Видимо, летучие змеиные наездники установили, где именно находится доступ к логову Жука, и решили взять его приступом. Военачальник не собирался концентрироваться на особенностях нападавших – хотя если б захотел, сконцентрироваться было бы на чем.
Они справились с наездниками. Схватка получилась некрасивой, без плана и без особой тактики. Наездники, как гигантские осы из сказки про Синдбада, не кончались, а всадник методически рубил им то ли головы, то ли какие‑то другие части. К сожалению, этого не всегда хватало, потому что осыпавшиеся на землю агрессоры оперативно преображались и продолжали атаку; приходилось рубить их еще и еще. На помощь приходил Жук, споро и деловито расплетавший нападавших по ниточке, как мотки шерсти.
Так продолжалось долго: наездников, состоявших из змеиной и человеческой части, было слишком много. Люди, отошедшие к побережью, видели, что в воздухе и на земле за завалом идет какая‑то бойня. Но ведь военачальник велел им не двигаться, и они очень хорошо знали: всадников надо слушаться, тем более не каких‑то абстрактных, а того, что привел их через пустоту воды к новой земле. Ослушаешься, попадешь под горячую руку… под холодную руку да горячий меч, не снесешь головы. Да и не видели они раньше такого ужаса, как летающие со змеями, и поэтому сами не рвались в схватку. Переселенцы отступили к кораблям.
|
|
Военачальник и Жук разделались со столькими, со сколькими смогли, но к утру в их противостоянии наступил перерыв. Военачальник стоял, опираясь левой рукой на воткнутый в камни меч, и смотрел в небо – оно все так же не было чистым, но пока никто больше не решался нападать. Жук успел увидеть, что всадник все‑таки стоит, а не лежит, и перестал стрекотать. Он был мертв.
Тогда перед всадником опустилась с неба змея толщиной с теленка, и с нее сошла высокая фигура в островерхом черном капюшоне.
– Открой путь, – сказала она военачальнику.
– Вы не пройдете, – ответил военачальник спокойно‑буднично. Он не знал, сколько еще этих тварей ему предстояло разделать, но понимал почему‑то с отчетливостью, что никуда отсюда не уйдет, что именно эта битва важнее, чем бесконечное плавание через океан; что он будет здесь до тех пор, пока все жуки не уйдут, и Ход не закроется. Ине потому, что так важно было защитить странных жуков от странных наездников, а потому что это противостояние символизировало нечто большее: он находился на границе между правильным и неправильным, тем, как могло быть, и тем, как не должно.
Фигура откинула капюшон. Под капюшоном было гладкое лиловое яйцо, лишенное черт. «Ноппэрапон[171]», – с удовлетворением узнал всадник.
|
|
– Зачем тебе вставать между враждующими кланами одной семьи? – благодушно спросил наездник, говоривший, как всадник понял с немалым омерзением, откуда‑то из середины тела. – Это не твоя война.
– Любая война – моя война, – ответил военачальник приветливо. – И Жук – не ваша семья. Я всадник и основатель ордена всадников, военачальник, известный как доктор Делламорте, я тот, кто несет гибель этому миру. Убирайся прочь, пока я не раскроил тебя на заплатки для чемодана.
Он перехватил меч поудобнее и приготовился защищаться.
Фигура атаковала молниеносно, и так же молниеносно парировал и контратаковал доктор.
Тогда они договорились, что переселенцы могут остаться на обретенном острове и контактировать с частью материка. Наездники будут считаться верховной властью над островом, который военачальник, почему‑то усмехнувшись, предложил назвать Рэтлскаром: они будут владеть им по ночам, днями же новый город‑и‑остров будет подчиняться военачальнику, который присягнет на верность камаргскому правителю. Они скрепили договор: на хребте владыки наездников остался шрам в форме буквы V, военачальник же, уходя, припадал на левую ногу; видимо, эта рана была еще неприятней, чем на правой руке.
Однако он собрался с силами и заставил камни, землю и дерево сдвинуться, воздвигнув над Жуком курган.
* * *
В Полотняной книге спустя некоторое время было записано: «По истечении пятого дня мятежники, взбунтовавшиеся на новой земле, вновь окружили Военачальника, привязанного к древу Основания, требуя построить новые корабли и отправиться назад; однако он упорствовал и молчал».
Когда магистр очнулся, он был привязан к дереву. Не у земли, а довольно высоко, там, где начинались развилки. Все‑таки «драка» с наездниками (всадник не жаловал слов вроде «битва», «сражение» или «схватка» и пользовался внутри себя этим пренебрежительным словом) не прошла для него даром. «Всадники ошибались, работая поодиночке, ха, ха, ха» – так думали мятежники. Всадник же, работавший в одиночку, подумал сразу много всяких вещей. Во‑первых, что что‑то подобное с ним уже случалось. Только тогда его звали иначе, он был почти совсем мальчишкой и не был связан. Во‑вторых, что в очередной раз доигрался, что гидре революции надо рубить сразу все головы, и что тогда, на корабле, надо было не высокомерно делать вид, что с бунтом покончено в зародыше, а действительно… покончить с бунтом в зародыше, не оставляя за спиной тех, кто боится. В‑третьих, он подумал, что у него в рукаве не осталось ни одного козыря и что такое тоже уже было. В‑четвертых, он подумал, что ему всегда очень везло. Ему везло.
