У открытого окна в мае

 

Хотя я знаю, что такое любовь, мне непо­нятно, что значит «быть влюбленным». Веро­ятно, когда это случается впервые, еще неяс­но, что это в действительности означает, но определенно ясно, что должно быть некое чувство. Как вы думаете? Должно, правда? Особенно в мае, когда рождается — в очеред­ной раз — новая надежда. Я чувствую это. Чув­ствую всем своим существом. Иначе я не был бы так счастлив и одновременно не мог бы так страдать. Думаю, любовь только тогда имеет значение, когда сопровождается страданием. Любовь без страдания забывается так же быс­тро, как стихи, которые когда-то вызывали восторг, ну а сейчас... сейчас не вспомнишь даже и названия. Истинное счастье можно ис­пытать только через страдание. И мне, честно говоря, нет необходимости где-то читать об этом. Я это и так знаю.

Просыпаюсь утром и думаю о ее пробужде­нии. Я очень хорошо помню выражение ее ли­ца, когда она прикрывает веки. Она часто го­ворит со мной, смежив веки. Я видел это, хотя она не могла меня заметить. Когда в моем присутствии она закрывала глаза, то говорила совершенно другим голосом. Более чувствен­ным. И как мне кажется, она говорила более важные вещи. И тогда у меня тоже возникало желание прикрыть глаза. Но я не делал этого.

Мне было жаль даже на минуту перестать на нее смотреть. Потому что я хочу любоваться ею все отпущенное мне время. Мечтаю когда-нибудь проснуться с ней рядом и смотреть на ее лицо и закрытые глаза, пока она еще не за­говорила. А пока она спит и не может меня услышать, я хотел бы склониться над ней и рассказать о своей «влюбленности». Так, как сейчас рассказываю об этом вам. Но ей я гово­рил бы это более искренно. С чувством. И на­верняка шепотом.

Знаете, ее губы смыкаются двумя идеаль­ными дугами. Верхняя, более широкая, по­середине немного вздернута, а нижняя в том же самом месте чуть оттопырена. Смыкаясь, они становятся похожи на две подушечки цвета зрелой малины, готовые брызнуть со­ком при малейшем прикосновении. Они греховны. Знаете, сколько раз я думал о ее гу­бах?

Поэтому просыпаясь утром и думая о ее про­буждении, я вспоминаю ее губы. Тогда я подхо­жу к окну и открываю его настежь. Но прежде чем открыть, краем глаза замечаю свою ладонь, касающуюся оконной ручки. И думаю о ее ла­донях. У нее длинные пальцы. Когда она скла­дывает ладони, они лишь на мгновение прижи­маются одна к другой. А потом выпрямляются и расходятся в стороны, чтобы сразу же снова со­прикоснуться. Я обожаю ее ладони. На безы­мянном пальце левой руки, сразу над обручаль­ным кольцом, у нее есть маленький шрам. Для начала я хотел бы узнать историю этого шрама. А потом поцеловать его. Когда в моей голове возникает эта мысль, я резко открываю окно, чтобы холод остудил мой пыл.

Иногда холод приходит с ветром, взлохмачи­вая мои волосы. И тогда я думаю о ее волосах. Когда она рядом со мной, ее волосы всегда за­плетены в косу, обнажая лоб. С правой стороны волосы у нее растут ниже, чем с левой. Таким образом они скрывают выпуклость лба и пуль­сирующую вену. У вас тоже вена пульсирует с правой стороны. Но у вас там нет таких волос. И слева тоже нет. Как и у меня. Как вы думаете, с правой стороной лба всегда так?

Я мечтаю когда-нибудь расплести ее косу. Но еще больше мне хочется, чтобы она сама ее расплела. И распустила волосы. Только для меня. И прикрыла ими мои ладони, прикаса­ющиеся к ее лицу. Чтобы никто их не видел. И никогда об этом не узнал. Я бы очень хотел прикоснуться к ее лицу. Не только ладонями. Лучше губами. Нежно целовать ее лоб, потом брови, потом веки, наконец правую, затем ле­вую щеку. А потом взять прядь ее волос и по­пробовать на вкус. Вы пробовали когда-ни­будь женские волосы? Как вам? Не помните? Почему? Жаль. Я бы наверняка запомнил. И сразу же прикоснулся бы к ее губам. Снача­ла несмело, пальцами, потом губами. По оче­реди. Я хотел бы, чтобы на каком-то из милли­метров она разжала губы и таким образом дала бы разрешение. Хотя и не знаю, на что. Я даже не знаю, хочу ли это знать.

