Маэстро Венского оркестра

 

Жестикулируя руками,

Маэстро плыл над игроками,

Спускаясь, палочкой стучал,

И грубо флейту поучал,

Скрипачку поощрял,

Валторне выход указал…

 

В различном виде шевелюры,

Здесь — плешь, а там — и кракелюры

Замшелой кожи неживой

Он видит вниз перед собой.

 

Маэстро Венского оркестра:

Готова Моцартова месса.

И мальчиков постнейший хор,

Как непреклонный прокурор,

 

Звучит над ухом заключённого,

К молчанию приговорённого.

Как хорошо оркестр молчит!

Какой у скрипок аппетит!

 

И нежный им сквозняк из зала

Слегка на шеи намотало,

И пахнет бархат, и плечей

У дам не будет горячей…

 

Антракт! Стремительный подъём

Не так. Сейчас все упадём!

Из лож в фойе выходят трупы

Довольные и даже глупы…

* * *

 

Прекрасен Краснодарский край,

Танцует винодел…

Великий Пан, в руке стакан,

Сидит, велик и смел…

 

Толпятся нимфы, горячи,

Животики вперёд.

Ветеринары и врачи,

Танцует весь народ…

 

Шерстистый молодой сатир

Несёт вина кувшин,

И древний вол на общий пир

Пришёл совсем один…

 

Колонны воздымает ввысь,

В дорическую хлябь,

античный портик (мох и слизь…

Вдали на море — рябь…)

 

На Понт Эвксинский навалясь,

Жарою дышит ночь.

Материи небесной грязь

Она не сын, не дочь…

 

Из чёрных дыр и тишины,

Из дыр и тишины

Глядят на землю две луны:

Ни мира, ни войны.

 

А вол жуёт, жуёт, жуёт,

А Пан свистит в свирель.

И Краснодарский край, он вот…

Тамань, и ночь, и хмель…

Оттепель

 

Сыро и воскресно скучно…

Но как, Господи, чудесно!

Сладко и пасхально мучно,

Неприлично, ненаучно,

Но как, Господи, воскресно!

 

Я обычно эту жижу,

Эту скверную погоду

Средь зимы я ненавижу!

Не смотрел бы на природу!

 

Но однако так бела

И так празднично сияет.

Скатерть старого стола

Он прилежно застилает…

 

Сколько тысяч простирал,

Но она закуски держит:

Водку, что создал Урал,

Хлеб, которого нарежет

 

Ученик христианских школ,

Голубиных стай целитель,

Что когда-то в комсомол

Не сумел вступить, проситель…

 

Приходи ко мне, жена!

Женщина моя в опушке!

Я живу тут у окна,

Как в заснеженной избушке.

 

Приходи, и мы помнём

Белый хлеб и твои груди,

Оставаясь под окном,

Чтоб на нас смотрели люди…

* * *

 

Я твоих форм, конечно, не ваял.

Я с тебя платье, маленькая, снял

И всю тебя внезапно обнаружил!

Как тебя Бог-то наш ополукружил!

 

Прелестных эллипсов, но и могучих дуг,

Он налепил и изогнул умело.

И вот гляжу, растерянный супруг,

На молодое, пламенное тело!

 

Начнём с того, что пальчик мы слегка

Согнём ещё неуловимой лаской,

Как подаяние кладут в горсть бедняка:

Ещё с тревогой и ещё с опаской.

 

Затем я руку положу на грудь…

Нет, нет, давай растянем, на колено!

А ты послушной девочкою будь,

О Марианна, о моя Елена!

 

Я твоих форм, конечно, не ваял!

Но вот какою сильною и смелой

Тебя Создатель наш для нас создал,

Чтоб ты смущала нас и не жалела!

* * *

 

Девки меня потрясают,

Задницами качают,

Блистательные и большие,

Кобылицы молодые…

 

Так и тянусь рукой,

Словно Стросс-Кан какой…

* * *

 

Хрестоматийный неживой пейзаж:

Мы видим на холме пригоршню ёлок.

Таков уж он, несчастный климат наш.