Вперед вышел Прайя с той самой «Мацуты». Он сказал, что они не хотят оставаться на этой земле, а всадник заставил их разобрать корабли, и на трех кораблях им всем не вернуться. Сказал, что даже если б они и поплыли назад, то не знают дороги. Сказал, что они набрали достаточно сокровища, валявшегося среди камней, и хотят теперь вернуться короткой дорогой, – а всадник знает короткую дорогу через воды! – и стать богатыми и счастливыми.
Прайя замолчал, ожидая ответа. Военачальник меланхолически подумал, не ответить ли, но, к сожалению, не мог: у него не получалось открыть рот и пошевелить языком. Он еще подумал: «Хорошо, что у меня такое невыразительное лицо, как застывшая маска, иначе они бы поняли, что я не могу говорить. А так они будут думать, что я не хочу говорить. А я хочу, потому что Прайя, самый умный из них, настоящий кретин, и мне не терпится сообщить ему об этом». Думать было очень хорошо, потому что когда человек не может двигаться и говорить, ему приятно осознавать, что он может думать. И потом, это занимает его время.
|
|
Остальные одобрительно зароптали. Прайя сказал, что всадник долго водил их по воде, как будто специально, чтобы все забыли рабство страны, откуда они приплыли. Всаднику стало смешно, и ему удалось улыбнуться. Они ничего не знали о Моисее и пустыне, а он знал, он пересекал ее, чтобы добраться до Алмазной сутры; они не знали, что рабы всегда рождают рабов, и никакая пустыня им не поможет. Они не знали: те, кто бунтуют, автоматически утверждаются в рабском статусе. Противодействие тирану – лишнее подтверждение того, что он тиран. Прайя и остальные затихли: похоже, улыбка военачальника им не понравилась.
Тогда вышли вперед несколько арбалетчиков и выстрелили в него. Несколько стрел достигли цели.
В Полотняной книге значилось: «Одна стрела пронзила плечо военачальника, а вторая бедро. Но он молчал и не говорил ничего».
Он тогда подумал: если после драки с наездниками ему казалось, что он устал, то это прошло. Плохо было лишь то, что он все еще не мог говорить и что святой Себастьян из него вышел весьма посредственный. Ну что ж, придется подождать. И он ждал.
В Полотняной книге значилось: «На шестой день с ночным приливом Жук источил оковы военачальника, и он высвободился, но не бежал под покровом тьмы, а, превозмогая боль, двинулся к лагерю повстанцев».
Если у него и оставались какие‑то силы, то он их стремительно терял, как и сознание. Его никто не освобождал: Жук был мертв. На шестой день… вернее, на шестую ночь возле дерева оставались только двое стражей – Пиреш и Невеш, все с того же мятежного корабля. Тогда он понял, что либо не увидит следующий рассвет (не то чтобы ему так хотелось увидеть очередной рассвет, просто заканчивать свои дни и ночи на этом дереве было бы слишком глупо), либо как‑нибудь освободится. Сейчас, ибо другого времени не было. Он не мог покинуть человеческую оболочку: сознания в нем было так мало, что оно бы не вернулось, а оставаться до конца времен волком или туманом ему не хотелось. Оружия (даже тайного, в рукаве) на нем не было, об этом бунтовщики позаботились, когда прикручивали его к дереву, и его красноглазый меч стал их главной добычей.
|
|
Поэтому он обозрел себя насколько мог. Убедился, что кровь, вытекшая из ран, нигде не попала на путы. Воспользовался тем, что левая рука его была привязана ближе к телу, и – конечно, не выдернул из левого бедра стрелу, потому что тогда он уж точно потерял бы свое драгоценное сознание, но немного потревожил ее. Кровь пролилась, и он велел ей действовать. Веревки, удерживавшие ноги, медленно разошлись. Он еще подумал, «как хорошо, что я такой ядовитый», и все‑таки потерял сознание. Но потом, потом‑то уже было проще.
Убив Пиреша и Невеша, он двинулся к лагерю повстанцев, в этом Полотняная книга была права.
Далее из Полотняной книги: «Но, хоть в лагере горели факелы и костры, кипел жир в горшках с едой и сушилась одежда на веревках, там не было людей».
