Нарушение неприкосновенности частной жизни

 

 

Вопреки своим страхам, Дебора не умерла, когда ей исполнилось тридцать лет. Она продолжала растить детей, работая в разных местах — парикмахершей, публичным нотариусом, техником по смешиванию компонентов на цементном заводе, продавцом в бакалейном магазине, водителем лимузинов.

В 1980 году — через четыре года после развода с Гепардом — Дебора забирала свою машину у механика по имени Джеймс Паллум, который по совместительству работал на местном сталелитейном заводе. Они поженились в 1981 году, когда Деборе исполнился тридцать один, а Паллуму — сорок шесть лет, и вскоре после этого Господь призвал его в проповедники — по вечерам. До этого у Паллума были некоторые стычки с законом, однако рядом с ним Дебора чувствовала себя в безопасности. Он разъезжал по Балтимору на «Харлее» с ножом в кармане и всегда держал под рукой пистолет. Однажды он спросил у Деборы, отчего она не познакомит его со своей матерью, и вместо ответа она положила на кровать статью из Rolling Stone. Прочтя ее, Паллум посоветовал Деборе нанять адвоката, на что она заявила, чтобы он не лез в чужие дела. В конце концов они открыли маленькую уличную церковь, и Дебора на какое-то время стала меньше переживать о клетках матери.

Захария вышел из тюрьмы, отсидев лишь семь лет из своего пятнадцатилетнего срока. Он получил сертификат монтажника-наладчика воздушных кондиционеров и работал водителем грузовиков. Однако он по-прежнему боролся с собственной гневливостью и пьянством, и в тех редких случаях, когда ему удавалось найти работу, он быстро терял ее. Ему было не по карману снять жилье, и поэтому большинство ночей он проводил на лавочке на Федерал-хилл в деловой части Балтимора или на ступеньках церкви напротив дома своего отца. Порой Дэй выглядывал из окна спальни и видел, что его сын лежит на бетоне. Однако, если он приглашал Захарию в дом, тот огрызался и отвечал, что на земле приятнее. Захария винил отца в смерти Генриетты, ненавидел его за то, что мать похоронена в безымянной могиле, и никогда не мог простить ему, что он оставил детей на Этель. В конце концов Дэй перестал приглашать Захарию в дом, даже если иногда это означало пройти мимо спящего на тротуаре сына.

Однажды Захария увидел объявление о том, что больнице Хопкинса требуются добровольцы для медицинских исследований, и понял, что может стать объектом исследования за небольшую плату, еду, а иногда даже кровать, в которой можно поспать. Когда ему были нужны деньги на очки, он разрешил исследователям заразить его малярией ради изучения нового лекарства. Он нанялся добровольцем в исследование алкоголизма, чтобы оплатить новую программу переквалификации, затем подписался на изучение СПИДа, что дало ему возможность около недели спать в кровати. Захария бросил это дело, когда исследователи завели речь об инъекциях, ибо думал, что они заразят его СПИДом.

Никто из врачей не знал, что они проводят исследования над сыном Генриетты Лакс, потому что он сменил имя. Захария и Дебора всегда считали, что в больнице не отпустили бы его, узнай они, что он — один из Лаксов.

Самую большую сумму денег, которую когда-либо приходилось видеть детям Лаксов, принес Дэй, получив компенсацию по групповому иску против производителя бойлеров в связи с вредом для легких рабочих из-за воздействия асбеста на сталелитейном заводе Bethlehem Steel. Дэй получил чек на 12 тысяч долларов, и он дал по 2 тысячи каждому из своих детей. Дебора на свою долю купила небольшой участок земли в Кловере, чтобы когда-нибудь переехать туда в деревню и жить рядом с могилой матери.

Тяжелый период в жизни Сонни только усугубился: теперь основной доход ему приносила спекуляция продовольственными купонами в ночном магазине Лоуренса. Вскоре Сонни оказался в тюрьме за торговлю наркотиками. Судя по всему, Альфред, сын Деборы, пошел по той же дорожке, что и его дяди: к восемнадцати годам его уже несколько раз арестовывали за небольшие правонарушения, такие как взлом и проникновение в помещение. Поначалу Дебора неоднократно выручала его из беды и забирала под залог, однако потом стала оставлять его в тюрьме в воспитательных целях, говоря ему: «Ты тут останешься до тех пор, пока размер залога не сократится настолько, что ты сможешь сам его заплатить». Впоследствии, когда он поступил служить в морскую пехоту и вскоре ушел в самоволку, Дебора выследила его и заставила явиться в военную полицию. Она надеялась, что, побыв в заведении общего режима, он никогда больше не захочет оказаться в тюрьме. Однако дела пошли только хуже — Альфред начал воровать и приходить домой «под кайфом», и в конце концов Дебора поняла, что ничего не может с этим поделать. Она сказала ему: «В тебя вселился дьявол, парень, эта наркота, на которой ты сидишь, сделала тебя чокнутым. Я тебя не знаю и не хочу больше тебя здесь видеть».

Примерно в то же время кто-то сообщил Деборе, что она, как ближайший родственник Генриетты, может запросить в больнице Хопкинса копию медицинской карты своей матери, чтобы узнать о причине ее смерти. Однако Дебора этого не сделала, ибо страшилась того, что может узнать, и того, как это на нее подействует. Затем в 1985 году издательство одного из университетов опубликовало книгу Майкла Голда, журналиста из журнала Science 85, о кампании Уолтера Нельсона-Риса по прекращению заражения других культур клетками HeLa. Называлась книга «Заговор клеток: бессмертное наследие одной женщины и вызванный им медицинский скандал».

Никто из членов семьи Лакс не помнит, как они узнали о книге Голда. Однако, когда Дебора раздобыла экземпляр, она со всей возможной скоростью пролистала всю книгу насчет матери. Она нашла фотографию Генриетты, где та стояла, положив руки на бедра, на внутренней передней стороне обложки и ее имя в конце первой главы. Дрожа от возбуждения, Дебора прочла вслух абзац:

 

Все это были клетки одной американки, которая за всю свою жизнь, возможно, не бывала нигде дальше нескольких миль от своего дома в Балтиморе (Мэриленд)… Ее звали Генриетта Лакс.

