Слово о державе и самодержцах Российских

A. Е. Пресняков

РОССИЙСКИЕ САМОДЕРЖЦЫ

 

МОСКВА. «КНИГА», 1990

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Смирнов А. Ф. Слово о державе и самодержцах Российских.   3

Царь Михаил Федорович.                                                     17

Царь Алексей Михайлович.                                                    59

Александр I.                                                                           145

Николай I.                                                                                   261

Московское царство.                                                                    323

Смирнов А. Ф. Разгадка смерти императора.                                       435

 

Слово о державе и самодержцах Российских

 

Более тысячи лет державе Российской; всё было на многострадальной земле: и горе, и радости; и взлеты, и падения.

«Река времён в своем течении

 Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвения

Народы, царства и царей» — писал Г. Р. Державин.

 

Забвения все же нет. Скора наоборот — историческая память хранит много поучительного, как бы повторяющегося на каждом нитке спирали исторического процесса; наивно и ненаучно представлять этот процесс в виде беспрерывного движения вперед и выше к «сияющим вершинам, которые уже видны». В жизни, в отличие от популярных книжек и рифмованных лозунгов, все иначе (не скажешь, конечно, что проще, скорее сложнее). Приходится вновь и вновь обращаться к опыту прошлого; вопрошая прошлое, мы глубже понимаем настоящее и, наверное, становимся умнее, обогащенные опытом пращуров, даже пытаемся вопрошать грядущее; нельзя же великому народу, подымая целину истории, совершенно не знать конечных целей движения. Изучение прошлого и помогает расставить пешки на избранном пути. Великие исторические события и лица, в них задействованные, к которым мы обращаемся, — к сожалению, только в дни торжеств и горестей народных, отмечая славные годовщины, праздничные юбилеи, памятные даты, — дают немало поучительного в этом отношении....Ибо наши дни отмечены быстрым нарастанием интереса к истории. Интерес этот вполне понятен. Не находя в сухих академических фолиантах живых исторических лиц, получив лишь головную боль от бесконечных рассуждений о действии объективных законов, сопровождаемых перечислением пудов чугуна и стали, исчислением рогов и копыт крупного и мелкого скота и, читатель так и не находит ответа на тревожащие его вопросы. Он ищет живое, образное описание прошлого, чтобы разобраться с привлеченном опыта предков в собственных жизненных наблюдениях, своих сомнениях и надеждах. Становятся понятными такие явления наших дней, как тяга к исторической беллетристике и документам, мемуаристике, старой (классической) исторической литературе. Общеизвестен интерес широких читательских кругов к романам Пикуля, Балашова, других мастеров историко-художественного жанра. Но историческая беллетристика, удовлетворяя любопытство, не дает и не может дать того, что надобно для серьезного изучения прошлого. Не вдохновенный полет фантазии нам нужен, не игра живого воображения, ибо в этом плане стирается грань между фантастикой и утопией, а ведь последнюю часто нам подавали как последнее слово науки... Довольно мы насмотрелись и наслушались подобных фантастических замыслов, по которым перекраивали жизнь. Нужен серьезный анализ исторического опыта народа, и особенно — опыта управления, накопленного нашими предками.

Мы долго не признавали наличия постоянных, рождаемых самой жизнью противоречий между управляющими и управляемыми, в привычку вошло упование, надежда на мудрость «верхов», справедливость «сильной руки». Теперь на нас лавиной обрушилась информация о кровавых тиранах, палачах, сотворителях «застойных времен» и «революционных ситуаций», небывало возрос интерес к истории аппарата управления Отечеством, его отдельных органов и особенно лиц, в них задействованных. В прессе развернулась, полемика об авторитарном управлении, вновь проявляется тоска о «сильной руке» (справедливом «отце народов»).

Старая историческая литература лучше многих других многотомников может удовлетворить эту        нашу потребность разобраться в историческом опыте управления державой, накопленном нашими дедами и прадедами

Наше время именуют периодом перестройки, нашего национального возрождения. Мы все же в долгу перед нашим прошлым, из которого не извлекли надлежащих уроков, многое лишком многое было предано забвению или грубо искажено. Более всего пострадали как раз наиболее поучительные его страницы, в том числе опыт управления державой, экономикой, производством культурой. При господстве черно-белых или бело-красных формул в освещении истории более всего пострадали как раз эти страницы. Карающий меч жаждал искоренения любых проявлений монархизма (часто надуманного), и он более всего прошелся по этим местам истории и жизни Исключение (особенно после 1945 г.) делают только для нескольких государей-полководцев, организаторов народных сил для отпора иноземным захватчикам (Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр Великий), и некоторых их соратников. А с другой стороны, становление и развитие отечественной государственности освещалось крайне односторонне: все сводилось к восхвалению сильной централизованной власти, а все, что вставало на ее пути, — осуждалось, искажалось, замалчивалось.

В тысячелетних спиралях российской истории поучительна последняя ее треть: гибель одной династии — Рюриковичей, избрание по соборному волеизъявлению новой — династии Романовых, ее царствование и истребление; появление на развалинах старой державы в 1917 г. новой государственности, воплотившей, как нас уверяли, весь опыт веков всего человечества. Это живое воплощение единственно верной научной теории— и, тем не менее вновь трагедии, кризисы, кровь.

Миллионы человеческих жизней положенные в основу нового Храма, не были ли напрасной жертвой??? Была ли альтернатива избранному пути?! Великие трагические вопросы. Пока эти вопросы решаются средствами публицистики. Ее заслуги несомненны. Статьи, особо полюбившиеся читателям, иногда становятся пропуском в парламент. Но проклятые вопросы не поддаются решению и в Кремле. Что делать? И самое главное: с чего начать? Великие вопросы, неоднократно встававшие перед русским умом, вновь сегодня тревожат нас. Правильные ли ответы дает публицистика? Отдавая ей должное, приходится признать, что у «героев одной статьи» наиболее уязвимым местом являются как раз исторические экскурсы, тут, как говорится, мертвые тащат живых. Весьма распространен в этих экскурсах тезис о нации рабов, отсутствии демократических традиции; иные народные витии утверждают в своем самомнении, что русский народ — навоз истории». Но давайте поразмыслим, какой век российской истории не был бунтарским, сколько великих смут разыгралось (во имя сокрушения самовластья, во имя попранной справедливости) на русской земле, сколько верховных правителей погибло в ходе смут и переворотов? Сколько было веревок и гвардейских шарфов, часто заменявших удавку? Во всем этом надобно разобраться, прежде чем разгребать навоз истории».

Старая русская историческая мысль содержит ценнейший опыт анализа прошлого, и в том числе — опыт управления государством. Причем подобострастия к правителям, какой-либо апологетики Рюриковичей, а тем паче Романовых, у мастеров нашей историографии нет и следа. Прочную основу здесь заложили труды трех патриархов отечественной историографии: Карамзина, Соловьева, Ключевского. Даже в высочайше одобренных грудах, в многотомных биографиях царей, составленных Шильдером, Татищевым, Бильбасовым, вел. кн. Николаем Михайловичем, Ольденбургом и др., которые принято именовать официозными, можно найти не только интереснейший фактический материал, но и объективный его анализ, осмысление подлинной роли личности в истории, встречаются там и критические замечания, порою довольно резкие, например, о душевном кризисе «маразме» Александра I в последние годы жизни, о фрунтомании Павла I и всех его сыновей и прочих потомков и т. п. К этой традиции относятся и труды С. Ф. Платонова — учителя А. Е Преснякова. К тому же старая историческая литература имеет ряд и других достоинств, которых нет в новейших многотомных изданиях старую литературу интересно читать, ибо создатели ее могли не только исследовать прошлое, но и образно воссоздавать его, они указывали на эти особенности русской истории. Позже, однако, зачарованные централизаторским самовластьем «корифея всех наук и отца всех народов», историки как-то особо «мудро», а временами и убедительно смогли опрокинуть в прошлое политику «корифея». Были преданы анафеме бояре, удельные князья, новгородские посадники, рязанские и тверские и прочие «сепаратисты». Это уже особая тема, однако, нельзя в связи с этим все же не отметить, что вечевые традиции, уходящие своими корнями в глубокие пласты жизни (и не только в историческом ее срезе), питали русскую общественную мысль и властно заявляли о себе в самых различных формах и в разные эпохи. Начиная от борьбы за созыв земского собора — проходит красной нитью эта тенденция от XVI до XX в., через всю нашу историю.

