Вопросы вмешательства. Daemonomania

 

Главным вопросом жизни и смерти Винсента Ратленда был вопрос вмешательства. Будь он более склонен к рефлексиям, он бы передвигался по миру, декламируя в такт шагов известный монолог о бытии и его противоположности. Но, зная, что ожидает Европу в близком будущем, и уже единожды вмешавшись в развитие событий, поспособствовав установлению хоть какого‑то равновесия сил через вовлечение России в Антанту, наш герой остановился и оглянулся. Любой историк искусства в первую очередь – историк. Любой историк знает, что сколь бы ни была велика роль людей, выталкиваемых на поверхность событий, будь то Цинь Шихуан, Александр, Чингис, Наполеон или Ульянов, они бы не встали на магистральный путь истории, если бы этого магистрального пути не существовало, если бы мир так и не шел упорно куда‑то вверх – от войны к войне, от завоевания к завоеванию, от резни к резне, с узорами в виде Каролингского[155] или итальянского возрождения, с лирическими отступлениями на философию, теологию, искусства и мистику. Кого и когда именно надо останавливать? И надо ли? Не вытолкнет ли взбудораженный национальный субстрат наверх не упрямого крепыша‑Бенито, а второго Савонаролу? И какого нового фанатика, какого Иоанна Лейденского[156] вознесут на вершину ницшеанского копьеискательства судьба и какой‑нибудь колбасно‑кровяной путч, если, скажем, неудачливый акварелист из Браунау на Инне случайно упадет в канаву и сломает шею?

Ратленду не было интересно посвящать свои усилия Бенито или Адольфу. Он не собирался изображать из себя Прометея, и вообще был скорее равнодушен к людям и судьбам мира, чем наоборот. Но он был искусствоведом – хотя бы по одной из профессий – и как таковой терпеть не мог системного уродства.

Винсент Ратленд, человек деятельный, любознательный, неутомимый экспериментатор и, как мы уже поняли из его истории, большой любитель попасться на пути какой‑нибудь лавины, недаром занимался искусствами. Он довольно давно понял: лучшее, что есть в людях, – производимая ими красота. Совершенно не важно, каков каждый отдельный человек. Каков был Гомер: добр, мелочен, ласков с друзьями, склонен к возлияниям? Какая разница? Какая разница, кем и каким был автор фаюмского портрета юноши в золотом венке? Вы скажете, они наверняка были добры, мудры, трудолюбивы и воздержаны?

Да полноте. Ответ на пушкинский вопрос о гении и злодействе – да. И если человек букв обязан быть хотя бы умным, если не мудрым, то человек кисти не обязан даже этого. Автор «Юноши в золотом венке» вполне мог быть сварливым египетским ремесленником, торговавшимся за каждую меру зерна и бившим подмастерьев шпателем для растирки красок. Поэтому Ратленд, невысоко ставивший собственные душевные качества, не считал себя вправе использовать свой дар как инструмент для срезания сучков на древе мироздания. Надо было изучить ветви, из которых получались сучки. Посмотреть, нельзя ли исправить ковер истории, вытаскивая петли с изнанки.

К высоким исканиям добавлялись поиски мальчика по имени Питер – сына Агнес. Мы обошли этот момент стороной, потому что описывать тут почти нечего, но Винсент искал Питера с тем же упорством, с каким некогда искал его мать. Он чувствовал: дело нечисто, недаром ведь Пруденс напрочь забыла о мальчике. Недаром никто не узнавал Питера по портрету, который Ратленд в досаде набросал на листе бумаги лично, ведь другого способа разыскивать пяти‑шести‑семилетнего и так далее мальчика по имени Питер Корнуолл у него не было. Питеров Корнуоллов искомого возраста в мире не существовало как будто ни одного, хотя по отдельности такие имя и фамилия не были на острове Великая Британия редкостью. Никто не видел нигде кареглазого ребенка с каштановыми волосами, милым носом и удивленно приоткрытыми губами. Домой в городок Окем, к Агнес и ее матери, никакой ребенок не возвращался. Ратленд, умевший быть упорным, продолжал поиски в Европе. Тщетно.

Зато в процессе поисков названого брата Винсент Ратленд нашел демона – Демона с большой буквы.

 

* * *

 

На дворе стоял 1914 год. Война уже началась, первая война человечества, названная Мировой.

В годы, что прошли с того момента, когда мы кратко взглянули на Винсента Ратленда и его дела во время стычки с синьором Муссолини в Болонье, он продолжал свои перемещения и многое сделал. Призовем читателя взглянуть на разворачивавшийся в Европе конфликт свежим взглядом.

Чем были войны до Мировой? Двух‑, в крайнем случае, трехсторонними и непременно локальными конфликтами (исключая генеральную репетицию – спровоцированную великим реформаторским расколом Тридцатилетнюю войну). Одна страна хотела кусок земли, принадлежащий другой, а лучше два куска (например, Эльзас и Лотарингию). Или же одна страна хотела сохранить в своих владениях некогда завоеванную территорию и планировала избавиться от живущего там населения, исповедующего какую‑нибудь неправильную религию – особенно, если это такая неприятная территория, как Балканы. Или две страны не могли поделить жирную колонию. Или еще какой‑нибудь стране делалось ясно, что нет ей жизни без выхода в Средиземное море через Босфор и Дарданеллы.

А теперь представьте, что все эти страны решили разделаться с указанными противоречиями кучно, не так, как если бы один джентльмен пошел стреляться на дуэли с другим джентльменом, а еще два джентльмена шли с первыми двумя рядом секундантами, в случае чего, постоять за честь друга. В августе четырнадцатого года джентльмены разных национальностей прыгнули на один ринг и с воодушевлением принялись бить друг другу морду кто как умел. Все думали победить решительным наступлением. Кое‑кто колебался, не зная, на чьей стороне выступить. И если мы были свидетелями того, как Извольский, Николсон и закулисный Ратленд повернули Россию к Антанте, примите на веру: первоначальной своей «ориентации» в войне не знали ни Турция, ни Италия, ни Румыния. Поворот Италии к странам Антанты в 1915 году и через год Румынии к ним же произошли при непосредственном участии одного из трех фигурантов дела Извольского‑Николсона, известного нашему читателю, но неизвестного широкой публике.

Знает ли читатель, что под ружье в воюющих странах встали более шестидесяти миллионов солдат? Осознает ли, что, несмотря на «роль личности в истории», бойню эту нельзя было остановить через ликвидацию кого‑нибудь одного – скажем, Мустафы Кемаля Ататюрка, Рамона Пуанкаре или Франца Иосифа I? Понимает ли, что «плохой» прогерманский Ататюрк, будь он уничтожен в военном зародыше, не стал бы отцом нации, поднявшим Турцию к вершинам процветания и демократии?

Конечно, наш читатель понимает это. Понимает он и то, что хотя в верхах Первой мировой не было ни Гитлера, ни Муссолини, в ней тем не менее погибли сорок миллионов человек. Наш герой, некогда жестоко разуверившийся в Совете Торн, действовал. Не позволяя себе задумываться о причинах и стараясь действовать обычными методами. Иногда он говорил себе: «Почему ты не пользуешься своими способностями? Не устраиваешь инфарктов генералам и не насылаешь эпидемии на армии?» Смешно задавать подобные вопросы. Выходит, де Катедраль был прав? Нет, не был. Иначе Ратленд ничего бы не сделал, аон сделал многое: при том раскладе сил, которого он добился, Великая война могла опустошить Европу, но все‑таки не уничтожала ее.

В конце лета 1914 года нашему герою двадцать восемь лет, и через пару месяцев будет двадцать девять. Он объездил полсвета и побывал в Западном полушарии (как же – в1917‑м на стороне Антанты в войну вступит Америка, – скажет осведомленный читатель и будет прав; вспомним некоего старого негра по имени Сэм, подружившегося с принцем Руни еще в прошлой книге. Черный дядюшка Сэм вышел из статуса Черного пятна на родину не только здоровым человеком, но и весьма влиятельной фигурой). Он сидит в гостиничном номере во Флоренции и наблюдает за началом войны, глядя в картину «Битва при Леньяно» кисти Амоса Кассиоли[157], скромно прислоненную к спинке стула. Это подлинник. На полотне и поле битвы присутствует увенчанная знаменами флорентийская кароччо – боевая колесница Бога, символ мощи тосканской столицы, танк веры, поддерживающий воинственный настрой горожан. Но магистр искусств смотрит на полотно так, как мы смотрели бы в монитор, и видит битву не конца двенадцатого[158], а начала двадцатого века.