 

Далее в десятистраничной главе Голд часто цитировал медицинские записи Генриетты: пятна крови на нижнем белье, сифилис, быстрое ухудшение состояния. Никто из членов семьи Генриетты никогда не видел этих записей, не говоря уже о том, чтобы давать разрешение больнице Хопкинса на передачу их журналисту для публикации в книге, которую будут читать во всем мире. Затем, пролистнув несколько страниц, Дебора внезапно наткнулась на подробности кончины своей матери: мучительная боль, жар и рвота; скопление токсинов в ее крови; запись врача: «Прекратить все препараты и лечение, кроме обезболивающих»; а также описание, как выглядели останки Генриетты во время вскрытия:

 

Руки умершей женщины были заведены вверх и назад, чтобы патологоанатом мог вскрыть грудную клетку… на теле был сделан продольный разрез сверху вниз посередине и была широко вскрыта [полость тела]… серовато-белые шарики опухолей… заполняли труп. Это выглядело так, как будто тело внутри было усыпано жемчужинами. Нитки жемчужных бусин опутывали поверхность печени, диафрагмы, кишечника, аппендикса, прямой кишки и сердца. Плотные скопления покрывали верхнюю часть яичников и фаллопиевых труб. Хуже всего выглядела область мочевого пузыря, покрытая плотной массой раковой ткани.

 

Прочтя этот абзац, Дебора не могла уже убрать это из своей головы. Дни и ночи напролет она плакала, представляя, какую боль должна была испытывать Генриетта. Стоило ей закрыть глаза, как она видела тело матери, разрезанное посередине, с криво поднятыми руками и полное опухолей. У нее началась бессонница, и вскоре Дебора обозлилась на больницу Хопкинса столь же сильно, что и ее братья. Ночами вместо сна спрашивала себя: «Кто дал журналисту медицинские записи моей матери?» Лоуренс и Захария думали, что Майкл Голд имел какое-то отношение к Джорджу Гаю или к какому-нибудь другому врачу из больницы Хопкинса, иначе как еще у него могли оказаться медицинские записи их матери?

Годы спустя, когда я позвонила Майклу Голду, он не мог вспомнить, откуда взял эти записи. Он лишь сказал, что «долго и с пользой беседовал» с Виктором МакКьюсиком и Говардом Джонсом и был совершенно уверен, что именно Джонс дал ему фотографию Генриетты. Однако в отношении записей он не был так уверен. «Они лежали у кого-то в ящике письменного стола, — сказал он мне. — Не помню, был ли это Виктор МакКьюсик или Говард Джонс».

Когда я разговаривала с Джонсом, он ничего не помнил о Голде либо об его книге и отрицал, что он или МакКьюсик когда-либо давали кому-нибудь медицинские записи Генриетты.

Для журналиста не считалось незаконным публиковать медицинскую информацию, полученную из какого-нибудь источника. Однако если он при этом не связывался с семьей, о которой шла речь в его материале, чтобы задать дополнительные вопросы, подтвердить информацию и сообщить им о готовящейся огласке их частной информации, то такая публикация пользовалась дурной славой. На мой вопрос, пытался ли Голд поговорить с семьей Лакс, он ответил: «Думаю, я написал несколько писем и сколько-то раз звонил, но все адреса и номера телефонов, по-видимому, были старыми. И если быть честным, эта семья на самом деле не находилась в центре моего внимания… я лишь подумал, что они могли бы добавить кое-какие интересные подробности к научной истории».

Тем не менее среди врачей не было стандартной практикой передавать репортерам медицинские записи пациента. Конфиденциальность информации о больных веками считалась этическим принципом: клятва Гиппократа, которую большинство врачей дает по окончании медицинской школы, гласит, что работа врачом требует соблюдения конфиденциальности. Ведь в противном случае пациенты никогда не раскроют врачу глубоко личную информацию, необходимую для постановки медицинских диагнозов. Однако, подобно нюрнбергскому кодексу и моральному кодексу Американской медицинской ассоциации, в которых ясно говорится, что врачи должны соблюдать конфиденциальность информации о пациентах, клятва Гиппократа не является законом.

Сегодня публикация медицинских записей без разрешения была бы нарушением федерального законодательства. Однако в начале 1980-х годов, когда кто-то дал Голду медицинские записи Генриетты, такого закона не существовало. Многие штаты — фактически более тридцати — приняли законы, защищающие конфиденциальность медицинских записей пациентов. Однако Мэриленд не вошел в их число.

Несколько пациентов выиграли судебные процессы против своих врачей, нарушивших неприкосновенность частной жизни. Один из них обвинил врача в публикации медицинских записей без его согласия, другие — в публикации фотографий или публичной демонстрации видеозаписей без их согласия. Однако все эти пациенты отличались от Генриетты в одном: они были живы. Тогда как мертвый не имеет права на приватность, даже если часть его до сих пор жива.

 

27

Секрет бессмертия

 

 

Спустя более чем тридцать лет после смерти Генриетты исследования HeLa, наконец, помогли выявить, как начался ее рак и почему ее клетки никогда не умирали. В 1984 году немецкий вирусолог Харальд цур Хаузен открыл новый штамм вируса, передающегося половым путем, который был назван вирусом папилломы человека-18 (Human Papillome Virus-18, HPV-18). Он считал, что данный вирус и HPV-16, обнаруженный им годом раньше, вызывают рак шейки матки. Проверка клеток HeLa из его лаборатории показала наличие штамма HPV-18. Однако цур Хаузен запросил в больнице Хопкинса исходный образец биопсии Генриетты, дабы удостовериться, что ее клетки не были заражены вирусом при их культивировании. Анализ этого образца оказался не просто положительным; он также показал, что Генриетта была инфицирована множественной копией HPV-18, которая оказалась одним из самых опасных штаммов вируса.

Существует более сотни различных штаммов HPV. Тринадцать из них вызывают рак шейки матки, прямой кишки, ротовой полости и пениса. На сегодняшний день около 90 % всего сексуально активного взрослого населения в течение жизни заражается хотя бы одним из штаммов этого вируса. В 1980-х годах ученые, используя HeLa и другие клетки, изучали вирус HPV, а также то, каким образом он вызывает рак. Они выяснили, что HPV внедряет свою ДНК в ДНК клетки хозяина, где начинает вырабатывать белки, приводящие к раку. Ученые также установили, что, если блокировать ДНК HPV, то раковые клетки шейки матки перестают быть злокачественными. Эти открытия помогли создать вакцину от HPV и в конечном итоге принесли цур Хаузену Нобелевскую премию.

Изучение HPV позволило, наконец, понять, каким образом развился рак у Генриетты: вирус HPV внедрил свою ДНК в длинное плечо ее одиннадцатой хромосомы и, по существу, отключил ген р-53 — подавитель роста опухоли. А вот что ученые до сих пор не выяснили, так это то, почему это породило столь чудовищно смертоносные клетки как в теле Генриетты, так и вне его (в особенности если учесть, что раковые клетки шейки матки являются одними из самых трудных для культивирования).

Когда я беседовала с Говардом Джонсом через пятьдесят лет после того, как он обнаружил опухоль на шейке матки Генриетты, ему было чуть больше девяноста лет, и он повидал на своем веку тысячи случаев этого заболевания. Однако на мой вопрос, помнит ли он Генриетту, Джонс рассмеялся: «Никогда не забуду эту опухоль, ибо она отличалась от всего, что я когда-либо видел».

