2020-06-08
61
— Нет, дочка, пасти коров тебе не придется. Ты будешь учиться. Осенью начнешь учить буквы, а потом в школу пойдешь.
— Мирдза говорит, в школу далеко ходить. А я все равно пойду.
— Тебе, доченька, не надо будет далеко ходить. Осенью ты поедешь в Ригу. Тебе хочется жить со мной?
Расма опять застеснялась, молча уткнулась лицом в грудь отцу.
Потом она почти до самого вечера играла с Валдынем и детьми заведующего коннопрокатным пунктом — это были единственные ее товарищи.
Под вечер, когда стали загонять скотину, из-за сада Лиепиней вышла пожилая женщина и стала звать:
— Расминю-у-у! Иди домой, Расминя!
Голос далеко-далеко звучал в неподвижном вечернем воздухе. Эхо прокатилось по реке и замерло в лесу.
Валдынь и Мирдза пошли проводить подружку. Стоя на пригорке, Петер долго смотрел за луку, пока на дороге виднелась маленькая фигурка в голубом.
Он почувствовал на плече ласковую теплую руку.
— Хорошо, что девочку привели к тебе, — заговорила Аустра. — Для нее это такое великое событие. Только знаешь что, Петер, зачем ждать до осени? Разве нельзя увезти ее сейчас?
— Понимаешь, я думал взять ее, когда Аугуст немного подрастет, тогда ей интереснее будет. — Петер взял лежащую на плече руку жены. — Но это, конечно, не так важно, я и сам теперь вижу…
— Не надо нам ждать осени. Ты сам слышал — мать уехала к какому-то дяде Эрнесту. Второй раз бросает ребенка… словно кукушка. Жалко девочку, получается, что она и правда никому не нужна.
— Ты думаешь, лучше сейчас увезти? Ладно, так и сделаем. Где Аудзит?
— Мама им завладела окончательно. Еле дала покормить и опять отняла. Что поделаешь — бабушка!
— Да, когда Валдынь — и то имеет степень дяди…
Оба засмеялись.
Индрик Закис не ел с утра, но, придя домой, забыл и про голод.
— По всем линиям сегодня праздник, — захохотал он своим громоподобным смехом. — Жалко, нет поблизости фотографа, а то бы историческую картину снял: Индрик Закис и его потомство в день основания колхоза. Ну, на будущий год, в день первой годовщины, мы это устроим. Ты, секретарь, совсем извелся, ишь какой бледный, — сказал он Петеру. — Так ты не выдержишь. Надо почаще на солнышке бывать, пожить с месяц на плотах, как в прежнее время, тогда опять станешь на человека похож. И что это вы, право: не то дел у вас пропасть, не то работать не умеете.
— И дел хватает и работать можно бы лучше. Но только если человек и работает и учится в то же время, нельзя от него требовать румянца.
— Да, все мы так… — Закис засмеялся, потом вздохнул. — у меня вот голова седая, а ученье, как малому ребенку, требуется. Оказывается, с одним тем умом, который нажил за долгую жизнь, далеко не уедешь. Не хочется, чтобы одни молодые без тебя строили эту самую новую жизнь, вот и приходится самому молодеть и по ночам, когда старуха не видит, браться за книгу. Не так легко, как прежде, входит в мозги эта премудрость, однако кое-что зацепляется. Да и как не учиться, ведь на той неделе самому лично придется отчитываться перед Центральным Комитетом. Станут допытываться — а много ли ума у Закиса? Начнут задавать такие вопросы, что только в затылке чесать придется. Вдруг не ответишь — сгоришь со стыда на старости лет. Жена в дом не пустит, скажет, на что мне такой неотесанный мужик.
— Побольше бы таких неотесанных, — сказал Петер.
Пока еще не стемнело, Закис хотел показать гостям, как будет устроен колхозный центр. Они обошли двор, заглянули во все строения. Председатель артели внутренне кипел от избытка энергии. И в то время как сын его на каждом шагу возвращался к событиям детских лет (здесь он впервые пас стадо, там пошел за плугом, там подрался с соседскими мальчишками, а вон на том дереве вывесил под Первое мая красный флаг), отец на крыльях воображения летел навстречу будущему.