Поэтому, просыпаясь утром и стоя у откры­того окна, я закрываю глаза и думаю о ее про­буждении, ее губах, ее волосах и ее разреше­нии. Я счастлив. Вы наслаждались когда-ни­будь такими моментами? Я говорю себе то, что хотел бы сказать ей: «Знаешь, даже мои четки переплелись с твоими. Странно это наше взаимное сплетение. Ты чувствуешь то же, что чувствую я? Сейчас я тебе помогу. Осторожно, чтобы не порвать шнурок. Эти бусинки еще слишком малы, они лишь наливаются цветом, у них впереди еще много дней и все будущее время. Трудно было бы собрать их и нанизать заново.

Только позволь мне. Доверься мне. Прошу».

Я — священник. Вам ведь не кажется, что мне нельзя любить? Вы понимаете меня? Правда? Прошу вас...

 

Запах сочельника

 

Когда сочельник выпадает на воскресенье, она опрокидывает стаканчик, прежде чем раз­будить девочек. Сразу после того, как почис­тит зубы. Она любит это состояние обезболи­вающего, легкого водочного опьянения в по­ка безмолвной квартире. Он еще спит, еще целиком принадлежит им. И останется таким примерно до трех дня. Встанет, побреется, придет на кухню. Обнимет ее сзади, скользя под халатом по нижней части живота, поцелу­ет в щеку. Но уже не станет нежно сосать ее ухо и шепотом уговаривать вернуться в спаль­ню «еще хоть на секунду». Когда-то он так де­лал. Но и тогда им редко удавалось туда вер­нуться. Однажды Магда, которой тогда было четыре года, застала их на кухне и спросила изумленным, полным любопытства голо­ском: «Мамочка, почему папа стоит за тобой, а у тебя закрыты глаза и ты так громко взды­хаешь?»

Он не почувствует запаха спиртного из ее плотно закрытого рта. Впрочем, он не цело­вал его уже два года и восемь месяцев. Зато целовал ее грудь, спину, волосы, ягодицы и нижнюю часть живота. Но это — часть их ри­туала при «сближении». Они периодически занимаются сексом. Раз в три-четыре месяца. Чаше всего когда он очень поздно возвраща­ется домой — наверняка от той женщины.

Возможно, даже прямо из той постели. Тогда он касается губами всех мест на ее теле, кото­рые выучил в прошлом. В их прошлом. Мо­жет, желает убедиться, что между ними ниче­го не изменилось, а может, в очередной раз хочет поверить, что именно этой ночью что-то должно измениться. Шепчет при этом нежности. Пока он не узнал ту девушку, он не имел обыкновения шептать. Четыре года и четыре сочельника не прикасался к жене. Но с тех пор как завел любовницу ей — жене — стало лучше. И девочкам тоже. Это ужасная, унизительная, лицемерно-отвратительная правда, но именно так и обстоит дело. Она долго колебалась, пока однажды вечером, пьяная, не призналась в этом сначала себе, а через неделю, утром, совершенно трезвая — своему психотерапевту.

Потом он выпьет кофе, который она ему приготовила, поставит елку, принесет короб­ки с украшениями из кладовки, позвонит ро­дителям, чтобы те приехали вечером. На ми­нуту вернется в ванную, неловко пряча мо­бильник в кармане пижамы. Откроет воду, чтобы заглушить голос, и позвонит той. Вер­нется, съежившись, словно уличенный во лжи мальчик, в детскую комнату. Разбудит поцелуями девочек, перенесет их прямо из кроватей в комнату, встанет перед елкой, расскажет трогательную историю о ребенке, который все свои подарки раздал больным детям, и будет очень крепко обнимать доче­рей. И они опять, как каждый год, без памя­ти полюбят его. А она будет стоять, опьянев после четвертой рюмки, в дверях между кух­ней и комнатой, и влюбляться в него вместе с дочерьми. И поспешно отвернется, чтобы никто не видел ее слез, вернется на кухню к пирогам с грибами и добавит в них слишком много соли.

