Литературно-поэтическая композиция

 

Испытало нас время свинцом и огнем,

Стали нервы железу под стать.

Победим. И вернемся. И радость вернем.

И сумеем за все наверстать...

(Алексей Сурков. 1942)

 

Так писал Алексей Сурков под Ржевом в огневом 1942-м. Через три года пришла Победа. Но вернулись не все.

Среди тех, кто сражался и погиб на переднем крае, были советские поэты. Они не дожили до светлого майского дня 1945-го, но остались написанные ими сти­хи, поэмы, песни. Вспоминая подвиг советского народа, нельзя не расска­зать о поэзии подвига и великом подвиге поэзии.

 

Да, сделали все, что могли мы.

Кто мог, сколько мог и как мог.

И были мы солнцем палимы,

И шли мы по сотням дорог.

Да, каждый был ранен, контужен,

А каждый четвертый — убит.

И лично отечеству нужен,

И лично не будет забыт.

(Борис Слуцкий)

 

С полей Великой Отечественной не вернулись многие советские поэты, самоотверженно де­лившие со своим народом все тяготы военного време­ни. Эти люди были очень разными— по таланту, по воз­расту, по своим предфронтовым судьбам. Некоторые из них уже успели войти в литературу и издать книги, другие только начинали печататься, третьи, как Павел Коган или Борис Смоленский, так и не увидели ни од­ной своей строки, набранной типографским шрифтом.

 

Мой стих наполнен горечью утраты,

Пропах едучей гарью городов,

Пропитан кровью русского солдата.

Облит слезами матерей и вдов.

 

И если смерть его на полуслове

Прервет, ворвавшись в узкий ход траншей,

Весь жар души, весь сгусток чувств и крови

Я завещаю Родине моей.

(Константин Мамонтов)

 

Это стихотворение принадлежит поэ­ту Константину Мамонтову. Судьба его стихов необыч­на. Блокнот со стихами, найденный в планшете умира­ющего солдата, через двадцать лет переслал в редак­цию столичной газеты один фронтовик. Так в печати появились стихи Константина Мамонтова.

А солдат оказался жив. И через мно­го лет после войны ему — одному из победителей Все­союзного литературного конкурса имени Н. Остров­ского вручили в ЦК ВЛКСМ медаль с изображением автора знаменитого романа. В «Молодой гвардии» вы­шла книжка стихов К. Мамонтова «Я сын твой, Россия». Поэт вернулся к нам из-за той черты, которая отделяет живых от павших. Вспоминая войну, он пишет:

Забыть нельзя разорванное небо,

Друзей своих — могильные холмы,

И каравай простреленного хлеба

В хозяйственных ладонях старшины...

Забыть нельзя! Ужели мы забудем?

Уж слишком много испытали бед.

И неспроста в огне военных буден

Мы поседели в восемнадцать лет.

(Константин Мамонтов)

 

Те, кто вернулся с войны, стали в на­шей поэзии полпредами своих ровесников, которым так и не довелось больше переступить порог родного дома, обнять мать, жену, взять с полки любимую книгу, про­честь другу новое стихотворение.

 

Все павшие как бы обрели голос в стихотворении Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом»:

 

…И у мертвых, безгласных

Есть отрада одна:

Мы за Родину пали,

Но она — Спасена.

 

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас,

На земле, на поверке,

Выкликают не нас.

 

…Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам все это, живые,

Нам — отрада одна:

 

Что недаром боролись

Мы за Родину-мать.

Пусть не слышен наш голос, —

Вы должны его знать.

(Александр Твардовский. 1946)

 

Эти мужественные и гордые слова не­задолго до Победы скажет о своем поколении Семен Гудзенко. Он пришел с фронта. Но война настигла его в 1953 году, когда открылись фронтовые раны, оказав­шиеся смертельными. Как бы вторя Гудзенко, поэт Гри­горий Левин через много лет после войны в стихот­ворении «Памяти товарищей» писал о том же героическом поколении, о его поэтах…

Нам стихи их найти,

чтобы правду увидеть воочью,

Даже те, где их голос срывался,

охрипший в бою.

И по замыслам их,

что рождались тревожною ночью,

Нам поэмы создать,

их мечту воплотив, как свою.

И без этого соль нам пресна

и хлеб нам не сладок,

Нам и праздник не в праздник,

и застит глаза нам туман.

Без их тонких,

в косую линейку, солдатских тетрадок

Не имеют цены

золотого тисненья тома.

