2020-06-08
57
— Я буду говорить о наших перспективах на ближайшее будущее, — начал Мелнудрис. — Тема очень ответственная. Я буду сохранять полную объективность, я не хочу вводить вас в заблуждение беспочвенными обещаниями. В ближайшее время заметного улучшения в нашем положении не предвидится. Так или иначе, придется пока мириться с прежними условиями. Я думаю, однако, что для нас это уже не представляет особых трудностей, ибо мы с каждым днем все больше ассимилируемся, приспосабливаемся, и таким образом наши потребности начинают соответствовать, так сказать, нашим возможностям. Несколько дней тому назад я, как известно, разговаривал с некоторыми нашими высокопоставленными единоплеменниками, которые поддерживают связь с здешними правящими кругами и с заграницей. В шведских учреждениях выражают надежду, что со временем они смогут кое-что предпринять для наиболее целесообразного использования перемещенных лиц соответственно, так сказать, возможности применения каждого из них. Это значит, что мы сможем получить работу по специальности, то есть в тех областях, в которых имеем профессиональную подготовку, с известными, конечно, ограничениями. Врачи, например, могут работать фельдшерами в сельских амбулаториях или в качестве санитаров. Инженеры получат возможность выполнять менее ответственную техническую работу, как техники-монтеры, и тому подобное. Хуже обстоит дело с интеллигентами, не получившими специального образования: не зная языка, они лишены возможности заниматься литературным трудом. Но и для них большое значение имеет личная инициатива и удача. Я повторяю, это еще не вопрос ближайшего времени, я не могу назвать никаких конкретных дат, никто мне их не сообщал. Итак — терпение и еще раз терпение, уважаемые господа и дамы. Латыши, как известно, народ живучий. И если мы будем держаться друг за друга, если будем хранить во всей чистоте национальную мысль, тогда мы вынесем все испытания. Это во-первых.
Он сделал паузу, давая аудитории возможность пережевать не слишком радостное известие и намереваясь, видимо, преподнести на десерт нечто посвежее.
— Я опять-таки не хочу волновать вас слишком определенными обещаниями, но некий луч надежды все же блеснул в нашей серой действительности. Да, в самые последние дни. В Англию приглашен наш представитель на совещание с руководством глазного центра. Ставится вопрос о более правильном и стабильном распределении перемещенных лиц в пределах Британской империи. По-видимому, главный центр получил от некоего английского учреждения известные предложения и обещания, поэтому они так поспешно вызвали представителя латышей, живущих в Швеции.
— Представитель уже известен? — крикнул какой-то нетерпеливый слушатель.
— Выбор пал на меня… Во-первых, потому что я уже бывал в Англии и знаю Лондон, во-вторых, потому что для этого нужен человек, имя которого известно широким слоям общества. Постараюсь добросовестно представлять там ваши интересы. Хорошо, если бы собрание сформулировало свои пожелания в конкретной форме. Прошу высказываться.
— Прежде всего, чтобы разрешали выбирать место жительства по собственному желанию! — крикнул кто-то.
Исполняющий обязанности секретаря Роде записал в протокол предложение.
— Пусть дают работу по специальности без всяких ограничений! — крикнул другой.
— За один и тот же труд — одно и то же вознаграждение, наравне с англичанами и прочими, — высказал свою мечту третий.
— Достаточное пособие на обзаведение хозяйством.
И все остальные высказывания были в том же духе.
Через полчаса собрание закрылось, но «единоплеменники» еще долго не расходились. Спорили, убеждали, нападали друг на друга; одни говорили, что чудес ждать нечего, надо ехать домой, другие стыдили их и даже пускали в ход угрозы. Зандарт больше слушал и лишь изредка вставлял слово в пользу тех, кто хотел оставаться в эмиграции. Что ему еще делать — пути назад, в Латвию, для него были закрыты, и он завидовал тем, кто не потерял еще возможности вернуться. Он завидовал, но не признавался в этом.