Часа в три он солжет, что должен ехать в контору проверить, пришли ли «в главный офис важные сообщения из Амстердама». Забыв, что главный офис уже год как пере­ехал в Дублин. Он совершенно не умеет врать. Это успокаивает. По крайней мере ее. Мужчина, который так бездарно лжет, дол­жен быть уверен, что это «не стоит того» и что пока еще нет смысла изворачиваться.

Потом он наденет костюм и галстук. От­правляясь в контору, он всегда надевает гал­стук. Сначала он туда и поедет. Как и сказал. Девочки, в предвкушении вечерних развлече­ний, даже не заметят его отсутствия. Она же вообразит все, чем он будет заниматься, по минутам...

Из конторы с подарком для той женщины он поедет в Мокотов[8]. Поделится с ней облат­кой, поздравит, она станет плакать, он, боясь ее вопросов, молчать. Они усядутся у стола на кухне. Съедят борщ, который она научилась готовить ради него, она принесет на сковоро­де карпа, которого поймал сосед напротив, положит ему на тарелку пирогов, привезен­ных от родителей. Заодно расскажет о своих детских сочельниках. А он украдкой взглянет на часы и, нервно поднявшись из-за стола, пообещает ей, что позвонит. Вернется в ком­нату и нагнется к украшенной шелковыми бантами коробке под елкой. Распакует, расчувствуется и спросит, можно ли оставить ее тут. Она подойдет, разденет его и за несколько минут оставит на всем его теле запах своих ду­хов. Он привезет этот запах домой, успев до первой звезды. И до приезда родителей. Вой­дет в квартиру без галстука, который в спешке забыл повязать, наполнит коридор ее запахом. Девочки бросятся ему на шею и сразу же пове­дут на балкон, чтобы вместе с ним смотреть на небо. А потом съедят борщ, который его жена тоже когда-то научилась готовить для него...

 

Состояние небытия

 

Она убила своего брата, он убил свою дочь. Не в силах вообразить себе его боль, она на не­сколько часов выбралась из своего небытия и поехала во Вроцлав, чтобы встретить того, кто должен каяться еще сильнее. Хотела убедиться, что это вообще возможно — еще сильнее каять­ся. Он ждал ее на вокзале. Весь в черном. Про­тянул руку, чтобы помочь ей поставить на пер­рон чемодан. На сгибе его левой руки, поверх черной рубашки она заметила широкую бело­снежную повязку. Она носит черную на сгибе правой руки. Он поставил ее чемодан на серый цемент. Поднял голову. Заглянул ей в глаза. Она удивилась, что он еще в силах улыбаться. Даже если из вежливости, он ведь не обязан... Он должен знать, что перед ней нет нужды при­творяться. Она спустилась на платформу. Они молча шли по туннелю. Она ждала, когда он за­плачет. Он должен был заплакать. Ему ведь бы­ло тяжелее, чем ей. Но он не плакал. Только нервно трогал лицо пальцами, словно утирая слезы. Слез теперь не хватало. Она знала это...

Прямо с вокзала они поехали в центр города.

— Я покажу вам, где остановиться, — сказал он удивленному таксисту.

Они вышли возле большого дуба, сразу за круглой площадью, у переполненного в это вре­мя суток торгового центра. Он уселся на клочке мокрой утоптанной травы у дерева. Ей показалось, в этот момент он забыл о ее существова­нии. Он начал говорить, вытащив сигареты. Она оперлась спиной о дерево. Слушала...

— Хуже всего, что надо по-прежнему жить, когда конец уже пройден, а жизнь все еще длится, и у тебя отобрали право на уход. Не из-за чужих людей, считающих, что я должен ползти по городу, раздавленный угрызения­ми совести, и молить о прощении. И не из-за так называемых друзей, которые все как один исчезли сразу после похорон Кинги. Если я ненавижу Бога, то не за то, что он отобрал у меня дочь, а за то, что он не дает мне храбро­сти перенестись к ней и извиниться за крат­кость ее жизни, за ее прерванные мечты, за неоконченный разговор. Я не прошу проще­ния. Достаточно того, чтобы она меня выслу­шала.