Люди в лагере были. Они ждали – что он умрет или что поведет их назад. Правда, на второе они надеялись мало, потому что знали кое‑что о всадниках и ордене в целом и об этом конкретном всаднике в частности. На самом деле они гордились им. Никогда ранее никто не исполнял такого – не пересекал Пребесконечный океан, не обходился без сна и отдыха, не разговаривал с гигантскими жуками и не бился с летающей нечистью. Никто не мог, получив столько ран, выжить, а выжив, еще и отказываться говорить с теми, кто требовал объяснения, требовал возвращения, – с теми, кто стал сильнее. Они гордились его упорством, но другого выхода не видели. Они боялись военачальника. Они боялись острова, океана, наездников и жуков и хотели домой.
Они ни на что не надеялись, но все‑таки ждали, а утром они бы пришли и убили его или удвоили бы усилия и заставили подчиниться. Но он вернулся сам. И вот тут Полотняная книга не обманывает: хотя через некоторое время в лагере при горящих кострах и факелах по‑прежнему кипело и сушилось все, что положено, людей там не оставалось, кроме нескольких женщин. Всадник вернул себе свой клинок.
Из Полотняной книги: «Военачальник вошел в центральный шатер и сел перед костром, и сидел, пока утро не затопило светом эту часть страны. Вместе с отливом пришли ладьи, и военачальник вернулся на Остров. Он победил Врага».
Никакие ладьи не пришли. Оставшиеся на острове обживались, не имея понятия о том, что происходит на материке. Всадник провел в лагере два дня и две ночи, вынул из себя все лишнее железо, наскоро залечил раны и на утро вернулся на остров сам, решив, что для первой рекогносцировки на неизвестном континенте с него достаточно.
Вернувшись, военачальник сообщил людям, что десанта больше нет, не утаил и происшедшее с бунтом. Объяснил, что никто и никогда не вернется отсюда в Камарг, потому что такова его воля. Сам же он отправится назад, сообщить тарну о выполнении заказа. Может быть, он когда‑нибудь вернется в Рэтлскар. Первый военачальник вернется, сказал он, не веря в это: он твердо решил для себя, что это его последнее задание, он получит доспех и покинет Ур. Но люди запомнили: он вернется.
Отныне ими будут править Военачальники, ибо Рэтлскар – военное поселение, спаянное дисциплиной и жесткой субординацией. Ночи же будут принадлежать наездникам, и это не обсуждается. Он выбрал им в наместники самого сильного, самого спокойного, самого честного. Самого ли умного? Всадник ничего не понимал в их умах, как и они в его. Его интеллект был для них холодным стальным шаром, непроницаемым и чуждым разумом наемного убийцы, подчинявшегося только таинственному ордену… Но и умы поселенцев были для первого военачальника непонятны, и он не хотел касаться их, как не хотел бы притрагиваться к розовой сахарной вате, липкой и бесформенной.
Наведя таким образом порядок в завоеванной земле, магистр однажды ночью ушел в скалы Мастго, начертив там стилетом на скале таинственный знак, и никто больше не видел его в военном поселении Рэтлскар.
Сожженный заживо
Высокий тарн открыл глаза после дневного сна и увидел знакомую фигуру в одежде неведомого цвета… отсутствия цвета. Где‑то вдали, для порядка методически взмахивая крыльями, висел в небе Джонар сед Казил. Тарн удовлетворенно блеснул рубиновыми глазами:
– Ты вернулся, всадник? Скорее расскажи, как выполнил миссию!
Всадник спрыгнул с края гигантской колыбели на воду и пошел в обход убежища гигантского младенца, ведя по бортику рукой.
– Я выполнил заказ, Высокий тарн, – сказал он. – Дальние края завоеваны и приведены под твой скипетр. Правда, в определенных местах сохраняется напряженная пограничная ситуация. Погибли все жуки, возникли новые боги и страхи, однако и то и другое держится в узде. Дальше они как‑нибудь сами.
Стена люльки распахнулась перед магистром дверью. Он вошел внутрь и положил на мягкий пол Полотняную книгу, взятую в корешке в твердую зеленоватую кожу и проклепанную медными скобами.
– Эту вещь сделали основатели смиренного товарищества писцов острова… Рэтлскар, – сообщил всадник. – Здесь все записано в подробностях, и на каждую страницу наложена печать преобразования. Я вернулся, выполнив задание, и готов взять у тебя плату.
Высокий тарн перекатился набок, к всаднику. Круглые младенческие глаза, каждый размером с тарелку, смотрели со злым любопытством.
– Слишком быстро, – сказал титанический ребенок недоверчиво, выдувая огромные слюнявые пузыри. – Расскажи подробнее. Что за жуки? Почему погибли? Откуда взялись смиренные писцы, и что такое печать преобразования? Что еще может подтвердить твой рассказ, кроме книги? Наверняка твой искусный орден может создать что угодно, не только книжку.
