сказал кто-то Паше на ухо.

Это был подошедший коренастый начальник русского отдела, державший под мышкой толстую телефонную книгу.

— Браво, сеньор помидор! Ты поднес изнывающего от жажды к спиртовому ручью. За этот благородный поступок райские кущи тебе обеспечены! — издевался Арей.

Рассерженный Паша задиристо уставился на него.

— Это мое дело! Табличку вешать — это пожалуйста, а остальное как хочу. И у вас спрашивать не стану!

— Не станешь? — негромко спросил Арей.

“А вот и не стану! Хоть ты режь!” — хотел крикнуть Паша, но случайно заглянул бесу в глаза и слова сжались у него в горле, таким мертвенным холодом повеяло вдруг от этого взгляда. Все наносное мужество самоуверенного актера сдуло в единый миг, не оставив от него и следа. Обманчиво, ох обманчиво добродушное толстое тело, да и есть ли вообще это тело, или одна видимость, под которой скрываются мрачные адские бездны? По тонкому льду ты бредешь, человече! Кажется тебе, что лед прочен, а подо льдом и нет ничего: а не дай Бог лед треснет, провалишься в такие черные пучины, что кровавыми слезами восплачешь да только не вынырнешь уж наружу.

Обо всем этом, только крайне неопределенно и другими словами, подумал актер и ледяным ужасом сковало его арендованную душу. Захотелось Паше повернуться и броситься, очертя голову, бежать, зигзагами, по-заячьи, в ближайший к дому № 13 Столешников переулок. Пускай в общежитие, пускай в Вологду, пускай даже на поклон к Хаврону, только бы прочь отсюда. Прочь!

Арей выкатил рачьи глаза и, замахав на Пашу руками, примирительно забасил:

— Не лезь в бутылку, мальчик мой! Я и сам нередко наделяю жаждущих средствами для осуществления их скромных потребностей. Любовь к спиртным напиткам вы, люди, выдумали не сами. В этом вы, как и во многом другом, стоите на плечах гигантов. А теперь пойдем, дружок, пора смазывать скрипучие шестерни нашей “Рай-Альтернативы”.

* * *

Итак, господа, “Рай-Альтернатива”! Предлагаем воспользоваться услугами нашего акционерного общества! Новая форма: не покупаем, а берем в заклад! Аренда душ на самых выгодных для клиента условиях! Трепетная ваша остается у вас — нам нужен лишь договорчик и небольшое содействие! Милости просим! На торгу все, чего только можно пожелать.

Ну а кадры у нас какие! Ах какие у нас кадры!

Арей, директор наш, хотя и бес, нечистое, можно сказать, создание, но все-таки русского отдела бес, не какая-нибудь там шантропа, не в обиду кой-кому будет сказано. Его как при князе Владимире над Русью поставили чертить, так он и чертит по сей день. Вначале в мелких чинах, все больше на подхвате, а там и в тузы выбился. Свой в доску мужик, такой не даст в обиду! Пообрусел малость за тысячу-то лет, русскими привычками пообзавелся: квас любит пить, пиво с воблой, всхрапнуть у телевизора, в баньке попариться, выпить по субботам под хрустящий огурчик, под квашеную капустку — и так тысячу лет... Как где Арей? Я Арей. Почему в третьем лице о себе говорю? Так ведь из скромности, лапочка моя, из скромности.

А секретарша моя Улита? Прекраснейшая, добродетельнейшая женщина, разве что на передок слаба, так это — хе-хе! — для ведьмы порок самый распространенный! Жила некогда в деревушке Охватовке под Суздалем солдатка. Как мужа у нее под Нарву угнали, закружилась бабонька и докружилась ой-ой-ой до чего! Баба была рукодельная да ладная, ходит, как ртуть переливается — огонь, а не баба! Ясно теперь, почему купцы мимо ее двора не проезжали, всё лошадей заворачивали. Правда, есть грешок, вспыльчива как порох — и сейчас еще, бывает, погорячится, даст волю рукам и от пощечины ее запылает у кого на щеке стригучий лишай. Эта-то вспыльчивость да буйный неуемный задор во хмелю и довели бедную бабоньку до адских пропастей, сделали ее ведьмой.