(Гри­горий Левин «Памяти товарищей»)

Сейчас перед вами оживут строки из солдатских тетрадок... Они разные, эти стихи, но их роднит одно — сила поэтического чувства, любовь к Ро­дине. «Я очень сильно люблю Россию»,— признавался Михаил Кульчицкий. «Ты такая, что не сы­щешь краше, хоть всю землю трижды обойди. Ты, как море, нет как сердце наше, вечно с нами, Родина, в груди»,— писал Борис Костров. Он погиб в бою за два месяца до Победы.

В сорок втором году на аэродром не вернулся само­лет, стрелком-радистом на котором был Леонид Вилкомир. Он знал, за что погибает. «От моих городов до пашен, от пустынь до камней в горах, мир на наших гла­зах и в наших чутких, умных, больших руках». И это не было только поэтической формулой. Леонид Вилкомир доказал жизнью верность поэтическому идеалу.

Имена Котовского и Щорса, Чапаева и Буденного, революционеров-подпольщиков разных стран входили в стихи молодых поэтов. «Известны были нам от Индо­незии до Чили вождей компартий имена»,— вспоминал свои мальчишеские годы автор знаменитой «Бриганти­ны» Павел Коган.

Так они учились коммунизму, учи­лись мужеству.

 

Одним из первых, еще в 1940 году, на финском фронте, ценою жизни доказал свою пре­данность заветам отцов Николай Отрада. За телом дру­га пополз Арон Копштейн, и был убит... Уходя на фронт, Копштейн писал…

 

Мы с тобой простились на перроне.

Я уехал в дальние края.

У меня в «смертельном медальоне»

Значится фамилия твоя.

 

Если что-нибудь со мной случится,

Если смерть в бою разлучит нас,

Телеграмма полетит, как птица,

Нет, быстрей во много тысяч раз.

 

Но не верь ты этому известью,

Не печалься, даром слез не трать:

Мы с тобой не можем быть не вместе,

Нам нельзя раздельно умирать…

 

И как будто не было разлуки,

Я зайду в твой опустевший дом.

Ты узнаешь. Ты протянешь руки

И поймешь, что врозь мы не умрем.

(Арон Копштейн)

 

О чем эти стихи? О Родине, о муже­стве, о настоящей любви... Молодых поэтов волновало все. И прекрасные глаза любимой женщины, и прозрач­ные ветви берез, и книги, и еще теплая деталь на ра­бочей ладони. Молодость жаждет творчества, она «ждет труда, как воздуха и корма». Ее мечты «хвати­ло б жизни на три и на три века...» Но решалась судьба Родины, и поэты надели солдатские шинели.

 

Новый чемодан длиной в полметра,

Кружка, ложка, ножик, котелок…

Я заранее припас всё это,

Чтоб явиться по повестке в срок.

 

Как я ждал ее! И наконец-то

Вот она, желанная, в руках!..

…Пролетело, отшумело детство

В школах, в пионерских лагерях.

 

Молодость девичьими руками

Обнимала и ласкала нас,

Молодость холодными штыками

Засверкала на фронтах сейчас.

 

Молодость за всё родное биться

Повела ребят в огонь и дым,

И спешу я присоединиться

К возмужавшим сверстникам своим!

(Борис Богатков «Наконец-то!». 1941)

 

20 лет.... Обидно коротким был жиз­ненный путь автора этих стихов Бориса Богаткова — сибиряка, строителя московского метро. После серьезного ранения, демобилизованный, он сумел снова вер­нуться на фронт. В передышках между боями Борис писал стихи.

 

Метров двести — совсем немного —

Отделяют от нас лесок.

Кажется, велика ль дорога?

Лишь один небольшой бросок.

 

Только знает наша охрана —

Дорога не так близка.

Перед нами — «ничья» поляна,

А враги — у того леска.

 

В нем таятся фашистские дзоты,

Жестким снегом их занесло.

Вороненые пулеметы

В нашу сторону смотрят зло.

 

Магазины свинцом набиты,

Часовой не смыкает глаз.

Страх тая, стерегут бандиты

Степь, захваченную у нас.

 

За врагами я, парень русский,

Наблюдаю, гневно дыша.

Палец твердо лежит на спуске

Безотказного ППШа.

 

Впереди — города пустые,

Нераспаханные поля.

Тяжко знать, что моя Россия

От того леска — не моя…

 

Посмотрю на друзей-гвардейцев:

Брови сдвинули, помрачнев, —

Как и мне, им сжимает сердце

Справедливый, священный гнев.