Спадает снег, колюч, шершав и колок…

 

Живёшь страдальцем посреди зимы

И жмёшь к груди все одеяла скифа,

Где начинаются, по сути, эти «мы»?

Скажи, Синедриона злой Каифа?..

 

И где кончаются, по сути, эти «мы»,

Не от ногтей ли ног, завядших, слабых.

Как трудно прохождение зимы,

Как нас достали турки и арабы!..

* * *

 

Америки на самом деле нет,

Не открывали нам её Колумбы.

За Кубой корабли проходят на тот свет,

В из ветра и воды клокочущие румбы…

 

Америка лежит, как полосатый торт,

Эмпайр торчит своей кофейной башней,

На шпиль его надет неловко день вчерашний,

Обама скачет там, американский чёрт!

 

Америка — тот свет, Обама скачет горд!

Недаром же её прозвали Новым Светом.

Там Пушкины живут кто негром, кто поэтом,

Там толпам несть числа, в глазах рябит от морд…

 

Открыт Карнеги-холл, свистит Лос-Анджелос,

И Мексика вдали топорщит перья.

Но это на тот свет ты переплыл, матрос,

А ну теперь держись, съедят же зомби-зверья!

Над селёдочной страной

 

Спят селёдочные страны,

Спят потухшие вулканы.

Северный прогорклый флот

Льдом покрылся, не плывёт…

 

Копенгаген цвета сажи.

Редко что бывает гаже

Нашей северной зимы,

По которой бродим мы

 

Сквозь харчевни и соборы,

Проникая сквозь заборы,

Толщу стен средневековых,

Чёрно-красных и багровых…

 

Погуляли через град:

Был отличный променад!

 

Но пришло проснуться время,

Нам вставать уже пора.

Злой петух клюёт нас в темя.

К нам от Бельгии на время —

Шерстяные свитера.

 

Старых туч покров вонючий,

Secondhand'овые тучи

Скандинавии родной

Над селёдочной страной…

 

Словно брюшка злых селёдок,

Повисают, прилегли

Нескончаемых подлодок

Надувные корабли.

* * *

 

На всё отведена мера:

Месяц, полгода, год.

Ты не читай Гомера,

Гомер к тебе сам придёт.

 

В чешуйчатых панцирях Троя,

И на фоне её, на песке,

Сражаются два героя,

Ещё один лежит на доске.

 

Уже приготовлен к исходу,

А далее, на холмах,

Присела множественность народу

В доспехах, а то и в чулках.

 

Сейчас запылает убитый

Ахилл, золотая глава,

Приам подтянулся со свитой,

Елена, как злая трава,

 

Парис, психопат известный…

А мы через сто веков

Град наблюдаем тесный

Сквозь Дарданеллы снов…

* * *

 

У берегов Норвегии каботажное плаванье,

Запас крепких напитков на борту…

Замшелые кислые фиорды,

Красота географической карты

С плавающими зелёно-белыми айсбергами,

Колкий свитер гренландца,

Чёрные небеса…

* * *

 

Что же может быть чудесней,

Чем в Сирийе воевать,

И любить Антиохию,

И Алеппо посещать…

 

Наполеон был варваром палёным,

По Сфинксу вёл огонь ядром калёным,

Вот почему тому обрублен нос.

Наполеон был дерзок и раскос,

 

С животиком солдата-полководца,

Что жрёт всегда, что в руку попадётся…

 

А нынче из химеры Халифата

Ползут неукротимые ребята…

Пальмиру истолчили в порошок!

Ну, что не мусульманин, — то прыг-скок!

 

Что же может быть чудесней,

Чем в Сирийе воевать,

Прогревать с утра моторы,

Пальмам ветви задевать,

Их бензином окроплять.

 

О, ты наш авиционный

Острый пахнущий бензин!

Чтоб поднять бы многотонный

С бомбами наш магазин…

Интервью с министром

 

Она сидит, изящная красотка,

Пред ней министр короткий, он зловещ.

Министр, набитый жоревом и водкой,

Он думает о ней: «Какая вещь!»