Доклад Гайлита не убедил даже Зандарта.
3
Документы и деньги на поездку Мелнудрис получил в Стокгольме. Ради такого важного случая он подрезал в парикмахерской свои длинные седые кудри и подстриг усы, но все равно продолжал походить на старого льва. Когда он шел по улицам в буровато-коричневом осеннем пальто и черной фетровой шляпе, все прохожие оглядывались, принимая его за знаменитого ученого или дипломата старого поколения.
Поезд довез его до Зунда, там громадный паром переправил весь состав через морской пролив, и великий дипломат, как ему и полагалось по его высокому рангу, продолжал дальнейшее путешествие почти без задержек.
На другой день Мелнудрису пришлось часов восемь просидеть в одном из городков Западной Германии, который после соединения английской и американской зон оккупации вошел в состав Бизонии. Здесь ему надо было пересесть на другой поезд и далее ехать через Рур, Голландию и Бельгию до самого Кале.
Мелнудрис с интересом наблюдал английских солдат; они с самым непринужденным видом прогуливались по перрону, дымя трубками и сигарами. Англичане сверху вниз смотрели на местных жителей, а те услужливо уступали дорогу каждому англичанину. Почему-то очень много здесь было представителей Армии спасения[8]. На станции у них была своя приемная с буфетом и душеспасительными плакатами на стенах. «Шпионят, прохвосты, — благодушно подумал Мелнудрис, с любопытством наблюдая очкастых старых дев в форменных шляпах с надписями. — Пусть они не рассказывают, что занимаются обращением заблудших душ… Вероятно, так надо».
Железнодорожник-немец, воспользовавшись моментом, когда вблизи никого не было, знаками попросил у Мелнудриса сигарету. Старый лев отвернулся, притворившись, что не понял смысла этой жестикуляции: он никогда не увлекался филантропией, а теперь и подавно. Что касается получаемого в Швеции пособия, Мелнудрис рассматривал его как долгосрочный аванс под будущие великие произведения Впрочем, он и сейчас работает немало, — взять хотя бы эту поездку за границу по государственным делам.
— Одну затяжечку, господин…
Неизвестно, чем кончился бы этот своеобразный поединок между железнодорожником и задетым в своих экстерриториальных чувствах дипломатом, если бы на горизонте в эту минуту не появился персонаж, ради которого Мелнудрис собственно и сделал остановку в этом городке.
Со смиренной улыбкой на лице, в осеннем не первой свежести пальто на плечах к Мелнудрису медленно приближался Альфред Никур, еще издали протягивая руку. Лицо у него немного одрябло, под глазами висели заметные мешочки, усики начали седеть. Мало что осталось от прежнего «превосходительства», разве что глаза, узкие, бегающие по сторонам, старающиеся все схватить, все удержать, — глазки шпиона.
— Здравствуйте, великий писатель! — воскликнул он, с жаром встряхивая руку Мелнудриса. — Ну, не права ли старая поговорка: гора с горой не сходятся, а человек… Как ехалось? Как здоровье? Вижу, что нисколечко не постарели…
— Держимся, господин Никур, держимся, — ответил Мелнудрис, слегка сгибая, по старой привычке, спину, как будто перед ним стоял сам сиятельный министр, а не эмигрант Никур. — А вы как? Почки не капризничают?
— Понемногу. А как поживает госпожа Мелнудрис? По-прежнему полна бодрости, все такая же верная подруга в дни жизненных невзгод?
Внимание Никура льстило старому придворному поэту. Он тоже хотел было осведомиться о самочувствии супруги бывшего министра, но, к счастью, вспомнил, что тот уже во второй раз бросил свою «кошечку», и быстро забормотал что-то о величайшем удовольствии, которое доставит жене внимание Никура. И почти без перехода, деловым тоном спросил:
— Вы, наверное, спешите? По-прежнему ни минуты досуга, по-прежнему множество обязанностей?