— Эти межи и канавки будущей весной мы сровняем и сведем все поля в одно. Поле-то какое получится! И трактору будет где развернуться. Если в Риге возражать не станут, пониже моста построим плотину, и будет у нас своя электростанция. В каждый дом проведем электричество, доить будем механическими приспособлениями. И воду подавать и дрова пилить — все с помощью техники… Заведем свой лесопильный стан, мельницу построим, чтобы и на сита молола и с крупорушкой. Будут у нас свои инженеры и агрономы. В каждой бригаде и в каждом звене — на столе телефон, а в Лиепниеках — центральная. Вам какой номер, товарищ? Пожалуйста, даю птицеферму. Все дети будут учиться в средней школе, в техникумах, а кто поспособнее, тех в университеты и академии станем посылать. Нам много разных специалистов потребуется, с полузнайками связываться не будем. Вот и скажи мне, Аугуст, чем тогда городская жизнь будет лучше нашей? Чем, скажи, горожане будут выше крестьян? И там и тут больше головой работать придется, чем руками.
— К тому идем, — ответил Аугуст. В этот вечер отец казался ему больше похожим на юношу, чем на пожилого человека. — К тому идет весь наш большой народ. И чем скорее вы исполните то, что задумали, тем скорее достигнет своей цели весь народ.
— Мы ждать себя не заставим, только поспевай за нами, — подхватил Закис. — Очень возможно, что со временем у нас свой аэроплан будет. Как свободный день — молодые за милую душу могут слетать на Кавказ или на Урал. В экскурсию, так сказать.
Янцис внимательно слушал отца, и глаза у него блестели все сильнее и сильнее. К пятнадцати годам он так вытянулся, что только на полголовы был ниже отца и Аугуста. Он уже и в комсомол вступил. Когда колхоз заработает в полную силу, комсомольцы возьмут под свое наблюдение участок кок-сагыза; они еще зимой подумали об этом, как только в Упесгале стали разговаривать об организации колхоза. Можно будет еще разводить разные редкие плоды — дыни, арбузы и даже виноград. Жалко, что осенью надо ехать в сельскохозяйственный техникум! Неизвестно, как остальные справятся без него с кок-сагызом.
3
В понедельник утром, когда Петер Спаре пошел к Лиепиням за дочкой, Закис не стал дожидаться его возвращения: у него в тот день было много важных дел в волостном исполкоме; к тому же он не знал точно, когда его вызовут в Центральный Комитет партии, и решил на всякий случай сегодня же подготовить отчет о состоянии дел нового колхоза. Поэтому он проводил Петера до большака, а там обоим надо было идти в разные стороны.
Объяснение с Лиепиниене было недолгое, но бурное.
— Так, — протянула она, точно передразнивая кого-то, — когда девочка из пеленок вышла, тебе захотелось увезти ее. Где же ты раньше был? Что же ты ее с самого начала не брал?
— Тогда я находился в армии, не на кого было ее оставить.
— А когда демобилизовался? Тогда чего дожидался? Чего уж там, скажи лучше, молодой жене с чужим ребенком возиться не хотелось — и все.
— Расма жила с матерью.
— А сейчас она с кем живет, с чужими?
— Мать два раза ее бросала, а я не хочу, чтобы ее и в третий раз бросили.
— Поезжай-ка ты с богом, — раскричалась вдруг Лиепиниене. — Не дам я ребенка чужой бабе на посмеяние. И больше не говори об этом, нет такого закона на свете.
Петер нахмурился.
— Не подымайте шума, — сухо сказал он. — Соседи скажут, что у Лиепиней драка.
Старый Лиепинь до сих пор в их разговор не вмешивался, только хмыкал и время от времени бормотал что-то нечленораздельное. Наконец, ему показалось, что пора отверзть сокровищницу своей мудрости.
