Пятьдесят шесть дней после Казни Ша'ик 37 страница

Голод ушел. Он поглядел на свое тело и увидел, каким тощим стал; увидел также непонятные алые узелки, высыпавшие на локтях, коленях, плечах. Они не болели и, казалось ему, таили в себе некую силу.

Пирамидка — это послание на пастушьем языке; он хорошо понимал их знаки, потому что сам не раз ходил с деревенским стадом. Она велит идти на север, в холмы. Там ожидает убежище. Значит, есть выжившие. Неудивительно, что они бросили его за собой — от лихорадки Синего Языка лечения нет. Душа живет благодаря решимости выжить — или умирает благодаря отсутствию таковой.

Мальчик заметил, что на лугах не осталось скота — его либо загрызли волки, либо увели жители соседних деревень. Ведь убежище нуждается в молоке и сыре, мясе и воде.

Он пошел по северной дороге, и псы бежали следом.

Вот они счастливы. Рады, что есть за кем идти.

Солнце вдруг стало не таким уж палящим. Мальчик понял, что перешел порог и живет в четвертый раз. Он не знал лишь, когда всё это закончится.

 

* * *

 

Фелисина Младшая лениво глядела на тощего юнца, приведенного Оскопленными Слугами. Еще один уцелевший в поисках защиты и руководства, в поисках веры, которую не смогут унести заразные ветра.

Припухлости на суставах говорили, что он стал Носителем. Наверное, заразил всю деревню. Узелки выделяли влагу и с ней яд, и все вокруг погибали. Мальчик явился к воротам города утром в сопровождении дюжины полудиких псов. Носитель — в наше месте, в наше время это не проклятие, а нечто противоположное. Кулат возьмет его в свое крыло, обучит путям паломника — это его новое призвание. Нести чуму по миру, находя среди выживших последователей новой религии. Веры Сломанных, Меченых, Оскопленных — будут созданы всяческие секты, и записывать в них станут по характеру причиненных чумой увечий. А Носители станут самой редкой и ценимой кастой.

Кулат предсказал все это. Выжившие приходили — сначала горстка, потом сотни; их вела сюда рука бога. Они рылись в давно заброшенном городе, сооружая дома-ямы среди полчищ привидений прежних горожан, что кишели в комнатах, на крышах, на улицах. Молчаливые и недвижные духи следили за возрождением города, и на смутно различимых лицах читался спектр эмоций от отвращения до ужаса. Да, живые смогли устрашить мертвецов…

Пастухи пригоняли большие отары коз и овец, длинноногих эрагов, которые считаются вымершими тысячи лет назад (Кулат рассказал, что на холмах были найдены дикие стада). Собаки вспоминали, что были некогда приручены именно ради охраны скота от волков и серых орлов, способных утащить в когтях даже молодого бычка.

Приходили и художники, вскоре начавшие производить картины, рожденные болезненным воображением: Бог-в-Цепях, сонмища Сломанных, Меченых и Оскопленных. Ремесленники переносили рисунки на керамику, на стены, расписывая их древней смесью охры и крови эрага, резали каменные статуэтки для Носителей. Ткали гобелены, на которых посреди кричащих, лихорадочных красок и нарочитых узлов шерстяной пряжи, символизировавших чумные бубоны, представала сама Фелисина, Ша'ик Возрожденная, носительница истины Апокалипсиса.

Она не понимала, что со всем этим делать. Она раз за разом впадала в ступор от увиденного, от знаков поклонения и обожания. Со всех сторон ее окружали ужасы физического уродства, душа немела и замыкалась в себе. Страдание обрело язык, сама жизнь предстала наказанием и пленом. "Такова паства моя".

По крайней мере, ее последователи готовы выполнить всякое желание. Кроме одного — растущего сексуального аппетита. Она входила в возраст, тело приобретало женственные формы, начались месячные кровотечения, а сны наполнились соблазнительными образами. Но касания рабов не нравились ей — а ведь все вокруг рабы, добровольно принявшие иго места, называемого Ханар Ара, Город Падших.