— Мм-да, — промычал Никур. — Работы у меня всегда было достаточно… Скажите, это весь ваш багаж? — Он показал на большой чемодан в сером чехле.
— Да, это все. Теперь не станешь так нагружаться, как в молодые годы.
— Зайдемте в буфет. Нам надо обсудить кое-какие актуальные вопросы. Разрешите, я помоложе… — Никур вознамерился взять чемодан. Мелнудриса испугала такая любезность, и он вцепился в свое имущество.
— Я сам… извините… как это можно…
Они любезно поспорили, затем Никур отстал, позволив Мелнудрису самому нести чемодан. Да и не привык еще бывший министр играть роль носильщика.
В буфете они сели за свободный столик и заказали по чашке кофе. За остальными столиками дремали англичане-военные, вытянув ноги во всю длину, так что каждый входящий в буфет вынужден был переступать через них. Возле стойки сержант угощал накрашенную женщину, по-видимому проститутку. Около шкафа, заставленного бутылками, висела фотография английского короля с, семьей. Все четверо: король, королева и обе принцессы, улыбались.
— Итак, вы едете в Лондон… — сказал Никур. — Это очень важно, потому что Лондон и есть то место, где можно добиться ясности, определенности…
— Откровенно говоря, поехать надо было кому-нибудь другому, — сказал Мелнудрис. — Например, вам.
— Как сказать, — ответил Никур, осторожно косясь на собеседника: серьезно он говорит или только притворяется? Взгляд Мелнудриса успокоил его — по-видимому, тот ничего еще не знал о значительных переменах в положении Никура. Дело в том, что бывшее превосходительство с некоторых пор официально не занимал ни одной общественной должности. Год тому назад на большом совещании перемещенных латышей ему пришлось выйти из совета, так как по указаниям англо-американских учреждений руководящие круги эмиграции должны были выдвигать новых людей, которые не были скомпрометированы в годы гитлеровской оккупации и ранее, в годы диктатуры Ульманиса. Старые звезды не могли вести за собой смятенные массы эмигрантов. А Никур был один из самых скомпрометированных лиц. Официально его освободили от всех общественных должностей, а неофициально, за кулисами, он продолжал играть одну из главных ролей. Понятно, что его нельзя было послать в Лондон. Для этой миссии требовался человек, которого можно было еще упоминать в газетных отчетах.
— Как сказать… — повторил Никур. — Мы знаем ваши способности. Притом я занимаюсь вопросами иного характера. Последнее время мне все чаще и чаще приходится иметь дело с американским военным командованием и пропагандистскими учреждениями. Я постоянно бываю в лагерях перемещенных лиц, встречаюсь с единоплеменниками, узнаю их настроения. Даже сталкиваюсь с советскими офицерами, которые организуют репатриацию.
— Ага. Что, есть у них какие-нибудь успехи?
— Надо признать, что да. Многим осточертела жизнь в лагерях перемещенных лиц. Бесперспективность заставляет задумываться даже самых неподатливых людей. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы помешать возвращению единоплеменников в Латвию, и наши английские и американские друзья всячески оказывают поддержку в этой трудной и неблагодарной работе. Пожаловаться на недостаток помощи не могу. Поймите, что мы никоим образом не имеем права допускать массовую репатриацию. Во-первых, она подрывает наш авторитет в глазах учреждений Бизонии, нас сочтут несостоятельными организаторами. Во-вторых, репатриация даст оружие в руки большевиков, и это оружие будет направлено против нас. Некоторые из уехавших уже выступали в Риге перед микрофоном и рассказывали разные неприятные вещи о лагерях перемещенных лиц, о нашем поведении и так далее. В-третьих, и это самое главное, нам никак нельзя лишаться масс. Чем мы станем, если все вернутся обратно в Латвию, кто с нами станет считаться, кому мы будем нужны? Пока в нашем распоряжении имеются массы, которыми можно оперировать, распоряжаться, которые можно передавать американцам, англичанам, мы еще — вожди. Но как только мы останемся одни — мы превратимся в нуль и нынешние наши доброжелатели повернутся к нам спиной.