Я говорила о HeLa со многими учеными, и ни один из них не мог объяснить, почему клетки Генриетты росли столь мощно, в то время как многие другие вообще не выживали. Сегодня ученые могут сделать клетки бессмертными, подвергнув их воздействию определенных вирусов, либо некоторых химических веществ. Однако мало какие клетки стали бессмертными сами по себе, как клетки Генриетты.

Члены семьи Генриетты придерживались своих собственных теорий о причине столь мощного роста клеток. Сестра Генриетты Глэдис так никогда и не простила ей переезда в Балтимор и того, что она оставила на Глэдис их отца, когда тот постарел. Глэдис считала, что рак был своего рода наказанием Божиим за то, что Генриетта покинула свой дом. Сын Глэдис Гэри верил, что все болезни — это гнев Божий, кара за то, что Адам ел яблоко, которое дала ему Ева. Кути говорил, что причиной были духи, вызывающие болезни. А Сэди, кузина Генриетты, никогда не знала, что и думать.

«Боже мой, — сказала она мне как-то, — когда я слышу об этих клетках, то думаю: может, это что-то живое в ней восстало, понимаете? Меня это пугало, ведь мы привыкли повсюду и всегда быть вместе. Мы с Хенни никогда не купались в этой мерзкой воде около Станции Тернер, — не так, как другие, не ходили на пляж или в подобные места, никогда не ходили без трусов и прочего. Так что не знаю, как что-то могло попасть внутрь Хенни. Но оно попало. Что-то живое попало в нее. Она умерла, а оно, на самом деле, продолжает жить. Знаете, я начинаю думать, что, может быть, что-то явилось из космоса, упало, и как раз оказалось на ее пути».

При этих словах Сэди рассмеялась, ибо понимала, что все это звучит бредово. «Однако именно это приходит мне на ум, — призналась она. — Честное слово. Все, что я могу подумать об этом. Как еще вы можете объяснить, что ее клетки так растут?»

 

Каждое десятилетие было ознаменовано какими-либо поворотными этапами в исследовании HeLa. В 1980-х годах одним из таких этапов стало выявление связи между HPV и раком шейки матки. В начале эпидемии СПИДа группа исследователей — включая молекулярного биолога Ричарда Акселя, будущего лауреата Нобелевской премии — заразила ВИЧ клетки HeLa. В норме ВИЧ способен поражать только клетки крови; однако Аксель встроил в клетки HeLa специфическую последовательность ДНК клеток крови, что сделало возможным заразить их ВИЧ. В результате ученые смогли определить, что требуется ВИЧ для того, чтобы поразить клетку. Это стало важным шагом к пониманию данного вируса и, потенциально, к тому, чтобы остановить его.

Исследование Акселя привлекло внимание Джереми Рифкина — писателя и активиста, усердного участника нарастающих общественных дебатов о том, следует ли ученым изменять ДНК. Рифкин и многие другие считали, что любые действия с ДНК опасны — даже в контролируемых лабораторных условиях, — ибо могут привести к генетическим мутациям и способствовать появлению «спроектированных детей». С целью положить этому конец Рифкин регулярно возбуждал иски. Для этого он использовал — ввиду отсутствия законов, ограничивающих генную инженерию — любые из существующих законов, какие только можно было применить.

Чтобы остановить исследования Акселя, он в 1987 году подал иск в федеральный суд на том основании, что Аксель нарушает Закон о государственной экологической политике от 1975 года, ибо они никогда не проходили проверку на экологическую безопасность. Рифкин обращал внимание на то, что HeLa — как это было широко известно — «чрезвычайно опасная и заразительная линия клеток», которая может заразить другие культуры. По словам Рифкина, после того как Аксель заразил клетки HeLa ВИЧ, они могут заразить ВИЧ другие клетки и исследователей лабораторий по всему миру. Это «увеличит для вируса» круг хозяев и чревато дальнейшим опасным распространением генома вируса СПИДа.

В ответ на поданный иск Аксель объяснил, что клетки не способны расти вне культуры ткани и что существует огромная разница между загрязнением культуры и ВИЧ-инфицированием. Журнал Science так отозвался об этом судебном процессе: «Даже Рифкин признает, что увязывание вместе данных событий звучит скорее как сюжет второсортного фильма ужасов, нежели как описание нормального хода дел в биомедицинских исследовательских лабораториях страны». В конце концов иск был отклонен, Аксель продолжил использовать HeLa для изучения ВИЧ, а придуманный Рифкиным сценарий фильма ужасов так никогда и не воплотился.

Однако тем временем двое ученых выдвинули в отношении HeLa теорию, которая куда больше напоминала научную фантастику, нежели все, что напридумывал Рифкин. По их мнению, HeLa уже не была человеческой клеткой.

В процессе выращивания в культуре клетки меняются, как они менялись бы и в человеческом теле. Они подвергаются воздействию химических веществ, солнечного света и разных окружающих сред. Каждое из этих воздействий может привести к изменению ДНК. Затем клетки передают эти изменения каждому последующему поколению клеток посредством клеточного деления — случайного процесса, который ведет ко все большим изменениям. Клетки эволюционируют подобно людям.

Все вышеописанное происходило и с клетками Генриетты с тех пор, как их принялись культивировать. Эти изменения клетки передавали своим дочерним клеткам, создавая новые семейства клеток HeLa, отличавшиеся друг от друга так же, как отличаются двоюродные, троюродные и четвероюродные родственники, несмотря на наличие общего предка.

К началу 1990-х годов маленький образец ткани шейки матки Генриетты, который Мэри начала культивировать в лаборатории Гая, породил многие тонны других клеток, которые по-прежнему были известны как HeLa, но при этом немного отличались друг от друга и от исходных клеток Генриетты. По этой причине Лей Ван Вален, эволюционный биолог из Чикагского университета, писал: «Итак, мы со всей серьезностью предполагаем, что [клетки HeLa] стали отдельным видом».

Ван Вален пояснил эту мысль годы спустя: «Клетки HeLa эволюционируют отдельно от людей, а наличие раздельной эволюции и есть, на самом деле, то, что делает вид отдельным видом». Поскольку видовое название Hela уже было присвоено одному виду крабов, исследователи предложили назвать новый вид клеток Helacyton gartleri, объединив HeLa с «cyton», что по-гречески означает «клетка», и gartleri в честь Стэнли Гартлера, бросившего «бомбу HeLa» двадцатью пятью годами ранее.