К началу войны наш герой изменился еще больше, чем, скажем, к тибетскому путешествию. Раньше мы часто видели его с людьми – с Агнес или среди воспитанников монастыря, с оркестром, поблизости от окружения короля или среди университетских коллег. Сейчас все изменилось. Теперь он был один постоянно, сообщаясь с другими представителями человеческого рода, только когда ему было что‑нибудь от них нужно. Он как будто перестал существовать. Его поручения выполняли подставные лица, где‑то работали его деньги, он получал массу корреспонденции, не говоря уже о характерных для него способах добывания информации через удобные в использовании вещи вроде картин, чаш с водой или старинных манускриптов. Но, пожалуй, нам не удастся назвать никого, кто, начиная с 1913–1914 годов, мог утверждать, что знаком с молодым мужчиной по имени Винсент Ратленд. Винсент Ратленд пропал, не из одной страны, чтобы объявиться в другой, а совсем. Башне преобразователя не нужно стоять на уединенном утесе, преобразователь всегда носит ее с собой, как улитка домик. И нет, башня нужна не для уединения, это выходит само. Она нужна для достижения неба.

В один из дней осени 1915 года, стоя на мосту Сант‑Анджело в Риме, Ратленд особенно глубоко задумался, как будто делаясь, как всегда в подобные моменты, невидимым для окружающих. Облокотившись на парапет, он, вместо того чтобы разглядывать круглый замок Святого Ангела[159], смотрел в неглубокую зеленоватую воду Тибра и жонглировал горящими мыслями. Воротник его редингота был поднят, а к ограждению моста прислонялась головой легкая трость с серебряным набалдашником – мифическим китайским цилинем. Ратленд уже все знал об этом городе и о следах своей крови в нем. В рионе Борго[160] – Львином городе некогда жил Чезаре, а собор Святого Петра и замок Сант‑Анджело сообщались тайным Passetto di Borgo, которым пользовался Александр.

Ратленд был вхож в апартаменты Борджа в Ватикане (вспомним вложенный в голову Бенито план решения Ватиканского вопроса), но не как потомок пап (кроме совета Торн никто об этом факте не знал), а как специалист по «решению вопросов». Только теперь он решал их, не соотносясь с Ли Хунчжаном, Цы Си или Адептом; решал по собственному усмотрению.

Одиночество не очень изменило нашего героя. Кажется, он находился в мире с собой, а черты его лица заострились, просто потому что он «много работал». Сейчас Ратленд уперся подбородком в сомкнутые руки и пристально вглядывался в воду: не машинально, пытаясь сфокусировать ум на чем‑то абстрактном, а вполне осознанно, пытаясь понять, кажется ли ему… Но нет, ему редко что‑либо казалось, и он не настолько много работал и «мало спал». В воде действительно ходила большая темная тень. Рыб такой величины в реках не водилось, и потом, природа, кажется, не наделила рыб руками. И хвост у них располагался перпендикулярно поверхности воды, в отличие от водных млекопитающих, хвост которых сконструирован так, чтобы выталкивать носителя на поверхность, за воздухом. Разобраться в казусе хвоста тени, барражировавшей под мостом Сант‑Анджело и не уходившей ни в сторону Ватикана, ни в сторону вилы Боргезе, было трудно. Обладатель рук и, как наконец‑то разглядел Винсент, великолепной сине‑зеленой чешуи пользовался хвостом художественно, разворачивая его, как взбредает в голову: судя по всему, вопрос пополнения запаса воздуха его не заботил.

Магистр узнал хозяина тени. Именно эта зеленоватая рука поймала китайский перстень, брошенный им в океанические воды на подходе «Дома Браганза» к устью реки Тежу. Это она поманила его за собой в глубину из опустевшей чаши с камелией в Синтре и забрала записку Амадеи дель Соль. Ратленд видел тень демона и в Москве‑реке, и в Темзе, и в Босфоре, и всегда откупался, кидая в воду то письмо, то драгоценность. Винсенту было ясно, что водный дух почему‑то должен служить ему, но он долго противился этому служению, не желая принимать его. Теперь он знал: дух вод Венеции, с которым обручались поколения дожей, некогда подчинился Чезаре Борджа.

Винсент поддался импульсу, стащил с левой руки перчатку, привычно сомкнул и разомкнул пальцы, разгоняя кровь в застывшей ладони, и почти не удивился, увидев на безымянном пальце вычурное изделие из золота и каменьев. Перстень он узнал сразу: квадратный кардинальский аметист Родриго даже и в окружении цветолучивых бриллиантов спутать с другим камнем было непросто. Впрочем, через секунду перстень все равно уже находился во внутреннем кармане редингота Ратленда: украшений на себе он не выносил, даже «магических».

Податель кольца тем временем выбрался на мост. Демон был очень велик, наг и, судя по виду, довольно нагл. От него пахло морем и мокрым парусом. Магистр оглядел его с плохо скрытым недовольством: сцена выглядела гротескно и смутно напоминала сюжеты из арабских сказок. Утешало Винсента в развитии событий лишь то, что прохожие, которых почему‑то сразу стало меньше, по‑прежнему предпочитали вежливо не видеть необычный тандем. Состоялся диалог.

– Кто вы? – спросил Ратленд с максимальной приветливостью, которую смог вложить в этот вопрос, чтобы демон хоть что‑нибудь сказал.

– Sono Strattari; si, sono Rodolfo Strattari[161], – ответил демон так, будто это объясняло все на свете. Жаловаться было не на что, на короткий вопрос был дан короткий ответ.

– Вы знаете, кто я? – зашел Винсент с другой стороны.

– Sei il Mago[162]. Я подчиняюсь i Magi из Папской области, хотя и не всем. Теперь подчинюсь тебе.

Винсенту очень хотелось уйти с ветреного моста, от этой внезапно ставшей холодной реки, уйти одному, но он не мог. Мы ответственны за тех, кого приручили… наши предки, даже если эти «те» буквально не от мира сего.

– Мне не надо подчиняться. У меня нет дел для вас. Я обхожусь сам.

Страттари пожал голыми сине‑зелеными плечами, на которых уже не блестела чешуя. Ратленд отметил, что он был сух и горяч. Магистр поднес руку к плечу демона и почувствовал исходящий от него жар.

– Теперь уже нельзя изменить, – констатировал водный дух со странным печальным удовлетворением в голосе. Чувствовалось, что ему давно не доводилось упражняться в применении социальных навыков. – Многое, что нужно, не существует, а многое, что есть, не нужно. Вы кинул мне перстень, еще когда был «ты», совсем почти мальчик. Я уже лежал в ожидании много лет… столетия. Яшмовый перстень катайца. Теперь вы отыскал своих всех, без помощи и без родителя… и я должен исполнять.

Демон говорил на чистом венето, языке Венеции (или, как вам могли бы сказать почти не существующие великодержавные италийские шовинисты, венецианском диалекте итальянского языка), и Винсенту было довольно сложно понимать его.

– Хорошо, – пробормотал Ратленд, знавший европейские легенды, в которых маги пользовались подручными‑faerie; только Страттари не был… феем. Винсенту порой доводилось экспериментировать со стихиями, и вполне успешно, однако вплетать в свои проекты океаническую силу, воплощенную в Страттари, было страшновато. Скажем, за неделю до встречи с демоном наш герой накрыл двухчасовым ураганом Флоренцию, на сутки оставив город парализованным, ибо в нем перевернулось все… кроме произведений искусства. После этого «случая» премьер‑министр Антонио Саландра[163] резко повел курс на выполнение обязательств перед Антантой. По сравнению с какой‑нибудь цунами, какой мог стать Страттари, двухчасовой ураган, аккуратно обходящий галерею Уффици, был просто детским утренником. Даже единственный созидатель на земле не смог бы остановить второй Великий потоп.