— Это было бы весьма болезненно, — согласился Мелнудрис.
— Это была бы катастрофа. Поэтому надо делать все, чтобы не допустить этого. В Лондоне надо сказать правду в глаза. Положение критическое. Если в Англии не пойдут нам навстречу и не позволят разместить наших эмигрантов в приемлемых условиях в самой Англии, Канаде, Южной Африке и других местах, мы потеряем, упустим из рук реальную силу, которая когда-нибудь пригодится и им. Ведь зачем скрывать: в таких больших государствах, как Англия, без широкой агентурной сети нельзя делать никакой политики. И агентура есть, только надо удержать ее и использовать.
Старый разведчик и шпион сразу взыграл духом, коснувшись родной стихии. Глаза у него блестели, ноздри раздувались, голос стал выразительным.
— Выступайте смелей, требуйте. Вы (говорите не только от своего имени — за вами стоят тысячи.
— Я буду, по возможности, требовать категорически, — сказал Мелнудрис. — Они узнают, насколько серьезно положение.
— Когда вы будете возвращаться, мы непременно встретимся. Я вас познакомлю с некоторыми приемами антисоветской агитации. В Швеции вам пригодится. Пока что вы плохо работаете, это я должен сказать без обиняков. Точно злости в вас нет, а если пробуете рубануть, попадаете мимо. Так нельзя, надо рубить с ручательством. Сейчас у нас появилось в руках новое оружие… Большевики начали вводить в Латвии колхозы.
— Разве? В первый раз слышу.
— Вы еще многого не знаете.
В буфет вошел высокий, с белокурыми усами, майор королевских воздушных сил. Заметив Никура, он незаметно поздоровался с ним одним взглядом, и Никур ответил таким же незаметным кивком головы. Потом они сделали вид, что не знают друг друга. Майор подошел к стойке и заказал кофе, которое тут же, не присаживаясь, выпил, и стал шепотом говорить с буфетчиком. Сержант с проституткой уже ушли. Выходя, майор опять посмотрел на Никура и, сунув пальцы за борт френча, побарабанил по груди.
— Вы останьтесь здесь, а я на минутку выйду, — сказал Никур немного спустя Мелнудрису и вышел вслед за майором.
— Это тот, о ком вы мне говорили? — спросил майор, когда они встретились на перроне.
— Тот самый. Доверчивый и во всяком случае безвредный человек.
— Стоит завербовать?
— Почему же нет? У него довольно обширные связи. Но с ним надо обращаться осторожнее. Остались еще кое-какие дурацкие предрассудки. Может заупрямиться.
— Мы его поставим в такое положение, что он будет рад любому выходу. На наших парней можете положиться.
— Я знаю. — Никур улыбнулся.
Возвратясь в буфет, он заказал кофе и пожертвовал Мелнудрису еще полчаса своего драгоценного времени. Потом они распростились.
Вечером Мелнудрис снова продолжал свой путь. Поезд был полон английских военных и девушек из корпуса вспомогательной службы, уезжавших в очередной отпуск в Англию.
Рурский промышленный район они проезжали в темноте, но красновато-белое зарево доменных печей, похожих на разинутые звериные пасти, играло в ночи; беспрерывно идущие в несколько рядов составы с углем, рудой и готовой продукцией свидетельствовали о размахе промышленной жизни области, которую захватил в свои руки капитал страны доллара.