Кулат сказал, сражаясь с камешками во рту: — И в этом проблема, о Высочайшая.

Фелисина моргнула. Она прослушала… — Что? Какая проблема?

— Этот Носитель, пришедший с юго-востока. С собаками, покорными лишь ему.

Она разглядывала Кулата, старого уродца, обнаружившего в последнее время склонность с сексуальным томлением говорить о вине — как будто слова стали для него наивысшим из удовольствий, заменяли само пьянство.

— Объясни.

Кулат пососал камешек, проглотил слюну. — Погляди на бутоны, о Высочайшая, на бутоны болезни, на множественные Уста Синего Языка. Они уменьшаются. Они высыхают и отпадают. Он сам так сказал. Они уменьшились. Этот Носитель в один несчастный день перестанет быть носителем. И потеряет полезность.

"Полезность". Она посмотрела на паренька внимательнее, увидев суровое, угловатое лицо преждевременно постаревшего мужчины, ясные глаза, слишком большие для этой ссохшейся оправы. Может быть, он откормится — пищи у них стало предостаточно. Юнец, готовый стать взрослым. — Он останется во дворце.

Глаза Кулата расширились: — О Высочайшая…

— Я сказала. Открытое Крыло, где стойла и дворики. Он найдет там место для собак…

— О Высочайшая, есть план превратить это крыло в твой личный сад…

— Не перебивай меня больше. Я сказала.

"Мой личный сад". Мысль понравилась ей, и рука потянулась за кубком. "Да. Я увижу, как он растет".

Занятая приятными мечтами Фелисина не заметила, как омрачилось лицо Кулата. Он поклонился и ушел.

У мальчика есть имя, но она даст новое. Более соответствующее ее видению грядущего. Она тут же улыбнулась. Да, его будут звать Крокус.

 

Глава 15

 

Старик — солдат

С глазами цвета ржи

В позеленевших латах

Пришел на пир…

Как выбраться сумел из грязной ямы

Куда упал, ударенный ножом

Во время бегства

С поля боя при атаке

Молодых героев?

Принес он нам мечту глупцов

О славе

Знамена хвастовства плескались

Над главой его, и духи

Безмолвно раскрывали рты —

Провалы черепов

И скальпы ветер шевелил.

"О, слушайте меня, -

Кричал он, будто на вершину

Взошел, — я опишу заслуги

Мои, величие мое, открою

Богатства прошлого, я, бывший молодым

Как все вы. Слушайте меня!"

И я сидел в Тапу

За тем столом, макая

Жаркое в жир и, древний кубок взяв

Вино водою разбавлял

Соединив

Со сладким пресное. Был рядом

Этот шут

Болтливый враль, что некогда стоял

В одном строю со мной

И щит дрожал в руке его

И пот тек по лицу

А через миг

Он бросился бежать

Как пьяный, запинаясь. Но теперь

Он молодых на битвы зазывал

Готовил поколение рубак

И почему? Да потому что сам

Сбежал! О, слушайте меня:

Кто раз сбежал, бежит всегда

Почтеннейший судья

Вот вам причина

По которой

Мой нож застрял в его спине.

Он был солдатом, пробудившим

Меня от снов.

 

Оправдания Бедуры, из "Убийства короля Квалина Беллидского".

Переложено в стихи Рыбаком Кел Татом

в Малазе, в последний год правления Ласэны.

 

От Ното Свара пахло мазью и склепом. Ротный хирург, родом из Картула, бывший жрец Солиэли, долговязый, тощий и сутулый, стоял и ковырял в нездорового вида зубах рыбьей косточкой. Он так увлекался этим занятием, что успел прокопать канавку вокруг каждого зуба, отчего улыбка его походила на ухмылку черепа.

За все время общения с капитаном Параном улыбка впервые появилась на желтом лице; Паран тут же почувствовал, что одного раза более чем достаточно.

Целитель казался погруженным в раздумья и утомленным жизнью. — Не могу сказать наверняка, капитан Добряк, — выдал он, наконец.