– Вы не хочет, – констатировал Страттари. – Я понимаю, это естественно: я широк и плосок, так как изначально возлежу с землею, а вы остер, высок и намерен наткнуть на себя небосвод. Кажется, нам нет полезного пересечения; но это лишь кажется: голубой горизонт наполнен водою. Вы привыкнет, и Страттари привыкнет.

Винсент усмехнулся.

– Похоже, у меня нет другого выхода, кроме как поверить вам и принять вас… за данность, – сказал он, сам удивляясь пролетевшему мимо него по касательной чувству радости. – Что ж, для начала облачитесь во что‑нибудь, чтоб вас не приняли за представителя угнетенного малого народа, и – с той же целью – перейдите… по возможности, конечно… на более современный вариант итальянского языка.

Страттари коротко поклонился. Ратленд так же коротко поклонился в ответ и, развернувшись, пошел прочь.

– И стала золотая рыбка у меня на посылках, – бормотал он по‑русски, идя мимо замка Сант‑Анджело. – И стал Винсент Ратленд влады… владытчиком морским.

 

32. Verdun: ils ne passeront pas [164]

 

Наши записки стали разрозненнее, и взгляд автора выхватывает из темноты, укутавшей жизнь и деятельность магистра, лишь эпизоды, как будто свет фар на секунду освещает длинную ночную дорогу, а до рассвета еще целая вечность. Все так. Отправимся же под французский город Верден, где состоялась самая длительная и одна из самых кровопролитных битв в истории человечества, тянувшаяся с февраля по декабрь 1916 года и унесшая четверть миллиона жизней. Воевали французы с немцами.

Лотарингский город Верден занимает стратегическое положение на реке Мёз, утекающей из Франции в Бельгию и Голландию. Для Франции Верден – то же, что для России Брестская крепость: он сторожит северные подступы к Шампани и путь на Париж. О древний галльско‑римский Веродунум, «Сильную крепость», обломал зубы еще Аттила, а после Франко‑прусской войны 1870 года, корни которой пустили зеленые ростки в Первой мировой войне, Верден встроился в пару важных оборонительных линий, и они понадобились ему в 1916 году.

Винсент Ратленд, ожидавший от Верденской битвы того, чем она и стала, – чудовищной, необъяснимой и непредставимой по масштабам катастрофы и бессмысленной кровавой мясорубки, бросил свои столичные дела и отправился в гущу событий. Он собирался встретиться еще с одним старым знакомым по Китаю, главнокомандующим французскими войсками Робером Нивелем[165], в свое время успешно воевавшим против боксеров. Сейчас артиллерийский генерал планировал знаменитое наступление, обещавшее закончить войну за сорок восемь часов при потере «всего» десяти тысяч солдат. Надежды на то, что он узнает в человеке, готовом разменять четвертый десяток, четырнадцатилетнего подростка, некогда явившегося в его пекинский штаб, было мало. Но Ратленда это не смущало: любую память можно освежить, даже память очень занятого военного.

А еще час назад магистр шел среди старых домов возле древней верденской цитадели. Озабоченные люди спешили по делам, а промозглый февраль не добавлял жизнерадостности ни спешке, ни делам, прошитым войной, как стеганый халат. Под Верденом уже началась драка, и город за линией фронта держался лишь благодаря «Священному пути» – Voie sacreé, соединявшему его с Бар‑ле‑Дюком. Дорога жизни позволяла надеяться, что в Лотарингии получится то, что не вышло у немцев под Ипром, у англичан под Нёв‑Шателем и у французов в Шампани: выиграть одним ударом.

Наш герой, как всегда, работал на ниве сближения союзников. В конце 1915‑го он снова появился в Петербурге, встретился с наследниками Извольского (сам Александр Петрович пять лет как служил послом в Париже), и уже в январе российское верховное командование отправило на западноевропейские фронты экспедиционный корпус. Слать корпус через Балтику, где свирепствовали немецкие подлодки, командование не решилось, хотя Ратленд, заручившийся поддержкой Страттари на морях, пытался уверить начальника Первой бригады Лохвицкого, что опасности Балтика не представит. Он не мог сказать военным правду о причинах, а русские не решились рисковать ста восьмьюдесятью офицерами и десятью тысячами солдат в самом начале операции. Корпус выдвинулся через Дальний Восток, порт Дальний‑Далянь, миновал Гонконг, Сингапур и Коломбо, Красное море и Суэц, вошел в Средиземное море и прибыл в Марсель. «Что ж, хоть так, – думал магистр, – для начала хоть так». Последующие бригады отправлялись помогать союзникам уже из Архангельска – Страттари действительно успокоил Балтику.

Занятый подобными мыслями, магистр направлялся мимо цитадели Вердена к машине, собираясь в ставку Нивеля в поселение Сюлли, откуда тот (а вслед за ним и Петен) командовал армией. Во все стороны беспорядочно летел дождь со снегом или снег с дождем, неулыбчивые верденцы прятали носы в воротники, и тут Винсент увидел старика. Тот направлялся к парку, но остановился и стал радостно махать рукой кому‑то в окне третьего этажа серого доходного дома. Ратленд почему‑то замедлился и поднял голову, решив посмотреть, кто машет пожилому мсье в ответ. Старик опустил руку и, улыбаясь, подошел к высокому молодому человеку с ранней сединой в темных волосах. Тот приветственно наклонил голову.

– Добрый день, мсье, – сказал старик. – Вы единственный заинтересовались, кому я машу рукой.

Молодой человек счел необходимым извиниться.

– Простите мое неуместное любопытство, мсье, – сказал он. – Вы показались мне первым жизнерадостным человеком на этой хмурой улице.

Старик посмотрел прямо на собеседника яркими голубыми глазами и тут же отвел их, смущенно улыбнувшись.

– Вы, наверное, смеетесь, мсье.

– Ничуть, – удивился Ратленд и предложил: – Кстати, если хотите, могу подвезти вас куда‑нибудь, у меня есть свободные полчаса.

– Хочу, – с воодушевлением согласился старик и, бодро подтрусив к автомобилю, уселся на пассажирское сиденье, с искренним удовольствием наблюдая, как садится за руль его собеседник. Они немедля взяли с места.

– Куда же мы направляемся? – спросил Винсент, на которого почему‑то, словно дождь со снегом, налетела тревога.

– Куда хотите! – воскликнул старик. – Куда глаза глядят! Вот вы… вы похожи на хотя и молодого, но уже успешного и нужного человека. Повезите меня куда‑нибудь, где нужны люди. Мое имя…

– Нет, – неожиданно для себя сказал Винсент. – Не говорите, как вас зовут.

– Почему? – неуверенно улыбнулся старик, как расшалившийся мальчишка, которому не дали нашкодить до конца. Он повернулся к любезному молодому человеку с непонятными волосами. – А вы? Как зовут вас?

– Я не хочу знать, как вас зовут, потому что у вас никого нет, – ответил Винсент на первый вопрос, игнорируя второй. – Вы махали рукой пустому окну в пустой квартире. Вы один. В вашей семье кто‑то умер? Погиб?

Он сам не понимал, как выговаривает эти слова. Ему казалось сейчас, что голубоглазый старик – острие его собственного кинжала, и что он без предупреждения вошел… нет, не в сердце, оно никогда ничего не чувствовало, а прямо в мозг, с хрустом ломая черепную кость и кроша привычный лед в голове. Однако что бы ни сделал старый верденец с ним лично, он этих вопросов не заслужил; с людьми нельзя так разговаривать.

Ратленд ошибался. Именно так надо было говорить с этим стариком.

– Да, у меня погиб сын, – с готовым и каким‑то водянистым добродушием подтвердил безымянный человек. Они уже подъехали к Священной дороге и пробирались среди бесконечных грузовиков с припасами и товарами для фронта. Священная дорога, ввиду своей невероятной востребованности обслуживаемая восемнадцатью батальонами и несколькими тысячами человек, почему‑то пропускала машину, в которой сидели человек в штатском и голубоглазый старик. Как будто автомобиль был соткан из ветра. – Но что тут поделаешь? Ведь сейчас такое время: у всех умирают дети, да и в мое время войны были… А потом умерла жена. Ужасно. Не пережила, значит. Но тоже – дело житейское. Она ведь не очень молодая была. Так что вот уже месяц мне никто не машет из окна. Но я машу, потому что важно, чтоб махали хотя бы с одной стороны.