«Вот она, великая кузница войны! — думал Мелнудрис, вглядываясь в нескончаемые ряды заводских корпусов, идущие во всех направлениях. — Жаль, что не удалось повидать днем, впечатление было бы еще сильнее. Наверное, нарочно устроили так, чтобы поезд проезжал через Рур ночью, поменьше увидят…»
Проснувшись утром, он увидел за окном однообразную, напоминающую поверхность стола равнину Северной Франции. Мимо скользили серые каменные домики крестьян, дворы с сохнущим на веревках бельем, узкие каналы и странные неповоротливые лодки, спокойные, проворные люди, вывозившие навоз на поля.
В Кале их встретил мелкий, унылый дождик. До отхода парохода оставалось еще много времени. Сдав чемодан на хранение, Мелнудрис вышел побродить по улицам маленького славного городка, в истории которого многие страницы посвящены борьбе его граждан с английскими захватчиками. Чудесное старинное здание мэрии, знаменитая скульптура Родена «Граждане Кале» на маленькой площади, насквозь продуваемой солеными ветрами Ламанша, — фигуры на памятнике совсем позеленели от сырости. В витринах магазинов выставлены духи, дамские сумочки, пестрые туфли, цена которых выражалась в тысячах франков (кто же может покупать их?). А на улицах — молодые женщины, мальчики и девочки с голыми икрами, без чулок. И это в начале зимы. Не новая ли это мода?
«Покупать не могут, вот в чем штука», — подумал Мелнудрис.
Тех, кто мог купить и покупал обеими руками, он увидел позже, на пароходе. Вся палуба первого и второго классов была полна американских туристов и спекулянтов. Они громадными чемоданами увозили за море из несчастной, ограбленной Франции обувь, чулки, дамские шляпы и платья, шелк, атлас и бархат, а французские дети зимой ходили без чулок.
«Так было всегда, так будет, — примирительно подумал Мелнудрис. — Никогда люди не достигнут равенства…»
В Ламанше его немного помучила морская болезнь, поэтому он очень обрадовался, когда пассажирский пароход пришвартовался к берегу в Дуврском доке. После короткого таможенного осмотра Мелнудрис сел в лондонский экспресс и поздно вечером сошел с него на вокзале Виктории.
4
Мелнудрису показалось, что он попал в гигантский кипящий котел. После тихих шведских городов лондонский грохот и фантастическое уличное движение угнетали его. В этом шуме было что-то противоестественное. Непрерывный поток машин — автобусов, такси, лимузинов, «пикапов», мотоциклов — несся в обоих направлениях с предельной дозволенной скоростью. Тысячи гудков, звонков и свистков полицейских сливались в хаос звуков, составлявший как бы нижний слой вечно облачного лондонского неба. Он тяжело нависал над городом, он давил и душил, раздражал барабанные перепонки и нервы.
Дорогой в гостиницу, сидя в такси — одной из тех странных, неудобных коробок, которые во множестве фабриковали во время войны для нужд армии, — Мелнудрис десятки раз вздрагивал, закрывал глаза, в полной уверенности, что в следующую минуту такси столкнется с мчащимся навстречу автобусом. С непривычки пугало и то, что машины едут по левой стороне. Все отчаянно спешили, точно стараясь что-то схватить или вырваться из чьих-то рук.
«И как люди живут в таком аду? — думал он. — Здесь с ума сойдешь. Нет, если бы я был королем, непременно перенес бы свою резиденцию в какой-нибудь тихий городок…»
Но пока он не был ни королем, ни даже придворным и должен был мириться со всем, что предоставляла ему эта туманная страна. Поместили его в большой старой гостинице; окна комнаты выходили на Темзу. Уличные фонари светили белесоватым светом, который не мог рассеять темноту.
— How do you do? [9] — здоровались знакомые в вестибюле гостиницы, в лифте, в коридорах.
— How do you do, — равнодушно отвечали им.
После этого и тем и другим казалось, что они хорошо поговорили.
Гордо закидывая голову, словно павлины, везде прогуливались американцы, чувствовавшие себя гораздо больше хозяевами этой страны, чем постоянные ее обитатели. Каждого встречного они окидывали взглядом, который выражал один вопрос: сколько ты стоишь? За сколько тебя можно купить?