Всадник опустился на подушки, привычно сложившись в неудобном пространстве, и утомленно вздохнул:
– Ты прав. Я отсутствовал слишком долго, а тебе полезно слушать сказки. Да и кое‑какие сувениры у меня с собой есть, – он кинул на перину большую золотистую чешуйку с ладонь размером, пояснив: – Это часть страхов Рэтлскара. Змеиные наездники, носители таких вот чешуек, полностью извели жуков – коренное местное население, странных существ, наделенных не только оригинальным интеллектом, но и другими качествами, которые мы обычно приписываем лишь людям.
Почему‑то всаднику не хотелось рассказывать Высокому тарну, что он дал значительной части жуков уйти в Ход. Он продолжал:
– Что же до писцов… мы долго плыли, и твои безграмотные люди научились письму. Печать преобразования – это знак, модифицирующий реальность при помощи правильно направленного мыслительного процесса. В вашем… в этом мире всегда верили в преобразователей.
Помолчав, всадник извлек из кармана кусок покореженного и обожженного железа.
– Есть еще вот это. Только это я тебе не отдам, – заметил он непоследовательно. Было ясно: комментировать металл он не собирается.
Глаза тарна пожелтели, и, недолго поборовшись с собой, младенец начал плакать, вначале негромко, а потом все более оглушительно и раскатисто, для пущей убедительности катаясь туда‑сюда и стуча огромными кулаками по дну люльки. Но охрана – видимо, привычная к этим проявлениям, – никак не реагировала. Не реагировал и всадник: сидел молча и невозмутимо ждал. Пугающая сцена продолжалась довольно долго, пока, наконец, тарну не удалось овладеть своим странным непослушным телом.
– Что это? Темное железо старого мира? – спросил он, медленно выговаривая слова. – О нем написано в Священном Брахатане? Из него сделан столб, поддерживающий Небо? – помолчав, он констатировал:
– Ты и правда доплыл до края мира.
Всадник тоже молчал, озирая горизонт.
– Это железо я не хочу обсуждать, – наконец сообщил он, разжав губы.
– Что же, ты и о нем знаешь больше, чем говоришь? – подозрительно спросил император‑младенец и продолжил недовольно: – Прежде чем отдавать плату, я хочу знать, кто ты. Правду об ордене. Как жаль, что мне никогда не увидеть землю, что ты открыл для меня!
И опять лицо его исказила злобная гримаса, словно бы в отражение шторма, собиравшегося на море, где плавала колыбель, но и это не нарушило доброжелательной безмятежности всадника.
– Было бы очень… – всадник помедлил, но все же нашел мягкое слово, – неприятно добиваться у тебя положенной платы после всего, что было сделано, – магистр поднялся. – Мы должны исполнить договор. Если бы орден не прекращал на этом своего существования, я бы взялся за твою проблему, вернул тебе взрослое тело и направил в Рэтлскар размяться. Но увы. Сейчас я покину эти воды и Камарг, унося твой доспех, вернусь в штаб‑квартиру всадников в Свинцовом дворце, и ордена в Уре больше не будет, – всадник сложил руки на груди и повторил: – Доспех, о Высокий тарн.
– Не будет? – удивленно повторил тарн. – Но почему? Хм‑мм… – он ухмыльнулся, открыв беззубый рот. – Не будет. Вполне возможно. Что ж, Джонар отдаст тебе доспех чуть позже, а пока разреши задать еще один вопрос. Скажи, ты помнишь дело Красных грибов?
Всадник добродушно улыбнулся, как это принято между взрослыми, любующимися милым младенцем (выглядело это довольно зловеще), и ответил:
– Да, конечно, я помню дело Красных грибов. Один из всадников выполнил заказ и получил вознаграждение, как и положено. Лично я тогда был в Хуцау.
Внезапно всадник заметил, что бури теперь было не избежать: волны выросли до угрожающих размеров, а колыбель раскачивалась все сильнее. Где‑то высоко в сгущавшихся грозовых облаках парил безмятежный Джонар сед Казил со своей гвардией.
– В Хуцау? – переспросил тарн. – Что ж, тогда ты не знаешь, что Красный гриб попал в руки Джиетаана Боголикого, с которым я воевал. И он, уже приготовившийся к краху, все‑таки использовал его напоследок, чтобы вызвать Красного Онэргапа. Тебе ведь должно быть известно, о всадник, что Онэргап, единожды явившись, не уходит просто так, – тарн вздохнул и замолчал. Стало совсем темно, и в небе блеснули молнии. Магистр внимательно слушал, пока ум его наполнялся темным подозрением. – Я выиграл ту войну, – продолжил тарн неприятно ровным голосом. – И поэтому… поэтому Онэргап стребовал долг с меня. Результат ты видишь перед собой.