Никто не оспорил выдвинутую идею, однако никто и не поддержал ее, и клетки Генриетты по-прежнему классифицировались как человеческие. Тем не менее некоторые ученые до сих пор утверждают, что фактически некорректно говорить, будто бы клетки HeLa имеют отношение к Генриетте, поскольку их ДНК генетически уже более не идентичны ДНК Генриетты.

Роберт Стивенсон — один из исследователей, посвятивший большую часть своей карьеры исправлению затруднений, вызванных заражением HeLa других культур — рассмеялся, услышав этот довод. «Да это просто нелепо, — сказал он мне. — Ученые не любят считать клетки HeLa частичкой Генриетты, ибо куда проще заниматься наукой, если отделять материалы от людей, у которых они были взяты. Однако если бы сегодня можно было получить образец от тела Генриетты и сделать генетический „отпечаток пальцев“, то ее ДНК, наверное, соответствовала бы ДНК клеток HeLa».

 

Примерно тогда же, когда Ван Вален утверждал, что HeLa не являлись более человеческими клетками, ученые взялись за выяснение вопроса — не могут ли клетки Генриетты таить в себе ключ к увеличению продолжительности человеческой жизни или даже к бессмертию. Газетные заголовки вновь провозглашали, что ученые открыли источник юности.

В начале XX века выращенные Каррелем клетки куриного сердца, как предполагалось, доказали, что любые клетки потенциально являются бессмертными. Однако нормальные человеческие клетки — как в культуре, так и в человеческом теле — не могут расти неограниченно долго, подобно раковым. Они делятся конечное число раз, после чего перестают расти и погибают. Они способны делиться конкретное число раз. Это число называется пределом Хейфлика в честь Леонарда Хейфлика, опубликовавшего в 1961 году результаты исследования, в котором он показал, что для нормальных клеток этот предел составляет около пятидесяти раз.

Спустя годы неверия и споров со стороны других ученых исследование Хейфлика о пределах деления клеток стало одним из самых широко цитируемых работ в этой области. Наступило прозрение: ученые десятки лет пытались вырастить линии бессмертных клеток не из злокачественных клеток, а из нормальных, однако всегда безуспешно. Они считали, что проблема состояла в технике выращивания, тогда как фактически дело было попросту в том, что продолжительность жизни нормальных клеток заранее запрограммирована. Только клетки, трансформированные в результате воздействия вируса либо генетической мутации, могут потенциально стать бессмертными.

Благодаря изучению HeLa ученые знали, что раковые клетки могут делиться неограниченно долго; годами они полагали, что рак возникает в результате сбоя в механизме, который заставляет клетки погибать, когда они достигают своего предела Хейфлика. Исследователи также знали, что на конце каждой хромосомы находится нить ДНК, которая называется теломер. Каждый раз, когда клетка делится, он чуть укорачивается, — как будто часы отсчитывают оставшееся время. В процессе жизни нормальных клеток их теломеры укорачиваются после каждого деления, пока почти полностью не исчезнут. После этого клетки перестают делиться и начинают умирать. Этот процесс коррелирует с возрастом человека: чем мы старше, тем короче наши теломеры и тем меньшее число раз наши клетки могут делиться, прежде чем погибнут.

К началу 1990-х годов один ученый из Йельского университета с помощью HeLa открыл, что человеческие раковые клетки содержат фермент теломеразу, который восстанавливает теломеры клеток. Наличие теломеразы означает, что клетки могут воссоздавать свои теломеры неограниченное количество раз. Это объяснило механизм бессмертия HeLa: теломераза постоянно возвращала к исходному пункту тикающие часы на конце хромосом Генриетты, и поэтому клетки никогда не становились старыми и не умирали. В этом и состояла разгадка бессмертия, а также мощи, с которой росли клетки Генриетты. Благодаря этому клетки HeLa смогли взять верх над другими культурами — они попросту переживали и перерастали любые клетки, с которыми сталкивались.

 

28

После Лондона

 

 

История Генриетты Лакс в конце концов привлекла внимание продюсера ВВС в Лондоне Адама Куртиса, и в 1996 году он начал снимать документальный фильм о Генриетте, который я буду смотреть через несколько лет в салоне красоты Кортни Спид. Когда Куртис прибыл в Балтимор со своими помощниками, камерами и микрофонами, Дебора решила, что все теперь изменится и что она и весь остальной мир узнают подлинную историю Генриетты Лакс и клеток HeLa, а она, Дебора, сможет, наконец, идти дальше. Она начала делить свою жизнь на «до Лондона» и «после Лондона».

Куртис и его команда занялись историей семьи Лакс основательно, как никто другой прежде. Часы напролет они записывали интервью с Деборой, побуждая ее говорить в камеру развернутыми предложениями и не отклоняться от темы. Дебора произносила такие фразы, как: «После замужества я часто забивалась в угол. Знаете, даже муж не догадывался, почему я грустила и плакала втихую… Я все задавала себе в уме эти вопросы… Господи, почему ты забрал мою мать именно тогда, когда она была мне так нужна?»

Ведущий спрашивал: «Что такое рак?»

Команда ВВС брала у Деборы интервью перед домом-пристройкой в Кловере. Еще они фотографировали на фоне могильного камня матери Генриетты Дэя и Сонни, которые рассказывали, как хорошо готовила Генриетта и что они никогда ничего не слыхали об этих клетках, пока ученые не позвонили и не сообщили им, что хотят получить кровь. Команда ВВС последовала за семьей Лакс в Атланту на конференцию, организованную в честь Генриетты Рональдом Патилло — ученым, который вскоре направит меня к Деборе.

Патилло рос в 1930-х годах. Он был сыном кузнеца, ставшего железнодорожным рабочим в маленьком расово сегрегированном городишке в Луизиане. Он был первым в своей семье, кто пошел в школу. Когда он узнал о Генриетте, работая над диссертацией в лаборатории Гая, то сразу почувствовал себя как-то связанным с ней. С тех пор его не отпускала мысль отдать ей дань уважения за ее вклад в науку. 11 октября 1996 года Патилло организовал в медицинской школе Морхауз первый ежегодный «Симпозиум HeLa по вопросам контроля рака», на который пригласил исследователей со всего мира представить свои научные работы на тему рака среди меньшинств. Он также предложил администрации города Атланты объявить 11 октября (день проведения конференции) Днем Генриетты Лакс. Городская администрация согласилась и выдала ему официальный документ для мэрии. Патилло попросил Говарда Джонса написать статью со своими воспоминаниями о том, как была диагностирована опухоль Генриетты. Джонс ответил:

 

С клинической точки зрения миссис Лакс никогда не отличалась хорошим здоровьем… Как говорил Чарлз Диккенс в «Повести о двух городах»: «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время». Однако для науки оно было наилучшим, ибо эта крайне необычная опухоль дала начало линии клеток HeLa… Для миссис Лакс и ее семьи, которая осталась в этом мире, то были наихудшие времена. Научный прогресс, и, несомненно, прогресс любого рода зачастую достигается дорогой ценой, пример которой — жертва, принесенная Генриеттой Лакс.