Мелнудрис принял ванну, сменил белье и долго рылся в телефонной книге, пока не отыскал номер руководителя главного центра. «Джон К. Папарде… вот как он здесь зовется…» Что означает буква К., вставленная между именем и фамилией, Мелнудрис так и не мог догадаться. «И ловкач же, — подумал он, таким англичанином заделался, что близко не подходи. Будто я не знаю, что ты латыш Янис Папарде, портной-подмастерье, который вышел в дипломаты. Шил, шил смокинги и фраки английским и французским господам, пока не изучил языков — и карьера готова!»
— Слушаю, — ответил по-английски Папарде. — Ах, это вы, господин Мелнудрис, я ждал вашего приезда только послезавтра. Нет, это ничего, что вы поспешили. Завтра в пять часов вечера я могу принять вас. Тогда обо всем и информирую. До свиданья, мистер Мелнудрис, не забудьте — завтра в пять вечера. Отдохните, осмотрите Лондон. Рекомендую поглядеть французское ревю. Зрелище пикантное. Good bye! [10]
Однако вечером Мелнудрис никуда не пошел. Он устал с дороги, а поданный ему ужин был так скуден, что не мог восстановить силы старого льва. Несколько жареных картофелин, которые здесь назывались сандвичами, прозрачный ломтик говядины, пудинг и чашка чая — вот и все. «С такой еды будешь и не жилец и не мертвец».
Мелнудрис рано лег спать, и долго еще урчало у него в животе. Но он не злился. Плохо только, что такая дороговизна: с тем небольшим запасом фунтов, что он привез, далеко не уедешь. Придется натягивать, чтобы хватило до Швеции… и неизвестно, удастся ли что-нибудь вырвать у Папарде — нет, он не из щедрых.
Поданный на следующее утро завтрак заставил его задуматься еще сильнее. Одно яйцо, тонкий, как бумага, ломтик ветчины и два бисквита с вареньем только раздразнили аппетит.
«Неужели и правда у них так жидко? — удивлялся Мелнудрис. — Да ведь это нищета. Что с тобой стало, Джон Буль?»
Он больше часу ходил по лондонским улицам, посмотрел витрины на Оксфорд-стрит и Риджент-стрит. Какой-то старик пел солдатскую песенку времен первой мировой войны и просил милостыню. Бродячий художник рисовал мелом на тротуаре портреты и протягивал прохожим шляпу. За каждый поданный пенс он кланялся и повторял: «Благодарю, сэр. Благодарю, миледи. Ради Христа, помогите бедному талантливому художнику купить краски и полотно для великой картины… Благодарю, сэр…»
В уголке Гайд-парка, недалеко от Мраморной арки, стояли на столиках ораторы и голосом профессионалов держали очередную речь о вопросах небесной и земной жизни. Возле одного столика стояли лишь две пожилые женщины и паренек лет двенадцати, однако оратор все повышал голос, и из его уст вырывались такие громы, как будто он говорил перед огромным скоплением народа.
— Я спрашиваю: кто дал право членам парламента вводить этот новый собачий налог? Разве для них не имеют значения наши национальные интересы? Собака, как всем известно, принадлежит к наиболее излюбленным и распространенным видам животных. Многим супружеским парам они заменяют детей. Мы едим с ними из одной тарелки, мы укладываем их в свою постель, они составляют самую великую радость и красоту жизни, и, когда эти любимцы умирают, мы хороним их на кладбище, как самых близких родных, и ставим на незабвенных могилах мемориальные доски и даже прекрасные памятники. «Спи сладко, милая Дженни — мы снова встретимся там, в небесах», — пишем мы золотыми буквами на памятнике дорогим усопшим. Разве не священны эти чувства, разве не должен бы каждый член парламента десять раз подумать, прежде чем подать свой голос за этот бесчеловечный закон? Я призываю вас подать петицию его величеству королю и просить высокочтимую палату лордов не утверждать этот закон. Мы не можем забывать интересы наших многочисленных любителей собак и принуждать их к жестокому шагу — к уничтожению лучших своих друзей. Еще знаменитый натуралист Брем в своем бессмертном труде «Жизнь животных» писал, что…
— Э, да ты, братец, горазд говорить, — пробормотал Мелнудрис и подошел к другому оратору, возле которого столпилось человек сто. Одни слушали его с глубоко серьезным видом, другие посмеивались, третьи позевывали, но не отходили. Привычка.