Есть у нас и другие сотруднички, и немало их, взять хоть мириады мельчайших духов, что рассеяны всюду, как пылинки в воздухе. Все ведают и знают эти духи, от них не укроешься, не спрячешься — доподлинно известно, что на одном острие иглы их помещается до трех десятков. Ни в океанских глубинах, ни даже на другом конце Вселенной не укроешься от этих честолюбивых малюток. Ведут они учет всем делам и словам человеческим, куда там словам — черт с ними со словами! — и в сами мысли проникают, самые сокровенные желания разнюхивают — и каждая пылинка выслужиться хочет, тщится единолично, слабыми своими силенками опутать трепещущую душу, подрезать ей жилки на крыльях, записать эту душу за собой в адскую ведомость. Эх, люблю этих ловких козявок, ведь и сам когда-то козявкой был, из козявок, из самой из тли адской наверх выкарабкался! Кроме них, духов мельчайших, есть у меня в отделе и другие подчиненные — рангом покрупнее, весом посолиднее, амбициями поувесистее, да что вам в них толку? Зачем я буду вам их представлять? Пора, хе-хе, придет, и так познакомитесь.

“Рай-Альтернатива”, “Рай-Альтернатива”! Обращайся, кто желает! Что прячешь глазки, студент? Подойди-ка сюда, худощавый мой, зелененький! Дай я догадаюсь, что тебя тревожит. Хочешь, чтобы первые красавицы мира, те самые, с журнальных обложек, были твоими — нагие, доступные, страстные — не стесняйся, только дай знак!.. А вы, мужчина?.. Ах да, задолжали, дела наперекосяк, а дяди со злыми лицами не хотят ждать? Ну, времена, ну нравы! Ничего, и вам поможем. Улита, чертовочка моя сладкая, дай иголку! Мужчина хочет расписаться... Кто наши акционеры? Организация надежная, не сомневайтесь: не первый век на плаву. Уставные бумаги показать? Слушай, милый, что-то я не понимаю, кто кому деньги дает: ты нам или мы тебе? И потом мы же не банк какой-нибудь, мы не лопнем, да и кассиры у нас не сбегают... А вы, милая, что теребите кольцо на пальце? Ревнуете? Дайте догадаться: пресловутый треугольник? К ворожеям обращались, а теперь к нам? Болезная вы наша, ну, не кусайте губы, поможем! У вашей юбки будет, как бобик: шаг влево, шаг вправо — сразу обширный инфаркт! Не надо инфаркта? Да это я так, шучу, не тронем мы вашего трюфеля! Не вибрируйте, дамочка, подставляйте пальчик. Иголка ржавая, но стерильная!

А тебе что, человече? Ах да, ты же на героине! Не надо бурных эмоций, я тебе не любовница и не страждующая мамочка! Разумеется, ты не наркоман! Улита, скажи, разве я называл его наркоманом? Да вот те кре... Тьфу-ты, дьявол, передернуло! Ладно, ближе к телу. Дай я сам догадаюсь, чего тебе надо. Ты у нас из породы ищущих новизны. Ты наверняка уже всё испробовал: женщин, мужчин, в индивидуальной программе, в групповой, водку, косячки, кокаин, теперь вот героин. Короче, ты все испытал и все тебе уже не в кайф? Сложная задача, ну да ничего как-нибудь справимся. Улита, займись товарищем!.. Следующий!

Как что дают? Куда лезешь, бабушка, это особая очередь! Чего тебе? Внучкам мыльца и одежонки? Чтоб не болели? Чтоб сын не пил? А тебе самой? Как ничего? Прочь, прочь, старая, по пятницам не подаем! Мы сами духи подневольные! У нас тарифы! Паша, проводи пенсионерку! Что ты ей двери открываешь как королеве? Взашей ее, взашей!