 

Патилло достал номер телефона Деборы через своего друга — врача из больницы Хопкинса — и позвонил ей. Услышав о его планах в отношении конференции и официального появления Дня Генриетты Лакс, она пришла в восторг: наконец-то ученые почтят ее мать. Вскоре семья Лакс — Дэй, Сонни, Лоуренс, Дебора, Бобетта, Захария и внук Деборы Дэвон набились в автофургон-кемпер, арендованный для них Патилло, и отправились в Атланту. Вслед за ними поехала и съемочная группа ВВС.

По пути на автозаправке Дебора улыбалась в камеру и объясняла, почему они направляются в Морхаус: «Там будет много врачей, будут обсуждать разные темы и области науки, — сказала она. — А еще они собираются выдать моим брату и отцу и мне почетные значки в честь нашей матери. Уверена, что это будет великое событие».

Так и случилось. Впервые с Лаксами обращались как со знаменитостями: они остановились в отеле, и люди просили у них автографы. Однако возникли и некоторые проблемы. Из-за возбужденной обстановки при подготовке к церемонии у Сонни резко подскочило давление, и в итоге он очутился в больнице и почти полностью пропустил мероприятие. Захария опустошил мини-бар в своем номере, и затем повторил это в номерах отца и Деборы. Он принялся громко кричать и кидаться программами, когда обнаружил, что в них он был назван Джозефом Лаксом, а Генриетта — женщиной, «безвозмездно пожертвовавшей» клетки HeLa.

Дебора изо всех сил старалась не обращать на все это внимания. Выйдя на сцену, она так нервничала, что подиум шатался, когда она шла по нему. На протяжении нескольких недель она боялась, что в аудитории может находиться похититель — ученый, который захочет забрать ее, чтобы исследовать ее тело, или чтобы заставить ее семью не создавать проблемы. Однако Патилло заверял ее, что она в безопасности.

«Извините меня, если я неправильно произношу слова, — повторяла она каждому участнику конференции, — но у меня проблемы, и еще меня неправильно учили в школе. Я даже не могла позволить себе слуховой аппарат, пока не выросла. Но я этого не стыжусь».

Подбадриваемая стоявшим рядом Патилло, Дебора откашлялась и начала свою речь:

 

Когда мне позвонил доктор Патилло, все стало реальным. Долгие годы это казалось мечтой. Не знаю, что происходило все эти годы. Даже не знаю, как об этом говорить. Неужели все это про нашу мать — правда? Не знаю, к кому пойти за разъяснениями. Медикам всегда не до того.

 

Затем, почти без паузы, она обратилась к своей матери:

 

Мама, мы без тебя скучаем… Я думаю о тебе постоянно. Хотелось бы увидеть тебя и обнять, как ты — я знаю — обнимала меня. Отец говорил, что на смертном одре ты наказала ему заботиться о Деборе. Спасибо, мам, когда-нибудь мы с тобой опять увидимся. Мы читаем, что можем, и стараемся понять. Я часто думаю, как могла бы сложиться жизнь, если бы Господь оставил тебя здесь со мной… Глубоко в душе я храню все, что знаю о тебе, потому что я — часть тебя, а ты — часть меня. Мы тебя любим, мама.

 

Казалось, для Лаксов настали лучшие времена и что Генриетта наконец-то получит признание, на которое так надеялась Дебора. Вскоре сотрудники ВВС приехали на Станцию Тернер и принялись расспрашивать местных жителей об их жизни в 1940-х и 1950-х годах. Известие об их приезде, как и всякие прочие новости Станции Тернер, быстро достигло дверей бакалейного магазина Спид. Так Кортни Спид впервые узнала историю Генриетты Лакс. По счастливой случайности, она вместе с несколькими другими женщинами недавно основала Комитет по наследию Станции Тернер. Они организовывали мероприятия, чтобы привлечь внимание к черным людям со Станции Тернер, принесшим пользу миру, это были бывший конгрессмен, ставший президентом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (NAACP), один астронавт, а также человек, выигравший несколько премий «Эмми» за озвучивание роли Элмо в телешоу «Улица Сезам».

Узнав о Генриетте и клетках HeLa, Спид и Барбара Уич — социолог из Государственного университета Моргана — загорелись энтузиазмом. Они писали письма в конгресс и в мэрию с требованием признать вклад Генриетты в науку. Они также связались с Терри Шеррером — куратором Национального Смитсоновского музея американской истории, который пригласил семью Лакс на небольшое мероприятие в музее. В музее Дэй восхищался старым фермерским инвентарем и настаивал, что хочет увидеть клетки своей жены. (Где-то в хранилище музея существовала колба с HeLa — субстанцией темной, как грязный пруд, однако в экспозиции ее не было.) Люди подходили к Деборе со слезами на глазах и рассказывали, что клетки ее матери помогли им справиться с раком. Дебора была потрясена. Услышав, как один из исследователей говорил о клонировании, она спросила Шеррера, можно ли ДНК клеток HeLa поместить в яйцеклетки Деборы, чтобы вернуть ее мать к жизни. Шеррер ответил «нет».

По окончании мероприятия Шеррер написал Уич письмо, в котором предложил ей и Спид подумать насчет основания музея здравоохранения афроамериканцев на Станции Тернер, дабы увековечить Генриетту. Вскоре женщины основали «Фонд Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс инкорпорейтед», а миссис Спид стала его президентом. Планировалось провести мероприятия с участием двойников Генриетты Лакс — нескольких жительниц Станции Тернер с прическами, как у Генриетты, и надевших костюмы типа того, что был на ней на ее «канонической» фотографии. Чтобы как можно больше людей узнало о том, какой вклад внесла Генриетта, Спид на свои деньги заказала и раздала футболки с Генриеттой Лакс, а еще кто-то выпустил такие же ручки. В местных газетах писали об их планах создания музея за 7 миллионов долларов, и тогда Спид и Уич открыли банковский счет фонда Генриетты Лакс, указали его ИНН и стали пытаться собрать как можно больше денег и информации для музея. Одной из их первых целей было достать восковую статую Генриетты в натуральную величину.

Дебору не назначили членом фонда или его правления, однако Спид и Уич время от времени звонили ей с предложениями выступить на разных праздниках в честь ее матери, — то под небольшим навесом возле магазина Спид, то в близлежащей церкви. Наконец, кто-то предложил Деборе пожертвовать для музея Библию Генриетты и спрятанные между ее страницами локоны волос Эльси и ее матери. Говорили, что это в целях безопасности — на случай, если в доме Деборы вдруг случится пожар. Услышав такое предложение, Дебора побежала домой и спрятала Библию Генриетты, сказав своему мужу: «Это единственное, что у меня осталось от матери, а они хотят забрать!»