— Что именно?

Мутные глаза под спутанными прядями блеснули серым. — Ну, э, вы же задали вопрос?

— Я не задал вопрос. Я отдал приказ.

— Так точно. Я так и сказал.

— Я приказал отойти.

— Капитан, Верховный Кулак очень болен. Вы не получите пользы, потревожив умирающего. А вот подхватить ужасную заразу сможете.

— Нет, я не заражусь. А умирание — как раз та проблема, которую я пытаюсь решить. Я желаю видеть его. Вот и все.

— Капитан Чистая Криница…

— Лекарь, капитан Чистая Криница больше не командует. Я командую. Отойдите с дороги, или я назначу вас промывать кишки лошадям. Учитывая плохое питание, они…

Ното Свар смотрел на косточку. — Я отмечу это в журнале. Капитан Добряк, я являюсь главным лекарем, и возникают некоторые сомнения о главенстве. В нормальных обстоятельствах мой ранг выше капитанского…

— Обстоятельства у нас ненормальные. А я теряю терпение.

Выражение мягкого неудовольствия. — Да, я слышал о том, что бывает, когда вы теряете терпение. Даже когда вы неправы. Должен напомнить, что лечить сломанную челюсть капитана Чистой Криницы предстоит мне. — Он сделал шаг в сторону от шатра. — Прошу, капитан. Всегда вам рады.

Паран со вздохом миновал хирурга и откинул полог.

Полутьма, воздух густо напоен благовониями, которым не удается скрыть вонь разложения. В первой комнатке четыре лежака с командирами, из которых только двое знакомы Парану. Они спят или без сознания, руки и ноги раскиданы по пропитанным потом матрацам, шеи раздуты от бубонов, дыхание напоминает хриплый хор висельников. Потрясенный капитан поскорее прошел во внутреннее помещение, занятое кулаком.

Его тело едва виднелось сквозь спертый, пыльный воздух. Паран подумал, что Дуджек Однорукий уже мертв. Старческое бескровное лицо покрылось пурпурными кровоподтеками, закрытые глаза залепила слизь. Распухший, цвета аренской стали язык высунут изо рта, губы высохли и потрескались. Кто-то, вероятно, Ното Свар, покрыл шею Дуджека смесью глины, пепла и грязи; она засохла, охватив шею подобием рабьего ошейника.

Но через миг капитан услышал тяжелый вдох, неровный и слабый, заметил содрогания грудной клетки. Воздух со свистом вышел из легких.

"О боги! Этому человеку не дожить до утра!"

Капитан сообразил, что у него немеют губы и ухудшается зрение. "Эта чертова кадильница… д'байанг…" Он постоял еще полдюжины ударов сердца, смотря вниз, на высохшее тело величайшего из живых полководцев Империи, и резко отвернулся.

Два шага по внешней комнате — и его остановил хриплый голос: — Кто ты, во имя Худа?

Паран поглядел на заговорившую. Она привстала в постели, сумев бросить взгляд на капитана. Темная кожа, однако, тело без поджарости, свойственной жителям пустыни; большие, очень темные глаза, черные прямые волосы, коротко обрезанные, но выдающие природную курчавость. Круглое лицо от страданий припухло, отчего глаза глядели словно из ям.

— Я капитан Добряк…

— К Бездне ты Добряк. Я служила с ним в Натилоге.

— Ну, это обескураживающая новость. А вы?

— Кулак Руфа Бюд.

— Новое назначение, я не слышал о вас. Даже не могу сообразить, откуда вы родом.

— Шел — Морзинн.

Паран нахмурил лоб. — Запад Немила?

— К юго-западу.

— И как вы попали в Натилог?

— Проклятие! Дайте воды, во имя Худа.

Паран начал озираться, нашел бурдюк и подал женщине.

— Вы дурак, — пробормотала она. — Явиться сюда… Теперь вы умрете вместе с нами. Не могу пить, влейте в рот.