 

«Как скрипка дорогая без футляра,

Изгибы, эта выпуклость груди,

Медея ты, Мария ли? Тамара?

С восточными глазами впереди!»

 

«Министр могуч, злой ворон экономик,

И лишь очки мешают страшным быть.

Нет, это не болезный тихий гомик,

Он животом же может сразу сбить.

 

Наброситься и вызвать ощущений

И сладкий зуд, и чёрное нытьё.

Он из других, из зверских поколений».

Представила… и пах открыт её…

В бреду

 

Они, словно груда пепла,

Затем превращаются в злато,

Вдруг лава червей окрепла

И выглядит очень богато.

 

Червей вдруг ползёт клубок,

Себя предлагает белок.

 

Так бесы смущают мой ум,

И веселы, словно самум…

Первый антисемит

 

Он называл себя Маркионом…

Где-то в 140-м нашей эры он из Синопа,

Что в Малой Азии, приплыл в Рим по водам.

Он же был корабельный владелец.

 

Он внёс в римскую христианскую общину изрядную сумму…

Привёз подлинные письма апостола Павла

и Евангелие от Луки, его (Павла) «возлюбленного врача».

 

Ему не захотели поверить.

Он обиделся и основал свои общины.

«У маркионитов было больше мучеников, чем у христиан».

И этим они гордились…

 

Считается, что Маркион, отвергавший весь Ветхий

Завет с Яхве, еврейским богом, злым Демиургом,

считается, что Маркион был первым в истории

идейным антисемитом…

* * *

 

Бога в космосе не встретишь,

Как одну большую рыбу, не увидишь в океане,

Хоть ты сто лет путешествуй,

Ведь на океан — одна…

 

Видел ли его Гагарин

Из окна своего шара,

Примитивного жилища,

Из отверстия скафандра

Через свой иллюминатор?

 

Нет, не думаю, что видел.

Он же у Земли висел…

 

Бог большой и одинокий,

Не заметишь, как плывёт он,

В колор космоса окрашен,

Раздвигая бурый космос

Волосами и башкой…

 

Вы же видели медузу.

Бог, он схож, боюсь, с медузой.

Щупальца его полощат,

Его тело, как желе…

* * *

 

Бойцы, погибшие от СПИДа,

Вас неестественная страсть

Сгубила, как быков — коррида,

Вам суждено было упасть.

 

Загривок мощно содрогался,

Рога таранили песок,

А в это время разрывался

Ваш тонкий жизни поясок.

 

Как трогательны вы, мужчины,

Рабы содомского греха,

Так и не нажили морщины,

Лишь поседеть успев слегка…

 

К вам свешивались сверху боги

И удивлялись, сколько мук

Вы терпите, платя налоги

За мужеложество заслуг.

 

Земля греховников носила,

Но не в таком количестве,

Как то в Америке вдруг было,

Потом в Европе, сразу две,

 

горячих точек смерть открыла.

А боги, что же им, богам.

Да безразлично это было

Богам, как полевым стогам…

* * *

 

Попы живут офигенно, жилплощадь у них большая…

На их высокие храмы

Прохожий глядит с почтеньем…

 

Внутри пахнет воском антично.

Приходится одеваться:

Поддёвку, носки шерстяные, —

Поскольку каменны храмы, но это уже детали…

 

Наденет попище рясу,

Как прокурор свою тогу,

Подденет кальсоны, свитер,

И целый день себе скачет.

 

В обед подмахнёт горiлки,

Зальёт её всю борщами,

В сметане утопит вареник.

Следы от масла — салфеткой.

Пожалте: готов к отпеванью!

 

Покойнику лоб заклеит

И ну напевать свои песни,

Раскачиваясь гнусаво…

Он даже их и не учит…

 

Читает из старой книги

В замызганном переплёте.

 

Попу хорошо живётся,

Полиции он не нужен…

* * *

 

Садится солнце. Суп доеден,

Досмотрен книг, допит бокал,

Собачий облик омедведен,

А в зеркале ты — Каракалл!

 

Садится солнце. Московиты

Со своих служб идут домой.