Обнаружив, что Спид и Уич основали фонд и открыли банковский счет имени ее матери, Дебора рассвирепела. «Нашей семье не нужен музей, и нам точно не нужна восковая Генриетта, — заявила она. — Если кто и должен собирать на что-то деньги, так это дети Генриетты на то, чтобы пойти к врачу».

Дебора согласилась помочь проекту создания музея только после того, как выяснилось, что Спид и Уич могут наткнуться на информацию о Генриетте. Они втроем расклеивали рукописные объявления в бакалейном магазине Спид и по Станции Тернер с вопросами: «Кто знает ее любимый церковный гимн? Кто знает, какую цитату из Библии она любила больше всего? Кто знает ее любимый цвет? Кто знает ее любимую игру?» Первые два вопроса придумала Спид, два последних — Дебора.

Как-то раз Спид и Уич пригласили бывшую ассистентку Гая — Мэри Кубичек — на мероприятие в подвале баптистской церкви «Новый Силом» на Станции Тернер, чтобы она рассказала о том, как выращивала клетки HeLa. Мэри стояла перед аудиторией на маленькой сцене, закутанная в шарфы, она нервничала и плохо видела, а дальние родственники Лаксов и местные жители, не являвшиеся родственниками Генриетты, выкрикивали из зала вопросы, желая узнать, кто нажил деньги на клетках, и запатентовал ли их Гай.

«О, нет, — отвечала Мэри, переминаясь с ноги на ногу. — Нет, нет, нет… тогда невозможно было патентовать клетки». Она пояснила, что в пятидесятых годах никто и представить себе не мог, что когда-нибудь такие вещи будут возможны. По ее словам, Гай раздавал клетки бесплатно, на благо науки.

По залу прошел недовольный ропот, и напряжение росло. Одна женщина встала и сказала: «Эти клетки вылечили меня от рака. Будь у меня клетки, которые могли бы помочь кому-нибудь, как ее клетки помогли мне, я бы сказала: Бери!» Другая женщина заявила, что она по-прежнему убеждена, что Гай запатентовал клетки, и затем крикнула: «Надеюсь, в будущем это смогут исправить!» Взволнованная Дебора суетливо бегала по залу и говорила всем, что это ее мать вылечила рак и что всем следует успокоиться. Затем она попросила Мэри рассказать, как во время вскрытия та увидела покрашенные красным лаком ногти на ногах Генриетты — об этом Дебора прочла в книге Голда. Мэри так и сделала, и в зале повисла тишина.

Пока Спид с помощью жителей Станции Тернер собирала воспоминания о Генриетте, Уич писала письма одно за другим, пытаясь добиться признания вклада Генриетты и привлечь спонсоров к финансированию музея. Ее старания не прошли даром: сенат штата Мэриленд отправил ей постановление, отпечатанное на красочной бумаге: «Да будет всем известно, что сенат Мэриленда передает свои искреннейшие поздравления Генриетте Лакс». 4 июня 1997 года член палаты представителей Роберт Эрлих-младший заявил в Палате представителей США: «Уважаемый спикер, я встаю, чтобы отдать дань уважения Генриетте Лакс». Он поведал конгрессу историю Генриетты и произнес: «Миссис Лакс не получила признания как донор этих клеток». По его словам, пришло время изменить это. Именно здесь, как все полагали, на сцене должна была появиться больница Хопкинса.

Этим занималась Уич: она написала подробное письмо на трех страницах Уильяму Броди — тогдашнему президенту больницы Джона Хопкинса. В письме она называла Генриетту «невоспетой местной героиней», объясняла важность клеток HeLa и цитировала слова одного историка, назвавшего судьбу HeLa «одной из самых драматичных и важных историй в исследованиях медицинского учреждения Джона Хопкинса». Еще она написала:

 

[Семья] Лакс очень страдала… Эта семья, подобно многим другим сегодня, сталкивается со многими вопросами и моральными и этическими проблемами, связанными с «рождением» HeLa и смертью миссис Лакс… Вопросы эти следующие: 1) было или не было получено разрешение от донора или его семьи как на само по себе использование HeLa по всему миру, так и на массовое использование, а также на коммерческую рекламу, производство, продвижение и маркетинг клеток миссис Лакс, 2) этично или нет действовали при этом ученые, сотрудники университета, государственные чиновники и прочие лица, этичным ли было их взаимодействие с семьей… Возникают и другие социальные проблемы, ибо миссис Лакс была афроамериканкой.

 

Спустя месяц пришел ответ от Росса Джонса, помощника президента больницы Хопкинса. Он сказал, что «неясно, какую роль больница Хопкинса может сыграть в любом плане чествования миссис Лакс», однако он хотел бы сообщить Уич следующую информацию:

 

Позвольте подчеркнуть, что больница Хопкинса никогда не использовала клетки HeLa в коммерческих целях. Больница никогда не стремилась получать и не получала никаких денег от разработки, распространения или использования культур клеток HeLa. В соответствии с почти повсеместно принятой практикой того времени врачи и прочие ученые в больнице Хопкинса и в любых других учреждениях не спрашивали разрешения на использование тканей, удаленных в процессе диагностических и лечебных процедур. Опять же в соответствии с традициями академических исследований того времени данные культуры распространялись бесплатно, без какой-либо компенсации и с полным доверием между теми учеными по всему миру, которым они были нужны. Возможно, что именно готовность ученых больницы Хопкинса предоставить доступ к данным культурам — основная причина огромной пользы, полученной от их использования.

Уверен, что мы с вами знаем, насколько сильно за последние годы изменились многие стандарты в практике академической медицины. Надеюсь и верю, что возросли также чуткость и осведомленность в отношении желаний и интересов пациентов, нуждающихся в медицинской помощи, или участвующих в исследованиях. Все это является благом для академической медицины и для тех, кому мы служим.

 

Он также сообщил Уич, что передал ее письмо «другим сотрудникам больницы Хопкинса для обсуждения и комментариев». Вскоре небольшая группа сотрудников больницы начала неофициально встречаться, чтобы обсудить, каким образом Университет Хопкинса мог бы воздать дань уважения Генриетте и ее семье, не сообщив об этом Уич или Спид.

И тут они услышали о Кофилде.