— Что ты дуришь, мать, что споришь с чужим человеком! Лучше спроси Расму, чего ей самой хочется. Не захочет уезжать, насильно взять не позволим. У нас в волости есть своя милиция.
Лиепиниене ухватилась за предложение мужа:
— И правда… Пусть спросит и убирается… Расминя, детка, поди к бабушке, что я тебе покажу. Ты где, цыпленочек?
И когда Расма вышла из дому, старуха подбежала к ней и зашептала на ушко:
— Беги, прячься, детка, этот чужой дядя хочет взять тебя и посадить в мешок.
— Какой дядя?
— Вон тот… Он сердитый дядя, он таких маленьких девочек дерет за волосы и сечет.
Но Расма, увидев Петера, заулыбалась и, вывернувшись из рук Лиепиниене, побежала к нему, весело крича:
— Да ведь это папа, ну да, папа! А бабушка говорит, что сердитый дядя, который в мешок сажает… Доброе утро, папа!
Петер взял ее на руки и, крепко обняв, сказал громко:
— Не бойся, Расминя, никто тебя в мешок не посадит, я не позволю.
— Папа, ты опять уедешь отсюда, — прижимаясь к отцу, сказала девочка.
— Да, я сейчас поеду в Ригу. Хочешь поехать со мной?
— Хочу, хочу.
Петер посмотрел на Лиепиниене.
— Слышите?
— Ишь, удивил чем… Подарками сначала задарил, ребенок глупый, к кому хочешь пойдет так. — Старуха уже досадовала на себя, зачем вчера пустила девчонку к Закисам… — Пусти ее, не дам я увозить!
— Поедем, дочка? — спросил еще раз Петер.
— Поедем, поедем, папа! — закричала девочка, подпрыгивая у него на руках.
Петер повернулся и быстро зашагал по тропинке вдоль берега — прямо в Лиепниеки. Ему кричали вслед, чем-то грозили, что-то предлагали, но он больше не слушал, крепко прижимая к груди ребенка, быстро прошел мимо того места, где когда-то стояла хибарка Закисов, и стал подниматься в гору.
— Мы с тобой еще приедем сюда, — говорил он Расме. — И к бабушке с дедушкой сходишь в гости и с Валдынем будешь целый день играть.
— Приедем, — рассеянно повторяла девочка.
Через полчаса Петер с женой и детьми уехали из Лиепниеков. У Аугуста было еще несколько дней в запасе, и он остался у родителей на три дня.
На дороге машину ждал Лиепинь с довольно большим узлом.
— Тут ее одежонка кое-какая, — примирительным тоном заговорил он, когда Петер вышел к нему из машины (старухи поблизости не было, и Лиепинь чувствовал себя свободнее). — Нельзя ребенка чуть не нагишом из дому пускать… Ты не очень обижайся, Петер, у старухи характер такой несговорчивый. Иной раз сама себя не помнит. Ну, не поминай лихом…
— Ладно уж. — Петер засмеялся и махнул рукой.
Машина тронулась, поднимая за собой клубы пыли.
— До свидания, до свидания, дедушка! — кричала Расма, маша ручонкой.
Лиепинь вынул изо рта трубку и тоже помахал рукой, а сам косился в сторону дома: как бы жена не заметила.
Закис, как всегда, допоздна засиделся в исполкоме. Зная, что скоро в волость будет назначен новый парторг, он торопился закончить накопившиеся за последнее время дела, чтобы преемнику не пришлось расплачиваться за его долги. Но больше всего времени ушло у него на отчет. Закис не был искушен в составлении такого рода документов, — туго складывались у него предложения, но обращаться за помощью к секретарю исполкома не хотелось: ведь партийный документ.