По-видимому, не случайно и первые Советы как форма подлинно народной власти, совершенно свободной от всех «татаро-немецких настроений», появились впервые в самом центре Руси, в 1905 г., в древнейших Владимирских землях («ядре державы Российской»), ныне именуемых Нечерноземьем. Нельзя также не сказать, что и другая «великая крестьянская поруха» (более известная под наименованием «коллективизация») имела те же черты сокрушения хозяйственных и культурных особенностей, исторически сложившегося своеобразия регионов, краев, градов наших, подавления местной инициативы и особенно отстаивания этих местных особенностей. «Великий отец народов» прямо призывал к созданию крупных зерновых фабрик с посевами на ста и более тысяч гектаров земли. Такие колхозы и совхозы-гиганты должны были охватывать целые районы и области; при такой гигантомании, естественно, возникало стремление сокрушить, перетряхнуть старую Русь («косопузую Рязань», «толстопятую Пензу»). Следы былого величия отдельных земель бесцеремонно разрушались, а потом объявлялись «унылыми развалинами», «скучными даже для историков» И совсем, конечно, не случайно в правдивых художественных полотнах (напри мер, у Бориса Можаева), посвященных этим «веколомным» трагедиям, герои, творившие «сплошное раскрестьянивание», то и дело уходили в своих рассуждениях во времена Грозного черпали, так сказать в том дополнительную силу. Создавая крупные индустриальные гиганты, попутно (а следовательно, напрасно) сокрушали промыслы, ремесла, нарушая естественно-исторические соотношения крупного, среднего и мелкого производства. А ныне вытоптав, вырубив подлесок, удивляемся, почему сохнут корабельные сосны.

Были ли протесты? Вновь и вновь встает этот вопрос, в значительной мере надуманный, от неведения идущий. (40—60 миллионов, как полагают, полегло в попытках остановить молох «преобразований»).  Это были разрозненные, неорганизованные попытки. Но они не были напрасны. Сталин сам ощущал это нарастающее сопротивление произволу и со свойственным ему цинизмом заговорил об обострении классовой борьбы, объявил народный протест контрреволюцией, вылазками недобитых классовых врагов. История нашей духовной культуры, слоистости нашей отразила эту сторону жизни и страданий народных.

Закономерно в той ситуации и обращение Шолохова к истории, уход писателя в глубины народного прошлого, быта, традиции, нравов казаков как огромной части нашего крестьянства. Это была защита исторически выработанных норм и форм жизни, смелая, продуманная защита их и, наверное, вполне сознательный, выстраданный (в том числе и собственным опытом, активным участием в раскрестьянивании) протест против волюнтаризма. В этом уход Шолохова в историю представляется таким же национально значимым и нравственно великим, как «пострижение» Карамзина в историки.

При господстве волюнтаристских умонастроений, основанных на абсолютизации преимуществ крупного машинного производства, механическом подходе к земле, человеку, вселенной (при одновременно внеисторической, вульгарно-социологизированной оценке прошлого), у историков и публицистов уже не находилось места для общечеловеческих критериев, никак не оценивались поступки исторических лиц в категориях добра, любви к ближнему, милосердия, благотворительности. Нравственность вообще игнорировалась, но декларировалась какая-то чудодейственная рассудочность, «разумный ЭГОИЗМ», «потребность наслаждений» как высшая цель, при одновременном поругании всей старой «дворянской» культуры и морали. И совсем не случайно действия Грозного или Петра I оправдывались «высшими соображениями»: мол, душа Грозного рвалася к морю, ему грезилась единая могучая держава и так далее и тому подобное. Но и к морю нельзя прорваться, громоздя по дороге трупы (так и не прорвался Иоанн), а единство державы палачи не созидают (рухнула ведь держава в эпоху Смуты)

Усиление великокняжеской, царской власти — централизации, как это определяют наши историки, явилось одновременно и следствием и средством мобилизации всех сил нации — создания военных дружин как особого сословия витязей, людей служилых (поместных дворян), неразрывно с властью этой связанных в ходе многовековой борьбы с кочевыми народами, волнами накатывавшими на Русь из глубин Азии через «ворота» между Каспием и Уралом. Издавна шла у нас борьба за выживание этноса, решался вопрос, быть нам или не быть; вспомним призывы, запечатленные летописцами: «Встаньте за землю Русскую!», «Загородите ворота Полю!» Кровавые столкновения протянулись через всю историю. Но то, что на западе было исключением (например, противоборство гуннам), на востоке Европы стало правилом. Войны, которые велись в Западной Европе, тоже иногда растягиваясь на многие десятилетия, сопровождались жестокостями, но все же там шла борьба за грады, замки, за возделанные нивы, сады, парки, их перераспределение. Материальные, культурные ценности, земледельцы-мастера — их создатели были основной добычей и причиной борьбы. На востоке же Европы, на безбрежных ее просторах, граничащих с Азией, разыгрывались иные драмы. Здесь борьба шла между оседлыми земледельческими народами, с одной стороны, и кочевниками-скотоводами — с другой. Последние имели другую систему ценностей, рассматривали захваченные территории прежде всего как необходимые им пастбища (и превращали их в таковые, разрушая все, что мешало этому). Полон к тому же давал рабов-пастухов Огромным массам всадников, вломившихся в русские земли и прочно осевшим здесь со времен Батыя, не удалось сразу противопоставить соответствующую мощь. Ее постепенно наращивали, собирая силы земли Русской, исподволь шла консолидация национальных сил, и руководителем ее, олицетворением выступила великокняжеская власть — вершина военно-бюрократической системы, ядром которой являлись служилые люди (дворянство), восходящие своими истоками к княжеской дружине.

Огромное напряжение сил создавало в стране соответствующую атмосферу — атмосферу осадной крепости, чрезвычайного положения, наделявшего военного вождя диктаторскими полномочиями. Пресняков прямо говорит, что эта гигантская работа по обеспечению безопасности границ требовала не меньшего напряжения сил, чем военная кампания, и воспринималась как нечто кошмарное. По мере роста могущества князя, дружины, особого служилого сословия теряло все более свою роль как военная сила народное (земское), городское ополчение, возглавлявшееся тысяцкими. Летописи донесли, а Карамзин, опираясь на них, отметил этот процесс, сопровождавшийся и прямыми столкновениями князей с тысяцкими при Андрее Боголюбском и Дмитрии Донском. Князь опирался на дружину, пестовал, укреплял, увеличивал ее. В конечном счете, дружина разрослась в особое сословие поместного дворянства, всецело зависящего от князя-государя. Ему служилые были обязаны всем. Государи могли казнить, могли одарить щедро, пожаловать кубок вина, кафтан и шубу с царского плеча, доспехи, меч, огромное поместье... Сложился и окреп в этой практике соответствующий кодекс чести, основанный на принципе личной преданности, верности присяге, долгу, в которой князь-государь выступал как олицетворение родной земли, отцов-дедов — Отечества.