— Ключи царствия небесного находятся в ваших руках, — кричал склеротического вида толстяк. — Надо только знать, как с ними обращаться. Иной ученый слесарь хочет стать умнее всего света, а когда возьмется за эти ключи и пробует отпереть — ничего не получается, ибо не руками это делается, а сердцами, душами нашими, нашим бессмертным духом. Тот, кто оставляет свой шиллинг в кабаке за пинту пива, веселит свою грешную плоть, но дух его не утоляется, он жаждет иной, влаги. Напротив, тот, кто пожертвует один лишь жалкий сикспенс на ремонт убежища для престарелых девиц, возрадуется всеми струнами своей души, и перед ним откроется маленькая скважина в царствие небесное. Не думайте, что в эти ворота пролезут самые тонкие, там каждому своя мера. Леди и джентльмены, жертвуйте на ремонт убежища для престарелых девиц.
Третий оратор устроился шагов на пятнадцать дальше и посвятил свою речь животрепещущей проблеме влияния сапожной мази «Нуджет» на семейное счастье и состояние здоровья лондонских жителей.
— Коммунисты во всех наших трудностях винят капиталистов, говорил он. — Посмотрим, так ли это.
И он столько времени трещал о разных разностях, пока не пришел к заключению:
— Капиталисты ни в чем не виноваты. Эти порядочные джентльмены дают вам работу и средства существования — дай бог, чтобы побольше их было! Виноваты вы сами, потому что чистите свою обувь разными низкопробными мазями и забываете, что только сапожная мазь «Нуджет» отвечает вашим интересам. Вывод ясен: покупайте «Нуджет»!
Убив таким образом с пользой и интересом время, Мелнудрис вернулся в гостиницу и пообедал. Положительно, здешняя еда была ему, что медведю земляника. Приехав в Англию, Мелнудрис еще ни разу не чувствовал себя сытым.
В половине пятого он взял такси и поехал к Папарде.
— Здравствуйте, мистер Мелнудрис. Как приятно видеть вас живым и здоровым, когда столько уже наших друзей покоятся в могилах!
Маленький седой человек пожал гостю руку и с умеренно-радостной улыбкой разглядывал Мелнудриса сквозь пенсне.
— Вы хорошо сохранились, уважаемый поэт. («Он уже забыл, что я пишу романы, а не стихи», — подумал Мелнудрис.) Вы еще можете увлекать женщин… хе-хе-хе. Все пописываете стихи? Чудесно. Чем бы стала наша жизнь без поэзии? Печальной юдолью, в которой мы, бедные грешники, должны влачить свои дни. Пожалуйста, в кабинет, мистер Мелнудрис.
Пятнадцать — двадцать лет службы на дипломатическом посту не могли бесследно вытравить манер портного. Проворный, подвижной, он прыгал вокруг Мелнудриса, постепенно увлекая его к кабинету, оборудованному мебелью какого-то грузного стиля. Посреди комнаты стоял огромный письменный стол. На стенах висели герб буржуазной Латвии и несколько портретов лиц, которых метла истории давно уже вымела на свалку. На столе, на виду, лежал сборник афоризмов и речей Ульманиса с его автографом.
От всего здесь пахло прошлым, а больше всего от маленького седого человечка в полосатых брюках и черном сюртуке.