 

Поклялись мы, что встанем снова

На родимые рубежи!

И в минуты битвы суровой

Нас, гвардейцев, не устрашит

Ливень пуль, сносящий пилотки,

И оживший немецкий дзот…

 

Только бы прозвучал короткий,

Долгожданный приказ: «Вперед!»

(Борис Богатков «Перед наступле­нием» 1942)

 

11 августа 1943 года на Смоленщине Борис Богатков поднимает в атаку автоматчиков... Это был последний его бой. Имя героя было навечно зане­сено в списки дивизии, автомат его передавался луч­шим стрелкам взвода.

 

Мы были высоки, русоволосы,

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы...

(Николай Майоров)

Эти строки Николая Майорова стали уже хрестома­тийными. Их автор был человеком среднего роста, сухощавым и угловатым, но в памяти друзей он остался высоким. Сергей Наровчатов вспоминает: «Они и впрямь были высоки, друзья нашей юности, сложившие свои упрямые мальчишеские головы на полях большой войны. Высоки своими поступками и подвигами... Тепе­решние девушки могут позавидовать женщинам, в кото­рых влюблялись такие люди, как Николай Майоров».

 

Идти сквозь вьюгу напролом.

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом

и все ж любить ее — такую!

Забыть про дом и сон,

про то, что

твоим обидам нет числа,

что мимо утренняя почта

чужое счастье пронесла.

Забыть последние потери,

вокзальный свет,

ее "прости"

и кое-как до старой двери,

почти не помня, добрести.

Войти, как новых драм зачатье.

Нащупать стены, холод плит...

Швырнуть пальто на выключатель,

забыв, где вешалка висит.

И свет включить. И сдвинуть полог

крамольной тьмы. Потом опять

достать конверты с дальних полок,

по строчкам письма разбирать.

Искать слова, сверяя числа.

Не помнить снов. Хотя б крича,

любой ценой дойти до смысла,

понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,

сдвигать столы, последний взять редут,

и женщин тех, которые не помнят,

обратно звать и знать, что не придут.

Не спать ночей, недосчитаться писем,

не чтить посулов, доводов, похвал

и видеть те неснившиеся выси,

которых прежде глаз не досягал,—

найти вещей извечные основы.

Вдруг вспомнить жизнь.

В лицо узнать ее.

Прийти к тебе и, не сказав ни слова,

уйти, забыть и возвратиться снова,

моя любовь, могущество мое.

(Николай Майоров «Что значит любить» 1939)

 

О чем бы ни писал Майоров, влюб­ленный в искусство и природу, увлеченно изучавший историю, он всегда оставался лириком. Но лиризм его стихов был действенным. «Я полюбил весомые слова», — говорил он. Лучшие его стихи действительно были весо­мыми.

 

Есть жажда творчества,

уменье созидать,

на камень камень класть,

вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

вставать до звезд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

идти с собой, с своей эпохой вровень,

и воду пить из тех целебных рек,

к которым прикоснулся сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

весь мир вместить в дыхание одно,

одним мазком весь этот лес и камни

живыми положить на полотно.

Не дописав,

оставить кисти сыну,

так передать цвета своей земли,

чтоб век спустя все так же мяли глину

и лучшего придумать не смогли.

А жизнь научит правде и терпенью,

принудит жить, и, прежде чем стареть,

она заставит выжать все уменье,

какое ты обязан был иметь.

(Николай Майоров «Творчество»)

 

Кульчицкий, Богатков, Вилкомир толь­ко начинали свой путь в литературе. А казненный фа­шистами в тюрьме Моабит Муса Джалиль перед войной был уже известным поэтом, руководителем Союза пи­сателей Татарии. О его судьбе долгое время ничего не было известно. Но благодаря соратникам поэта по ан­тифашистской борьбе, мир получил бесценный документ — знаменитую «Моабитскую тетрадь» Джалиля. В тюрьме Моабит, в нечеловеческих условиях фашист­ской неволи Муса Джалиль создал свои лучшие стихи, полные ненависти к врагу, веры в победу, нежной люб­ви к Родине.

Вновь заря над колючим забором.

Я жив, и поэзия не умерла:

Пламенем ненависти исходит

Раненое сердце орла.

 

Джалиль — узник концлагеря и бер­линской тюрьмы — думал не только о своей стране, но и о трагедии обманутого Гитлером немецкого народа. Его мужественные строки как клятву повторяли немец­кие антифашисты.