Он вынул пробку и наклонился. Женщина закрыла прекрасные, сверкающие глаза, запрокинула голову и открыла рот. Трещины на шее открылись, сочась густой жидкостью. Капитан сжал бурдюк, стараясь, чтобы вода попадала в горло.

Женщина жадно глотнула, закашлялась.

Он отодвинул бурдюк. — Довольно?

Она с трудом кивнула и снова закашлялась, бранясь на неведомом языке. — Проклятый дым. Рот немеет, даже непонятно, глотаешь ты или не глотаешь. Едва сомкну глаза, д'байанг насылает грезы. Как от Красного Ветра.

Он молчал.

— Я покинула Шел — Морзинн… спешно. На судне Синих Морантов. Денег хватило до городка Дегть около Генабариса. Оттуда добралась до Натилога. В животе было пусто, вот и завербовалась.

— А куда вы стремились попасть?

Она сморщилась: — Туда, куда деньги доведут. Идиот. Перечить Троим — лучший способ укоротить жизнь. Они не гнались за мной, поцелуй за меня Опоннов.

— Трое?

— Правители Шел — Морзинна… в последнюю тысячу лет. Вы узнали имя нашей империи. Другие и его не слышали.

— Я знаю лишь имя. Оно есть на некоторых малазанских картах.

Женщина хрипло засмеялась: — Малазане. Достаточно умны, чтобы первый визит к нам стал последним.

— Не уверен, что мы к вам вообще заплывали.

— Император. И Танцор. На флагманском судне "Захват". Боги, один этот корабль заставил Троих задуматься. Обыкновенно они уничтожают всех незнакомцев. Мы не торгуем ни с кем, даже с Немилом. Трое презирают чужаков. Если бы они хотели, захватили бы весь континент, включая Семь Городов.

— Не экспансионисты. Потому никто о них и не слышал.

— Еще воды.

Он поспешил исполнить просьбу.

Совладав с кашлем, она поглядела в его глаза. — Так скажете мне, кто вы на самом деле?

— Капитан Ганоэс Паран.

— Он погиб.

— Не совсем.

— Допустим. Зачем лгать?

— Дуджек отправил меня в отставку. Официально я не имею звания.

— Тогда что здесь делаете, Худа ради?

Он улыбнулся: — Долгая история. В данный момент я желаю всего лишь выплатить долг. Я много задолжал Дуджеку. К тому же не годится позволить богине шастать по миру смертных. Особенно богине, пирующей на наших несчастьях.

— Они все на них пируют.

— Гмм… да.

Она показала ряды зубов, ровных, но потемневших от болезни. — Капитан, вы думаете — мы пошли бы в храм, знай, что там Полиэль? А вот вас в незнании не обвинишь. Остается подумать, что вы сумасшедший.

— Капитан Чистая Криница согласилась бы с вами, — отозвался Паран, опуская мех с водой. — Мне пора. Буду признателен, Кулак Руфа Бюд, если вы прилюдно назовете меня Добряком. — И он зашагал к выходу.

— Ганоэс Паран.

Что-то в ее голосе заставило его резко повернуться.

— Сожгите мой труп, — сказала она. — В идеале нужно залить масло в легкие, чтобы они взорвались и освободили измученную душу. Так делается в Шел — Морзинне.

Он неуверенно кивнул.

У шатра стоял Ното Свар, изучавший окровавленный кончик рыбьей кости. Вскоре он снова засунул ее в рот. — Капитан Добряк, — пробормотал лекарь, — вас ищет вестовой Харлочель. По его намекам я догадался, что вы задумали нечто… рисковое.

— Лекарь, если альтернатива в том, чтобы стоять и ждать, пока все умрут, я предпочитаю… нечто рисковое.

— Ясно. Но как вы планируете эту свою атаку? Ведь вам встретится сама Серая Богиня. Сомневаюсь, что даже ваша репутация заставит солдат подойти к Великому Храму. Скорее вы едва сумеете их загнать в город Г'данисбан.

— Я не беру солдат.