Она приехала вечерним поездом из Варшавы домой на сочельник. Сияя своей первой, еще свежей влюбленностью, полная всяких историй и планов, которыми хотела с нами поделиться, соскучившись по детству и той близости, что возникает между родственниками в праздники. Выйдя из вагона, она непрерывно говорила и смеялась. В машине осторожно прикоснулась к моему лицу и сказала: «Папочка, ты выглядишь усталым, почему мама разрешает тебе столько работать? Я с ней серьезно об этом поговорю...» Я поцеловал ее ладонь, повернув к ней голову. В темноте, сразу за круглой площадью, на улицу вышел какой-то человек. Я резко свернул впра­во. Ударом о дерево продавило дверь и крышу, отбросив Кингу ко мне. Я почувствовал, как она положила голову мне на плечо. У нее были ши­роко открытые удивленные глаза. В волосах и на губах осколки стекла. Я помню, что поднял ле­вую руку, чтобы смахнуть с ее лба снежинки, ко­торые, тая, стекали, словно капельки пота, ей на глаза. Согнутый и заостренный, словно лезвие топора, кусок крыши раскроил ей череп и вон­зился глубоко в мозг прямо над правым ухом...

Тот, кто утверждает, что время лечит ра­ны, — отъявленный лжец. Ему наверняка не приходилось хоронить самолично убитого ребенка или брата. И он не возвращался по­том после похорон в квартиру, где невозмож­но жить, не сталкиваясь на каждом шагу с воспоминаниями. Я каждый день прихожу к этому дереву, чтобы просить прощения и пла­кать. Только эти слезы приносят облегчение, лишь ради этого я по утрам просыпаюсь...

Вы тоже каждое утро молите о прощении? Родителей, друзей и врагов своего брата, продавщицу в магазине, где он покупал газеты, прохожих, мимо которых он ходил по улице, его собаку, кошку или хомяка? Вы тоже испо­ведуетесь утром и вечером? Вы тоже видите его во сне и не можете говорить и думать о нем в прошедшем времени? «Люблю», а не «люби­ла». Вам тоже в каждом огоньке мерещится до­машний очаг, каждая машина кажется убий­цей, а каждый парк — кладбищем? Вы тоже живете лишь ради того, чтобы носить в себе память о его существовании? Вы тоже хотите... Она оттолкнулась от дерева обеими ладо­нями. Села возле него, положив голову ему на плечо. Она хотела. Как никогда раньше...

 

Расставания

Она любила это место. Чувствовала себя здесь как в безопасном, уютном укрытии. Оно было достаточно далеко от ее работы и еще дальше от квартиры. Это было важно. Шанс встретить здесь кого-то с фирмы был ничтож­но мал, и уж наверняка сюда не доберется ее дочь Карина со своей сумасшедшей компани­ей. А даже если случайно кто-то сюда и забре­дет, внутреннее убранство и цены окажутся для него, как сказала бы Карина, «запредель­ными».

Она обнаружила это место год назад. Со­вершенно случайно...

Она возвращалась поздно вечером с очеред­ного скучного ужина с потенциальным клиен­том. Завезла его домой и ехала к себе. Вдруг ма­шина остановилась посреди дороги. Лил про­мозглый ноябрьский дождь, было ужасно хо­лодно, а она была в одном костюме. Никогда не предполагала, что машины могут ломаться. Особенно «мерседесы». В бешенстве, с упорст­вом маньяка она поворачивала ключ зажига­ния, молясь при каждой попытке, а в конце концов готова была вцепиться в руль зубами, проклиная сигналивших водителей, развалю­ху-машину, фирму «Мерседес-Бенц» и его са­мого. Его больше всех и громче всего. Это он всегда твердил, что «мерседесы» не ломаются, это он занимался машинами в их доме. Она на них только ездила. В первую минуту она хотела ему позвонить. Протянула руку на заднее сиде­нье, выгребла из сумки телефон. Начала нерв­но пролистывать все номера в адресной книге. И тут же поняла, что его номера там не найдет. Вспомнила, что удалила его после одной ночи, примерно в 4.30 утра, когда наконец порвала в клочки все общие снимки из семейного альбо­ма и когда в последней бутылке закончилось вино. Она была слишком пьяна, чтобы пойти в ночной магазин на углу и купить еще одну, но еще достаточно трезва, чтобы дрожащими пальцами отыскать номер в телефоне и удалить его. А потом в ярости швырнуть телефон о сте­ну, чтобы через час, когда утихла ненависть, ко­торую сменили любовь и тоска, искать его, стоя на коленях, с фонариком в руках, под их крова­тью, и клейкой лентой склеивать разбитые кусочки стекла на экране. И рыдать при этом, по­тому что это был его подарок. Последний, осо­бый и исключительный, с их последнего обще­го сочельника, когда ей еще казалось, что он принадлежит только им с Кариной. И своей ра­боте. С работой она успела смириться. Однако уже в тот праздничный вечер он ей не принад­лежал. Несколько месяцев спустя, в марте, ког­да Карина уехала на весенние каникулы, он рассказал ей о той женщине. «Это главная лю­бовь моей жизни, с ней я могу говорить обо всем, она чувствует то же, что и я», — сказал он, когда после потока упреков, претензий и исте­рических оскорблений она задала ему самый абсурдный и идиотский вопрос; что «эта мерз­кая девка» дает ему такого, чего не может дать она. Его ответ был как удар ножа в самую серд­цевину и без того уже открытой раны.