А ты, молодой человек с горящим взором! Да ты, ты! Что толчешься на пороге, не решаясь пройти ни туда, ни сюда? Ты тоже ищешь запредельных наслаждений или горячих женских бедер? Не угадал? Тогда что же? Вот дурья моя башка, ты, разумеется, из этих, из композиторов, из поэтов, из художников — короче, из тех, которые мнят себя творцами. Тебе хочется создать произведение, равного которому нет на земле, произведение, которое всколыхнет всю поднебесную и заберется в каждое сердце, которое объяснит человеку его запутанную, грешную и темную природу, пробудит ее к свету и станет для миллионов путеводной звездой? И что, ради этого ты готов принести нам в залог свою душу? Наклонись сюда, я тебе кое-что шепну втайне от других! Неужели ты вправду думаешь, что такими произведениями полны у нас адские котлы и что они посылаются нами, а не нашим беспомощным, юродствующим конкурентом? Ну и странные же, брат, завихрения, творятся в твоей голове!

А ты уверен, что после твое творение не покажется тебе омерзительным, что ты сгоряча не проклянешь его и себя вместе с ним, как сделал это, правда, за куда меньшую цену искусствовед Сисевич? Не боишься, что на твоей симфонии заснут, твою книжку, зевнув, запустят через всю комнату в дальний угол, а на твою картину начихают? Не покажется ли тебе тогда, что ты заложил душу за пятак, да и свистнул этот пятак с моста в реку? Может, лучше сторгуемся на славе, на признании, на молве, на восторженном шепоте — на чем-то более ощутимом, чем никому неизвестная рукопись или непризнанная картина?.. Нет?.. Душа зудит на большее? Ладно, Улита, дай Гофману Тургеневичу иглу! Куда иглой тыкать знаешь? А теперь иди, дурачок, с тобой свяжутся!

“Рай-Альтернатива! Рай-Альтернатива!” Никакого надувательства, сплошной альтруизм! Приходите и не пожалеете! Тащите в заклад душу — и дело в шляпе! Как здоровье надоест или деньги лишние появятся — сразу выкупите назад!

Вы сомневаетесь, не велика ли цена? Право же, мил человек, опомнись: не верь юродивым, а верь логике! Зачем тебе душа? Если ты ее используешь, даешь ей парить, очищаешь постами и молитвами, совершенствуешь, подкрашиваешь где надо — тогда ладно, затыкаюсь. Так ведь не используешь же, а пылился она у тебя где-то между прокуренными лёгкими и желудком, пропахшая черт знает чем: табаком, тухлой рыбой, спермой, мелкими дрязгами и скудными привязанностями! А раз так, то все равно у нас будет, не отвертишься — а раз так, то под этим соусом извлеки из нее хоть малейшую пользу!

Одним словом, “Рай-Альтернатива”, господа! “Рай-Альтернатива!”

 

Это суть. Разумеется, описанного выше торга никогда не происходило. Арей не выкрикивал этих балаганных слов, а чаще хмуро сидел у себя в кабинете, в потайном месте которого притаилась пухлая конторская книга. Неудачливый актер Паша Бибиков не подозревал о существовании этого золотушного бухгалтерского фолианта, а если бы случайно открыл ее, то, к удивлению своему, обнаружил бы свое имя вписанным в разлинованную графу, с поставленной справа от него красной наглой галочкой. И, говоря строго по секрету, имя его не было единственным, означенным в этой тетради. Но, за исключением Сергея Сисевича, семенящим своим галопцем прискакавшего совсем в особую графу, других галочек напротив имен пока не наблюдалось.

Итак, господа, “Рай-Альтернатива”! “Рай-Альтернатива” являлась строго закрытой организацией и работа в ней была куда более рутинной, чем можно было себе вообразить.