Старик улыбался, абсолютно уверенный в том, что изрекает истину, а Ратленд молчал, одновременно пытаясь осмыслить услышанное и подбирая в уме город и место. Он уже придумал, что пошлет его в Рим, а может, в Испанию? Он даже знал, кто поселит у себя старика без имени… нужно все‑таки спросить имя.

– Примите мои соболезнования, мсье, прошу вас, – сказал Винсент, стараясь не смотреть на своего спутника. – Мы сейчас приедем в Сюлли, я отведу вас в одно прекрасное заведение, вы подождете меня… может быть, долго, но вас будут развлекать, поить горячим и кормить домашним и, если понадобится, даже определят на ночлег, а потом вы скажете, куда вам хотелось бы уехать из Вердена. В Рим, в Париж или, например, в маленький городок в Испании.

Старик развернулся на сиденье и буквально уставился на молодого человека за рулем, распахнув радостные голубые глаза.

– Правда? – спросил он звонким голосом. Ратленд вдруг подумал, что простота и безобидность его собеседника делают его пугающе похожим на модель некогда живого существа, из которого аккуратно достали позвоночник вместе со всеми костями. – Неплохо! Звучит совсем неплохо, мой дорогой друг! Вы и правда хотите подарить мне другую, новую жизнь? Просто жизнь?

– Правда, – пробормотал Ратленд. Он за последнее время совсем отвык от того, чтобы его видели, и поэтому столь пристальное внимание давалось ему тяжело; ему захотелось куда‑нибудь деться.

– Но нет! – снова живчиком развернулся на месте старик. – Я же вас узнал.

Пришла пора развеселиться Ратленду.

– Наверное, я вам кого‑то напоминаю, – предположил он. – Мы вряд ли встречались раньше.

– Вы тот дирижер с английской фамилией. Мы вас слушали, все трое, – еще тогда, до того как вы пропали.

Винсент подумал, что день явно перестает быть удачным, и промолчал. Но старик выжидательно смотрел на него и чего‑то ждал.

– Угадали, – признал Винсент. – Хотя это и странно. Я‑то надеялся, что все давно забыли о симфонической музыке, особенно когда заговорили пушки.

Старик радостно кивнул:

– Вы‑то мне и поможете.

– Да, – согласился Ратленд, – о том и речь.

– Вы должны помочь мне умереть, – уточнил старик, продолжая смотреть на него, как на прекрасный вид или на удивительную картину: с радостью и некоторым восторгом.

– Вы сошли с ума? – вежливо поинтересовался Винсент, еле удержав руль, который, почуяв свободу, попытался увести машину на обочину.

– Нет, – сказал старик и без всякого перехода принялся плакать. Он плакал молча и мучительно, похоже, впервые после того как в его жизни произошло то, что произошло, и магистр наконец‑то понял: начальная живость безымянного старика была не какой‑то формой безумия, а полным и бесконечным героизмом.

– Я не убиваю невинных пожилых людей, – сказал Винсент, сознавая, что не дал старику назвать имя, именно потому что знал с самого начала – так все и повернется. Старику была нужна смерть. Если положить на одну чашу весов жажду забвения, овладевшую этим человеком, а на другую нежелание Винсента Ратленда убивать несчастного старого француза, то первая наклонилась до земли, вознеся вторую к небесам.

– Не убивай меня, сынок, помоги, – сказал старик, вытерев слезы; Винсент от греха вывел машину на обочину, затем подальше в поле, бросил руль и вышел в снежное месиво. Все было ледяным. Руки, голова, тело, ноги. Давненько с ним не бывало так, с самой Трубной площади.

Голубоглазый верденец проворно выбрался из машины вслед за водителем.

– Просто я не могу больше мучиться, – сказал он, подойдя к Ратленду. – Сделай что‑нибудь, ты можешь. Я знаю, я слушал твою музыку. И я пойду к ним. К Франсуа и к Мари.

– Сентиментальная французская чушь, – пробормотал магистр, стягивая левую перчатку. – Будьте мужчиной… вам же сказали, Верден не везде. Есть другие города, другие люди. Я, например. Мы же говорили с вами. Вы будете говорить с другими людьми, кто‑нибудь будет махать вам рукой из окошка, я даже знаю, где оно, это окно.

Старик подошел ближе.

– Меня зовут Жюльен Шатель. Запомни, мальчик: Жюльен Шатель. Отпусти.

Винсент больше не мог смотреть в эти глаза. Он победил вторую перчатку и приложил пальцы к вискам старика.

– Мы еще встретимся, мсье Жюльен Шатель, – пробормотал он, видя, как тот начинает улыбаться, теперь настоящей, расслабленной улыбкой человека, у которого перестало болеть все, что находится под кожей. – Не знаю, где и когда, но мы еще встретимся.

Магистр вернулся к машине. У дверцы он помедлил, глядя на поле, но там не осталось ни Жюльена Шателя, ни следов его. Зато левая рука магистра почему‑то была в крови, как тогда, на Трубной, будто одетая в алую перчатку. Он вытер кровь снегом, сел за руль и поехал в Сюлли, где в мэрии располагался штаб командования французской армией, возглавляемый генералом Робером Нивелем. В городишке было не пройти от солдат, офицеров, медицинских людей и всяческой техники.

Магистр посидел в машине, поглядел в бритвенное зеркальце, которое держал при себе именно для подобных случаев (в полевых условиях было сложно работать с картинами старых мастеров). Отметим мимоходом еще одну особенность нашего героя. Характерная для внешности Винсента Ратленда гладкость лица (за исключением открывавшегося иногда пореза на левой скуле) и не меняющаяся длина волос сохранялись таковыми сами по себе, не заставляя его бегать по куаферам. Так что вот и зеркало показывало сейчас Ратленду не его отражение, а того, кого он искал, – адъютанта генерала Нивеля, – щедро начав обзор с вселенских глубин. Кто сказал, что бездна внизу? Глядя в то зеркало, можно было совершенно точно понять, что именно так смотрит Создатель в котел творения, иногда вдумчиво помешивая в нем ложкой и добавляя того или иного семени… и перцу. Вот и мы смотрим в эту бездну вверх, видим мельком некий остров‑замок и ведущий к нему бесконечный акведук, а затем картинка настраивается и показывает сначала вид с высоты птичьего полета на Верден и окрестности, а потом и Сюлли.

Ратленд увидел: адъютант побеседовал с каким‑то полковником возле машины Красного Креста и повернулся, направляясь в штаб, но из отданного под госпиталь здания за ним выбежала медсестра и, догнав, вручила какой‑то документ. Наблюдатель собрался было всмотреться в лицо девушки, смутно напомнившей ему кого‑то давно знакомого, но умное зеркало, помнившее изначальное задание, повело взгляд зрителя вслед за адъютантом, и Винсент, убрав свой аппарат слежения, покинул машину и отправился на перехват адъютанта, которому предстояло привести его к Нивелю.

Разговор с командующим, как и ожидалось, вышел долгим. Ратленд не мог сообщать собеседникам о своих странных способностях, не мог объяснить, почему его идеи могли быть осуществлены и как именно. Он не мог постоянно вводить всех подряд в гипнотический транс – это было не только неприятно, но и… неэтично. Поэтому Винсент пользовался старым добрым даром убеждения и ссылался на владение той информацией, которой действительно владел. Никто ни разу не задал ему вопроса «Почему я вообще с вами разговариваю? Кто вы?» Никто не знал даже, что Винсент Ратленд – магистр искусств и доктор права. Магистр разговаривал с людьми так, как будто они не могли с ним не говорить, и они говорили.

Поэтому спустя хороших часа полтора беседы генерал Нивель вышел из кабинета, бормоча свое историческое «Они не пройдут», «Ils ne passeront pas», слова, родившиеся только что, при обсуждении плана действий под Верденом. Слова пошли гулять по свету, а Ратленд, дав себе зарок найти медсестру, напомнившую ему прошлое, вернулся в заснеженное поле, где освободил от бремени земного существования Жюльена Шателя, и ушел в Управляющую реальность. Пора было воспользоваться ею всерьез, как прядильным станком действительности. Он знал, что будет делать.