Тарн помолчал, потом сказал печально:
– Я не могу винить его. Онэргап – продукт древних верований, дитя наших примитивных оправдавшихся надежд. Не виню и Джиетаана – он проиграл и был скормлен ежам так давно, что это уже и неважно. Но ты, – теперь зловещий младенец с трудом подавлял болезненный гнев, – как ты допустил это? Ты, глава ордена… и – если не обманывают меня наблюдения, а лежа столетиями в колыбели, мало что можно делать, кроме как наблюдать и думать, – его единственный всадник?
Магистр усмехнулся.
– Ты хорошо полежал в своей колыбели, Высокий тарн, – спокойно ответил он. – Как бы то ни было, всадник получил тогда заказ от Джиетаана и выполнил его. Кодекс ордена не был нарушен. Осложнения, возникающие у заказчика с врагами, орден не заботят. А с Онэргапом у нас свои дела.
К этому моменту, видимо, разговор утомил магистра, потому что он немного наклонился к большому розовому уху огромного ребенка и сказал шепотом:
– Да, я глава ордена, я его единственный всадник, и я не делаю ошибок. Все произошло так, как должно было, – он выпрямился вновь. – Можешь наблюдать дальше.
Тарн попытался что‑то сказать, но захлебнулся от гнева, и лишь глаза его изменили цвет, снова став желтыми. Перетерпев атаку ярости, он перешел на бешеный шепот:
– Так, как должно было? Как должно?! Ну что же. Пусть так и будет.
Тогда тучи разошлись, но вместо ясного неба за ними появилось титаническое огненное лицо, вперившее раскаленный взор прямо в магистра.
– Вот твоя плата, Красный Онэргап! – взвизгнул тарн. – Возьми свою плату, Красный Онэргап!
«Вот так‑так, – подумал всадник, – предательский сосунок все‑таки устроил мне засаду, да практически по всем правилам беллетристики».
Вслух же он ничего не сказал, а вместо этого посмотрел на небо, протянул руку в сторону, взял из воздуха матовую серебряную маску и скрыл за нею лицо, не отводя взгляда от огненного образа. Лик в небе открыл рот – темную дыру, и жар, направленный на магистра, стал нестерпимым до такой степени, что воздух вокруг раскалился и начал дрожать. Высоко в небе под сенью разошедшихся, но не уплывших туч к Джонару присоединились летучие фигуры, вооруженные луками с длинными горящими стрелами. Они окружили колыбель и прицелились.
– За дело, мои убийцы! – вскричал тарн прежним тяжелым голосом.
Лучники выстрелили, и все стрелы достигли цели, но всадник продолжал стоять, лишь тьма разбегалась вокруг него. Фигуры перезаряжали луки и стреляли, опять и опять. Всадник опустился на одно колено и как будто начал мерцать, то ненадолго пропадая из виду, то вновь появляясь, однако лицо его оставалось обращенным к Красному Онэргапу, и в глазах серебряной маски светились синие огоньки, похожие на острия иголок, которые не может потушить жар. Затем тучи разошлись, и рядом с лицом Онэргапа появились руки, с которых на всадника стал стекать огонь. Магистр оказался как будто в центре пламенной колонны, куда беспрестанно втыкались стрелы слуг Высокого тарна. Всадник опустился еще ниже, прислонился спиной к стене узилища тарна, но не снял маски. Синие огоньки в ее прорезях постепенно тускнели, и силуэт военачальника стал совсем призрачным. Лицо в небе расплылось в улыбке, жар постепенно опал. Фигуры приблизились, держа луки на взводе.
Наконец магистр упал и, почти конвульсивным движением сдернув маску, упер остановившийся взор в торжественный лик Онэргапа.
– Ха! Ха‑ха‑ха!! – истерически завопил тарн. – Он мертв! Орден мертв! Он перестал существовать! Он расплатился за все!
Тогда всадник сжал маску пальцами и, прежде чем в него впилась еще одна порция стрел, а огненное лицо в небе удивленно подняло красные брови, разлепил обескровленные губы и, собрав по углам крупицы оставшихся сил, повторил звуки, которые просил его запомнить Жук.
Реальность раздалась в стороны. Все перемешалось – звуки, запахи, цвета и функции. В центре, на ложе из тьмы, лежал человек, и было неясно, жив он или мертв. Онэргапа, колыбель, горы, море и лучников окутало сдавленными криками и безжалостно унесло прочь. Сквозь призрачное облако магистру открылись приглушенные разговоры в празднично оформленных гостиных, ровный гул бесконечной череды машин, таинственные лампады, зажженные в храмах, следы, оставленные процессиями на подлунном песке, – все это и тысячи, тысячи других картин миновал магистр, пока с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками плыл по течению. Картины менялись слева от него, а справа и дальше не было ничего, кроме пребесконечного океана тьмы.