«Когда будет готов, дам отшлифовать Аугусту, — решил он. — Пусть расставит как следует и точки и запятые, да и слова кое-где получше подберет. Но за содержание я ручаюсь — содержание у меня не трогать…»
Сумерки уже сгустились, когда он запер бумаги в несгораемый шкаф и вышел из исполкома. В тишине далеко слышался каждый звук: ночная птица, шумя крыльями, пролетела над полем, в траве возились какие-то мелкие невидимые существа, а справа от большой ямы, где обычно крестьяне брали глину и которая каждую весну превращалась в пруд, доносилось сплошное безмятежное кваканье лягушек.
«Эк их разбирает, — засмеялся Закис. — Скоро везде запрыгают лягушата, некуда будет ступить. Тоже живая тварь, зря давить не хочется. Говорят, во Франции едят их… Видно, нравится людям, а меня хоть золотом обсыпь, и то я в руки не возьму, не то что есть».
Он вспомнил один слышанный в детстве рассказ. Тогда в имении еще барон жил. Изверг, каких мало, и до девок охочий. Постоянно по заграницам катался, всего там испробовал. В день своего рожденья он собирал у себя в именье баронов и графов со всей округи, и начинался пир горой. Ради такого случая выписывал барон из-за границы и вин разных и редких яств — и слизней, которых живьем глотают, и зеленых лягушек… Однажды приплелся в такой день и пастор — не то нарочно, не то — нет, но только пришел он незваный. Барон рассердился и решил над его преподобием подшутить. Любезно так приглашает его за стол, а сам что-то лакею шепнул. Тот ну подкладывать пастору на тарелку всякой всячины. И очень понравилось ему одно кушанье, он раза три просил подложить. Барон увидал, что пастор в охотку ест, и говорит своему главному лакею:
— Приготоф увашаем пастор две душин этот кушаний, штоп угостил свой госпоша.
Лакей приготовил узелок и, когда пастор стал уходить, сунул ему в дверях — «так и так, это вам в подарок от господина барона, что вам больше всего по вкусу пришлось за столом». Пастор поблагодарил, а придя домой, скорее развязал узелок с баронским подарком. А в узелке том были две дюжины сушеных лягушек. У его преподобия тут же все, что съел он в тот вечер, — все назад пошло, и после этого он целую неделю есть не мог — нутро не принимало. С той поры он до конца жизни не садился за баронский стол.
Впереди, там, где большак пересекала дорога в лес, стоял человек. Когда Закис дошел до него, тот шагнул навстречу и, кашлянув, спросил:
— Сосед, не найдется ли у тебя спичек? Страх как хочется курить, а спички дома забыл.
— Может, и найдутся.
Закис остановился, нащупывая в кармане спички. В этот момент из канавы вылезли еще два человека и подкрались к нему сзади.
Внезапно что-то тяжелое ударило его по голове, из глаз посыпались искры, мгла беспамятства заслонила весь мир, и он упал на песок.
Когда Закис открыл глаза, вокруг него, тесно сгрудившись, стояли четыре или пять человек. Кричать он не мог — рот ему чем-то заткнули; руки тоже были связаны за спиной.
— Теперь живей в лес, — громким шепотом приказал один из бандитов. — Ну, шевелись, проклятый! — И с силой толкнул Закиса в спину. Еще двое схватили его за локти и поволокли с дороги.
Закис не вполне пришел в сознание — страшно болело в затылке, в ушах стоял звон, но одна мысль придала ему силы. Он начал отчаянно вырываться, извиваясь всем телом, упал наземь и, придавив правой ногой каблук левого сапога, последним усилием стащил его с ноги. Кучей навалившиеся на него бандиты даже не заметили этого. От ударов и пинков Закис снова потерял сознание, а когда через несколько минут очнулся, его уже волокли по дороге к лесу. Войдя в лес, бандиты свернули влево.
«Сапог на дороге… Хоть следы останутся… Кто-нибудь из прохожих заметит», — думал Закис. Он уже ни на что не надеялся и был готов к самому худшему. Но, даже зная, что его ждет смерть, он упрямо думал: «Все равно найдем, разорим их логово…»
В голове у него немного прояснилось, но он шел, тяжело волоча ноги, чтобы следы были явственнее. Он старался чаще задевать за сучья и ветви. Все эти усилия стоили ему лишних пинков.