Лежащий в его основе принцип личной преданности князю-государю («за государем не пропадет!») был не только источником воинской доблести, геройства, но и одновременно лакейского лицемерия, подлого прислужничества придворных, всех и вся развращавшего, требовавшего постоянного лицедейства, демонстрации чувств «высоких», коих и кумир и все курители фимиама могли и не испытывать.

Уже в новое время складывался и креп другой нравственный кодекс: «Честь выше присяги!» Достоинство, долг гражданский выше верности царю, ибо Отечество не сводится к особе государя! В России эта новая система ценностей возникла на основе идеологии Просвещения, национально-патриотического подъема, возрождения древнереспубликанских, вечевых, традиций.

От времен Московского царства, нелицеприятно, с подлинно гражданским мужеством изображенных Пресняковым, нас отделяют несколько веков; много видела с тех пор Русская земля величественных, сиятельных героев видела и совсем не превосходных их и просто Пришибеевых. Последние, как правило, сея иллюзии, объявляли себя защитниками народными, спасителями «сеятеля и хранителя», объявляя его пьяницей, невеждой, лентяем, ни к чему путному не способным, с пустой головой (да, да, читатель, и в наши дни находятся «инженеры душ» и публицисты, именно так определяющие русского крестьянина. Изобретаются ныне все новые рецепты спасения бедолаг, срочно изготавливаются новые хомуты на мужицкую шею, старые и новые опекуны так озабочены его судьбой, что не заметили почти полного исчезновения предмета их заботы). В ход пускались вычитанные из сомнительных книжек теории, как лучше повернуть (перевернуть) «Рассею». Теории книжные эти не очень сообразовывались с жизнью. Но... тем хуже для жизни! Ее насильно укладывали в прокрустово ложе догматов. Приходится и в наши дни слышать и читать, что в России, с таким народом, все возможно сделать только сверху, что есть, мол, даже такая социологическая закономерность и называется она «верхушечная революция», что только она-де позволяет уразуметь смысл всего прошлого и настоящего русского народа Авторы этих статей или участники какого-либо «круглого стола» часто делают смелые исторические экскурсы, не утруждая себя глубоким изучением теоретического наследия классиков отечественной исторической мысли. Все еще в ходу модное слово «кризис» — старой (читай: реакционной помещичьей и так далее) культуры, исторической мысли и так далее. Удобное словечко, пущенное в ход еще в годы полного господства вульгарно- социологических псевдоноваторских схем и конструкций, продолжает служить и в наши дни. Пресловутый «кризис» подается как фатальная неизбежность, предопределенная экономическими факторами.

Они, конечно же, есть. Но давно установлено, что со времен Рюрика и вплоть до XX в. господствовали в России земледелие и связанное с ним натуральное крестьянское хозяйство, державшееся на конном инвентаре и почти не изменившихся за тысячелетия орудиях труда (соха, позже плуг, борона и так далее). Позже сеялки, веялки, конные грабли и сноповязалки вытеснили серп, косу, но не вызвали и не могли вызвать коренного переворота в производстве, в образе жизни, основой которого оставалось то же натуральное хозяйство. Коренные изменения на карте мира в те времена («древней и средневековой истории», как говаривал еще Карамзин) в большей мере определялись политическими, географическими факторами, на поверхности событий выступал очень ярко субъективный фактор.

И тем более этот субъективный фактор или, яснее говоря, роль личности проявлялась в русской истории в условиях беспрестанных войн, иноземных нашествий, социальных потрясений. А между тем наша история под пером современных историографов представала и предстает перед читателем как безличный процесс, в котором ученые менее всего старались выделять его основных действующих лиц, и в первую очередь правителей государства. Эта, так сказать, деперсонификация русской истории была особенно заметной на фоне советской историографии Западной Европы и Америки, которая несравненно лучше освещала жизнь и деяния государственных деятелей этих регионов. Прямо скажем — жизнеописания правителей земли Русской, ее самодержцев (если не считать биографических очерков об Иване Грозном и Петре Великом и полуобличительного эссе М. Касвинова о Николае II) появлялись лишь в энциклопедиях, рассчитанных отнюдь не на широкого читателя. Поэтому мы решились восполнить этот досаднейший пробел, представив очерки русского историка Александра Евгеньевича Преснякова (1870—1929) о некоторых государях из дома Романовых — Михаиле Федоровиче, Алексее Михайловиче, Александре I, Николае I. Не случаен наш выбор этих очерков А. Е. Преснякова. Ведь до революции 1917 г., да одно время и после — появлялось много исследований и разного рода эссе; но одни представляли собою многотомные издания (о которых уже говорилось выше), иные же, обладая приличествующей вроде бы для настоящего сборника краткостью, не могли дать правдивой картины существовавшей действительности и — главное — ее созидателей. Недостатков этих лишены публикуемые очерки, впервые переиздаваемые.

Ибо А. Е. Пресняков, как писал в некрологе ему учитель его С. Ф. Платонов — выдающийся исследователь Смутного времени XVII в., «пытливо всматривался в явления окружающей жизни благожелательно шел навстречу всему тому, в чем видел зерно грядущего развития и силы. Это свойство его натуры, в соединении с необычайным добродушием и спокойной объективностью, делало Преснякова привлекательнейшим человеком».

И объективность эта вырабатывалась обширнейшей эрудицией. А. Е. Пресняков являлся автором фундаментальных исследований о русских летописях XV—XVI вв., их публикатором, автором исследований о княжеском праве Древней Руси и об образовании Великорусского государства, о Правительствующем Сенате времени царствования Елизаветы Петровны. Именно эта объективность, выработанная эрудицией, не позволила ему в очерках о государя: Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче (вышедших в 1913 г., когда отмечалось 300-летие династии Романовых) вознестись к безудержному восхвалению, а в 1918. 1924, 1925 гг.— именно в это время выходили его очерки об Александре I и Николае I, Московском царстве — опуститься до уровня тех, кто с революционным пылом занимался обличением царизма и царей.

Надеемся, что публикация этих очерков возбудит у современного читателя интерес к деятелям отечественной истории, будет способствовать появлению новых трудов и художественных произведений, способствующих воскрешению духа отцов в неблагодарных сынах.

А. Ф. Смирнов

 

  Царь Михаил Федорович

 

I. Родители царя Михаила Федоровича, его личная и семейная жизнь (1596—1613—1645)

Избрание царя советом всей земли поставило у кормила власти государя-юношу, которому не исполнилось еще и 17 лет Михаил Федорович вырос в тяжелых и тревожных условиях Смутного времени, поразившего семью бояр Романовых рядом грозных бурь, чтобы вознести ее затем на ту высоту, у подножия которой стояли отец и дед царя Михаила. Известно, что на брата первой своей царицы, Никиту Романовича Захарьина-Юрьева, оставил свое государство Грозный-царь. Не сломи боярина Никиту преждевременная смертная болезнь, едва ли бы мог разыграться тот правительственный, династический кризис, который составил государственную сторону Смуты. Но Никита Романович сошел с житейской сцены раньше, чем окрепло для преемства при нем во влиянии и значении его цветущее семейное гнездо — пять его сыновей, пять братьев Никитичей; никто из этой молодежи не успел еще в момент смерти отца достигнуть боярского сана. Главою семьи, сильной связями в боярской среде и популярной в народе, остался старший из Никитичей, Феодор, отец будущего государя. Даровитый и энергичный боярин выступил соперником Бориса Годунова по соисканию осиротевшего престола московских Даниловичей. Но час его еще не пришел, а за разрыв «завещательного союза дружбы» между Романовыми и Годуновыми Никитичам и их родне и друзьям довелось поплатиться царской опалой. Царь Борис после бурных столкновений избирательной борьбы 1597 г. стараясь обезоружить Романовых признанием их высокого боярского положения, в то же время окружил их недоверчивым надзором, а когда почуял, что не тверда почва под его престолом, не колебался, где искать корней опасности для своей власти и своих династических планов: в 1601 г. взята была под стражу и на розыск вся семья бояр Романовых. Гласно их обвинили