Тощий собеседник задумчиво кивнул: — Ага, армия из одного человека? Согласен, — продолжил он, оценивающе оглядев Парана, — о вашей необычайной жестокости ходят… сказания. Правда ли, что однажды вы держали Фалах'да висящим за краем балкона его собственной башни? А ведь он считался нашим союзником… За какое преступление? А, он неправильно подобрал цвета одежд во время Императорского Фестиваля. И какие же цвета вас возмутили?

Паран помедлил, улыбнувшись. — Синий и зеленый.

— Но, капитан, это вполне сочетаемые оттенки.

— Лекарь, я никогда не претендовал на эстетический вкус. О чем мы тут? О да. Армия из одного человека. Точно. Я намерен вести за собой одного человека. Мы вдвоем нападем на Серую Богиню, чтобы изгнать из нашего мира.

— Надеюсь, вы выбрали мудро. Харлочель казался весьма спокойным. Или он еще не знает, к чему надо готовиться?

— Не особенно, — ответил Паран. — Ведь он со мной не идет. Идете вы.

Рыбья кость вышла через верхнюю губу хирурга. В его взоре отразились боль и непонимание. Рука вырвала проклятую кость; через миг он зажал рот обеими руками, а глаза его чуть не выскочили из орбит.

Паран похлопал Свара по плечу. — Поживем — увидим, не так ли? Готовьтесь. Выходим через ползвона.

 

* * *

 

Он уселся на походный сундук, осторожно оперся спиной о парусину шатра, вытянул ноги. — Хотелось бы напиться вдрызг перед подобным…

Харлочель, казалось, утратил способность улыбаться. — Ради богов, капитан. Нужно снять лагерь. Сосчитать потери. Умоляю пересмотреть план, сулящий лишь смерть еще одного хорошего воина и капризного, но очень хорошего полевого хирурга.

— Ах да. Ното Свар. Он был жрецом Солиэли, сестры Полиэли.

— Он больше не жрец. Нарушившие клятву не имеют веса перед лицом Властителей.

— Солиэль. Повелительница Лечения, Благодетельница, богиня Целебных Слез. Как думаете, сейчас она должна наплакать целый океан?

— Неразумно насмешничать над ней у порога Храма, капитан.

— Почему бы нет? Скажите, Харлочель, разве вечная скорбь над мучениями смертных принесла им пользу? Легко рыдать, если ты стоишь в стороне и больше ничего не делаешь. А мы тут считаем каждого выжившего, каждого бросившему вызов Худу на пороге его Королевства. — Он ощерился, подняв взор к потолку: — Самыми виноватыми считаю я так называемых "добрых и сострадательных" богов. — Тут Паран сверкнул глазами на вестового: — Видит Худ, остальные не скрывают своего нечестия. Слава им за это. А вот предлагать спасение, сочувствие и так далее, но реально ничем не сопротивляться судьбе и року… проклятие, Харлочель, им придется дать ответ!

Вестовой смотрел широко открытыми, немигающими глазами.

Паран опустил лицо. — Извините. Некоторые мысли лучше не высказывать. Вечная моя небрежность.

— Капитан… миг назад ваши глаза СВЕТИЛИСЬ. Как у зверя.

Паран снова поглядел на собеседника: — А теперь?

— Капитан, я готов поклясться пяткой Худа на его же члене!

Ганоэс Паран вскочил.

— Передать приказ офицерам: армия выходит через четыре дня. В полдень третьего дня желаю увидеть всех на смотре, с оружием и полной выкладкой. После выхода лагерь должен остаться чистым. Сжечь все отходы, закопать нужники. Пусть солдаты будут заняты — они загнили изнутри. Вам все ясно, Харлочель?

Вестовой улыбнулся и повторил приказ слово в слово.

— Отлично. Постарайтесь убедить наших офицеров, что дни лежания и сопения в подушки закончились. Скажите, что первой пойдет самая опрятная рота. Остальным придется глотать пыль.

— Капитан, а куда мы пойдем?

— Без понятия. Я об этом подумаю.

