Б) Первые западники и просветители

Иван Хворостинин

(ум. 1625, русский князь, государственный деятель, писатель,

поэт. Родственник А. М. Курбского

и С. И. Шаховского.)

 

Если в Московском государстве победило влияние «нехристей», то и в этом последнем были свои важные оттенки: польское влияние сильно отличалось по всему своему характеру, от «немецкого». При Петре «немецкое» влияние вытеснило польское; но в эпоху, непосредственно предшествовавшую Петровской реформе польское влияние было в Москве довольно сильно. В 1671 году в письме к царю один из западно-руссов (Л. Баранович) говорил, что «синклит царского пресветлого величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкия в сладость». В следующем году была сделана, правда, кончившаяся неудачей, попытка организовать в Москве продажу польских книг. Царь Федор Алексеевич владел польским языком. В домах московской знати появилась польская утварь.

«Ляцкий» язык, «ляцкие» книги и «ляцкие» изделия прокладывали путь, – правда, весьма узкий, чуть заметную тропинку, – «ляцким» идеям. Нам известно сообщение Маскевича о том, как упорно защищали москвичи в разговорах с ним особенности своего политического строя. Говоря вообще, польское влияние никогда не могло поколебать убеждение московских людей XVII века в преимуществах восточно-русского политического порядка и общественного быта. Но нет правила без исключений. Близкие сношения с поляками в эпоху Смуты имели то последствие, что по крайней мере некоторые отдельные москвичи стали отрицательно относиться и к названному быту, и к названному порядку. К числу этих редких, но тем более интересных исключений принадлежал кн. И.А.Хворостинин из рода ярославских князей.

Князь Иван Андреевич находился при дворе первого Лжедимитрия в должности кравчего. Согласно некоторым источникам, он состоял в позорной связи с самозванцем... польское влияние вызвало у него до известной степени свободное отношение к религиозным понятиям московских людей. Указ, «сказанный» ему впоследствии от великих государей (царя Михаила и патриарха Филарета), упрекал его в том, что он еще «при Разстриге» заразился ересью. Невозможно решить теперь, как далеко шло в то время религиозное свободомыслие Хворостинина. Может быть, между поляками, во множестве съехавшимися тогда в столицу Восточной Руси, просто нашлись люди, сумевшие объяснить молодому и, по общему признанию, очень способному человеку, что глубоко ошибались православные москвичи, принимая католиков за «нехристей». Ему достаточно было проникнуться таким убеждением, чтобы прослыть между своими соотечественниками еретиком. «При Разстриге» подобная ересь была не только не опасна, а, пожалуй, даже выгодна в смысле придворной карьеры. Но при Шуйском она навлекла на Хворостинина гонение: его сослали на покаяние в Иосифов монастырь. Неизвестно, как долго оставался он там. По-видимому, его скоро возвратили в Москву, так как, по его собственным словам, он был очевидцем столкновения патриарха Гермогена с боярским правительством.

Он не только сам перестал ходить в церковь, но «бил и мучил» тех своих людей, которые ходили туда (вольнодумец сохранил в себе боярское самодурство!). Он говорил теперь «хульныя» слова об угодниках и отрицал воскресение мертвых. Это как-будто означает, что Хворостинин пришел к отрицанию по крайней мере некоторой части христианского учения. Но как должен был почувствовать себя, придя к подобному отрицанию, человек, воспитанный в такой среде, в глазах которой значение нравственности определялось прежде всего той санкцией, которую она получает от религии? Когда религия служит опорой нравственности, тогда религиозные сомнения часто вызывают скептическое отношение к нравственным правилам. Нравственность, не научившаяся ходить на собственных ногах, начинает хромать, когда лишается религиозных костылей.