в колдовстве, будто бы найдя у одного из них, Александра Никитича, какое-то «коренье». Братьев Никитичей с семьями и нескольких представителей других боярских фамилий, связанных с ними узами родства и дружбы, постигла ссылка. Истинный смысл дела заключался в обвинении, что Романовы «хотели царство достать», всего суровее обрушилась царская опала на Феодора Никитича. Семья его была разбита; сам боярин испытал обычный московский прием удаления опасных людей с политического поприща — несильное пострижение — и стал иноком Филаретом в далеком Антониево-Сийском монастыре; его жена, Ксения Ивановна, пострижена была под именем инокини Марфы и сослана в глухой  погост в Заонежье, а пятилетний Михаил, разлученный с родителями, отдан, вместе с сестрой Татьяной, на попечение тетки, кн. Марфы Никитичны Черкасской, и разделял ее ссылку сперва на Белом озере, лотом в селе Клине, Юрьевского уезда, вотчине Романовых. Сюда в следующем же году прибыла с разрешения царя Бориса и мать Михаила, инокиня Марфа, с тех пор не разлучавшаяся с сыном. Но отца он увидал не скоро. Только скоропостижная кончина царя Бориса освободила инока Филарета из монастырского заточения. Заняв московский престол, самозванец поспешил призвать в Москву своих мнимых свойственников, возвел Филарета на митрополичью кафедру ростовскую и сына его пожаловал в стольники,

Надежды Филарета Никитича на возвращение к силе и влиянию на Москве, какие он так смело высказывал в своем далеком монастыре, пока шла борьба Годунова с самозванцем, не оправдались. Они лишь свидетельствовали, что поневоле носимый клобук не смирил его духа. Большое честолюбие, яркий политический темперамент и выдающиеся государственные способности манили по-прежнему к видней и широкой деятельности. По форме цель этих стремлений неизбежно должна была измениться. Не царский, а патриарший престол мог теперь стать крайним пределом личной мечты Филарета. С падением самозванца, воцарением Василия Шуйского он близко подошел к этой новой цели, стал «нареченным патриархом», но волею судеб и политических отношений не переступил последней ступени, и вернулся на свою ростовскую митрополию. По-видимому, даже патриаршество не могло бы примирить Филарета с воцарением Шуйского. Смутные вести говорят о движении против нового царя, разыгравшемся на Москве в то время как нареченный патриарх ездил в Углич с поручением перевезти в столицу мощи св. царевича Димитрия; московские слухи приписали почин движения митрополиту Филарету, новая опала постигла близких ему людей, а сам он покинул Углич для возвращения в Ростов; патриархом же стал Гермоген. Михаил остался с матерью в Москве, изредка покидая столицу для богомольных поездок по монастырям. Тут мать и сын пережили бурные впечатления времен царя Василия и междуцарствия, ряд событий, в течение которых постоянно выясняется общественно-политическая рель ростовского митрополита.

Филарет Никитич остался и под монашеским клобуком главою тех общественных элементов, связь с которыми служила опорой для значения боярского дома Романовых и выдвинула их на первое и притом бесспорное место, когда назрел вопрос о восстановлении разрушенной храмины Московского государства. В противоположность Шуйскому, первому среди княжеских фамилий московского боярства, Филарет и по личным свойствам, и по семейной традиции был центральной фигурой среди той придворной знати, которая опиралась на наследие удельных времен, а на службу царям и сотрудничество с ними в деле государственного строительства. К этому нетитулованному служилому боярству тянули высшие спои служилого сословия, московские дворяне и дети боярские; крепче и устойчивее были его связи с приказным людом и дворянством провинциальным, со всеми непримиримыми врагами владычества княжат, дорожившими зато государственною работой, которую совершили цари XVI в, и преемник их заветов царь Борис. Представителями этих средних слоев служилого класса окружен митрополит Филарет, когда — вольно или невольно — играет роль патриарха при «царе Димитрии», тушинском самозванце; их руками расчищен ему путь к власти низложением царя Василия, и трудно сомневаться, что Филарет, не будь на нем пострижения, явился бы сильнейшим кандидатом на престол в наставшее безгосударственное время. Теперь же рядом с именем кн. В. В. Голицына, представителя родословной знати, выступает имя другого кандидата на царский венец — юноши Михаила. 

Михаил был слишком молод, чтобы чем-нибудь себя заявить, особенно в столь бурные годы. Русские люди, скорбевшие о разрухе, постигшей Московское государство, останавливали мысль свою на нем, конечно, не ради его самого. Но молодой боярин оказывался единственным возможным кандидатом той среды, которая была носительницею традиций московского государственного строительства Рядом с ним стоял его отец, который среди полного упадка авторитета и популярности остального боярства сильно поднял свое значение мужественной ролью защитника национальной независимости и территориальной неприкосновенности Московского государства в переговорах с королем Сигизмундом об условиях избрания на царство королевича Владислава. Ссылка главы земского посольства в польский плен за твердое стояние окружила его имя большим почетом и способствовала успеху мысли об избрании в цари его сына, рядом с которым станет сам Филарет, как патриарх всея Руси.

Крупная фигура Филарета Никитича, естественно, отодвигала в тень облик его юного сына. «Властительный», сильный деятельною волей, политическим опытом и государственным умом, Филарет Никитич после возвращения из польского плена стал в сане святейшего патриарха вторым «великим государем», который на деле «всякими царскими делами и ратными владел» до своей кончины Официально на первом месте стоял, конечно, царственный сын. Филарет Никитич с тех пор, как получил извещение о его избрании, неизменно титулует его государем. В отношения отца и сына вступает торжественная струя сознания важности их высокого положения. Отец стал патриархом, сын — царем, и оба никогда этого не забывали в личном общении. До нас дошла довольно обширная их переписка, в которой тщетно будем искать той свободы в выражении личного чувства, которая придает такое обаяние письмам царя Алексея Михайловича. Патриарх Филарет письма к сыну начинает полным царским титулом, называет его «по плотскому рождению сыном, а о Святом Духе возлюбленнейшим сыном своего смирения», царь Михаил пишет «честнейшему и всесвятейшему отцу и учителю, прежь убо по плоти благородному нашему родителю, ныне же превосходящему святителю, великому господину и государю, святейшему Филарету Никитичу, БОЖЕЮ МИЛОСТЬЮ патриарху московскому и всея Руси». Лишь очень редко удается современному читателю уловить сквозь условные формы языка этих грамот проявления более простых и сердечных отношений; но они чувствуются и заботливых сообщениях о здоровье, в отдельных оборотах речи, вкраплённых  точками в чинную внешность царских и  грамот. Отношения царя Михаила к отцу-патриарху полны глубокой, можно сказать, робкой почтительности. Речь Филарета звучит властно, как речь человека, уверенного, что его советы и указания будут приняты с должным благоговением не только к сведению, но и к исполнению. Современники замечали, что царь Михаил побаивался отца-патриарха. Во всяком случае, он ни разу не вышел из его воли, а в делах правления признавал, что «каков он государь, таков и отец его государев великий государь, святейший патриарх: их государево величество нераздельно».