— А что с Верховным Кулаком и офицерами в этом шатре?

— Думаю, они так скоро не оправятся. Тем временем…

— Тем временем командуете вы, сэр!

— Да.

Харлочель резко отсалютовал и повернулся кругом.

Паран смотрел ему в спину. "Хорошо, хоть кто-то мне рад".

Через некоторое время они c Ното Сваром сели на лошадей на краю лагеря и посмотрели вниз, на расчищенное пространство перед городскими стенами, на бледный песчаник самих стен, покрытый символами, отпечатками рук, скелетообразными фигурами. Раньше за валами всегда слышался шум, в небо поднимались клубы пыли и столбы дыма. Утром большие ворота открывались, выпуская поток конных и пеших, купцов и рабочих. В бойницах боковых башен виднелись лица солдат. Сегодня же единственный шум издавали стаи голубей, взлетавших и круживших, словно скопище поднятых ветром воздушных змеев; иная, мрачная "армия" — шеренга пустынных воронов — обсела зубцы.

— Капитан, — сказал хирург (в зубах его снова торчала кость, а дырка от прежней превратилась в припухшую, сочащуюся сукровицей точку), — вы считаете меня способным атаковать всю эту мерзость?

— Я думал, вы отреклись от клятв.

— Так я о том и говорю! Сейчас я не смею просить у Солиэли даже простого покровительства. Вероятно, вы слепы к истине. Так я скажу: воздух над городом кипит, это дыхание хаоса. Течения сворачиваются и переплетаются — о, даже взгляд со стороны делает меня больным. Мы оба умрем за воротами через десять шагов.

Паран потрогал рукоять меча у пояса, затянул ремень шлема. — Я не так слеп, как вы считаете. — Он поглядел на город и натянул поводья. — Скачите рядом, Ното Свар.

— Капитан, ворота выглядят закрытыми, и крепко. Нас не ждут.

— Плевать на клятые ворота. — Паран пришпорил коня.

Ното Свар бросил взгляд за плечо: там сотнями собрались солдаты, они смотрели вслед. — Боги… ну почему я не среди них? — прошептал он.

И поглядел на капитана Добряка. Он однажды спустил невинного человека с парапета башни. "А теперь проделывает то же со мной!"

 

* * *

 

Однажды ее послали ловить младшего брата, выслеживать его по городу — о, он знал, что она идет за ним, знал, что она способна схватить его за тощую лодыжку, подтащить к себе и вытрясти мозги из черепа. Пришлось ей побегать той ночью! Ему было десять, и он успел выйти из — под контроля. Глаза, блестящие словно смоченные слюной мраморные шарики, зубы белые словно волчьи клыки, мосластые ноги, шаловливые ручонки… Непоседливый злыдень.

Он собирал… кое-что. Тайно. Пряди волос, обрезки ногтей, гнилые зубы. Со всех членов семейства, весьма обширного. Сорок два человека, если считать четырехлетнюю Минаралу. Он ее посчитал, выродок. Безумец менее изобретательный удовлетворился бы изготовлением полчища мерзких кукол, над которыми измывался бы, причиняя родне незначительные, но хронические страдания и питая ненасытимую злобу… однако братец, понятное дело, видел более обширное поприще для своей подлости. Не удовлетворяясь человекоподобными куклами, он сделал из палок, веревок, соломы, шерсти и рогов стадо овец. Сорок две головы. Запер их в ограде из прутиков, подобранных во дворе поместья. Затем он вырвал себе молочный зуб, обточил в подобие волчьего клыка и соорудил для себя волка из клочков меха. Кукла была такого размера, что могла проглотить тех овец в единый кус.

Использовав извращенную магию, он поместил волка в стадо.

Вопли и стоны оглашали всю ночь несколько домов города — жильцов терзали кошмары, вонь ужаса и овечьей шерсти, стук копыт, отчаянные попытки спастись от когтей и клыков громадного рычащего волка, бегство… Зверь вволю потешился над каждым. Ох, ей еще долго не забыть тех мучений.