«Эх, Закиене, — с горечью думал он. — Одной тебе придется выращивать Валдыня и Мирдзу. Мало нам пришлось вместе порадоваться на своих детей. Ну, что же, порадуйся ты, мать, и не убивайся чересчур… С тобой будут Аугуст, Аустра, товарищи мои. Они помогут и младших вырастить. Живите, милые. Жизнь и без Закиса будет идти своим чередом. И колхоз наш расцветет. Видно, борьба без жертв не обходится. Видно, и мне вот…»
Миновав небольшое моховое болотце, бандиты остановились. Это был глухой уголок бора, куда лесорубы могли проникнуть только в зимнее время, в самые морозы.
— Ага, зайчик, опять ты в наших руках? — громко заговорил один из бандитов (всю дорогу они только изредка переговаривались шепотом), и Закис по голосу узнал Макса Лиепниека. — На этот раз не ушмыгнешь, твоя песенка спета. — Он выдернул изо рта Закиса туго свернутую в комок тряпку. — Тебе придется немного поговорить.
— Ни на какие разговоры не рассчитывай! — крикнул Закис. — С бандитами я разговаривать не стану.
Справа засветили «летучую мышь». При мутном красноватом свете Закис увидел сморщившееся в усмешке лицо Макса. Рядом возникло другое — заросшее бородой, нечистое, с одичалым взглядом глубоко сидящих глаз.
— Вот это он и есть — знаменитый коммунист, — сказал Лиепниек. — Разгляди его хорошенько, Герман, — потом повернулся к Закису: — Где же твой полковник, что же не идет на помощь? Ни черта не стоят эта ваши полковники! — И он набросился на Закиса. Он бил его по лицу кулаками, пинал ногами и, задыхаясь, повторял: — Это за дом! И за колхоз! Получай, что заслужил, красная собака!
Остальные только смотрели на них: ведь жертва принадлежала Максу.
— А это за мою сожженную хибару! — крикнул Закис и, изловчившись, ударил его ногой под ложечку. Макс завертелся волчком от боли.
Теперь на Закиса навалились разом несколько бандитов. Его привязали к дереву и стали пытать. Но больше ни одного слова, ни одного крика не услышали от него мучители. Пока Закис не потерял сознания, он смотрел на них полным презрения и ненависти взглядом.
Бандиты пытались разыграть комедию суда, но из этого ничего не вышло: Закис не ответил ни на один вопрос, а когда Макс подошел ближе, плюнул ему в лицо.
«Мало еще я вас ненавидел, хорьки кровожадные, — думал он, умирая. — Нет вам прощения перед народом… Сгинете вы, и рано ли, поздно ли выполют вас, как вредный сорняк, до последнего корешка».
Бандиты торопились добить его. Герману Вилде уже надоело это зрелище — оно вовсе не доставляло ожидаемого удовольствия. Он думал увидеть на лице жертвы страх смерти, унизительное малодушие, но жертва не желала унижаться. Спокойная ненависть Закиса заставляла бандитов, вопреки их воле, чувствовать исполинскую силу, что стояла за ним как гора, как море.
Завалив тело Закиса валежником, они разбрелись в разные стороны. Вилде с тремя бандитами ушли еще дальше в чащу, к одной из барсучьих нор, в которых они обитали в последнее время. Макс Лиепниек торопился затемно дойти до усадьбы, где он прятался.
4
Аугуст целый день провел с Янцисом. Он не забыл, каким был сам в этом возрасте, и почтительное внимание мальчика к каждому слову старшего брата глубоко трогало его. Они долго бродили по лесу, а потом вышли к речке. Янцис с увлечением показывал, в каком месте, в каких кустах находил он самые редкостные экземпляры своей коллекции птичьих яиц, которую он собирал несколько лет. Там были яйца воробья и дрозда, и перламутрово-белое яйцо дятла, и совершенно круглые яйца совы, мелкие горошины из гнездышек соловья и крапивника, и, наконец, огромное журавлиное яйцо, которое Янцису посчастливилось, правда ценою больших трудов, отыскать на самой середине болота. В его коллекции набралось уже больше пятидесяти образцов; некоторые оставались пока необозначенными, потому что Янцис не знал названия птицы.