 

* * *

 

Чего они хотели? Того же, чего все Александры и Цезари до и после них, – власти. Известно, что всякая власть отравляет, а власть абсолютная отравляет абсолютно; реже говорят о том, что всякий правитель рад быть отравленным, всякий правитель знает и хочет сделать как лучше, и ни один Александр или Цезарь не идет в поход во имя торжества зла. Мы уже упоминали общехристианскую систему координат, в которой действовали средневековые и возрожденческие политики, добавим же к ней особые способности и владение великой христианской реликвией, передававшейся по наследству от Венсана де Монпелье. Что знали о себе и о мире Александр и Чезаре? Что вся традиция созидания, описанная в многочисленных трактатах, – лишь мечта о созидании, основанная на чудесах великого и единственного пророка. Чудеса Христа не были фокусами, не были и целью Его, то была окраина, периферия Его божественной сущности. Почему способность менять мир передалась дотоле безвестному дворянину из Монпелье и усилилась после получения им драгоценного копья, они не знали. Они знали только, что мир был полон материала для созидания, он был готов взаимодействовать с преобразователями, и поэтому из глубин венецианской лагуны пришел к ним на службу Страттари – квинтэссенция сил природы, сполна оценить которые не могли даже они.

А мир бесконечно стремился к преобразованию, не к обычному, эволюционному, а к магическому, тому, что досталось Ланцолам по Божьей милости. Маги, алхимики, прорицатели, колдуны и шаманы думали, что́ могут втиснуться между реальностью, Светом и потусторонним миром, в лучших традициях Гермеса безнаказанно сшить их, до бесконечности продлевая свое существование здесь. Где же еще? Здесь, где есть люди, готовые признавать, славословить, заглядывать в глаза… здесь, где синее небо, терпкое вино, вкусная дичь, яркие каменья, тяжелый бархат и тонкий расшитый шелк, гладкие женщины с алыми губами, смех и слезы.

На этом стремлении к волшебному преображению поднялось культурное тесто столь высокое, что уже к шестнадцатому веку стремящиеся вполне всерьез поверили, что носителей магических способностей много, что многое уже было достигнуто, а еще большего можно достичь. Кто‑то летал, кто‑то возносился, кто‑то кому‑то являлся во сне или даже наяву и что‑то говорил, кто‑то двигал что‑то при помощи мысли, а кто‑то при помощи слов кого‑то вызывал и что‑то ему поручал. Каково же было разочарование кардинала Джованни, когда он понял, что истинная преобразовательская сила сконцентрирована в одних руках – вернее, в двух парах рук – и ничего с этим не поделаешь. У всех остальных были мелкие фокусы, а у Ланцолов… Джованни всю жизнь потом снилась одна сцена, свидетелем которой он нечаянно стал. Гуляя вдоль Тибра как‑то ночью и размышляя о прелестях папской дочери, он увидел на мосту Сант‑Анджело две фигуры – папу и папского сына, ненавистного Чезаре. Двое стояли, мирно опершись локтями о перила, и смотрели на Тибр. Постояв, старший распрямился и указал рукой вдаль, а младший кивнул. Затем Джованни увидел идущую по реке флотилию; корабли были огромны. Тибр в Риме – река судоходная лишь условно, поэтому Джованни, проследивший, как мимо него и сквозь мосты проходит корабль размером с ветхозаветный ковчег, потерял сознание. Очнувшись, он был готов поверить, что его попутал бес, без сомнения, всегда находившийся поблизости от чертовых Борджа, но через несколько дней пришли известия о важной договоренности с турками, сделанной под каким‑то совершенно смехотворным с виду предлогом. Джованни смешно не было.

Оставалось пустить по следу Копьеносцев медового котенка с пером в пасти.

Странное благословение было и ограничением. У Ланцолов не было и не могло быть ни «совета», ни «организации». Они были одиноки, и в своих всеобъемлющих планах могли, как египетские фараоны, рассчитывать только на неизвестное будущее, которое им, впрочем, иногда открывалось. В этом будущем они видели великие сражения, грандиозные войны и возможность наконец‑то закончить их, чтобы объединить мир так, как они пытались объединить вокруг Папской области Италию, – под властью носителей Копья. Под властью Ланцолов. Они ткали свою управляющую реальность, как Парки, аккуратно пришивая ее к реальности современной.

Правда, то было довольно кривое зеркало, а как же иначе. Ведь оно было создано людьми Средних веков с их представлениями о географии, химии и астрономии, сколь бы многими знаниями они ни владели. И если были в их создании относительно простые идеи, вроде алхимического дворика по производству золота и драгоценных камней (ставшего Короной гиптов), то большая часть Ура оставалась для их потомка загадкой. Да, Ратленд понял принцип «работы» Ура: чтобы бисерины, которыми заткана картина истории, отлетели, освободив ткань, узелки надо срезать с обратной стороны. Но где расположены эти узелки, и какие нитки они держат? Винсент подозревал, что даже первые созидатели понимали это не слишком хорошо. Потому они и не стремились в свой мир, как не спускаются банкиры к сейфам с сокровищами. Так или иначе, они как‑то черпали оттуда богатство, и этим дело ограничивалось: слишком много усилий уходило на бои с Гаттамелатой. Иони довольно благополучно отбивались вплоть до Гвидо Ланцола, чуть не повернувшего ключ, – до Гвидо, на котором линия Копьеносцев почти оборвалась.

Магистр бросил автомобиль поблизости от Священной дороги, посередине пустынного снежного поля на полпути между Верденом и Сюлли, и вошел в ничто, а вышел в неизвестной местности на бесконечной дороге между высоченных стен. Вернее, не вышел, а выехал: под седлом его шел мрачный вороной жеребец, словно родившийся уставшим, а из‑за плеча на вполне ихэтуаньский манер выглядывала рукоятка прямого меча, в которой взблескивал кровью в свете неведомых звезд алый глаз драгоценного камня.

 

Всадник

 

Все города в Уре, кроме Эгнана, окружали стены, а кое‑где они тянулись и вдоль дорог. Путешествовать в горах, как говорили, было безопасней, но то была палка о двух концах: порою с гор сходили лавины и неподконтрольные люди, иногда вместе с лавинами, но всегда с убийством на концах ножей. Именно поэтому сообщение между независимыми владениями Ура было весьма затруднено. Кому хочется рисковать головой, путешествуя по загнанным в стены трактам?

В давние времена немногих и особенно ценных путешественников, караваны и даже военные отряды вели когда тайными, а когда явными дорогами магистры, носившие на левой стороне груди характерного вида орден, но работа у них была опасная, да и между собой они жили не очень мирно. Говорят, сами они постепенно друг друга и выбили, а может, не справились всадники‑орденоносцы с дорогами и лавинами. Среди современных людей никто уже толком и не знал, как выглядел этот магистерский орден: где‑то в архивных документах Камарга, конечно, пылились описания, но какая простому человеку польза от тех архивов? Поэтому говорили об этом ордене и о людях, которые подставляли под него левую сторону груди, как обычно говорят про богатых и знаменитых: рассказывают истории, делая таинственные глаза, а сколько в этих историях правды – вопрос второй. Было известно точно, что все люди ордена, сколько бы их ни было, ездили верхом, а еще, конечно, именно в их руках и была сосредоточена вся власть в мире: они решали на своем тайном совете, кого снять, а кого назначить наместником, правителем, королем или военачальником.

 

Колыбель в океане

 

Один из особенно важных заказов орден получил в Камарге. В то время, о котором мы рассказываем, город этот находился на пике красоты и богатства, и кризису власти еще нескоро суждено было изувечить его.

Всадник проехал по прямой широкой аллее через священную рощу правителей Камарга, спешился возле монументального дворца, отстегнул плащ, бросил на седло и вошел в открывшиеся перед ним двери, оставив позади, в саду, щебечущих горных скворцов и журчание песка, пересыпающегося в «кольце времени». Взору его открылся залитый светом неф с высоким скругленным потолком, сбегающим к пустоте. Прямо напротив вошедшего наборный мраморный пол смыкался со сводом в некоем подобии пасти (для пущего сходства с нею там искрились зубы из горного хрусталя); в проеме было темно, только колыхался отсвет далеких огней. В нескольких местах свод поддерживали деревья, искусно вырезанные из камня, расписанного киноварью. Присмотревшись, всадник увидел, что в ветвях деревьев расквартированы малозаметные люди, вооруженные арбалетами.

