Лубок Башкадыкларского сражения (Красная пушка султана)

Приведенные высочайшие пометки достаточно красноречивы. Если их сопоставить с выражениями государя в письмах к князю Варшавскому, то становится несомненным, что постепенно ум императора Николая стала волновать грандиозная мысль об изгнании турок из Европы и о создании на Балканском полуострове ряда христианских государств. Эта мысль была выражена также в приводимых в своем месте письмах государя к императору Францу-Иосифу, и сама по себе она являлась достойным концом освободительной политики венценосных вождей России, начиная с Петра Великого⁵⁶. Но волей судеб мысль эта столкнулась с условиями, при наличности которых она не могла быть осуществлена. Наша дипломатия в споре о Святых местах и в позднейшем конфликте, который вырос на почве требований князя Меншикова и противодействия им, запуталась в противоречиях. Вместо того чтобы ясно поставить вопрос о необходимости осуществления великой мысли, которая могла бы, вероятно, при надлежащем ее провозглашении встретить сочувствие в Европе, она прежде всего стала от нее отказываться. Это и вызвало на Западе те обвинения нас в двуличии, которые сослужили службу Турции и ее союзникам и привели к неприязненному по отношению к нам настроению чуть ли не все культурные страны. Прямота и искренность императора Николая были поставлены нам в вину, так как всюду думали, что наш Кабинет желает только придраться к случаю, чтобы низвергнуть Оттоманскую империю и воспользоваться ее наследием. Заявления же нашей дипломатии о том, что мы чужды

469

каких-либо мыслей о расширении территории России, принимались на Западе как неискусные уловки. Даже такие люди, как лорд Абердин, который имел счастливый случай лично беседовать с государем и знал его высокие мысли, колебались, не зная, что скрывает в себе возникший спор и какие в действительности цели преследуются нашей политикой. Обаяние личности императора Николая, однако, было столь велико, что лорд Абердин год спустя после встречи с ним сознавал, как бы инстинктивно, что в существе возникших недоразумений лежит взаимное непонимание сторон. «Я бы желал, — говорил он барону Бруннову, — чтобы Его Величество был убежден, что его умеренность более всего затрудняет его противников (contrarie ses adversaires). Они желали бы истощить его терпение, довести его до крайности и тогда обвинить Россию в нападении… Эта жалкая, изворотливая политика составляет наш позор»⁵⁷.

Далее лорд Абердин заметил нашему послу, что он имеет несчастье не доверять лорду Редклифу, без которого, однако, обойтись невозможно, и что он презирает «скотов турок» (ces brutes), не имея средств предоставить их собственной судьбе⁵⁸.

Оговорки лорда Абердина были, конечно, понятны для барона Бруннова. Он не мог, находясь в Лондоне, не знать, что добрые чувства английского первого министра были чисто платонические. Наш посол мог бы дать сообщаемому разговору соответствующее разъяснение, при котором речи лорда Абердина представились бы в их истинном свете. Но барон Бруннов воздержался от этого. Он знал, что такие разъяснения были бы неприятны, и потому предпочел оставлять свое правительство в заблуждении до того времени, когда истина станет очевидной и когда ее можно будет объяснить безумием английских государственных людей или теми «intrigues de serail», которым наш дипломат приписывал борьбу английских политических партий⁵⁹.

Однако время дипломатических острот и стилистических упражнений проходило. Барон Бруннов обстоятельствами был вынужден писать иногда краткие и содержательные депеши. 17 (29) октября он донес канцлеру, что командующий английской эскадрой адмирал Дундас получил инструкцию охранять Константинополь, а также турецкие порты на Черном море — Варну, Требизонт и Батум.

В ноябре наш лондонский посол был уже вынужден признать, что «два Кабинета (наш и сен-джемский) желают столь противоположного, что нет возможности довести их до соглашения мирными путями»⁶⁰. Письмо барона Бруннова, в котором он приводил только что изложенный взгляд, замечательно по своей редакции. Оно начинается указанием на возможное заключение мира с Турцией, причем автор его советует не только держаться требо-

470

ваний князя Меншикова, но и увеличить их. Далее речь идет о покровительстве, которое англичане оказывают туркам; рассказывается о том, что лорд Абердин, будучи предупрежден о возможном отъезде барона Бруннова, высказался, что он не отзовет сэра Гамильтона Сеймура из Петербурга; упоминается о глубоком впечатлении, которое произвел на английского министра прочтенный ему отрывок из письма графа Нессельроде к барону Бруннову, и, наконец, приводятся слова лорда Абердина о том, что лично он только и желал бы подтверждения наших трактатов с Турцией, между тем как другие стремятся к их пересмотру⁶¹.

Впрочем, император Николай уже не сомневался более в неприязненном отношении к нам английской политики. Он, может быть, был только введен в заблуждение относительно причин этой неприязни. На всеподданнейшей записке графа Орлова⁶² о беседе с сэром Гамильтоном Сеймуром, который выражал надежду, что все еще переменится к лучшему, государь надписал: «Ни Сеймуру и никому из них (английских купцов) не верю, ибо они ⁶³ честному слову не верят, п…!».

Однако император Николай сделал еще одну попытку побороть предубеждение Лондонского кабинета. Он отправил 20 октября (1 ноября) королеве Виктории собственноручное письмо следующего содержания⁶⁴:

«Вашему Величеству, надеюсь, известны искренние мои чувства к Вашей особе с тех пор, как я имел честь лично Вас узнать; мне казалось, что Вы также благоволили оказывать мне некоторое расположение. Вы меня простите, что накануне, быть может, серьезных событий я обращаюсь непосредственно к Вам, чтобы испытать последнее остающееся мне средство ⁶⁵ предотвратить несчастья, избежание которых является в интересах обеих наших стран. Я позволяю себе это сделать с особенно большим доверием потому, что за много времени до того, как дела Востока приняли тот дурной оборот, в котором они находятся в настоящее время, я непосредственно обращался к Вашему Величеству через сэра Гамильтона Сеймура. Я старался обратить Ваше внимание на события, тогда еще неопределенные, но весьма правдоподобные в моих глазах, которые я старался осветить прежде всего совместно с английским кабинетом, чтобы устранить, насколько возможно, различие наших взглядов. Переписка того времени, которую благоволите приказать перечесть себе еще раз, достигла своей цели, так как разъяснила английскому правительству самые интимные мои мысли относительно затронутых серьезных предположений, а я получил в ответ (или, по крайней мере, так предполагал) такое же изложение взглядов Вашего Величества.