Немудрено, что мы мало знаем лично о царе Михаиле Федоровиче. Не только в государственной, но и в дворцовой, личной его жизни рядом с ним стояли лица, несравненно более энергичные, чем он, руководили его волей, по крайней мере его поступками. Он и вырос, и большую часть жизни своей прожил не только под обаянием властной натуры отца, но и под сильнейшим влиянием матери. А Ксения Ивановна была достойною по силе характера супругой своего мужа. Происходила она из неродословной семьи костромских дворян Шестовых, но браком с Ф. Н. Романовым была введена в первые ряды московского общества, пережила с мужем царскую опалу, но ни ссылка, ни подневольное пострижение и ее крепкой натуры не сломили. Резкие, выразительные черты ее лица, сохраненные нам ее портретами, показывают, как и данные ее биографии, что она едва ли уступала супругу во властности и упорстве нрава. Все, что мы о ней знаем, заставляет полагать, что она всей душой разделяла честолюбивые мечтания и стремления Феодора Филарета и сумела взять в свои руки власть, когда совершилось в отсутствие отца, томившегося в польском плену, избрание их сына на царский престол. Инокиня Марфа ведет переговоры с посольством земского собора, свидетельствующие, что она со своими советниками сумела вполне понять положение и овладеть им. Она выясняет все трудности, какие встретит новое правительство на своем пути, вызывает представителей «совета всей земли» на ряд обещаний, которые руководители юного царя затем обратили в обязательства, требуя от земского собора деятельной государственной работы для восстановления сил и средств верховной власти. Ее воля решает согласие Михаила принять венец царский, и недаром читаем мы в грамотах, оповещавших о вступлении на престол нового государя, что он «учинился на великих государствах по благословению матери своей, великой государыни, старицы инокини Марфы Ивановны». Ее опекающее руководство имело большое значение в жизни Михаила Федоровича не только до 1618 г., когда ему удалось «батюшку своего из Литвы к Москве здраво выручить», но и позднее. Влияние «великой старицы» охватывало, однако, лишь узкую сферу дворцового быта и личных придворных отношений, только косвенно отражаясь на более глубоких государственных интересах. Собственно руководство делами правления осталось вне кругозора инокини Марфы, и если современникам казалось, что она стоит в центре нового правительства, «поддерживая царство со своим родом», то лишь потому, что ее воля царила первые годы в царском дворце и определяла состав правящей среды покровительством ее родне и близким людям Романовского круга. Старица Марфа стала «великой государыней». Ее имя, как позднее имя патриарха Филарета, появляется в царских грамотах рядом и вместе с именем ее царственного сына, по формуле: «Божией милостью мы, великий государь, и мать наша, государыня великая, старица инокиня Марфа»; жалованные грамоты дает «великая старица» и особо, своим именем. Быстро слагается новый придворный круг своих людей, укрепляет свое положение должностными назначениями и земельными пожалованиями. В его центре — любимые племянники Марфы Ивановны, Салтыковы, за ними другие родичи, свойственники и приятели. Эта среда и стала во главе возрождавшейся администрации в соединении с приказными дельцами, руководителями текущих дел правления. Предоставив доверенным людям ведать государство, старица Марфа Ивановна крепко держала дворец, его быт и интересы, выступая подлинно государыней. Еще с пути к столице царь указал приготовить к своему приезду Золотую палату царицы Ирины Федоровны, а для матери своей — бывшие хоромы супруги царя Василия Шуйского. Но московское разоренье сделало царский указ неисполнимым: указанные хоромы оказалось «вскоре поделати не мочно и нечем; денег в государеве казне нет и плотников мало, а палаты и хоромы все без кровель, и мостов в них, и лавок, и дверей, и окон нет, а леса такова, каков на ту поделку пригодится, ныне вскоре не добыть» Так доносили из Москвы и пока распорядились по-своему. Для государя изготовили старые царские хоромы, где живал царь Иоанн Васильевич и где был терем царицы Анастасии Романовны, а для государыни — матери царской — хоромы, где живала царица Марфа Нагая, в Вознесенском монастыре. В Москве, видно, полагали, что «великой старице» надо приготовить монастырское помещение; и старица Марфа осталась жить в нем, хотя первоначально отвечено было, что в этих хоромах царской матери жить негоже, придав всему своему быту характерную двойственность. Связь с монастырем оттеняла ее принадлежность к «чину ангельскому», но, как великая государыня, Марфа Ивановна стояла вне монастырского начала, окруженная людным штатом боярынь и прислужниц — мирянок и стариц — инокинь. К ней перешло все, что осталось из казны и ценной рухляди прежних цариц, а работа восстановленной царицыной палаты и ее ремесленных слобод скоро восстановила дворцовый обиход государевой матери.

С большим трудом и понятной постепенностью возрождалось из полной разрухи благолепие царского дворца. Вскоре приступлено было к сооружению новых больших государевых хором; постройка закончена в 1614 г., следующий год пошел на внутреннюю отделку их росписью работы иконописцев братьев Моисеевых; литой вызолоченный потолок парадной Серебряной палаты был готов только в 1616 г., и тогда царь справил свое новоселье. Этот дворец оказался недолговечным и почти погиб в пожаре 1619 г.; отстроенный в 1619 г и только что отделанный заново, он опять сгорел в пожаре 1626 г., пришлось в третий раз «рубить государю новые деревянные хоромы». Огромный московский пожар 1626 г. имел большое влияние на дальнейший ход строительного дела в столице. Сравнительно быстро идет с тех пор развитие каменного строительства, но состояние казны государевой позволило только в 30-х гг. приступить к сооружению каменных жилых покоев для царской семьи, так называемого Теремного дворца, отделка которого была закончена в 1637 г.

Поустроившись, насколько позволяли средства разоренной столицы, соответственно достоинству царского дворцового чина и обихода, Марфа Ивановна не замедлила отдаться иной, важнейшей заботе. Ее царственному сыну «приспело время сочетаться законным браком». Дело было вдвойне важное: предстояло упрочить новую династию и притом ввести в семью царскую новый элемент, который необходимо было сохранить в согласии с дворцовой средой, подобранной по воле и хотению «великой старицы». Марфа Ивановна остановила свой выбор на Марье Ивановне Хлоповой, из семьи, близкой Романовым, когда они еще жили ссыльными в своей Юрьевской вотчине, в Клину, да и по матери Хлопова была из рода их сторонников, Желябужских. В 1616 г Хлопова взята на житье к старице Марфе, а затем ее объявили царской невестой и переименовали — согласно допускавшемуся тогда изменению имени — Анастасией в память покойной царицы. С царской невестой возвышалась ее родня: Хлоповым велено служить при государе и «быть при нем близко». На этой почве разыгралась тяжелая драма царской избранницы. Милостивое отношение царя Михаила, видимо привязавшегося к невесте и ее близким, вызвало ревность Салтыковых; с дядей невесты. Гаврилой Хлоповым, у Михайлы Салтыкова вышла ссора в присутствии царя, и царицыны племянники поспешили воспользоваться случайным нездоровьем Марьи Ивановны, чтобы приписать ей какую-то неизлечимую болезнь, злонамеренно скрытию ее родичами Царскую невесту со всей семьей сослали в Тобольск, отняв данное ей почетное имя Цело это было пересмотрено в 1623 г. патриархом Филаретом; Салтыковы поплатились опалой и ссылкой за то, что «государевой радости и женитьбе учинили помешку», а Марья Ивановна снова стала царской невестой Анастасией, но ненадолго. Крушение Салтыковых так огорчило старицу Марфу Ивановну, что она наотрез отказала в своем согласии на брак сына, и бывшая невеста осталась в Нижнем Новгороде в почетной ссылке на царском иждивении.

Дело царского брака сильно затянулось. Патриарх Филарет увлечен был мыслью о женитьбе сына на иностранной принцессе и начал переговоры о женитьбе сына на одной из племянниц датского короля Христиана, затем на сестре королевы бранденбургской принцессе Екатерине. Но патриарх настаивал не только на принятии ею православия, а и на совершении над нею вновь св. крещения, согласно с воззрениями на этот вопрос самого патриарха Филарета, не признававшего силы таинства крещения по католическому или протестантскому обряду, так как «у иных вер вместо крещения обливают и миром не помазывают». Такие требования оборвали переговоры в самом начале.