— Куда ты денешь эту коллекцию? — спросил Аугуст.
— Сначала я соберу образцы яиц всех видов птиц, которые водятся в Латвии. Мне еще с дюжину не хватает — из тех, что я знаю. Нет яиц бурого ястреба, нет желны, потом еще некоторых водяных птиц. Беда вся в том, что период кладки почти у всех у них приходится на одно время — не успеваешь отыскать. А когда яйцо с птенцом уже, не стоит и брать… Да, куда я дену? — вспомнил он братнин вопрос. — Отдам в школьный кабинет естествознания или в какой-нибудь музей. Видел я в одном музее — там и половины моего нет, а еще называется коллекция.
У Янциса, кроме того, был гербарий местных растений и коллекции бабочек и минералов. Он живо интересовался окружающей природой, в ней все вызывало его любознательность; зато и знал Янцис много такого, о чем большинство людей не имеет и представления.
Аугусту нравилось это увлечение.
«С пяти лет ведь пас коров, — думал он, — природа не через книжки ему открывалась, потому и чувствует себя с ней так уверенно. Да, Янцис, пошлем тебя в университет. Будешь учиться у настоящих ученых, и, может быть, вырастет из тебя новый Дарвин или Тимирязев. Посмотрим вот, как ты сельскохозяйственный техникум кончишь».
Они долго прогуливались вдоль берега, наблюдая, как быстрая, мутная еще после весеннего половодья речка несла вниз сплавляемые бревна и дрова. У излуки время от времени образовывались заторы: стоило одному бревну, что побольше, повернуться поперек течения и зацепиться за берег, и через несколько минут повыше него собирался целый плот. Требовалось появление нового исполина, который могучими ударами разворачивал это нагромождение бревен, и плот распадался, бревна по одному подхватывались течением и, будто стараясь догнать друг друга, быстро исчезали за изгибом берега.
Янцис раньше еще поставил в заводи несколько вершей. Братья проверили их и нашли несколько хороших щучек и налимов. Верши снова поставили в воду и, захватив улов, пошли домой обедать.
Ничто не говорило им, что это последние беззаботные часы в жизни семьи.
Вернувшись из школы, Мирдза объявила, что учитель спрашивал, почему не пришел Янцис, не заболел ли.
— Ты бы сказала, брат приехал в отпуск и у нас с ним срочное дело, — сказал Янцис и стал быстро объяснять Аугусту: — Ничего особенного. Я за весь год нынче первый раз пропустил.
— И комсорг спрашивал, что случилось, — докладывала Мирдза.
Янцис покраснел и отвернулся.
— Комсорг… Он же вчера сам приходил, я ему обещал попросить Аугуста, чтобы рассказал нашим комсомольцам про латышских гвардейцев.
Аугуст покачал головой.
— Что же ты мне не сказал? Я бы с удовольствием встретился с молодежью.
Янцис покраснел еще сильнее.
— Я думал после сказать… вечером. Сначала хотелось самому поговорить с тобой о разных вещах.
— Завтра скажи комсоргу, что я непременно приду. Как же это так, уехать, не встретившись со своими земляками-комсомольцами.
— Спасибо, — пробормотал Янцис. Он втайне был доволен своей хитростью. За день по крайней мере вдоволь наговорились с братом.
Наступил вечер. Все домашние с нетерпением ждали отца. «И чего он так долго сегодня?» — спрашивал то один, то другой.
— Хоть бы про то подумал, что гость в доме, — ворчала Закиене. — Как засядет за свои дела, так все на свете забудет. Жалко, телефона нет здесь. Сейчас позвонили бы, напомнили, чтобы кончал работу.
Младшие давно спали, не ложились только мать с Аугустом и Янцис.