И это страна великого Маркса?!

Это бурного Шиллера дом?!

Это сюда меня под конвоем

Пригнал фашист и назвал рабом?!

 

И стенам не вздрогнуть от "Рот фронта"?

И стягу спартаковцев не зардеть?

Ты ударил меня, германский парень,

И еще раз ударил... За что? Ответь!

 

Тому, кто любил вольнодумца Гейне

И смелой мысли его полет,

В последнем жилище Карла и Розы

Пытка зубы не разожмет.

 

Тому, кто был очарован Гете,

Ответь: таким ли тебя я знал?

Почему прибой симфоний Бетховена

Не сотрясает мрамора зал?

    

Здесь черная пыль заслоняет солнце,

И я узнал подземную дверь,

Замки подвала, шаги охраны...

Здесь Тельман томился. Здесь я теперь.

 

Неужто и мне, как Розе и Карлу,

Смерть суждена от своры борзых?

И меня поведут, и меня задавят,

И сбросят с моста, как сбросили их?!

 

Кто Цеткин внук?! Кто Тельмана друг?!

Есть среди вас такие, эй?!

Услышьте голос стальной воли --

Откройте наши тюрьмы скорей!

 

С песней придите.

Придите так же,

Как в девятнадцатом шли году:

С кличем "Рот фронт",

                      колоннами,

                                     маршем,

Правый кулак подняв на ходу!

 

Солнцем Германию осветите!

Солнцу откройте в Германию путь!

Тельман пусть говорит с трибуны!

Маркса и Гейне отчизне вернуть!

 

Кто Цеткин внук?! Кто Тельмана Друг?!

Есть среди вас такие, эй?!

Услышьте голос великой правды!

Наши тюрьмы откройте скорей!

(Муса Джалиль «В стране Алман» 1943)

 

Золотая звезда Героя Советского Со­юза увенчала гражданский, человеческий, творческий подвиг великого татарского поэта.

 

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: "Устал он, отстал, упал он",-

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если верят в меня.

 

Кровью со знамени клятва зовет:

Силу дает мне, движет вперед.

Так вправе ли я устать и отстать?

Так вправе ли я упасть и не встать?

 

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: "Изменник он! Родину предал",-

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят меня.

 

Я взял автомат и пошел воевать,

В бой за тебя и за родину-мать.

Тебе изменить? И отчизне моей?

Да что же останется в жизни моей?

 

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: "Погиб он. Муса уже мертвый",—

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят тебя.

 

Холодное тело засыплет земля -

Песнь огневую засыпать нельзя!

Умри, побеждая, и кто мертвецом

Тебя назовет, если был ты борцом?!

(Муса Джалиль «Не верь!», 20 ноября 1943)

 

«Музыкальный инструмент, пронизан­ный гулом поэзии»,— так сказал про Павла Когана его учитель Илья Сельвинский. Друг поэта Алексей Леонтьев вспоминает: «Павел твердо знал, что мы победим. Но он знал и другое: будет пролито много крови, и многие не вернутся».

 

Нам лечь, где лечь

И там не встать, где лечь

И, задохнувшись «Интернационалом»,

Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать…

 

Это не страшило Павла. «Дай мне мужество в боях. Ведь если бой, то я с тобою, эпоха громкая моя», — вот его жизненное кредо. Ему и его друзьям надо было знать: «Сын ты этой земли или не сын? Сын ты этой земли иль пришелец?..» Павел был непримирим к фальши, ненавидел мещанское благополучие.

 

Косым,

         стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

На землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она звенела по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз.

        К обрыву.

                          Под уклон.

К воде.

        К беседке из надежд,

Где столько вымокло одежд,

Надежд и песен утекло.

Далеко,

          может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силой раскачав,

Вдруг задохнулась

                                и в кусты

Упала выводком галчат.

        И люди вышли из квартир,

У стало высохла трава.

        И снова тишь.

                                   И снова мир.

Как равнодушье, как овал.

 

Я с детства не любил овал,

Я с детства угол рисовал!

(Павел Коган «Гроза» 1936)

 

Резкие, угловатые строки. И рядом с ними — нежные, о девушке, которая взяла в ладони море. Но, пожалуй, одно из самых значительных произведений Павла Когана — «Лирическое отступление».

 

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова -

Сажень косая, твердый шаг' -

И верную найдут основу,

Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми.

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но, мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки

                пробьемся мы!

 .............................

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я - патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках...

И где еще найдешь такие

Березы, как в моем краю!