Во всех этих планах роль самого царя Михаила была, по-видимому, совершенно пассивна. Современники передают, что он был сильно огорчен делом Хлоповой и на родительские проекты иного брака отвечал: «Обручена царица, кроме ее иные не хощу пояти», но несмотря даже на желание отца-патриарха, чтобы тот брак состоялся, верх взяла воля великой старицы Марфы, и царь «презре себе Бога ради, а материя любви не хоте презрети», смирился перед нею и послал в Нижний Новгород извещение, что Марью Хлопову государь «взять за себя не изволили».

Царю Михаилу исполнилось уже 29 лет, когда мать выбрала для него новую невесту, княжну Марью Владимировну Долгорукову, дочь князя Владимира Тимофеевича; тот же летописец сообщает московское мнение, что царь вступил в этот брак «аще и не хотя, но матери не преслушав». В июне 1623 г. состоялся сговор, и в сентябре, во время брачных торжеств, молодая царица занемогла, а в январе 1624 г. скончалась. В Москве, под свежим впечатлением дела Хлоповой, заговорили, что царицу Марью Владимировну «испортили» и что произошло это от «зверообразных человек», которые не хотели «в послушании пребывати» у своего государя, а стремились «своевольни быть». Так тяжко складывалась судьба царского брака. Быть может, эти перипетии привели к тому, что новый выбор невесты для государя произошел, по преданию, в форме «смотрин», на которых царь Михаил избрал Евдокию Лукьяновну Стрешневу, дочь незначительного рядового дворянина, Лукьяна Степановича. 5 февраля 1626 г. состоялось царское бракосочетание, создавшее наконец личную семью царя Михаила. Но и эта новость в царском быту не умалила дворцового господства великой старицы Марфы Ивановны. Царица-невестка, видимо, подпала под полную зависимость от свекрови. При ней состоял тот же духовник, что при старице Марфе, ее делами ведает дьяк «великой старицы», при внуках-царевичах и внучках-царевнах — боярыни-мамки по выбору старицы Марфы. Мать государева сопровождала царя и царицу на всех их «богомольных походах» или ездила одна с царицей по монастырям. В дворцовом обиходе по-прежнему всюду чувствуется ее твердая рука.

В начале 30-х гг. государев «верх» вдруг осиротел. Великая старица Марфа Ивановна давно носила в себе серьезную болезнь; из горьких испытаний Смуты она вышла бодрая духом, но подверженная каким-то болезненным припадкам. Тем не менее, кончина постигла ее неожиданно для окружающих 27 января 1631 г., а через три года, 1 октября 1634 г., сошел в могилу и патриарх Филарет Никитич. После стольких тяжелых впечатлений детства и юности, мягкая натура царя Михаила не могла не быть удручена этими потерями. Но ими не кончились испытания, назначенные ему судьбой. В семейной жизни царь испытал еще ряд ударов. 17 марта 1629 г. родился, после нескольких детей женского пола, желанный первенец: царевич Алексей; в 1634-м — второй сын, Иван, но он умер пятилетним ребенком, и в том же 1639 г. скончался, «немного пожив», новорожденный царевич Василий. Следующие годы были отравлены осложнениями, какие вызвал проект брака старшей дочери царской, Ирины Михайловны, с Вольдемаром, принцем датским, третьим сыном короля Христиана. Принца вызвали в Москву в 1643 г., хотя знали, что король ставит неприемлемые условия: свободу вероисповедания для королевича и его двора, сохранение западных бытовых навыков, иноземной свиты, какую он сохранит при себе. Пошли долгие пререкания о перемене веры, причем царь Михаил пытался лично убедить Вольдемара, что ему необходимо вторично принять св. крещение. Тщетно просил принц отпустить его домой, пытался даже бежать, его отпустил только царь Алексей Михайлович летом 1645 г

Царь Михаил Федорович скончался в ночь с 12 на 13 июля 1645 г., оставив о себе память необычайно мягкого и доброго человека, который был так милостив к окружающим, что «любляше и миловаше их и все подаяше им, яко они прошаху», хотя за добро ему часто платили заносчивой непокорностью и своеволием; предание сохранило одну черту, дополняющую этот облик: большую любовь к цветам. Царь Михаил много тратил казны на выписку из-за границы редких растений для своего сада; для него впервые ввезены в Россию садовые розы, красота и аромат которых не были до него у нас известны. Видно, что крутая энергия родителей, как часто бывает, наложила печать мягкой, созерцательной пассивности на его натуру. К тому же царь Михаил никогда не отличался крепким здоровьем, а вторую половину жизни так «скорбел ножками», что часто не мог ходить, а возили его в возке. От «многого сиденья организм слабел, нарастала лимфатическая вялость. Под конец жизни царя врачи отмечали в нем «меланхолию, сиречь кручину».

В «государевом и земском деле» московский царь Михаил не был личным участником. Восстановление государства из «великой разрухи» творилось при нем энергией его отца-патриарха и трудами деятелей, окружавших престол, которые и завершили большое дело в дни царя Алексея.

II. Московское государство под державой царя Михаила

Царь Михаил принял верховную власть в момент, когда ее органы были разбиты событиями последних лет и боярской думы не существовало. Вместо нее во главе дел управления стоял совет ополчения, с князьями Трубецким и Пожарским во главе. Организовавшись еще в Ярославле, этот совет взял на себя функции государственной власти, завязал отношения с иностранными державами, распоряжался делами внутреннего управления и, опираясь на земский собор, сохранил значение временного правительства в первые годы по избрании царя. Ради умиротворения страны земский собор примирился с боярами, слишком долго державшимися польского лагеря, но «кн. Мстиславский с товарищи» не участвовали в делах, пока не выяснились отношения между ними и царем. Но только на первых порах царь обращает свои требования и веления к земскому собору; уже с начала апреля 1613 г. его указы идут к «боярам нашим, князю Ф И. Мстиславскому с товарищами». Бояре, запятнанные в мнении широких общественных кругов изменой, вернулись к власти и стали во главе воскресшей боярской думы. Дело примирения, начатое земским собором, завершилось царской амнистией. Мы не знаем, в какой произошла она форме. Но можно предполагать, что царь обещал боярам не карать их опалами за прежнее и держать их в чести и достоинстве. По крайней мере, на такое предположение наводят смутные толки о какой-то «записи»; взятой боярами с царя, близкой по содержанию к той, на которой некогда целовал крест царь Василий Шуйский, — записи, сулившей боярам, что государь не будет их казнить, «аще и вина будет преступлению их». Много споров было в нашей исторической литературе по вопросу об «ограничении» власти царя Михаила; но ни условия, в каких находилось боярство при его воцарении, ни характер источников, сообщающих о «записи», не дают оснований признать существование даже попытки такого важного политического новшества.

Примирение с боярами было естественным моментом политики «совета и соединения». Новое правительство сложилось вообще из личного состава, какой казался пригодным, без счетов с политическим прошлым отдельных лиц. Царь, вступив в управление, нашел центральную администрацию приказов уже восстановленной. Она образовалась из уцелевших в Москве обломков старых приказов и из новых, устроенных для ведения текущих дел при ополчении князя Пожарского. На работу в ней сошлись приказные дельцы, служившие прежде разным господам — и в Москве, и в Тушине. В то же время при дворе царском слагался свой правительственный кружок из родни и близких людей молодого царя и его семьи. Давние и широкие связи боярского дома Романовых давали возможность ввести на разные степени администрации своих доверенных людей. И еще во время «государева похода» из Костромы к Москве последовал ряд перестановок и назначений на должности, основой которых было своячество, родство и простая близость к царствующему дому. Больше чем когда-либо они стали основанием придворной и служебной карьеры. Развеянное погромами Грозного и Смутой старое боярство быстро заменялось новою знатью, иного типа и происхождения. Под ее верховодством постепенно и с трудом восстановлялась деятельность приказного управления.