 

Сэр лорд Кинан Кестер Кофилд был двоюродным братом бывшей падчерицы мужа Деборы или что-то в этом роде; в точности никто из членов семьи этого не помнит. Они также не знают, как или когда он узнал о клетках Генриетты. В их памяти осталось лишь то, что однажды Кофилд позвонил Деборе, представился адвокатом и заявил, что ей необходимо защитить себя и свою мать, оформив авторские права на имя Генриетты Лакс. Еще он сказал, что, по его убеждению, больница Хопкинса виновна в профессиональной небрежности с медицинской точки зрения, и пришло время подать в суд, чтобы получить часть, причитавшуюся семье Лакс, со всех денег, заработанных на клетках Генриетты с начала 1950-х годов. Процент с этой доли Кофилд собирался взять в уплату своих услуг. Он не требовал никаких денег авансом и утверждал, что, если судебный процесс не будет выигран, то Лаксам не придется ему платить.

Дебора никогда прежде не слыхала о необходимости авторских прав на что-либо. Однако в семье всегда считали, что им следует поговорить о клетках Генриетты с адвокатом, а Кофилд производил впечатление человека, услуги которого они могли себе позволить. Братья Деборы увлеклись этой идеей, и вскоре Дебора представила Кофилда Спид и Уич как своего семейного адвоката.

Кофилд начал проводить целые дни в больнице Хопкинса, роясь в ее архивах и делая заметки. Из всех людей, кто за все эти годы приходил к Лаксам поговорить о клетках, он был первым, кто рассказал членам семьи что-то конкретное о том, что произошло с Генриеттой в больнице Хопкинса. Насколько помнят Лаксы, его находки подтвердили их худшие опасения. Он поведал им, что один из лечащих врачей Генриетты не имел медицинской лицензии, а другой — был исключен из Американской медицинской ассоциации. В довершение Кофилд заявил, что врачи неверно диагностировали рак Генриетты и тем самым, возможно, убили ее чрезмерной дозой радиационного облучения.

Кофилд сообщил Деборе, что ему необходимо прочесть медицинские записи ее матери, дабы расследовать, как врачи ее лечили, а также чтобы получить документальное подтверждение всякой возможной профессиональной небрежности с их стороны. Поскольку запрашивать медицинские записи могли только члены семьи Генриетты, Дебора согласилась пойти с Кофилдом в больницу Хопкинса, где заполнила необходимую форму. Однако в тот день сломался копировальный аппарат, поэтому женщина-администратор предложила Деборе и Кофилду вернуться попозже, когда аппарат починят.

Когда Кофилд вернулся в одиночку, сотрудники больницы отказались выдать ему записи, поскольку он не являлся ни врачом, ни членом семьи Генриетты. Когда Кофилд заявил, что он — «сэр доктор лорд Кинан Кестер Кофилд», сотрудники больницы Хопкинса, ведавшие медицинскими записями, связались с Ричардом Кидвеллом — одним из адвокатов больницы. У Кидвелла возникли подозрения, как только он узнал, что некто, именовавший себя «сэр доктор лорд», вынюхивает что-то в больнице Хопкинса, и он быстро навел необходимые справки.

Кинан Кестер Кофилд вообще не был ни доктором, ни адвокатом. На самом деле, он отсидел несколько лет в разных тюрьмах за мошенничество (преимущественно за фальсификацию чеков), а во время отбывания срока посещал юридические курсы и возбуждал «несерьезные» — по словам одного судьи — судебные иски. Кофилд обвинял охранников и чиновников штата, имеющих отношение к тюрьмам, где он сидел, а сам он был обвинен в том, что звонил из тюрьмы губернатору Алабамы и угрожал убить его. Кофилд обвинял рестораны McDonalds и Burger King в том, что они отравили его организм, используя для жарки свиной жир. Также он грозился возбудить иски об отравлении пищи в отношении нескольких других ресторанов, включая ресторан «Четыре сезона» в Нью-Йорке, и это при том, что в это время он находился в тюрьме и не мог питаться ни в каких ресторанах. Он подал иск на The Coca-Cola Company, заявив, что купленная им бутылка содовой была полна матового стекла, хотя в тюрьме, где он тогда пребывал, предлагались только алюминиевые банки. Он также был осужден за мошенничество: он опубликовал собственный некролог, а затем подал иск на опубликовавшую этот некролог газету за клевету, потребовав возмещения ущерба в размере 100 миллионов долларов. Кофилд заявил ФБР, что подал как минимум 150 аналогичных судебных исков.

В разных судебных документах судьи характеризовали Кофилда как «мошенника», «не более чем кровопийцу и эксплуататора судебной системы» и как «самого сутяжного заключенного в системе». К моменту, когда Кофилд связался с Лаксами по поводу обвинения больницы Хопкинса, ему запретили подавать иски как минимум в двух округах.

Но Дебора ничего этого не знала. Кофилд называл себя доктором и адвокатом и выглядел способным добыть и понять в больнице Хопкинса больше информации, нежели когда-либо удавалось членам семьи Лакс. И его манеры не оскорбляли. Когда несколько лет спустя Кортни Спид описывала мне Кофилда, она сказала: «Харизма! Оо-оо! Я хочу сказать — ловкач, каких поискать! Очень опытный, и обо всем знает хотя бы кое-что».

Узнав правду о Кофилде, Кидвелл первым делом защитил Дебору, чего семья Лакс уж никак не ожидала от кого-либо из больницы Хопкинса. Он сообщил ей, что Кофилд — мошенник, и заставил подписать документ, запрещающий ему доступ к записям семьи Лакс. Насколько помнят все сотрудники больницы, с которыми я беседовала, Кофилд, вернувшись и узнав, что семья отказала ему в доступе к документам, поднял крик и требовал копии записей до тех пор, пока охрана не пригрозила силой выдворить его и позвонить в полицию.

Тогда Кофилд подал иск против Деборы, Лоуренса, Кортни Спид, фонда Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс и многих представителей больницы Хопкинса: президента, администратора, ведавшего медицинскими записями, архивиста, Ричарда Кидвелла и главы патологоанатомического отделения Гровера Хатчинса. В общей сложности он выдвинул обвинение против десяти человек, причем некоторые из обвиненных им сотрудников больницы до получения вызова в суд никогда не слышали ни о Кофилде, ни о Генриетте Лакс.

Кофилд обвинял Дебору, Спид и фонд музея в нарушении контракта, являвшегося частью договора, в соответствии с которым ему требовался доступ к медицинским записям Генриетты, в чем ему в дальнейшем было отказано. Он утверждал, что Дебора не могла законным образом запретить ему заниматься расследованием для фонда Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс, ибо она не являлась членом его совета директоров и вообще официально не имела никакого отношения к этому фонду. Он также заявил о расовой дискриминации, сказав, что его «изнурили своими действиями негры — охранники больницы Джона Хопкинса и работники архива» и что «все действия обвиняемых и сотрудников были расово мотивированными и в высокой степени направленными против черных». Он требовал доступа к медицинским записям и отчетам о вскрытии Генриетты и сестры Деборы Эльси, а также возмещения ущерба в размере 15 тысяч долларов с каждого обвиняемого плюс проценты.