Я б сдох, как пес, от ностальгии

В любом кокосовом раю...

(Павел Коган «Лирическое отступление» 1940)

 

Лейтенант Павел Коган, возглавлявший разведгруппу, был убит под Новороссийском. Через много лет после войны его «Бригантина» стала одной из любимых песен молодежи.

 

Что же нужно для побед на море?

Это — чтоб со стапелей земли,

Пеною пушистой борт узоря,

Выходили в море корабли.

И во славу берегов покоя

Нам нужна солидная броня,

Точное оружие морское,

Мощь артиллерийского огня.

Нужно знать нам кораблевожденье

Так, чтобы уметь пройти везде,

Знать науку мудрую сражений

На соленой вспененной воде.

Это есть! Дает страна родная,

Верфи действуют на полный ход,

Крепнет сила твердая морская,

Словно лес, растет советский флот.

И еще дает страна родная

Качество ценнейшее в боях

Всем сынам, которым поручает

Вахту в океанах и морях,

Это — смелость в час суровый жизни,

Это — волю, что всего сильней,

Это — сердце, верное отчизне

И не изменяющее ей.

(Алек­сей Лебедев «Условия победы». <1939>)

 

Жизнь и поэзия Алексея Лебедева были до конца связаны с морем. Он успел издать два тоненьких сборника.

 

Когда мы подвели итог тоннажу

Потопленных за месяц кораблей,

Когда, пройдя три линии барражей,

Гектары минно-боновых полей,

 

Мы всплыли вверх, - нам показалось странно

Так близко снова видеть светлый мир,

Костер зари над берегом туманным,

Идущий в гавань портовый буксир.

 

Небритые, пропахшие соляром,

В тельняшках, что за раз не отстирать,

Мы твердо знали, что врагам задаром

Не удалось у нас в морях гулять.

 

А лодка шла, последний створ минуя,

Поход окончен, и фарватер чист.

И в этот миг гармонику губную

Поднес к сухим губам своим радист.

 

И пели звонко голоса металла

0 том, чем каждый счастлив был и горд:

Мелодию "Интернационала"

Играл радист. Так мы входили в порт.

(Алексей Лебедев «Возвращение из похода», 1941)

 

В один из ноябрьских дней 1941 года подводная лод­ка, на которой служил лейтенант Алексей Лебедев, не вернулась в порт. Над нею навсегда сомкнулись холод­ные воды Финского залива.

 

После войны Борис Слуцкий написал стихотворение, в котором есть такие строки:

 

Одни верны России потому-то,

Другие же верны ей оттого-то,

А он не думал — как и почему.

Она — его поденная работа.

Она его хорошая минута.

Она была Отечеством ему...

 

Это сказано об одном из талантливейших поэтов по­коления, к которому принадлежали Павел Коган и Ни­колай Майоров, — о Михаиле Кульчицком. Среди сти­хов сверстников, отмечает один из его близких друзей, «поэзия Кульчицкого выделялась своим мощным эмоциональным напором, крепкой мужской хваткой стиха, горячей, взвихренной его темпераментностью». В день ухода на фронт, 26 декабря 1942 года, Кульчицкий писал...

 

Высокохудожественной строчкой не хромаете,

Вы отображаете

Удачно дач лесок.

А я – романтик.

Мой стих не зеркало –

Но телескоп.

К кругосветному небу

Нас мучит любовь:

Боев

За коммуну

Мы смолоду ищем.

За границей

В каждой нише

По нищему,

Там небо в крестах самолетов –

Кладбищем,

И земля все в крестах

Пограничных столбов.

Я романтик –

Не рома,

Не мантий,-

Не так.

Я романтик разнаипоследних атак!

Ведь недаром на карте,

Командармом оставленной,

На еще разноцветной карте за Таллинном,

Пресс-папье покачивается, как танк.

(Михаил Кульчицкий «194…»)

 

Кульчицкий запомнился всем, кто знал его, как человек незаурядной целеустремленности. «Бои за коммуну мы смолоду ищем»,— писал он. И в другом стихотворении: «Самое страшное в мире — это быть успокоенным. Славлю солдат революции...»

 

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!

Что? Пули в каску безопасней капель?

И всадники проносятся со свистом

Вертящихся пропеллерами сабель.

 

Я раньше думал: «лейтенант»

Звучит «налейте нам»,

И, зная топографию,

Он топает по гравию.

Война ж совсем не фейерверк,

А просто — трудная работа,

Когда — черна от пота — вверх

Скользит по пахоте пехота.