Когда почва заколебалась у него под ногами, вольнодумный потомок ярославских князей временно очень подружился с бутылкой. Это тем более возможно, что при своих новых взглядах он чувствовал себя совсем одиноким. Критическая работа его мысли не ограничилась областью религии. Уже и прежде смотревший на своих соотечественников сверху вниз, он стал теперь отзываться о них самым презрительным образом. Упрекая их в неразумном отношении к вопросам веры, он прибавлял, что они сеют землю рожью, а живут ложью... Но, раз начавшись в голове московского человека, работа критической мысли неизбежно должна была делать крайне затруднительным для него «приобщение» со своими, чуждыми «ереси» соотечественниками. А люди, чуждые «ереси», и составляли в тогдашней Москве общественную среду. Поэтому Хворостинину оставалось или томиться одиночеством, или покинуть пределы Московского государства... в лице кн. Хворостинина мы имеем перед собою первого московского человека, которому пришло в голову покинуть свою страну вследствие разлада с окружавшей его общественной средой. Курбский тоже бежал за пределы Московского государства. Но он бежал не потому, чтобы лишился нравственной возможности иметь «приобщение» с близкими ему по общественному положению москвичами. У него, наверно, было весьма тесное «приобщение» с очень многими из тогдашних бояр... «Это был, – говорит о нем Ключевский, – своеобразный русский вольнодумец на католической (с. 205) подкладке, проникшийся глубокой антипатией к византийско-церковной черствой обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, – отдаленный духовный предок Чаадаева».

Ключевский не совсем прав. Но если бы он и был прав, то следует принять во внимание, что пессимизм Чаадаева является лишь одним из наиболее ярких образчиков той безнадежности, которая овладевала нашими западниками, когда они чувствовали себя совершенно бессильными в борьбе с русским застоем, и которая проникала подчас в сердца даже самых бодрых и энергичных между ними.

В Литву Хворостинин не уехал. В конце 1622 или в начале 1623 года его опять сослали «под начал», – на этот раз в Кириллов монастырь... Его освободили в январе 1624 г., взяв с него подписку об отречении от «ереси». Через год с небольшим, 28 февраля 1625 г., он умер. Но умер уже не Иваном, а Иосифом, так как незадолго до смерти сделался монахом Троице-Сергиева монастыря, в котором его и похоронили. После него остались сочинения, в своем роде весьма интересные... Оказывается, что в этом сочинении мы имеем дело с самым заурядным благочестием тогдашних московских людей.  

Был ли искренен Хворостинин, выдавая себя в своем сочинении за православного человека и патриота? При решении этого вопроса необходимо помнить, что в другом своем литературном труде, с которым мы сейчас ознакомимся, Хворостинин называл лишенными всякого основания обвинения его в «ереси»... был ли искренен Хворостинин, выдавая себя в своем сочинении за православного человека и патриота? При решении этого вопроса необходимо помнить, что в другом своем литературном труде, с которым мы сейчас ознакомимся, Хворостинин называл лишенными всякого основания обвинения его в «ереси»... Но и в течение этого периода (1621–1622 гг.) его отступления от православной веры, может быть, не достигали таких больших размеров, какие они приняли в глазах современников. Что же касается вольнодумства, обнаруженного Хворостининым «при Расстриге», то, как сказано выше, оно могло ограничиваться простым отрицанием старого московского взгляда на католиков как на нехристей и соответствующим такому отрицанию уважительным отношением к католическим образам и к католическому богослужению. Если мы допустим все это, – а на такое допущение мы, по-видимому, имеем полное право, – то выйдет, что хотя, конечно, Хворостинин сильно подчеркнул и даже преувеличил в «Словесах» свое благочестивое настроение, но все-таки он был в них далек от того лицемерия, в котором его можно заподозреть при недостаточно критическом отношении к делу... увлекавшийся западными обычаями Хворостинин разбирался в политике не многим лучше защитников старого образа жизни. Ведь и после него на Руси было немало западников, остававшихся детьми в политических вопросах.