Руководители молодого царя понимали всю трудность принятой на себя задачи. Неторопливый, с долгими стоянками поход государя к Москве дал возможность оглядеться и подробнее рассмотреть положение государства. К царю со всех сторон стекались жалобы и доношения о грабежах, насилиях и разорении от бродивших повсюду воровских шаек; не говоря уже об окраинах, центральные и северные области страдали от хищных набегов казаков и «литовских людей», оставшихся после ликвидации сил второго самозванца; в последней судороге разрухи эти шайки хлынули из разоренных местностей туда, где больше оставалось для них добычи, проникали под самую Москву и все дальше к северу. К царю являлись служилые люди, стрельцы и казаки, бить челом о жалованье, потому что им ни служить, ни жить не с чего Москва оказывалась временами отрезанною от подвоза припасов, и в столице всяких продуктов была большая скудость. Дворцовые земли и черные волости были разорены, расхищены и розданы и частные руки, денег и хлеба собирать было не с кого. Видя все это, царь с пути пишет собору с большими укоризнами: «Вы де нам били челом и говорили ложно всего Московскаго государства ото всех чинов людей, что всякие люди перестали ото всякаго дурна и учинились в соединенье, и междоусобная кровь крестьянская перестала литься»; царь требовал, чтобы собор изыскал средства для восстановления безопасности и порядка, «чтоб на Москве и по городам и по дорогам никому ни от кого грабежей и убивства не было»; требовал «полнаго приговора» о способах содержания военной силы и всяких служилых людей. Царь ожидал от земского собора восстановления государственных средств и порядка, чтобы принять государство в свое управление. Руководители собора делали, что могли, но всем собором били государю челом, чтобы он сам «шел к Москве вскоре»; в нем видели все тот необходимый центр, вокруг которого только и может сложиться правильная государственная работа. Не прошло двух месяцев со дня избрания, и соборное правительство уступило место царской думе, а земский собор стал распадаться; отдельные элементы его потянулись к царю, и прежде всего московские служилые люди — стольники, стряпчие, дворяне большие, а за ними весь «из городов выбор» дворянский уже в апреле собрался при государе; иные разъехались по деревням. Постепенно ряд дел — назначение воевод, раздача поместий и др. — начинает вершиться государем в походе. Царское правительство вступало в управление. По прибытии царя в столицу — 2 мая — и особенно после царского венчания, которое состоялось 11 июля, обычный порядок казался восстановленным.

Крайняя трудность положения вызывала на чрезвычайные меры и чрезвычайные приемы действий. Значительны были внешние опасности и бедствия. На западных границах шли военные действия. Новгород Великий был в шведских, Смоленск и Северщина — в польских руках. Королевич Владислав продолжал титуловаться московским царем, и польское правительство не желало признавать царя Михаила. Надо было готовиться к борьбе за русские области и за свое международное положение, надо было создать силу для самозащиты и для наступления. Но всякая органическая работа была до крайности затруднена внутренним состоянием страны. Заруцкий с казаками, Мариной Мнишек и ее сыном от второго самозванца, Иваном, двинулся к югу. Из Москвы против него послали воеводу кн. Одоевского, но Заруцкий, грабя по пути, ушел в Астрахань и засел там, собирая к себе «вольных казаков» и подымая на Москву волжских казаков, донцов и поволжских инородцев. Татары заволжские, ногаи, черемисы волновались и грабили русские области. Много казацких отрядов бродило по внутренним областям государства, а с ними и без них насильничали «воры, боярские люди и всякие безыменные люди». «Литовские люди» и казаки украинские кружили по стране, громя села и города; особенно много вреда причинил отряд наездника Лисовского. При попытке правительства восстановить сбор податей «чинилися сильны» жители городов и уездов, и приходилось иной раз признать, что навыки Смуты сказывались в поведении сборщиков, которые грабили разоряли население. Экономический кризис, начавшийся в последние десятилетия XVI в., усиленный Смутой, продолжал нарастать и после ее политического завершения.

Исход второго десятилетия XVII в, был моментом большого упадка хозяйственного благосостояния зажиточных областей Московского государства. Казна была пуста, хлебных и денежных запасов собирать были не с кого. Нужны были чрезвычайные усилия, чтобы одновременно восстановлять порядок и безопасность в стране и создавать средства, необходимые для этой работы.

Государственная власть могла найти выход только при поддержке объединенных земских сил. У нового правительства не было налаженного административного механизма для управления делами в столь тяжкие времена; оно не было уверено и в своем авторитете, который еще предстояло утвердить. Дело земского собора представлялось еще далеко не законченным, его авторитет был необходим для воздействия на население. Его осведомленность и опыт должны были указать пути разрешения насущных задач, непосильных для неокрепшей еще власти. Под его знаменем должно быть доведено до конца замирение страны, объединение ее разрознившихся элементов, подавление всех явлений, враждебных мирному порядку. Его влиянием необходимо было поддержать проявившуюся в народной массе готовность на чрезвычайные личные и имущественные жертвы ради защиты национальной независимости, общественной безопасности и законного порядка. И земский собор остается при царе около двух лет, а затем новые созывы «всех чинов Московского государства» следуют в столь краткие промежутки и столь длительна их деятельность, что возможно говорить о непрерывном сотрудничестве земского собора с царскою властью в первое десятилетие царствования Михаила Федоровича и сравнивать роль в это время выборных людей при центральной власти с годованьем по трехлетиям дворянского «из городов выбора» в XVI в.

В первое время нового царствования собор — теперь вместе с царем — продолжает дело умиротворения. Посольства и грамоты от всех чинов призывают казаков и всех, от «воровства» не отставших, покинуть злые дела, служить земле и государю; всем, кто «придет в чувство», обещано полное прощение, принятие в службу, жалованье по службе, крепостным людям сулилась свобода, если они отстанут от «воровства». Призывы эти имели свое влияние, разлагая силы врагов порядка. Соборные воззвания, подкрепленные посылкой милостивых грамот, денежного и иного жалованья от царя, укрепляли в верности Москве волжских и донских казаков; самому Заруцкому предлагали прощение, если он отложится от «Сандомирской дочери Маринки». Где уговоры не помогали, наряжалась военная сила; царские воеводы преследовали и разгоняли воровские отряды, ведя с ними нелегкую борьбу В то же время само население продолжало свою местную самооборону: строило укрепления, нанимало стрельцов, «берегучи свои головы», снабжало военную силу по городам денежным и хлебным жалованьем. Работа над земским целом велась земскими силами и чрез несколько лет, ценою изнурительных жертв, достигла завершения. Главный внутренний враг, Заруцкий, был сломлен также твердостью местных сил в стремлении восстановить земский мир. На него поднялись астраханцы, а добили его «терские люди», всем миром со своим воеводою пославшие на него с Терека стрелецкого голову с военной силой. Выбитый из Астрахани, Заруцкий потерял значение и был выдан властям с Мариной и ее сыном; атаман был посажен на кол, несчастный «воренок» повешен, Марина вскоре кончила бурную и несчастную свою жизнь в коломенской темнице. Подавление внутренней смуты шло при деятельном участии земского собора, на обсуждение которого царь ставил все вести о состоянии страны и, по-видимому, неизменно следовал «соборным приговорам». Постепенно успех в этом деле развязывал руки для более органической правительственной работы.