В течение следующего дня дяди, тети, племянники и все остальные собрались, бледные и дрожащие, и поняли, что разделили один и тот же кошмарный сон. Не сразу, но сумели они осознать и причину этих кошмаров. Разумеется, причина уже успела сбежать и спрятаться в одном из бесчисленных логовищ. Она намеревались отсиживаться там, пока не утихнут гнев и раздражение близких.

Когда преступления совершают малолетние дети, их родственники обычно сменяют гнев на простую озабоченность. Но это касается обычных детей, нормальных детей; а Бен Адэфон Делат зашел слишком далеко. Опять.

Торахвель Делат получила задание выследить брата и осуществить подобающее наказание. Она быстро придумала кару. Содрать шкуру! Овцы, вот как? Она захватила волчью куклу, намереваясь использовать ее для жестокой пытки. Она не так талантлива, как младший братец, и уж конечно не так изобретательна… но она сумеет превратить существо в подобие поводка и следовать за братом, куда бы тот не бежал.

Ему удавалось держать дистанцию весь день и всю ночь; но за звон до рассвета она поймала его на крыше в аренском квартале Прелид. Выхватила из кармана куклу волка и с силой развела ее задние ноги.

Братец упал на спину и тут же перевалился на живот. Он визжал и смеялся, и насмешка чуть не заставила ее оступиться. Торахвель еще сильнее вывернула волчьи ноги.

Немедленно упав на плоскую крышу. Бедра словно загорелись.

Брат все вопил, но и смеялся одновременно.

Задыхаясь и моргая, она в первый раз рассмотрела куклу. Было еще темно, но все же ей удалось понять, что тельце волка обернуто куском меховых панталончиков — ее белья, пропавшего неделю назад с веревки; природу твердой внутренней части куклы она предпочла не разгадывать.

Он знал, что она побежит за ним. Знал, что она отыщет кукольное стадо в дворике. Знал, что она догадается использовать волка, ставшего вместилищем его анима и так беззаботно брошенное. Он знал заранее… всё.

В ту ночь, перед рассветом, Торахвель решила, что будет ненавидеть брата до скончания дней. Страстно, яростно, выжигая в себе все земное.

Легко ненавидеть умных, даже если они оказываются родичами. Особенно родичей.

Вернуться от воспоминаний к нынешней жизни оказалось нелегко: ее отвлекала навязчивая мысль о том, что она попала в кошмарный сон, из которого уже не выбраться.

Брат давно уже не дергается на крыше, задыхаясь от хохота. Тогда он быстро распустил узлы заклинаний на кукле, прекратив боль. Ее брат, жив они или мертв — куда вероятнее, что мертв — находился очень далеко. И всем сердцем желала она, чтобы он оказался рядом.

Бормоча как безумный попрошайка, Бридток сидел справа от нее за гранитным столом, руки с длинными ногтями переставляли столбики золотых и серебряных монет. Он искал способ классифицировать их, но, вполне очевидно, не преуспевал в своей затее. Денежные сундуки храма Полиэли оказались бездонными — как им довелось понять, в самом буквальном смысле. Как бы глубоко не запускали они руки в их ледяные недра, там оказывались новые слои золота и серебра, всех видов и сортов. Продолговатые слитки, золотые зубы, пустотелые шары, браслеты и кольца, свитки шелков с золотой вышивкой, такие маленькие, что умещаются в ладони; монеты квадратные, треугольные, трубчатые, дырчатые, в виде полумесяцев; искусно гравированные коробочки, цепочки, бусины, даже литейные формы. Ни одно изделие не было знакомо собравшимся — и запертым — в Г'данисбанском храме сумасшедшей, устрашающей богини. Торахвель и понятия не имела, что в мире столько языков. Надписи на монетах — буквы вроде рисунков, строчки, идущие наискосок, вертикально или по спирали, знаки из крошечных точек.