Из‑за одного из таких деревьев навстречу посетителю вышел старший советник Высокого тарна, великий визирь по имени Джонар сед Казил. Джонар был одет в удивительное платье с длинными разноцветными перьями, торчащими из‑за спины на манер павлиньего хвоста. Советник вежливо поклонился:

– Пусть Хараа‑Джеба возьмет тебя за руку, орденоносный доктор Делламорте. Ты готов встретить Высокого тарна, что прозван Жестоким?

Оглядев советника, пришедший также поклонился и ответил:

– Пусть мчит тебя к схождению вод и земель Перегрин‑Ристан, о Джонар. Я явился во дворец по зову Высокого тарна и поэтому вполне готов его встретить.

– Тогда следуй вместе со мной, орденоносец, – улыбнулся Джонар.

Он двинулся, мягко ступая, к проему‑выходу, на который сразу обратил внимание визитер. Всадник шел за ним, не отставая. Вокруг было тихо, лишь шелестело что‑то в саду, да иногда из‑под пола доносились гулкие тяжелые удары. Дойдя до отверстой пасти, Джонар дернул себя за два нижних пера, и за спиной у него распахнулись странного вида крылья, словно усыпанные блестками. Сед Казил еще раз посмотрел на гостя, приветливо и приглашающе улыбнулся и… вышел вон.

Человек, названный орденоносцем, без колебаний последовал за ним, и они провалились в лишенную света шахту. Джонар взмахнул крыльями, тормозя падение, и магистр догнал его, вроде и падая, а вроде и держась на воздухе сам по себе. Джонар постепенно набирал скорость и слетал еще ниже, сопровождаемый странными всполохами на темных стенах.

Спустя недолгое время Джонар вынес всадника на свет: они вылетели из скалы, и далеко внизу под ними искрился на солнце океан. Вот они стремительно спустились к воде, и всадник сумел, наконец, в деталях рассмотреть то, что увидел издали: качающуюся на волнах гигантскую колыбель. Видимо, конструкция имела низко посаженный центр тяжести… заглянув внутрь, орденоносец понял, что это был за центр: в колыбели лежал, тяжело и зло вспыхивая желтыми глазами, огромный румяный ребенок. Легко взмахивая пестрыми крыльями, Джонар спустился ниже и приземлился на перила монструозного сооружения. Орденоносец встал на воду рядом. Джонар провозгласил очевидное:

– Высокий тарн, Тот, кого Перегрин‑Ристан поставил гонфалоньером священного Истока; милостью Хараа‑Джеба повелитель Камарга, а также повсеместных вод и колоний.

«За исключением тех, что давно уж не считают себя частью Камарга, а также вод, что никогда не были его частью. Гонфалоньер Истока, не иначе», – подумал всадник, но вслух сказал:

– Пусть придерживает твое чело Праптах, Высокий тарн. Ты звал, и я готов тебя выслушать.

Тарн ухватил Джонара огромной розовой пятерней, заставив того скривиться от боли, и запищал:

– Стрекоза прилетел! – тут он перевел взгляд на всадника, и глаза его потемнели, будто налившись рубиновым светом. Голос тоже изменился, став тяжелым и глухим: – Орденоносец. Всадник. Ты готов помочь мне?

Магистр чуть повел плечом:

– Это то, что делают всадники, Высокий тарн. Мы помогаем людям, особенно богатым.

– Ха! Богатым. А сможешь ли ты помочь мне, властителю сердца мира? – рассмеялся тарн, неприятно присвистывая. («Сердца мира здесь пока нет», – подумал всадник, но и эту мысль не стал озвучивать.) – Может быть, ты знаешь, почему я заперт в теле младенца? Почему вынужден лежать в этой колыбели между землей и океаном? Я не люблю океан. Я хочу знать, что он кончается. Для этого я позвал тебя. Какова будет твоя плата?

– О, о, о, властитель, не так быстро, – ответил магистр с улыбкой. – Орден знает об Уре многое, но не все, поэтому мы и беремся за интересные поручения. Я готов выполнить твою просьбу, – тут всадник ненадолго замолк, мягко и бесшумно спрыгнул вниз и опустился на подушку возле тарна. – Расскажи, почему ты заперт в этом теле и вынужден лежать, где лежишь? Может, мне нужно не искать край океана, а просто… расколдовать тебя?

Великанский ребенок перекатился набок и выкинул Джонара за борт, как надоевшую игрушку, а тот, привыкший к подобному положению вещей, спокойно расправил радужные крылья и отлетел на почтительное расстояние.

– Меня нельзя расколдовать, доктор, – молвил тарн мрачно. – Поэтому привези мне доказательства того, что за моей землей ничего нет. А если за моей землей есть еще края, то… – глаза его опять стали желтыми, и он завопил: – ХОЧУ КРАЯ! ХОЧУ КРАЯ! ДАЙ КРАЯ! – после чего глаза лежащего в колыбели правителя вновь изменили цвет, и заговорил он теперь с глухой ненавистью: – Завоюй их для меня.

Магистр задумчиво повертел в руках огромную золотую погремушку с рыбьим пузырем, внутри которого безнадежно грохотал одинокий лунный камень размером с булыжник. Такой погремушкой можно было убить.

– Одного «хочу» недостаточно, о тарн, – сказал всадник тоном взрослого, объясняющего ребенку элементарные истины. Он откинулся, прислонясь к стене «колыбели», и прикрыл глаза. – Убить кого‑то – одно дело, а завоевывать… Это, знаешь ли, потребует вмешательства… всех оставшихся всадников. А их не так много, и все они сейчас заняты.

Тарн смотрел на магистра, не мигая:

– А чего достаточно? Я дам тебе корабли и людей. Иплату, конечно.

– Мне нужно знать причины. Мотивацию. Зачем тебе «края»? – всадник открыл глаза. – Что ты будешь делать с ними? Велишь нарисовать большую красивую карту, на которой их закрасят синим, как Камарг? – тут магистр обреченно вздохнул, как будто поняв, что не так уж его и интересуют ответы на эти вопросы. – Впрочем, устав предписывает нам браться за любой заказ, если он исходит от человека, который может его оплатить. Я согласен.

Гигантский ребенок пожевал губами и недолго подумал.

– Хочу. Хочу, чтобы весь край земли был моим. Может быть, тогда что‑то изменится? Разве ты не хочешь, чтобы этот мир стал не таким скучным?

– «Скучным»? – вежливо удивился всадник. – Я совсем… совсем не нахожу его таким. Впрочем, учитывая недостаток обзора, предоставляемого тебе этим убежищем… – он поднялся. – Орден еще не получал заказов в тех краях воды, так почему бы и нет. Naviget[166].

Тогда Высокий тарн подозвал Джонара и продолжил:

– Ты не назвал плату, магистр. Скажи, и сед Казил выдаст тебе положенное. Потом я задам тебе вопрос. После чего я буду спать: желтые глаза устали.

Всадник дождался, пока секретарь вернется на край колыбели.

– Я хочу твой доспех, Высокий тарн. Взрослый доспех. Я заберу его потом, когда вернусь. Задавай же свой вопрос.

– Взрослый доспех? – напряженно переспросил тарн. – Откуда ты знаешь о нем? – гигантская младенческая рука натянула одеяло, и тарн повторил: – Откуда знаешь? А? – ответа не последовало, поэтому тарн продолжил: – Так вот же мой вопрос. Кто ты и чего хочет твой орден?

Всадник помолчал, потом, видимо, решив что‑то про себя, ответил с самого начала:

– Откуда знаю? Это тайное знание ордена, Высокий тарн, – тут всадник сделал неопределенный жест. – Будущее знание о прошлом. И потом, я его видел, – он подкинул в воздух и поймал огромный деревянный кубик размером с голову нормального ребенка. На гранях кубика были нарисованы пугающие люди с коровьими ногами. – Но я всадник, а потому о том, чего хочет орден, мне говорить нельзя. Всадники ведь не знают, чего хочет орден, они просто выполняют заказы и берут плату.

– Что ж, ты не скажешь. Я знал, – вздохнул ребенок и увесисто продолжил: – Ты получишь доспех. Но будь осторожен: никто не знает, что ждет тебя.