Гордое сознание своего превосходства над окружающей его средой и горькое сожаление об ее темноте не покинули Хворостинина до конца дней. Они пробиваются наружу даже через его пресно-благочестивые разглагольствования об истинной вере, так что невольно спрашиваешь себя: не было ли для него пострижение своего рода заменой неудавшегося отъезда за границу; средством удалиться от общественной среды, состоявшей и людей, которые землю сеяли рожью, а жили ложью? И не попал ли он из огня да в полымя?

2. Вóин Ордин-Нащокин

[Воин, сын Афанасия Лавровича, ок. 1605-1680, боярина, воеводы, дипломата, руководившего внешней политикой в 1667-1671 в 1672 постригся в монахи. - СЭС., с. 933. - В.Т.]

 

Если князь И.А.Хворостинин только мечтал о том, чтобы покинуть Московское государство, то В.А.Нащокин в самом деле бежал за границу.

Вот что говорит о нем С.М.Соловьев:

«Воин уже давно был известен как умный и распорядительный молодой человек, во время отсутствия отца занимал его место в Царевичеве-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на Запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбье к своему, воспламеняли его рассказами о польской «воле». В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя поручение к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию».

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин порицал московские порядки и говорил, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Он уже знал цену западной цивилизации. Но он полагал, что, делая заимствования у Запада, московские люди могут и должны сохранить в его существенных чертах свой старый образ жизни.

Людей, подобных кн. Ив.Хворостинину и Вóину Нащокину, «тошнило» в Москве и тянуло за рубеж. Но им трудно было приспособиться и к западноевропейской жизни. Их беда, – большая, неизбывная беда, – заключалась в том, что они были иностранцами по обе стороны московского рубежа. К тому же и денежные дела русских беглецов должны были приходить в расстройство вследствие разрыва старых связей: не всякий получал поместья в Литве. Вынужденное безделье и томительная неопределенность положения заставляли их поклониться тому, что прежде сжигалось ими. Молодой Ордин-Нащокин раскаялся в своей «измене» и был прощен.

 

3. Григорий Котошихин

[Григ. Карп., ок.1630-1667. - СЭС., с. 640. - В.Т.]

 

Несколько лет после В.А.Нащокина, – в конце 1664 г., – бежал за границу дьяк посольского приказа Григорий Котошихин...

Было бы натяжкой относить побег Котошихина всецело на счет идеальных побуждений. Уже в июле 1663 г. некто Эберс, приехавший в Москву по поручению шведского правительства, получил от Котошихина некоторые дипломатические сведения, хранившиеся в тайне. За эту услугу он вознаградил его деньгами (40 руб.). Таким образом, перед нами неоспоримый факт государственной измены. В девятнадцатом веке московские славянофилы жестоко порицали Котошихина за его поступок. И само собою разумеется, что западники тоже никак не могли одобрить его измену (с. 215).

Через Польшу Котошихин достиг Швеции, где был принят на государственную службу. Шведы сумели оценить его выдающиеся способности. Но не повезло ему и в Швеции. В августе 1667 г. он имел несчастье подраться со своим пьяным домохозяином, ревновавшим его к своей жене. Котошихин смертельно ранил кинжалом своего противника, за что и был казнен.

Молодые люди, посланные Борисом Годуновым для науки за границу, остались там навсегда. Котошихин, наверно, слышал об этом. Кроме того, он и по собственному опыту знал, как трудно выносить московские батоги, получив некоторое понятие о западной «волности». Уже Курбский упрекал московского царя в том, что он лишил своих подданных права свободного выезда за границу. Не нравится отсутствие такого права и Котошихину.

 

Василий Голицын

[Вас. Вас., князь, боярин, фаворит правительницы Софьи, сестры Петра I, в 1689 г. сослан Петром в Архангельский край. - СЭС., с. 316]

 

 

В.А.Ордин-Нащокин, И.А.Хворостинин, Г.К.Ко-тошихин не нашли в окружавшей их общественной обстановке приложения для своих богатых духовных сил. Поэтому каждого из них так или иначе «тошнило» в современной им Москве.