Прошло время – год, десять лет, век, и всадника прибило к берегу. Он уперся ногами в камни, открыл глаза и увидел луг, на котором пасся конь. Прямо за лугом вновь лежала вода, а чуть поодаль было видно начало стрелы акведука, уходящей вдаль, насколько хватает глаз.
– Wrattlescar, Wrattlescar, – пробормотал всадник, с трудом поднимаясь, –
The best of the water isles.
Strong are your walls, and far
The aqueduct arrow flies[172].
Впрочем, когда он добрался до начала пути, он обнаружил себя в прохладном предвечернем сентябрьском поле между городами Верден и Сюлли. По Священной дороге ехали грузовики с боеприпасами, на нем снова был серый редингот с бархатным воротником, а правая рука сжимала тонкую трость с серебряным набалдашником в форме мифического цилиня, – то ли летучей змеи, то ли китайского льва, поблескивавшего в скупом ноябрьском солнце рубиновым глазом.
В маковом поле
«Посреди весны вспомнил осень. Вдоль трамвайных путей вдруг становятся заметны рябины, печально разводящие зелеными рукавами с кружевными манжетами. Сжимающие пригоршни коралловых бусин. «Один лист – уже осень».
Это не твое воспоминание, Митя. Это не твои образы: ты человек слов, а это картина. Ты смотришь на рябины глазами художника и испытываешь… ностальгию. По Москве. Ты в Москве, Дмитрий Дикий. Нельзя испытывать ностальгию по дому, будучи дома. Кто же вспоминал сейчас рябины перед Троицей на Самотеке? И почему у тебя такое ощущение, будто ты Марсий, Митя, Марсий с содранной кожей, а не мельник?»
– Из Митиного блокнота, весна 2020 года
– Кажется, я жив, – бормотал себе под нос Винсент Ратленд, направляясь к дороге и прилагая массу усилий, чтобы не упасть. – Благодарю вас, о Жуки.
Случилось странное. Когда магистр искусств обнаружил себя ровно в том же поле под французским городом Верден, откуда он ушел в Ур стылой зимой 1916 года, вокруг не изменилось ничего. Как будто вырезали из трехмерного пространства участок по форме Винсента Ратленда и держали его незанятым, пока он не вернется. Вот он и вернулся.
В глазах у магистра искусств было горячо и красно, но он стоял на ногах и, с изумлением оглянувшись, увидел: зима кончилась. Прошли весна и лето. Он стоял на все еще цветущем лугу, усеянном поздними маками, и ничто не напоминало о войне и Жюльене Шателе, кроме Дороги жизни. Ратленд сделал усилие и сошел с места, осознав только в этот миг, что в руке у него уже не прямой меч Делламорте, а трость. Он не увидел, что место, с которого он, наконец, сдвинулся, сделав шаг к дороге, с облегчением сравнялось с остальным полем. Снег растаял, и участок зимы покрылся травой и усеялся маками, словно каплями крови. Не так далеко от Дороги жизни стояла и машина магистра, целая, невредимая, словно минуту назад оставленная. Магистр в задумчивости смахнул с ветрового стекла ледяную порошу и скорее упал, чем сел на водительское место. Ему показалось, что он поймал отражение чьего‑то радостного голубоглазого взгляда в зеркальце, но это было просто летнее небо.
Далее в нашем повествовании образуется провал. Не стандартный разрыв, вызванный необходимостью перенестись из одного эпизода в другой, а провал в памяти Винсента Ратленда, который автор может лишь попытаться восполнить самостоятельно. Нам известно, что машина героя выехала на Дорогу жизни и направилась к Сюлли, где магистр собирался получить свежую информацию о развитии событий в войне в целом и под Верденом в частности. Известно нам также и то, что не было известно магистру, а именно, что штаб‑квартира французов к тому моменту покинула Сюлли, потому что Верденская мясорубка подошла к концу, и кошмар, длившийся многие месяцы, начал заканчиваться. Фронт разбирал трупы, раненых… Всущности, и герой наш был среди них – среди раненых и почти трупов, хотя он бы, наверное, очень удивился, если б ему это сказали. И тем не менее произошло невероятное: Ратленд отключился за рулем, машина потеряла управление и врезалась бы в противопоток, возглавлявшийся в тот момент тяжеленным грузовиком с красным крестами на бортах, если бы в последнюю секунду уже почти отсутствующее сознание магистра не дало его рукам команду вывернуть руль вбок. Аварии не случилось, но Винсент Ратленд, находившийся в автомобиле, так своевольно ведшем себя на Дороге жизни, теперь сидел без движения с запрокинутой головой.