– Очень хорошо, Высокий тарн, прозванный Жестоким, – завершил беседу всадник и легко взлетел на парапет, едва коснувшись его рукой. – Пусть твоя… м‑ммм… армада ожидает меня в Бархатном порту через пять дней, а там уж будет видно. Toodle‑pip[167].

Выдув губами прощальный пузырь, гигантский ребенок устало кивнул и закрыл жуткие нечеловеческие глаза. Магистр и крылатый советник вернулись во дворец тем же путем, и Джонар сед Казил довел гостя до входа.

– Я благодарен ордену за посещение, – сказал визирь с вежливым смирением. – Уверен, что миссии твоей сопутствует удача.

– Да, да, – отсутствующим тоном сказал всадник, внимательно глядя на «кольцо времени», в котором песок исполнял удивительные фигуры, отмеряя время. – Скажи, Джонар, а каковы нынче отношения Камарга с Короной гиптов?

– Добрососедские, не более, – отвечал Джонар с улыбкой. – Как тебе известно, орденоносец, Камарг и Корона никогда не дружили, после того как наши войска завоевали один из трех Великих дворцов, Твар, а это было уже очень давно. Но мне удалось купить лояльность Короны в обмен на лучшие образцы наших… искусств. Старые часы, на которые ты смотришь, всадник, – свидетельство их доброй воли. Я должен заметить, впрочем, что наша сделка состоялась уже после преображения Высокого тарна, иначе, я думаю, он не был бы доволен мною.

– Без сомнения, – проговорил всадник. – И напрасно: гонфалоньеру Истока повезло с советником. Что ж, прощай, Джонар.

Сказав это, всадник взлетел в седло и покинул место власти.

 

Слепой соленый океан

 

Бархатный порт шумел и бурлил: всюду сновали торговцы парчой, виссоном, каменьями и прочими дорогими тканями и товарами. Не протолкнуться было между тяжелыми гружеными телегами и летними парусными санями, а по втекающим в порт улочкам расхаживали, навьюченные ценными грузами, птицы‑носильщики с адресными табличками на шее. Двигавшийся верхом посреди всей этой суеты к самому дальнему причалу орденоносец рассекал толпы, как блеск оружия разделяет сборище рабов. Уже издали он увидел ожидавшую его флотилию, составленную из тринадцати кораблей. Флагман из самого темного дерева, которое можно было бы назвать черным, если бы в языках Ура существовало понятие об этом цвете, выделялся и размером, и горделивым изяществом, а нос корабля был выполнен в виде головы хищной птицы. Завидев всадника, с палубы в своей стрекозиной манере спорхнул ему навстречу вежливый Джонар сед Казил.

– Пусть Хараа‑Джеба возьмет тебя за руку, магистр. Вот твой корабль, а остальные пойдут за ним. Вся флотилия оснащена гиптскими паровыми котлами, полностью укомплектована людьми, топливом, оружием и провизией. Корабли выстроены из легкого негорючего дерева. Высокий тарн приказал назначить тебя военачальником, а тебя попросил назвать твой корабль.

И это была вся информация о плавании, которой обладал Джонар. Всадник спешился и, оглядев корабль, промолвил:

– Что ж, пусть зовется «Скифом», это коротко и ясно.

Коротко сказанное военачальником не было ясно Джонару, особенно слово «скиф». Но странностям всадников было не принято удивляться: если бы они не знали особых слов и понятий, они бы не могли подминать под себя дороги со стенами, справляться с неподконтрольными людьми и выполнять полученные заказы. Тем временем всадник отпустил жеребца, и его бешеноглазый вороной, снова заставив толпу разойтись, нашел мостки и поднялся на корабль. Взойдя, конь вскинул гордую голову, одобрительно заржал и победоносно ударил копытом в палубу. Всадник наблюдал за этими проявлениями энтузиазма с некоторым скепсисом.

– Хм‑мм… – протянул он. – Ну что ж. Значит, в путь?

Проговорив эти слова, он принялся обходить все тринадцать кораблей, тщательно осматривая конструкции, мачты, котлы, отсеки, людей и припасы, но ничего более не комментируя. Трем людям он дал отвод, никак не объясняя своего выбора, на четырех кораблях велел, скривившись, проверить обмуровку котлов, а все деликатесы, припасенные совсем в небольшом количестве и только на флагмане, велел вернуть на берег, после чего прошел на нос флагмана, еле слышно вздохнул и посмотрел в далекую синь. Джонар сед Казил все это время неотступно следовал за ним и теперь вступил с некоторым смущением:

– Людям надо тебя как‑то называть. Может, примешь какое‑нибудь имя?

Тут магистр слегка развеселился и даже показательно задумался.

– Подчиненным совершенно не обязательно обращаться ко мне по имени, Джонар, – заявил он наконец. – Твой тарн произвел меня в военачальники, значит, так тому и быть – считай это личным именем.

– Хорошо! – заверил Джонар, кивая с пониманием и ища ответного понимания в глазах всадника. – Так тебя и назовут в летописи, Военачальник.

Всадник кивнул, аккуратно высвободил попавшее в снасть и смявшееся на морском ветру крыло Джонара, и корабль, повинуясь его команде, с сухим шелковым шуршанием расправил паруса и выскользнул из гавани. За «Скифом», имя которого уже сияло травленым металлом на борту, бесшумно, как тени, скользили еще двенадцать кораблей, мачты которых были украшены вымпелами с изображением летящей вперед темной стрелы на серебряном фоне (знак этот принадлежал не тарну). Взгляд всадника уже поглощал океан, и поэтому, лишь только они достигли большой воды, он сказал советнику прощальное:

– Возвращайся, Джонар: тебе далеко лететь.

Джонар повиновался и взлетел, зависая над палубой. Всадник посмотрел на него с некоторым любопытством.

– Надеюсь привезти назад победу, – сказал он. – А в летописи можно записать правду: отбыл, мол, всадник с тринадцатью кораблями, флагман назывался «Скиф», и отсутствовали они.

Но корабли и советника, воспользовавшегося своими удивительными крыльями, уже разделило море, и Джонар‑сед‑Казил не услышал, что в последней фразе не было многоточия.

 

* * *

 

Очень долгое время спустя мы снова видим двенадцать судов армады, образовавших круг посреди океанических вод. Носы кораблей повернуты к «Скифу», расположившемуся в центре. Всадник обводит их взором, отмечая, что с виду они по‑прежнему целы и невредимы. Но опытному глазу видно: суда держатся вместе одной лишь созидательной силой и волей капитана: не будь его, два лежали бы, наткнувшиеся на Большой Блуждающий риф, три потонули бы, дав течь, а еще один – сгорев после взрыва котла, два стали бы добычей пиратов, а четыре вернулись бы восвояси. Корабли несли на себе людей обоего пола, хотя и трудно различимых с виду: все участники экспедиции были крепко сбиты, довольно низкорослы и одеты всхожую одежду, пригодную для работы, – широкие штаны и удобные рубахи. Военачальник прекрасно знал: на полотно в случае необходимости можно быстро надеть доспехи. Месяцы, проведенные в море, наложили на лица и руки людей загар, одежда многих, не успевавших справляться с усталостью, уже была кое‑где разрезана или прожжена. Ничто из этих напастей, впрочем, не коснулось военачальника, казалось, не утомляемого ни изнуряющим солнечным жаром, ни атаками стихий. Разве что сторонний наблюдатель, взглянувший ему в лицо, отметил бы, что глаза его обрамлены красным – судя по всему, всадник не только не спал, но и не смыкал глаз, вглядываясь в слепой соленый океан.

Оглядев корабли, военачальник негромко обратился к людям, а ветер доносил его слова до каждого, словно распространяя их во все стороны.

– Дети мои, – говорил магистр, – вы отправились в это путешествие по доброй воле. Вы хотели найти новые земли и подчинить их указующему персту своей страны. Минули неиcчислимые дни, мне удавалось кормить и поить вас, заставлять море благосклонно принимать и не губить нас, договариваться с ветрами, чтобы они дули в наши паруса. Пришло время сказать: мне неведомо, что находится дальше, там может быть ничто; и я не знаю, насколько хватит моего договора со стихиями – его срок мог уже истечь. Но я не собираюсь терпеть в экспедиции мечты о мятеже. Поэтому те, кто останется со «Скифом», должны будут дойти до конца. Те, кто хочет назад, домой, могут вернуться. Я выпущу корабли возвращенцев из круга и пожелаю им, чтобы Перегрин‑Ристан безопасно домчал их до Истока. После этого мы поговорим с теми, кто останется.