Они из других миров, настаивал Бридток. Более привычные деньги можно найти в комнате за алтарем. Целая комната, забитая проклятым золотом. В одной этой комнатушке сложена казна, достойная империи. Наверное, он прав. Первые же слухи о чуме помогли ускоренно пополнить запасы Храма. Однако старика больше всего интересовали иноземные монеты. Они стали навязчивой идеей. "Каталог Королевств", утверждал он, станет вершиной науки.

Странно выглядит научный уклон в человеке, так пропитавшемся амбициями властолюбия, что они кажутся единственной причиной, по которой он еще дышит, по которой стучит злобное сердце.

Он распускал так много слухов о своей смерти, каждый год новых; чтобы отвадить охотников, утверждал он. Ей думалось: ему просто — напросто нравится собственная изобретательность. Из собравшихся идиотов — заговорщиков Бридток был, похоже, самым ярким. Ни Септуне Анабин, ни Средал Пурту не вдохновляли на доверие или уважение. Что до Срибина… ну, Срибин вообще стал неузнаваем.

Похоже, такова судьба тех, кого Серая Богиня выбрала в любовники. Утомившись прогнившей, бормочущей тварью, которой стал Срибин, сучка выберет следующего из запаса изнемогающих от ужаса узников. Мужчину, женщину, ребенка или взрослого — Полиэли это не важно.

Бридток настаивал, что культ Ша'ик возродился и стал гораздо, гораздо возвышенней прежнего. Где-то там стоит Город Павших, в нем обитает новая Ша'ик; Серая Богиня собирает для нее урожай безумных калек. В их понимании все смертное принадлежит горю и нищете, близнецам чрева Полиэли. А еще где-то, смутно различимый в серых миазмах хаоса, таится Увечный Бог, кашляет и извивается в цепях, укрепляя нечистые союзы.

Что знала Торахвель о войне богов? Ей было бы все равно, если бы не ужасное влияние войны на ее жизнь, ее личный мир.

Младший брат ступил на неверную тропу; теперь на другую, но тоже неверную тропу ступила она сама. Надежды нет.

Бормотание Бридтока внезапно прервалось вздохом. Он привстал в кресле, глаза его расширились.

По телу Торахвель прошло содрогание. — Что такое? — спросила она.

Старик встал. — Она вызвала нас.

"Наверное, я сошла с ума. Что есть в этой жизни, ради чего стоит жить? Почему я все цепляюсь за край Бездны, когда она манит самым желанным? Забвением. Концом. Боги… покончить со всем…" — Не просто вызвала, — сказала она. — Ты выглядишь… потрясенным.

Не отвечая и не поднимая глаз, мужчина вышел в коридор. Торахвель следовала за ним, вполголоса ругаясь.

Однажды, давным-давно, братец — ему было лет пять, и он еще не взрастил в себе зло — с плачем проснулся посреди ночи, и она села у кровати, чтобы успокоить его. Наивные слова раскрыли суть кошмарного сна. Он умер, но все же шагал по миру, ибо что-то позабыл. Позабыл и не мог вспомнить, как ни старался. Труп его бродил с вопросом на устах, обреченный задавать его всем, кто попадался на пути. "Что? Что я забыл?"

Трудно поверить, что дрожащий в ее объятиях испуганный, большеглазый мальчик через несколько лет стал мерзким бузотером.

Может быть — так думала она, спеша за развевающимися одеждами Бридтока — за эти годы Бен Адэфон Делат вспомнил всё. А может, он тоже стал подобием трупа, слоняющегося по миру смертных. Как она сама.

"Зачем жить?"

 

* * *

 

— Я думал, день для того, чтобы спать, — пробурчал Флакон, когда сержант снова потянул его за руку. Солдат снова сказал себе, что тень от валуна, в которой он скрючился, позволяет ему остаться в живых. Сегодня самый жаркий день. Насекомые жарились на раскаленных камнях, хитиновые шкурки разлетались, как шелуха семечек. Всё молчало, всё замерло. Отряд охвачен видениями, вызванными жаждой. Флакон уже не в первый раз засыпал; вот и сейчас сон тянет к нему тугие, вялые объятья.