 

Марш! И глина в чавкающем топоте

До мозга костей промерзших ног

Наворачивается на чеботы

Весом хлеба в месячный паек.

 

На бойцах и пуговицы вроде

Чешуи тяжелых орденов.

Не до ордена. Была бы Родина

С ежедневными Бородино.

( Михаил Кульчицкий. <26 декабря 1942. Хлебниково — Москва>)

 

Михаил Кульчицкий погиб двадцатичетырехлетним в великой битве на Волге.

 

Один из тех поэтов, чьи стихи вы се­годня слышали, писал, что ему суждено пасть в бою, так и «не коснувшись опоздавшей славы». Да, слава опоздала... Но она пришла и к тем, чьи имена мы знаем, и даже к тем, кто остался безымянным. Как всенародно известен не оставивший нам своего имени узник из фа­шистского концлагеря Заксенхаузен. Через тринадцать лет после войны при раскопках территории лагеря была найдена тетрадь со стихами, одно из которых особенно выделяется своей пронзительной сердечностью и безыскусственностью.

 

Я вернусь к тебе, Россия…

 

Я вернусь к тебе

Белым снегом в июньский день,

Ты не плачь, мой свет!

Ты не верь беде,

Ты взгляни, как цветет сирень,

Как встает рассвет!

 

Я прощу тебе

Все, что надо еще прощать -

Ты скажи едва.

Да живи себе -

Что с того, что побита рать,

Что теперь вдова.

 

Я вернусь к тебе!

Видишь - белые облака,

Все над головой.

Это я, судьбе

Вопреки, возвращаюсь издалека,

Да на голос твой.

 

Все останется,

И любовь, и печаль моя -

Все тебе одной.

А что достанется

Темноте, что возьмет земля -

То взойдет травой,

 

И пойдет трава

По весне имена шептать,

Ой да имена...

А ты на Покрова

Приходи меня поминать,

Милая жена.

(Январь 1997 г)

 

А спустя еще несколько лет поэт Лев Ошанин и композитор Эдуард Колмановский написали песню «Я вернусь к тебе, Россия», навеянную стихами погибшего воина.

 

Они не забыты, они всегда в наших сердцах — люди одной героической судьбы. Степан Щипачев в стихотворении «Павшим» сказал:

Весь под ногами шар земной.

Живу. Дышу. Пою.

Но в памяти всегда со мной

Погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову,

Нет кровнее родни.

Не потому ли я живу,

Что умерли они?

 

Что гибель нам? Мы даже смерти выше.

В могилах мы построились в отряд.

И ждем приказа нового. И пусть

Не думают, что мертвые не слышат,

Когда о них живые говорят.

(Степан Щипачев «Павшим»)

Продолжила мысль Николая Майоро­ва, Юлия Друнина в стихах «От имени павших».

 

Сегодня на трибуне мы – поэты,

Которые убиты на войне,

Обнявшие со стоном землю где-то

В свей ли, в зарубежной стороне.

Читают нас друзья-однополчане,

Сединами они убелены.

Но перед залом, замершим в молчанье,

Мы – парни, не пришедшие с войны.

Слепят "юпитеры", а нам неловко –

Мы в мокрой глине с головы до ног.

В окопной глине каска и винтовка,

В проклятой глине тощий вещмешок.

Простите, что ворвалось с нами пламя,

Что еле-еле видно нас в дыму,

И не считайте, будто перед нами

Вы вроде виноваты, – ни к чему.

Ах, ратный труд – опасная работа,

Не всех ведет счастливая звезда.

Всегда с войны домой приходит кто-то,

А кто-то не приходит никогда.

Вас только краем опалило пламя,

То пламя, что не пощадило нас.

Но если б поменялись мы местами,

То в этот вечер, в этот самый час,

Бледнея, с горлом, судорогой сжатым,

Губами, что вдруг сделались сухи,

Мы, чудом уцелевшие солдаты,

Читали б ваши юные стихи.

(Юлия Друнина «От имени павших»)

 

«Великая нужна поэту сила, чтоб описать всю боль моей земли»,— сказал осетинский поэт Хазби Калоев, в 22 года погибший под Белгородом. Ушедшие на фронт с винтовкой и блокнотом советские поэты обладали этой силой. Они сказали свое Слово. Они победили. Они обрели бессмертие.

 

#ВРЕМЯ9МАЯ #БиблиотекаНовоуральска #Библионочь2020 #СидимДома