Потом она выкинула его пустой чемодан на садовую аллею, ведущую к их дому, а уже че­рез пятнадцать минут стала ждать его и вгля­дываться в телефон. Он не вернулся. Через четыре месяца она принялась работать над собой, чтобы перестать его ненавидеть. Сна­чала ради Карины, потом ради самой себя. Однажды ее мать, которая была уж точно не на его стороне, заявила: «Когда случается что-то вроде этого, доченька, виноваты, хочешь ты того или нет, оба». Затем, когда печаль утихла, пришло оцепенение и что-то вроде траура. Постепенно она возвращала себе са­моуважение и начинала заново строить свой мир. Без него. Но в тот ноябрьский вечер, когда сломалась ее машина, она вдруг осозна­ла, что он никогда не переставал быть частью ее жизни.

Она помнит, как, зареванная, выбралась из машины и побежала сквозь дождь к освещенно­му кафе на другой стороне улицы. Позвонила в авторемонт и уселась на велюровом диване у вхо­да. В огромном зеркале напротив она увидела свои мокрые волосы и размазанный макияж. Молодой официант молча принес ей чай с лимо­ном и горячую салфетку. Неподалеку играло фортепьяно. Через несколько минут салфетка смыла черные пятна под глазами, и она уже ра­довалась, что не нашла его номера телефона. А на следующий вечер приехала сюда снова.

 

Сегодня она опять пришла. С книгой. Она любила удобно устроиться на диване, заказать себе кофе с амаретто и читать. Через некоторое время она подняла голову и взглянула в зеркало. В нем отражалась любовная парочка. Мужчина нежно вытер пальцем остатки взбитых сливок с губ женщины, потом поцеловал ее и стал что-то шептать на ухо. Женщина внимательно слуша­ла, нежно поглаживая его волосы.

Она захлопнула книгу, положила на столик банкноту и вышла через сад. Ей не хотелось, что­бы он ее узнал. И тем более — заметил ее слезы. «Это главная любовь моей жизни», — слышала она его голос, доносящийся издалека...

 

Собранные в книге тексты

впервые напечатаны на страницах

ежемесячного журнала «Pani»

в 2006-2008 годах.

[1] Янина Охойская-Оконьская (р. 1955) – инвалид с детства, основоположница фонда «Польская гуманитарная акция», занимающегося помощью бедным странам и инвалидам.

[2] Кашубы – западнославянская этническая группа, потомки древних поморян, живут на побережье Балтийского моря, в северо-восточных районах Польши.

[3] Город в Великобритании, в составе конурбации Большого Лондона.

[4] Вок (wok) – круглая глубокая сковородка с выпуклым дном небольшого диаметра.

[5] Броневский Владислав (Broniewski, 1897-1962) – польский поэт.

[6] Трагическую гибель лайнера «Вильгельм Густлоф» описывает, между прочим, Гюнтер Грасс в романе «Траектория краба». (Прим. автора).

[7] Улица в городе Торунь.

[8] Предместье Варшавы.