К часу, который афонские монахи называют полуденным бесом, стопка вчерашних бумаг, подготовленных для отсылки в адскую канцелярию, обмелела. Паша встал из-за стола и с хрустом потянулся.

— Разгреблись! — сказал он радостно.

Ведьма откинулась на спинку стула и с брутальностью женщины-хирурга, только что закончившей сложную операцию, выщелкнула из пачки папиросу. Курила Улита “Беломор”, сохраняя ему верность с Курской дуги, где она, черт уж знает каким боком, служила телефонисткой в объединенном штабе танковых армий.

— Оставь надежду, яхонтовый! Сейчас нахлынут суккубы с квартальной отчетностью! — сообщила она, зажигая табак прикосновением ногтя.

Актер, не привыкший еще к проделкам нечисти, нервно икнул и вполголоса выругался.

Гулкие скрипучие часы, висевшие в зале дома № 13 со времен меблированных комнат “Версаль”, язвительно пробили полдень. Тотчас, не мешкая, стали пребывать суккубы. Их очередь выползала в двери и вилась по лестнице бывшего черного хода. Вынужденные общаться в очереди с себе подобными, суккубы вели себя угрюмо и целомудренно, и расцветали только у стола Паши Бибикова. По залу разливался запах не то индийских ароматных пирамидок, не то подделанной туалетной воды “... Oh! de Moschino” полтавского разлива.

— Принято! Следующий! Не задерживайтесь, гражданин! — злобно рявкал Паша, собирая отчеты.

К исходу второго часа суккубы отчитались, и, продлив визы на пребывание на Земле, отвалили прямо из заднего окна, выходившего на глухую стену дома, примыкавшего со стороны Столешникова переулка. Не успел взмокший актер перевести дух, как подоспело время чертей-комиссионеров. Эта работающая на проценте адская сволочь приносила заполненные квитанции на проклявшие себя души, а также раздутые счета за богохульство, пьяные ссоры, супружеские измены, проломленные головы, откушенные носы и прочее мелкое членовредительство, учиненное российскими жителями по подсказке оных комиссионеров. Здесь нужно было держать ухо востро, поскольку комиссионеры, раздувая свои заслуги, были склонны к припискам и фальсификации.

Улита принимала квитанции и, прошлепнув их новеньким бряцающим дыроколом, подшивала их в папку красного пурчатого картона. Ей же вручались счета, которые ведьма долго и подозрительно разглядывала, шипя на комиссионеров. Те лишь бесстыже моргали и клялись чем попало.

Паше же комиссионеры, жалобно шмыгая носами, сдавали доносы друг на друга, в которых чаще всего мелькали устаревшие обороты, вроде “бью ничтожный челом вашей милости”, “оный гад умыкнул у меня сию душонку а когда я слезно сказал ему опомнись что же ты сволота желаешь бил меня нещадно и наименовал выблядком”, “не дайте в обиду бедную сироту сдерите с него аспида кожу дабы осталась она мне сирому на утешение и сошлите его в Геену на вечное поселение!”

От множества вонявших луком и табаком страниц у Бибикова начали слезиться глаза, и он все более и более нервно шлепал печатью по штемпельной подушке, продлевая комиссионерам регистрацию.

Вдруг смоляной, упругий, словно из блестящего эбенового дерева выточенный джинн, натертый пахучими восточными маслами, материализовался посреди приемной и осклабился, заинтересованно ощупывая бараньими глазками могучие груди Улиты, камчатскими сопками вздымавшие белую вискозную водолазку. С плеча джина свисала серая брезентовая сумка с эмблемой курьерской почты ада.

— Некогда, Али! Не видишь, работаю? Вечером залетай! — отмахнулась ведьма.

— Я не Али, я Хоттаб, — сказал джинн.

— Новенький, что ли? — удивилась Улита. — Я же сказала: некогда, Хоттаб. Вечером.

Продолжая перемигиваться с ведьмой, джинн сунул ей длинный конверт и исчез, обратившись в столб дыма.