Грузовик с крестами, постояв пару секунд, поехал дальше, оставив в усыпанном маками поле у обочины медсестру, направившуюся к вильнувшей на обочину машине. Мы поднимаемся вверх, к пасторальным облакам, и видим веселый пестрый луг, пересеченный дорогой пополам, как циферблат стрелками, показывающими ровно шесть часов. Видим, как осторожно, с опаской приближается к недвижимой машине девушка в белом одеянии медсестры, как играет солнце бликами в ее светлых волосах. Мы почему‑то чувствуем, что ей страшно. Она не кидается к водительскому месту, как должен кинуться к месту происшествия обычный тренированный войной медработник, а идет, словно борясь с собой, будто не потерявший сознание человек с закрытыми глазами сидит внутри странной машины, а неведомое чудовище, затаившееся в ожидании неосторожной жертвы. Она все‑таки подходит и заглядывает внутрь. Потом она садится в машину. Через минуту машина трогается, осторожно выруливает на дорогу и едет прочь от Сюлли.
Что произошло между Машенькой Ордынцевой и Винсентом Ратлендом там, куда они приехали, и куда именно приехали они? Как бывшая русская арфистка вытащила своего бывшего дирижера из небытия, черным огненным языком выплеснувшегося из Ура и попытавшегося утащить его назад, в смерть, случившуюся там, в огне несущих гибель стрел посреди океана? Как он позволил ей себя спасти? Может быть, просто не мог не позволить? Может, в дело пошел морфий? Мы не знаем, а знаем лишь, что ближе к полуночи уже знакомая нам машина подъехала к небольшому двухэтажному дому, стоявшему у кромки леса и пустовавшему ввиду обычных происшествий военной поры. Из этой машины вышли двое, причем на медсестре уже не было опознавательных медсестринских знаков – лишь простое серое платье, а человек, покинувший водительское место, шел самостоятельно, хотя и слегка прихрамывал. Тишина, окружавшая заброшенный дом и поглотившая ночной лес, не была нарушена ни единым словом; двое вошли в дом, причем на пороге, где человек с тростью придержал дверь, пропуская давешнюю медсестру вперед, она помедлила и попыталась разглядеть что‑то в его лице. Дверь закрылась, луна ушла за тучи, упала ночь, а утро не застало возле дома ни машины, ни людей.
По сути, нам точно известно лишь, что машина нашего героя, вернувшегося из Управляющей реальности, успешно выехала на Дорогу жизни, а через некоторое время он объявился в другом месте. И все.
* * *
Здесь прошло меньше полугода. Там… Там ему не удавалось считать время, потому что там оно шло по своим законам: то замедлялось, то неслось галопом.
При самоотверженной помощи русских французы победили немцев под Верденом. «Они не прошли». Через несколько дней после возвращения, вечером, Ратленд сидел в ресторанчике небольшой гостиницы, закрытой для публики с улицы, при частном музее со странным названием «Старинный флорентийский дом» в доме номер 13 по Виа Порта‑Росса, естественно, во Флоренции. Наш герой успешно добрался до благословенной Тосканы из макового поля под Сюлли, использовав свой знаменитый дар убеждения и стратегически разбросанные по Европе источники денежных средств, за что поставил себе в уме маленький плюс. Он выбрался из Ура скорее мертвым, чем живым, и надеяться, что доберется хотя бы до дороги, а не до отеля во Флоренции, не мог. Более заслуженные плюсы надо было ставить за мучительное изучение Управляющей реальности. И хотя происходило оно на ощупь, все было не зря. Постоянный и порой неоправданный риск (даже жизнью), непонятный аутсайдерский статус, как будто его кто‑то нарисовал в разноцветном Уре тушью, положение кондотьера‑убийцы – единственное, дававшее возможность перемещаться по всему этому фантастическому миру, быть для него связующей и удушающей нитью… Все работало.
Медленно, страшно и мучительно, но все получалось. Он цеплял нити, разрезал узлы, исправлял рисунок на ковре. Не напрасным было его невероятное, бесконечное пребывание в этом ненавистном и непонятном месте, закончившееся ужасной смертью в огне, которую, как и полусмерть посередине ледяной Трубной площади в Москве, он так и помнил каждым своим нервом.
Но Верден закончился, пусть с трудом. Они все‑таки не прошли. Японцы как по мановению волшебной палочки отозвались на зов истекавшей кровью Британии, где уже заканчивались деньги и ушедшие на войну мужчины. В ответ на признание притязаний на Маньчжурию и кое‑какие территории в Тихом океане они для начала послали к Мальте крейсер «Акаси» и восемь эскадренных миноносцев, а позже добавили еще девять и так и охраняли потом британские корабли от немецких подлодок, подарив спасение почти семистам тысячам человек.