Судьба В.В.Голицына была другая. Он, несомненно, был убежденным западником. Но обстоятельства сложились так, что он имел возможность по крайней мере попытаться видоизменить окружавшую его некрасивую действительность. Поэтому «тошнота» вряд ли была преобладающей чертой его настроения. Как преобразователь, он должен был вести упорную борьбу со множеством практических препятствий. Известно, что борьба только закаляет сильные характеры. Но кн. В.В.Голицын едва ли обладал очень сильным характером. К тому же политический строй Московского государства делал доступным для этого родовитого боярина только один вид борьбы: борьбу с помощью придворной интриги. Придворная интрига дала ему на несколько лет почти всю полноту власти. Она же приготовила ему очень жалкий конец. В этом отношении он был, как у нас говорилось когда-то, в своем роде не последний. И после него на Руси являлись реформаторы, прибегавшие к тому же оружию. И все они кончали не многим лучше, нежели кн. В.В.Голицын.

В.В.Голицын много читал и учился. Когда, после его падения, правительство Петра I, по старому московскому обычаю, «отписало на государя» имущество опального служилого человека...

Посмотрим, каковы были преобразовательные планы просвещенного князя.

По всему видно, что он всеми силами души стремился к власти и готов был ради нее входить в сделки со своей совестью. Но у него не заметно старых боярских притязаний... он «очень презирал сильных по причине их неспособности» и давал дорогу только даровитым людям, за что московская знать платила ему ненавистью.

Ключевский полагал, что так как, по плану В. В. Голицына, за дворянами оставалась обязанность военной службы, то подать, которую уплачивали бы крестьяне за свои земельные участки, должна была увеличить дворянские оклады денежного жалованья и «служить вознаграждением за потерянные помещиками доходы с крестьян и за отошедшие к ним земли». Но за чьи же земли? У де-ла-Нэвиля речь идет не о помещичьих землях, а о тех, которые обрабатывались крестьянами «в пользу царя». Странно, что Ключевский не обратил на это внимания. На основании точного смысла слов де-ла-Нэвиля, можно предположить, что В.В.Голицын собирался освободить, – или, если угодно, определить и перевести на деньги повинности, – крестьян дворцовых волостей. Если допустить это предположение, то выйдет, что один из самых передовых московских западников конца XVII века, получив власть в свои руки, мечтал об осуществлении реформы, более или менее однородной с тою, которая совершилась во Франции в 1315 г. по указу короля Людовика X. Как мы уже знаем, этот король основывал принятую им меру на том соображении, что «по естественному праву всякий должен родиться свободным»... Вследствие разницы экономических условий для Москвы конца семнадцатого столетия была преждевременной мысль о мере, с успехом принятой во Франции в начале четырнадцатого (т.е. 3 века назад. - В.Т.).

Фаворит Софьи был родоначальником тех русских западников, которые для осуществления своих преобразовательных планов старались теми или другими путями приобрести личное влияние на верховную власть. Из их стараний редко выходило что-нибудь доброе. Чаще всего эти люди падали, растратив большую часть своих, нередко очень крупных, сил на безплодные, но неизбежные в их положении интриги.

Де-ла-Нэвиль говорит: «Москва все потеряла с падением Голицына». Так должно было представляться ему во время этого падения. Мы знаем теперь, что вышло иначе. За преобразовательными замыслами Голицына последовали решительные преобразовательные действия Петра. Однако, остается тот указанный Ключевским факт, что в лице В.В.Голицына царь-реформатор отправил в далекую ссылку такого человека, который мог бы быть самым надежным его помощником по части реформ. Невольно мелькает мысль: гораздо лучше было бы им столковаться между собою. Но оба они действовали в условиях данной среды. А в этих условиях играла огромную роль дворцовая интрига, результатом которой и явилась борьба партии Софьи с партией Петра.

 

[1] Галактионов, Никандров. Ист. рус. ф-и, 1961. С. 100.

[2] Галактионов, Никандров. Ист. рус. ф-и, 1961. С. 101.