Скорее живы, чем убиты,

Но безобразны, Боже мой!

 

Понятно, почему красивых

Всегда богатый покупал,

Чтобы избавить от слезливых

Бы дней, погруженных в подвал,

 

Чтобы не вшами ваши косы,

Бриллиантами заселены,

Чтобы блистательно раскосы,

Отображением польщены,

 

Себя вы в зеркале любили…

Богатый женщин покупал.

Всегда такими люди были.

И золото, лихой металл,

 

Сцепляясь волей ювелира

Где с изумрудами морей,

Под небом Северной Пальмиры

Княжна одна другой бледней…

* * *

 

Ф.

 

Теперь всё выглядит так глупо…

Уж на Арбате ночь и мгла.

Сося остатки чупа-чупа,

С одеколоном ты жила…

 

Причёсывался и душился,

На старый «кок» лил бриолин.

В тебя, девчушку, он влюбился,

С коллекцией его морщин.

 

Ты познакомилась поближе,

Какой приятный баритон!

Какой большой мужчина рыжий,

Дружил он с Марком из Рамон.

 

Хандра и слава рок-н-ролла,

Заезжих музыкантов плешь

С харизмою другого пола…

Ты осторожно ходишь меж

* * *

 

Свежие девчонки,

Глупые актриски,

Словно бы котёнки

У щербатой миски.

 

Бёдрышки лихие,

Грудки тонкокожи,

Вот они какие!

Подбери, прохожий!

 

Вырастут в собаки,

Будут злые-злые,

Будут делать драки

Всюду неродные.

* * *

 

Господин Савенко!

Господин Савенко!

Видишь на варенье

Закипает пенка…

 

Видишь, ходит мамка

Улы-бается,

За гитарой — папка

Песней наслаждается.

 

Так вот мы и жили,

Как смешная группа.

Мы семьёю были

И хлебали суппа…

* * *

 

О, углублённое дыхание!

Не превращайся в соловья!

Ко мне пришла ты на свидание,

Тебя люблю сегодня я.

 

Тебя, беглянка босоногая!

За твои части пригвоздил.

И вот молитва моя строгая,

Которую в тебя вонзил.

 

Господь нас обустроил нужными

И жезлом, и твоею впадиной,

Куда вхожу свирепой гадиной.

И стали стоны наши дружными.

* * *

 

Мигранты смуглые, как черти,

Толпой бежали по Европе.

Сливались буквы на конверте,

Скрывая адреса Утопий.

 

Мигранты сизые, зачем же Бог войны

Вас устремил в зажиточные страны?

Вы прибежали, дети сатаны,

Неся в груди гортанные Кораны.

 

Европа вам, как золотая пыль,

Которой наглотаться до упада

Стремится человеческий ковыль,

Сбежав из Ракки, Триполи, Багдада.

 

Здесь будет битва! Бельгия, Париж

Не остановят ихо вероломство.

И черноглазый вырежет малыш,

спеша, больное белое потомство…

 

Века всегда завязаны в узлы,

Их только храбрый властелин разрубит.

Мне всё понятно: ваши дети злы,

Европу этот сброд погубит.

* * *

 

Природа замерла. А будет ли трава?

Порхать ли над травой прибудут трясогузки?

Или же наконец и грозна, и права

Вдруг почва так зажмёт свои пространства узки,

 

что зелень не придёт. Не будет нам травы!

И свет не оживят побеги даже лука.

«Скорее, о скорей, чтоб вымерли все вы!

А с вами города, искусство и наука!»

 

В булавочный конец земля себя сожмёт.

Такой, какой была и до Большого взрыва.

Вселенная простой вдруг точкой упадёт,

И Бог её слизнёт и враз проглотит живо…

Апрель 1945-го

 

Рык металла, гром артиллерии

Мы слыхали, не внове он.

Наши Игори и Валерии

Наступали со всех сторон.

 

Содрогалась рейхсканцелярия,

Бил по бункеру миномёт.

Непомерна ты, гордость ария,

Только русский тебя убьёт!

 

Расчленёнка и кости ломаные,

Даже мяса куски в кустах.