«Что я делаю?» – думал Винсент, сидя возле низкого гнутоногого столика на диване кофейного цвета под торшером, источающим ласковый свет. Он располагался в углу обширного зала и с некоторой нежностью поглядывал на людей, гревших – как и вся обстановка флорентийского дома – его восприятие абсолютной нормальностью. Недавний всадник пил кофе, курил и чертил на листе почти прозрачной белой бумаги иероглифы. Он не любил Флоренцию. Он любил Рим и Лондон, а Флоренция, медицейский город, породивший Возрождение и кардинала Джованни Медичи, Льва‑котенка под номером десять, ощущалась им как… декорация. «Что есть что?» – думал он. Если бы удалось разыскать их записи, а еще лучше книгу или переписку… А может, книги? Где были бы аккуратно зафиксированы соответствия стран и народов, а фантастические звери средневековых бестиариев располагались бы на еще более фантастической карте. Если бы атлас Ура существовал, ему бы не приходилось постоянно перемещаться и ввязываться в выморочные приключения, чтобы понять, где что находится, где, в конце концов, кончается тот мир, чтобы заглянуть за его край. Хорошо бы в руководстве по эксплуатации Управляющей реальности было написано, пусть смутным и запутанным языком – да хоть клинописью! – как это все работает, где включается и выключается, почему впускает в себя его и, судя по всему, никогда не впускало других, почему… чтобы выйти оттуда, он должен был умереть, а чтобы войти – кого‑то убить. Но книг не было, ни одной, ни нескольких. Даже в Ватикане.
За годы обитания в Синтре и путешествий по Европе Ратленд собрал внушительную и ценную библиотеку, которую методически пересылал в оксфордскую Рэдклиф‑камеру. Поскольку он обладал фотографической памятью и вел кочевой образ жизни, для работы ему нужны были только бумага, перо и чернила; покончив с книгой, он отправлял ее в Англию. Договор был следующий: Рэдклиф‑камера собирает эти книги в отдельное хранилище, предоставляя туда доступ тем, кто по каким‑либо причинам разыскивает конкретную публикацию из числа единиц хранения «Кабинета VR № 1». В кабинете вели строжайший учет этих искателей, а Ратленду пересылали список их имен. (Таким образом он довольно скоро составил себе полное впечатление о боевом отряде совета Торн.) Книги хранились в«№ 1», ожидая явления владельца, буде он решит вернуть себе библиотеку.
Все продолжилось во времена визитов дирижера к букинисту Семену Аркадьевичу под Сухаревой башней: приобретенные книги заканчивали свои путешествия в Оксфорде. При себе Ратленд хранил лишь китайский свиток учителя Жэня и две бесценные книги, полученные от… деда, передавшего ему «Потерянный рай» и гримуар Брюса. В сухом остатке, после того как он отдал свиток Жэня в Тибете и получил взамен Алмазную сутру, а ту вручил Стейну, в путешествиях с ним оставались лишь Мильтон и Брюс. Мерсия‑мэнор обладала собственной библиотекой, и через какое‑то время магистр понял, что это ему нравится. Что он начинает пресыщаться аскетизмом и что если у него когда‑нибудь будет совсем свой дом, он соберет под его крышей все брошенные книги, как покинутых детей или забытых женщин.
Однако стоило ему лишь допустить в голову подобную мысль, как ссора с советом Торн и неумолимо приближавшаяся война отодвинули «свой дом» и приют для брошенных книг в необозримое будущее. Ратленд отдал Мерсию очередным монахиням, призревавшим сирот, во множестве производимых войной, и своего дома у него опять не стало. Он ненавидел сирот, ненавидел честное беспримесное детское несчастье, и если бы он знал, какой город в Уре нужно уничтожить, чтобы их больше не было, он бы сровнял его с землей с особым удовольствием. Отсутствие же недвижимости его не тяготило – мир полон хороших отелей, а башня преобразователя всегда была при нем, как Брюс и Мильтон.
Иероглифы на листе показывали, что отдаленное Царство летающих змей предки‑созидатели соотнесли со Священной Римской империей, с германцами, но тут у магистра возникали огромные сомнения. Он чувствовал: земли по ту сторону вод, остров и материк, открытые и завоеванные им, не были задуманы таковыми ни Александром, ни Цезарем. Откуда там вообще оказалась земля? И что за развалины остались на острове, получившем название Рэтлскар? Куда и откуда тянулся акведук? Кто строил их? Что имели в виду Ланцолы?
«Ничего», – отвечал он себе, потому что интуиция еще никогда не подводила его, сколь бы мало он ее ни слушал. Они не имели в виду большей части того, что теперь происходило в этом мире, а о существовании острова, названного им Рэтлскар, вместе со всем этим континентом даже и не подозревали. И поэтому о Рэтлскаре ничего не было понятно, лишь то, что он сам – основатель этого города – ненавидел это фантасмагорическое поселение всем, чем мог, так, как не ненавидел прежде ничего и никого в своей жизни, включая насильников‑ихэтуаней и детей‑сирот. Город этот мучил его с китайских времен, с опиумных снов – то есть еще до того, как он создал его! – и он всегда хотел только одного – уничтожить его, разрушить окончательно, разобрать по камешку до основания. Основания, которое, судя по всему, закладывалось в его снах.