Всадник замолчал, и молчание повисло над кораблями. Через некоторое время на одном судне вперед вышел молодой человек, как будто вытолкнутый строем. В отличие от военачальника, юношу было слышно не очень хорошо, так что ему приходилось надсаживаться.

– Военачальник! – кричал он. – Но мы плывем уже так долго! А земли все не видно! Откуда нам знать, что не приплывем мы в мифические страны, где запрещено бывать человеку? Или что не упадем с края Ура!

Выглядевший так, будто только что взошел на борт, всадник тем не менее чувствовал себя чудовищно уставшим, а потому на долгие разговоры настроен не был. Не меняя позы и не повышая голоса, он сократил торг:

– Hear, hear[168]. Итак, Красный Нард захотел назад. Попрошу капитанов тех кораблей, что согласны с ним, перейти ко мне на палубу для… прощального напутствия.

Никто не двинулся. Военачальник усмехнулся.

Красный Нард растерянно оглядел суровый строй кораблей и закричал, что назад не хочет:

– Я лишь хочу… прошу объяснить нам! Поделиться знанием!

– У меня нет знания, Нард, – ответил всадник устало, – и еще меньше объяснений. Впереди может не быть ничего, даже пресной воды. Однако обещаю: те, кто доплывут до земли, образуют там семьи и станут основателями колонии. Они смогут построить новые корабли и послать их за новыми поселенцами, дабы удовлетворить свою тягу к богатству и приключениям. Те же, что хотят объяснений, – повторяю в последний раз – могут вернуться.

Корабли молчали. Внезапно раздался отчаянный крик: какой‑то рыжеволосый человек с «Мацуты» перевалился через борт и, нырнув в светлую воду, отчаянно поплыл прочь. Лениво поводя плавниками, из воздуха медленно опустилась большая рыба. Рыба примерилась к плывущему, схватила его ртом и, с густым звуком нырнув, тенью ушла на глубину, после чего вынырнула где‑то вдалеке и так же безмятежно поплыла по воздуху. По кораблям пронесся вздох.

– Прощай, несчастный Сосла́н, – проговорил военачальник с некоторой печалью и продолжил: – Ему все равно пришлось бы ответить за подстрекательство к бунту. Небеса и воды меня опередили.

Всадник повернулся спиной к людям. Как ему это удалось, учитывая, что корабли окружали «Скиф» со всех сторон, неизвестно, но никто уже ничему не удивлялся. Дойдя до трапа, он остановился.

– Двенадцать – нехорошее число, – заметил он, – но меня это не смутит. «Мацута» заберет всех, кто хочет домой. Остальные пойдут вперед. Даю всем час.

С этими словами военачальник покинул палубу. Через час за «Скифом» по‑прежнему шли все суда, ибо никто так и не решился возвращаться домой без лидера, а мысль о том, чтобы принудить вернуться его самого, покинула головы людей. Тринадцать кораблей, включая мятежную «Мацуту», продолжили плавание.

 

С острова на материк

 

Через несколько недель вдали показалась земля, а вода начала темнеть. Объятые ликованием люди прыгали и обнимались, не в силах дождаться, когда пристанут к тверди. Через день стало ясно: земля была не материком, но островом, и лишь дальше за ним тянулась береговая линия неизвестного континента. От острова устремлялась вбок стрела неведомого акведука, исчезавшая в водяной дымке, однако других следов древних строителей видно не было. Когда корабли подошли к берегу, стало ясно, что остров не так велик, а акведук очень стар. Когда‑то он вел прямо к старинной крепостной стене, но теперь от нее остался лишь один поросший мхом серый кусок. Военачальник не стал исследовать акведук, понимая, что люди слишком устали от далей. Он оставил экипажи десяти кораблей на острове и велел им разобрать грузы и демонтировать корабли, а затем заняться укреплением крепости и реконструкцией кружной стены. Остальные три судна (в их числе была бунтарка‑«Мацута») он забрал с собой дальше, на материк. Очертания земли виднелись в туманной дымке с противоположной акведуку стороны острова, пока не получившего названия.

Некоторое время отряд двигался в глубь материка, оглядывая пустую гористую местность, лишенную каких‑либо следов жизнедеятельности. Пропустив лавину, сорвавшуюся с гор, экспедиционный корпус въехал в очередное ущелье и наткнулся на завал. Военачальник спешился и велел людям отойти назад, не теряя бдительности.

Идя к завалу, магистр пробормотал что‑то об обманчивой несложности завоеваний после бесконечности слепого плавания и принялся разглядывать бревна, обломки камня, пласты дерна и прочий природный мусор, плотно переплетенный ветвями проросшего через все это кустарника. Тут он услышал стрекот. Стрекот был громче звуков, издаваемых насекомыми, но всадник не стал вынимать меча, а поднял с земли камень и принялся ждать. Стрекот усилился, а потом… из‑за завала поднялось нечто похожее на ветку с шишкой на конце и как будто принялось оглядывать спокойно взиравшего на нее военачальника.

– Во имя шкуры Хараа‑Джеба, – зароптали и без того уставшие воины, – что это за звуки? А эта штука… как будто у нее на конце глаз!

Военачальник бросил камень на землю и сделал переселенцам знак отойти еще дальше и не вмешиваться. К прутику же с глазом он, поклонившись, обратился так:

 

В местности этой, о друг, с тобой повстречался я с первым.

Здравствуй! Прошу я тебя, не прими меня с сердцем недобрым.

Вот что скажи мне вполне откровенно, чтоб знал я:

Что за земля? Что за край? Что за люди его населяют?

Остров ли это какой‑нибудь, издали видный, иль в море

Мысом далеко врезается здесь материк плодородный?[169]

 

Эта странная речь была встречена с другой стороны баррикады благосклонным хрустом, за которым последовал приглушенный обмен стрекочущими звуками. Затем из‑за завала донеслись слова, которые можно было бы переложить на наш язык так:

 

Род мой в земле этой странной издре́вле прижился уютно,

Стоило Куколке Желтой проклюнуться, мы появились.

Тучны здесь воздухи, пищей богаты уютные щели.

Речи внимая твоей, в волосках я не слышу знакомого

Трения звуков: с другой стороны ты приходишь.

Из‑за престарой трясины и влаги прекраснобескрайней

Что привело тебя к месту, запретному для тебе равных?

 

Совершенно в тон обращению военачальника монолог этот произнес большой жук. Он появился на перевале на задних лапах и не переставал особенным образом тереть передние ножки друг об друга, имитируя речь. Явление Жука, поистине достойного писаться с прописной буквы, вызвало ужас среди камаргитов. Они отступили от военачальника еще дальше и в ужасе прижались к стенам ущелья. Всадник же, как и положено всадникам, не испугался, а лишь слегка наклонил голову, внимая необычному собеседнику, доходившему ему почти до груди. Разговор продолжался на неизвестном наречии, но мы переведем его на человеческий:

– Ты необыкновенно умен, о Жук, если, едва увидев меня, знаешь, откуда я, и с такой легкостью говоришь, как я. Мы пришли узнать о вашей земле, – продолжил всадник почтительно. – Я не планировал чинить здесь насилия – если нам не будут чинить препятствий.

Из‑за завала показались любопытные головы еще двух жуков. Однако Жук, вылезший первым, был не только спикером, но и Главным Жуком; он продолжил:

– Вам нет препятствия в нас, – произнес он. – Однако тут неправильная земля – для вас слишком горячая, слишком быстрая. Иди со мной. Я расскажу.

В противоречие сказанному Жук некоторое время простоял без движения, как настоящее насекомое (которым он и являлся). Всадник терпеливо ждал, осознавая, что существо располагает иным метаболизмом и как‑то по‑своему должно переварить впечатления от контакта с пришельцами. Воины уже отошли так далеко, что не видели ни своего лидера, ни его собеседника. Отстоявшись, Жук опустился на все шесть лап и исчез с другой стороны завала.

Военачальник же, поняв, что его люди разбили бивак на берегу и ждут исхода событий, оставил жеребца пастись на желтой траве, перебрался через завал и пос