— Пожалуй, я пойду встречать его, — сказал Аугуст. — Дорога до исполкома одна, не разминемся.
— И я с тобой, — решительно сказал Янцис.
— Ложись-ка ты лучше, тебе завтра в школу надо. Нехорошо два дня подряд пропускать, — сказал Аугуст.
— Да они все равно старое повторяют к экзаменам, и спать мне вовсе не хочется…
— Ну, идем, идем, что с тобой поделаешь. — Аугуст махнул рукой.
Ночь была теплая, и они не стали одеваться. На дороге им не встретилось ни души. Те же звуки и шорохи, что несколько часов назад слышал Индрик Закис, раздавались вокруг. Аугуст и Янцис шагали молча, не торопясь, как на прогулке. Иногда они останавливались прислушаться — не идет ли кто навстречу.
Они уже ушли далеко от дома, как Аугуст вдруг задел ногой за какой-то предмет. Он поднял его, повертел и негромко засмеялся.
— Совсем крепкий, кажется, сапог. Кто же это мог бросить? Или потеряли…
— Ну-ка дай, — сказал Янцис и тоже повертел сапог. — Похож как… У отца такие сапоги, — сказал он испуганно.
— У отца? Погоди, как же так?.. — Аугуст снова взял у брата сапог и, сжимая в руке мягкое голенище, с минуту о чем-то думал. — Скорей идем, Янцис, в исполком.
В исполкоме света не было ни в одном окне. Аугуст постучался к секретарю Скуе, разбудил его. Тот сказал, что Закис ушел поздно, но тому уже часа два будет, а то и больше.
Теперь Аугуст стал действовать. Он заставил Скую вызвать председателя исполкома Цирцениса, уполномоченного милиции, командира истребительного отряда, а пока сам позвонил начальнику уездного отдела МВД Эзериню. Полусловами, намеками, как в военное время, когда приходилось докладывать в штаб обстановку на своем участке, подполковник Закис сообщил вкратце о случившемся. Эзеринь ничего не стал спрашивать, сказал, что сейчас выедет.
Уполномоченный милиции, узнав, почему он понадобился в такое позднее время, сказал, что надо послать за Адольфом Чакстынем, — он сам некоторое время был у бандитов и знал кое-что об их тактике.
К тому времени, когда Чакстынь пришел в исполком, приехал и Эзеринь с группой бойцов, с ними была дрессированная собака-ищейка.
В два часа ночи бойцы и истребители под командой Эзериня и Закиса вышли из исполкома. Впереди шел инструктор с собакой.
Янциса Аугуст еще раньше отослал домой с Цирценисом, который должен был сообщить Закиене о случившемся.
Ищейке дали обнюхать сапог Закиса. Она быстро напала на след и повела всю группу в лес.
— Вы догадываетесь, чья это работа? — тихо спросил Аугуст Эзериня. Они шли рядом вслед за собакой.
Тот кивнул головой.
— Прошлой осенью в уезде было разгромлено последнее бандитское логово. Но двоих коноводов не изловили до сих пор. Один — бывший уездный агроном Вилде, — в банде его звали Эвартом; второй — Лиепниек, и о нем вы знаете. По-видимому, это его рук дело. Последнее время о нем ничего не было слышно, предполагали, что он перебрался в другой уезд. Зимой и последние бандиты попритихли. Надо было ждать, что весной, с появлением зелени, они зашевелятся. Так оно и случилось.
— Так оно и случилось, — повторил Аугуст. — Индрика Закиса уже нет.
— Это пока неизвестно, — начал Эзеринь; ему хотелось сказать еще что-то обнадеживающее, но он замолчал: не нужны утешительные слова закаленному солдату, он должен смотреть правде в глаза.
Они уже вошли в самую чащу. Собака уверенно, не останавливаясь, вела по следу.