Самой удивительной деталью судебного иска Кофилда было его заявление о том, что семья Лакс не имеет права на какую-либо информацию о Генриетте Лакс, так как она была урожденной Лореттой Плезант. Кофилд утверждал, что, поскольку официальных документов о перемене имени не было, то Генриетта Плезант никогда на самом деле не существовала и потому не существовала и Генриетта Лакс. Он говорил, что, кем бы она ни была, но с юридической точки зрения семья Лакс не имеет к ней отношения. В своем заявлении, пестревшем таким количеством ошибок, что его с трудом можно было понять, Кофилд назвал это дело «явным мошенничеством и тайным сговором» и заявил, что судебный процесс «в конце концов приведет к торжеству правосудия лишь для миссис Генриетты Лакс — истицы, которая стала жертвой небольшого, но долговременного мошенничества».

Теперь к двери Деборы почти ежедневно приходили кипы юридических документов: судебные повестки и петиции, исправления и ходатайства. Она запаниковала. Затем она поехала на Станцию Тернер и с криками ворвалась в бакалейный магазин Спид, требуя отдать ей все, что та собрала о Генриетте: документы, которые Спид хранила в наволочке с изображением супергероя, футболки и ручки с Генриеттой Лакс, видеозапись интервью, которое Уич брала у Дэя в салоне красоты Спид. Дебора орала на Спид, обвиняя ее в тайном сговоре с Кофилдом, и заявила, что собирается нанять Джонни Кошрана, который был адвокатом О. Дж. Симпсона, и предъявить иск на все, что есть у Спид, если та не закроет фонд и не прекратит всякую деятельность, имеющую отношение к Генриетте Лакс.

Однако у Спид ничего не было, и она была напугана так же, как и Дебора. Одинокая мать шестерых сыновей, она планировала отправить всех их учиться в колледж на деньги, заработанные стрижкой волос и продажей чипсов, сладостей и сигарет. Ее магазин регулярно грабили, и она получала от Кофилда столько же судебных извещений, что и Дебора. Вскоре Спид прекратила вскрывать письма, и они стали скапливаться в кладовке в ее магазине до тех пор, пока не выросла куча в тридцать конвертов. Тогда она принялась складывать их в новую стопку. Она молилась Богу, чтобы эти письма перестали приходить, и ей хотелось, чтобы ее муж был по-прежнему жив, чтобы помочь справиться с Кофилдом.

К моменту выхода на экраны документального фильма ВВС репортеры уже звонили Деборе с просьбами дать фотографии Генриетты и всей семьи, задавали вопросы о матери и о том, как она умерла. Однако Дебора, как и прежде, не знала ничего, кроме того, что она прочла в книге Голда. Наконец, она решила, что пришло время ознакомиться с содержанием медицинских записей матери, и запросила копию в больнице Хопкинса вместе с копией записей о сестре.

Дебора также встретилась с Кидвеллом, который сказал, чтобы она не тревожилась, и пообещал, что больница будет бороться с Кофилдом. Так оно и было. В конце концов судебное разбирательство было прекращено, однако все его участники были напуганы. Группа в больнице Хопкинса, члены которой собирались почтить память Генриетты, услышав о деле Кофилда, не поднимая шума, отказалась от своей идеи, и они никогда не говорили Лаксам, что вообще думали об этом.

Спустя годы я беседовала с патологоанатомом Гровером Хатчинсом — одним из тех, против кого подал иск Кофилд. Он покачал головой и сказал: «Все это было очень печально. Они хотели какого-то признания для Генриетты, но затем начались опасные дела с этим Кофилдом. Он говорил, что семья подозревает больницу Хопкинса бог знает в чем, и в итоге они [сотрудники больницы] решили, что лучше всего будет „оставить в покое спящих собак“, и не связываться ни с чем, что имеет отношение к Лаксам».

Джо Энн Роджерс, представитель по связям с прессой больницы Джона Хопкинса, сказала мне, что больница никогда не предпринимала официальных шагов для того, чтобы почтить память Генриетты. «Это были индивидуальные усилия, может быть, одного или двух человек, и когда они прекратились, то это дело тоже прекратилось. Оно никогда не было инициативой со стороны нашего учреждения».

Хотя повестки в суд и перестали приходить, Дебора не верила, что эта тяжба действительно закончилась. Она не могла избавиться от мысли, что Кофилд мог послать людей к ее дому украсть Библию ее матери или локон волос, который был спрятан между страниц. Или он мог попытаться выкрасть клетки Деборы, решив, что они могут быть столь же ценными, что и клетки Генриетты.

Дебора перестала проверять свой почтовый ящик и почти не выходила из дома, кроме как на работу водителем школьного автобуса для детей-инвалидов. Потом произошел странный несчастный случай: на нее напал сидевший в автобусе подросток. Он бросился на нее сверху, начал бить и царапать, пока в автобус не вбежали двое мужчин и не вытащили его на улицу. Спустя несколько дней тот же мальчик опять накинулся на нее, но на этот раз он повредил Деборе несколько позвоночных дисков.

Дебора попросила мужа повесить на окна темные занавески и перестала отвечать на телефонные звонки. Так, через полтора года после окончания дела Кофилда, сидя в темной гостиной своего дома, она, наконец, начала читать и перечитывать медицинские записи своей матери, где подробно описывалась ее смерть. Также Дебора впервые узнала, что ее сестру отправили в психиатрическую больницу в Краунсвилле.

Она стала переживать, что с сестрой в этой больнице случилось что-то плохое. «Может быть, ее использовали для каких-нибудь исследований, как нашу мать», — думала Дебора. Она позвонила в Краунсвилл и попросила копию записей Эльси, но ей ответили, что большая часть документов, датированных до 1955 года — года смерти Эльси — была уничтожена. Дебора немедленно заподозрила, что больница в Краунсвилле скрывает информацию о ее сестре, точно так же как — она все еще верила в это — больница Хопкинса скрывает информацию о Генриетте.

Спустя несколько часов после звонка в Краунсвилл Дебора потеряла способность ориентироваться, возникли затруднения с дыханием. Затем появилась крапивница — красные пятна покрыли ее лицо, шею, тело и даже ступни ног. Она обратилась к врачу со словами: «Все случившееся с матерью и сестрой расшатывает мои нервы», на что врач сказал, что у нее так сильно подскочило давление, что чуть не случился инсульт.

Спустя несколько недель после возвращения Деборы из больницы Роланд Патилло оставил ей на автоответчике сообщение, из которого следовало, что он беседовал с журналисткой, которая хочет написать книгу о Генриетте и ее клетках, и подумал, что Деборе тоже стоит поговорить с ней. Этой журналисткой была я.

 

29