— Хорошо доехали? — спросил он, опускаясь в кожаное кресло.
— Не могу пожаловаться, — ответил Мелнудрис, начиная чувствовать себя настоящим дипломатом, и поудобнее расположил свои старые кости в глубоком кресле. — В Германии у меня была приятная и полезная встреча с господином Никуром. Он шлет вам самый сердечный привет и просит вспомнить те времена, когда вы вместе охотились в Угальских лесах.
— О, это была богатая приключениями охота, — весело подхватил Папарде. — Итальянский посол отморозил нос и потом целый месяц не мог нигде появиться. Я застрелил кабана и две косули. Так вы говорите, с господином Никуром?.. — Он вдруг изменил тон и взглянул на часы, намекая Мелнудрису, что времени V них немного. — Какие же известия вы мне привезли?
— Не думаю, что очень вас обрадую. Мы с господином Никуром думали, что лучше всего сообщить вам всю правду, без прикрас и смягчений.
— Это то, чего я хочу, — сказал Папарде.
Мелнудрис рассказал ему все: об условиях жизни в Швеции и в Бизонии, о грозящей катастрофе и о великих надеждах, которые возлагались на Папарде.
— Фактически мы все считаем вас своим главой, — сказал он, стряхивая пепел с сигареты в фарфоровую пепельницу. — Если нас хотят сохранить как реальную силу и как действенный фактор, англичане должны прийти нам на помощь. Одними обещаниями сыт не будешь. Мы уже становимся смешными в глазах масс, и подобное положение с каждым днем все более компрометирует нас. Простите, что я говорю так резко, но вы, надеюсь, поймете причину моей тревоги.
— Понимаю, — равнодушно ответил Папарде. — На что вы еще надеетесь?
— На вашу помощь.
— Помощь — хорошая вещь, если у вас есть чем помогать, если вы хозяин могущественной империи и если у этой империи нет своих неотложных громадных нужд. К сожалению, я только неофициальный представитель в чужой стране.
— Не хотите же вы сказать, что англичане не желают… или не могут оказать нам помощь? — Мелнудрис даже побледнел при этих словах.
— Я еще не сказал, что не могут. Но вы ведь знаете англичан. Они не возьмутся за дело, если оно не рентабельно, если оно не принесет им выгоды. Забудьте все эти иллюзии насчет филантропии и великодушия. Есть только лавка, и в лавке товар и покупатели.
— Мы и являемся товаром, а они покупателями, — вздохнул Мелнудрис.
— И они не хотят заплатить за нас слишком дорого.
— Хоть что-нибудь они обещают?
— Боюсь, что предложенная цена не обрадует вас.
Мелнудрис не стал спрашивать — он испуганно глядел в лицо Папарде.
— На днях у меня был серьезный разговор с одним официальным лицом, — сказал Папарде. — Ему была поручена эта беседа. Я информировал его об условиях жизни, о всех наших нуждах. Предложения его надо рассматривать как окончательные и официальные. Молодых, физически сильных людей они согласны разместить в угольных районах Англии — в Уэльсе, Нью-Кастле и так далее. Молодые, здоровые женщины могут найти работу в качестве прислуги, причем договора надо заключать на определенный срок. Многих можно отправить в Канаду, будут работать лесорубами и на сплаве. Некоторую часть людей могут использовать бельгийцы в угольных шахтах.
— А старики? Куда им деваться?
— У них здесь хватает своих стариков. Вы знаете, что на этих островах стариков больше, чем молодых, здоровых людей. Этот народ постепенно стареет, и, по расчетам статистики, через каких-нибудь сорок лет Англия станет страной стариков, так лет семидесяти, если они будут доживать до этого возраста. И это совершенно естественно. Рождаемость очень незначительная, молодежь уезжает в доминионы и колонии, разбросанный по всему миру правительственный аппарат империи отрывает от нормальной семейной жизни множество мужчин. Как же не постареть Англии?