Было почти светло, когда Аугуст, Эзеринь и бойцы, сняв шапки, столпились вокруг тела Индрика Закиса, молча глядя в его изуродованное до неузнаваемости лицо. Все молчали. Бойцы хмурились. Они знали, кем приходится убитый молодому подполковнику. Аугуст не плакал. Больше четырех лет прошло с того дня, когда он вот так же стоял у могилы Лидии. Тогда он был намного, намного моложе, и та великая скорбь впервые закалила его душу…
— Товарищ Эзеринь, — наконец, сказал он. — Будем выполнять задание?
— Да, пока дождь не смыл следы. — Эзеринь показал на небо, заволоченное серыми дождевыми облаками; холодные капли изредка падали на лица.
Бойцы сделали на скорую руку носилки, тело Закиса уложили на них, накрыли плащ-палаткой, и четверо истребителей понесли его из леса. Остальных разделили на две группы, и поиски продолжались. Ближайшая часть леса изобиловала мокрыми болотцами, собака здесь помочь не могла, поэтому ее передали другой группе, которая пошла на розыски в противоположном направлении. Несколько истребителей, хорошо знавших местность, наудачу повели группу туда, где, по их предположению, должны были скрываться бандиты. Часам к двенадцати дня они наткнулись на барсучью берлогу, приспособленную под жилье. На дне ее валялись гильзы от патронов и окурки, — видимо, совсем недавно здесь были люди.
Начался дождь — частый, затяжной, но розыски не прекращались почти до самого вечера. Излазили вдоль и поперек всю чащу и ничего не нашли.
Другая группа шла по следам Макса Лиепниека до самой реки. Там следы исчезли.
Вечером уставшие до изнеможения руководители операции встретились в исполкоме. Эзеринь задумчиво рассматривал карту уезда, барабаня по столу пальцами. Аугуст молча ходил из угла в угол, покусывая верхнюю губу. За день он осунулся, глаза ввалились, даже нос заострился.
— А все-таки они будут в наших руках, — ударив кулаком по столу, сказал Эзеринь. — Это дело дней. И не такие задачи решали.
— Думаете? — непривычно резко спросил Аугуст, подойдя к столу. Его ладный мундир еще не просох и был запачкан смолой и глиной, сапоги облеплены грязью. — Вы знаете, как мне этого хочется. Я не уеду отсюда, пока мы не разыщем бандитов. Дам телеграмму начальству, попрошу отсрочить отпуск.
— Я тоже не уеду отсюда, пока они не будут пойманы, — сказал Эзеринь.
5
Индрика Закиса хоронили в воскресенье на так называемом «кладбище безбожников», где покоилась его младшая дочка Майя, умершая во время оккупации. Пастор не позволил хоронить ее на приходском кладбище, потому что она была некрещеная, и ей вырыли могилку за оградой, у самой опушки леса. Прошлым летом «кладбище безбожников» тоже обнесли оградой и похоронили там замученных гитлеровцами жителей волости, чьи останки удалось найти.
Даже старикам не приходилось видеть за всю долгую жизнь такой процессии провожающих, как на похоронах Закиса. Больше половины жителей волости шли за красным гробом; приехали люди из соседних волостей и из уездного города. У ворот кладбища шесть партийцев подняли гроб на плечи, и под звуки траурного марша Шопена огромное шествие медленно направилось по тенистой каштановой аллее к месту погребения. Многие пошли боковыми аллеями, чтобы раньше подойти к могиле, многие столпились на пригорке у самой опушки.
Аугуст и Янцис вели под руки мать, они, казалось, ничего не видели и не слышали. Только Валдынь, идя возле Аустры и Петера, с детским любопытством разглядывал и музыкантов, и военных, и пожарных.
Аустра старалась не плакать, но то и дело какое-нибудь всплывшее из глубины памяти воспоминание об отце жгучей скорбью отзывалось в сердце, и слезы, не переставая, бежали по ее щекам.
«Если мы и стали людьми, то только благодаря ему, — думала она, торопливо гладя головку шагавшего рядом Валдыня. — Бывало, весь в заплатках ходит, недоедает, — только бы нам с Аугустом дать возможность учиться. И всегда веселый, всегда шутит… Даже когда ему было тяжело, больно…»