С первых дней нового царствования на очередь стала жгучая забота о восстановлении финансовых средств власти. Вопрос об этом был поставлен со всею настоятельностью уже в переговорах с соборным посольством, принесшим избрание молодому царю, а затем и в переписке царя с собором во время похода к столице. В этом деле царское правительство особенно нуждалось в содействии земского собора, так как приходилось немедленно изыскивать средства для дела государева и земского. Земский собор поначалу применил ту практику, которая обеспечила расходы нижегородского ополчения 1612 гг.: сбор добровольных пожертвований, переписываний по мирскому приговору в принудительной мере и определенной доли «животов и промыслов».

Но попытки получить обычные платежи и за прошлые годы были безнадежны; многие приказные книги и документы были утрачены, часто прежние оклады оказывались и вовсе неизвестными, да и применять их на деле было невозможно, так как слишком изменилась в семьях последних лет хозяйственная действительность. Средства требовались большие, чем когда-либо. Одними из первых совместных действий царя и собора была рассылка грамот к торговым людям о сборе сполна  доходов за прошлые годы и за нынешний год, по книгам и отписям, с просьбой «помочь, не огорчать, ратным людям дачею взаем денег, хлеба, рыбы, сукон и всяких товаров; «хотя теперь и промыслов, — читается в грамоте к Строгановым, — а ратным людям жалованье дайте, сколько можете»; правительство внушало, что временное умаление не дохода только, а и капитала, вложенного в дело, не должно останавливать торговых людей, ибо если они теперь себя пожалеют, то доведут страну и себя до нового «конечного разорения» и «именья своего всего отбудут». В следующем году «по всей земли приговору» правительство  по доброй воле перешло к первому сбору «питой деньги» с торговых людей, обещая одним уплатить, когда будет возможно, другим —  в недоимку или в будущие платежи. В том же году власть настолько поустроилась, что уже без участия собора могла назначить два прямых налога: сбор хлебных запасов и денег на жалованье ратным людям, в начале 1615 г. также назначен был сбор даточных людей на усиление войска. Эти сборы совпали с принудительным займом пятины по приговору собора, причем пятину полагалось брать со всех, не исключая освобожденных от тягла «тарханщиков и льготчиков». Таковы били первые шаги к восстановлению правительственных средств; несколько наладилось также и собирание обычных старых налогов. Но этим нужда была покрыта недостаточно. В 1615 г последовало новое назначение «пятинных денег», по-видимому, тоже без участия земского собора: с пятиной с высших слоев торгово-промышленного люда соединен сбор посошной подати с крестьян и подворной — с мелких посадских людей.

Еще через год решили превратить пятину в чрезвычайный налог со всего населения, устраняя из нее черты займа. Но для такого шага правительство прибегло уже к земскому собору. Соборный приговор постановил собрать по определенным окладам сошные деньги на посадах и в уездах со всяких людей, а, кроме того, «пятую деньгу» с тех, кто сверх своих пашен торгует». Этот налог, как и позднейшие чрезвычайные («запросные») сборы, сохраняя название пятины, далеко отошел от первоначального ее типа, приближаясь все более к обычной московской системе. Исходным пунктом его исчисления служила необходимая для правительства сумма, которую земский собор распределял между отдельными городами, устанавливая для каждого определенный оклад. Вместе с характером займа отпал постепенно и долевой порядок исчисления, и оклады устанавливались применительно к результатам сборов предыдущих пятинных денег, а не посошному письму.

В 1618 г. наступление Владислава на Москву вызвало опасения, что может ожить недавно побежденная измена». Царь Михаил обратился к земскому собору с воззванием, чтобы люди всех чинов Московского государства стояли за веру и за царя, «а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушалися». По городам от собора разосланы были грамоты ко всему населению с сообщением, что распорядок военных действий против врага установлен государем на соборе, и с призывом к усердной службе и радению, чтобы Московскому государству помощь учинить: служилые должны были сами готовиться к походу, следить за исправностью друг друга и за сбором даточных людей без укрывательства, а духовенство, торговые и посадские люди «дать взаймы денег и в запрос, сколько кому дать доведется». В тяжкую годину для государева дела» недостаточно было простой исполнительности населения, нужен был добровольный подъем усердия к делу земскому» и готовность нести жертвы ради него; авторитет земского собора должен поднять настроение общества, в котором, чего доброго, не совсем еще исчезли отголоски былого «шатания».

Земские соборы в первые годы царя Михаила имели огромное значение, как моральный общественный авторитет, поддерживавший власть еще неокрепшего правительства. Haряду с этим личный состав собора оказывали ценные услуги своею осведомленностью, знанием положения дел в стране, в разных ее областях, (по различным отраслям «государева и земского управления.  Не всегда вопросы, требовавшие обсуждения, обращались государем ко всему земскому собору. Так, призыв к отражению Владислава, хотя и установлен «приговором государя с властьми, и с бояры, и всяких чинов с людьми Московскаго государства», но выработан был  по совету с «освященным собором, и с бояры, и со многими служилыми и жилетцкими людьми»; точно так же порешив в 1618 г. отмену местнических счетов, по совету с освященным собором и боярской думой, государь повелел говорить о том на соборе  с московскими и городовыми служилыми людьми. Это зависело от тех или иных соображении общественно-политического или практического удобств.

Мы видели, что вопросы, особенно близко интересовавшие правящие круги, как назначение на должности и упорядочение служилого землевладения, были взяты государем в свои руки еще до прибытия его в Москву. Окружавшие его люди стали овладевать влиянием и материальными благами, связанными с властью. Верхи этой среды образовали дворцовую знать, которая закрепила свое положение высокими чинами и должностями и приобретением, по царской милости, крупных земельных имуществ. Раздача дворцовых земель «большим» и высшим разрядам столичного служилого люда начата была еще временным правительством 1612 г. Она расширилась в 1613 г., когда началось устройство повой придворной знати: по ее рукам вскоре разошлось до 50 тысяч десятин населенной дворцовой земли. На смену старому боярству выступали новые группы крупных землевладельцев, среди которых видим, наряду со знатными людьми, выдающихся приказных дельцов, влиятельных дьяков. Не одни пожалования были источником новых богатств. Тушинская распущенность сказалась в нравах деятелей, теперь поднявшихся к власти. Их вымогательства и хищения вызывали ропот: в приказах «дела мало вершились», а брали с ходатаев помногу, потворствуя тем, «за кого заступы великие», в народе осуждали бояр, которых древний враг-дьявол «возвысил на мздоимство», на расхищение царских земель и утеснение народа; иноземцы полагали, что такое правление, если останется в теперешнем положении, долго длиться не может. Руководители приказного управления сеяли недовольство, назначая на воеводства и в приказы своих людей, действовавших так же, как они. Но, к счастью для возрождавшегося из развалин государства, темные стороны новой правительственной среды не исчерпывали ее деятельности. Рядом с беззастенчивыми проявлениями корыстолюбия и лицеприятия, шла и деловая работа, как бы то ни было восстановившая строй администрации и военные силы государства. Ближайшими органами центральной власти стали по-прежнему боярская дума и приказы. Возобновилась правительственная работа над устройством, управлением и защитой государства. Достижение этих целей было труднее, чем когда-либо, и более, чем когда-либо, требовалось огромное напряжение личных и материальных сил населения на нужды «государева дела». Расстройство этих сил после Смуты, их чрезвычайная недостаточность ставили еще напряженнее, чем в XVI в., задачу создания такой организации управления, которая обеспечила бы власти возможность сосредоточить распоряжение ими в своих руках. Тенденция к усилению власти и ее большей централизации являлась естественным последствием сложившихся условий. Центральное приказное управление стремится теперь поставить свои местные органы ближе к заведованию делом государственно го управления в областях и, несмотря на то значение, какое получили местные самоуправляющиеся миры в эпоху восс