— И не отличишь их, дураков! — мечтательно сказала Улита и вдруг закричала на остолбеневшего старичка-комиссионера. — А ты что тут торчишь, убогий? Квитанции сдал и вон пошел!

Отковырнув ногтем подтекшую сургучом печать, ведьма скользнула взглядом по листу. Лицо ее вытянулось. Пепельные завитки обеспокоенно дрогнули. Брови, как льдины, наползли одна на другую, встретившись над переносицей.

— Вон! Все вон! — рыкнула она на комиссионеров и заторопилась в кабинет к Арею. Сопки, ставшие вдруг вулканами, изверкались под водолазкой.

Начальник русского отдела скатывал хлебные шарики и выстреливал их щелчком указательного пальца, стараясь попасть в разинутый рот мраморной жабы-пепельницы. Услышав скрип двери, Арей бросил свое занятие.

— Ну что еще такое? Я занят.

— Депеша от дядюшки Сэма! — сказала секретарша.

На Арея это известие оказало самое неожиданное воздействие. Начальник русского отдела зарычал. Его широкая физиономия пошла рябью. Лоб подернулся могильной зеленью. Арей зарычал еще громче. Даже актер, корпевший над бумагами в соседней зале, услышал этот рык нежной братской любви.

— От Сэма? Что нужно этому старому мормону? — заклокотал бес.

— Вызов на гладиаторский бой. Его боец против нашего. Будут начальники всех отделов и шишки из преисподней. Приглашения уже разосланы, — поджимая губы, сказала ведьма.

Сизый кулак начальника русского отдела ударил по столу. Мраморная жаба подпрыгнула.

— Выскочка! Ковбой недоделанный! Первый поселенец, растудыть его! Пашка! Иди сюда! Ты слышал, что нам брошен вызов? Улита, где Сэм назначил бой?

— Заброшенное римское кладбище у начала Аппиевой дороги, милый, — сказала ведьма.

Нос и губы Арея язвительно зашевелились. В изгибах рта забродили нехорошие ухмылки. Желчность, рожденная братским чувством, рвалась наружу.

— Кладбище? Нечего сказать, самое подходящее место для петушиных боев. У моего друга Сэма психология водопроводчика, допившегося до белой горячки. Был у меня один такой клиент. Пытался выкопать на кладбище старого друга, чтобы выпить с ним.

— И что? — с жалостью спросил Паша.

— Разумеется, не выкопал. Вместо этого попал в лечебницу на Ганнушкина, поправил здоровье, и теперь ставит джакузи. Отличный, говорят, мастер, только вот на кладбищах предпочитает не бывать... Улита!

— Что, яхонтовый?

— Какого бойца выставляет Сэм? Надеюсь не статую Свободы с многорожником, полученным в канцелярии за особые заслуги?

— Нет, сладенький мой, бройлерного петуха.

— Петуха? Неужели? Вот они ножки Буша когда аукнулись! Говорил я этим попрошайкам: дареный конь лягает в зубы! — Арей расхохотался было, но вдруг помрачнел.

— Разумеется, их бройлер будет здоровенным, — продолжал он. — Эдакое заплывшее чудище, раздутое на гормонах. Помесь гуся с индюком... Улита, сколько у нас времени в запасе?

— Три часа, яхо... — ведьма осеклась. Начальник русского отдела обжег ее ртутным взглядом.

— Три часа! Ах он, бестия!

Уронив стул, Арей забегал по кабинету. Вельможного беса штормило от гнева и захлестывало бурлящими валами досады. На его скулах вскипали и тотчас опадали желваки. Брови плясали независимо друг от друга. Глаза моргали. Лицо дергалось как в Виттовой пляске. Застигнутый врасплох начальник русского отдела был ужасен.

— Где мы за три часа найдем петуха, который сможет сразиться с американским бройлером? А не явишься — представит дело так, будто мы струсили! Ах ты, интриган заокеанский! Глист рогатый! Америго Веспуччи абортированный! Петуха, видите ли, ему подавай! Сам