Ваши Мюллеры, наши Громовы

Были жизни тогда в гостях…

 

Всё слышнее гром артиллерии,

Даже бункера глубина

Не спасает от гнева Берии

И от Сталина-колдуна…

Долгопрудная, 1968

 

Зной и полдень. Сгусток Рая

В Долгопрудной, вдоль сарая.

К Кропивницкому иду,

Словно в райском я саду.

 

А вокруг бельё сушится,

И под зноем чуть дымится,

А Максимов молодой

Позади идёт за мной…

 

Сашки и Наташки вот бегут во двор:

«Нет ему поблажки! Он карманный вор!»

 

Мудрый Кропивницкий вышел на крыльцо.

Примусом воняет там, в стране отцов.

 

Бьют ворюгу дружно, всё в крови лицо…

Нам это не нужно, ведь в конце концов.

 

Зной и полдень. Сорок восемь

Лет тому назад.

Ничего у них не просим,

Ходим в Райский сад.

 

Там, в тени куста густого,

Мы сидим вокруг большого

Старого стола…

 

Так и жизнь прошла…

* * *

 

По ступеням мудрости

Подымаюсь я,

Вниз, в пролёте лестницы, —

Там моя семья.

 

По ступеням мудрости:

Псих, тюрьма, война,

Вот и операция,

Богом что дана,

 

Вот и экзальтация!

Мистика войны,

Ангелов лактация,

Молоко страны…

 

Веришь в чудо-мантию,

В шапку-невидим?

Верю в некродевушку

Фаустом водим.

 

— Девушка, вы девушка?

— Я, смотри, крылат!

— Можно у вас хлебушка,

что в руке зажат,

 

отщипнуть немноженько?

— На, давай щипай!

Вы, возможно, Боженька?

Здесь, возможно, рай?..

* * *

 

Дождь идёт лохматый,

Хмурый, плоховатый.

Мальчик, как живёшь?

Что ты там жуёшь?

 

Ты жуёшь собаку?

Ты жуёшь волчонка?

Ты жуёшь мышонка?

Фу, какую бяку

Изо рта достал,

Жабу ты жевал…

 

Дождь идёт холодный,

Папочка мой родный,

Что ты побледнел?

Или заболел?

* * *

 

На фронте смерть повсюду present be:

За домом, и в окне, вдоль переулка.

А миномёты эти, застолби,

Не бьют, визжат, лишь всхрапывая гулко…

 

На фронте смерть как выпрыгнет из кущ!

Стоит, головорез и император!

Как страшный жук, как сизый жук, как хрущ,

А чтоб страшнее, так ещё крылат он!

 

На фронте каску сколько ни носи,

Бронежилет затягивай ремнями,

Она придёт, красивая, «спаси!»,

И тянется холодными руками!

 

Поможешь же и вынешь из камней!

Накинется и с бритвенным оскалом.

Личино вдохновенное на ней.

Схватила вся, уже не выпускала!

 

Когда могил начнёшь ты обходить

Простейший строй, заборы и антенны,

То ты поймёшь, что некого любить,

Как кроме пламени Геенны…

 

На офицера падал офицер,

Шумели крылья огненных созданий.

Для этого спускаемся из сфер,

А вовсе не для них, — чистописаний.

 

Мы кладбища, как айсбергов вершины,

Лишь видим наш этаж надземный,

Но в глубине, в хранилищах из глины,

Там самый ужас подъяремный!

Князь Александр

 

У Пскова, у Ладоги, у Волхова, —

На северных склонах державы

Стоят, как деревья, простые дрова,

Но помнят норманнские славы.

 

Как ехал закованный в латы тевтон

И как — мужики — мы дрожали,

Но к нам появился рассерженный он,

Его, Александра, мы ждали…

 

Ты, князь, научил нас военной тропе,

И мы топоры подымали.

У Пскова и Ладоги, на Волхове

Врагам мы главы отрубали…

 

Пройдёт ещё несколько тощих веков,

И явится русская слава,

Но первым был ты, Александр. От богов

Прислали тебя нам в ораву…

 

Потом на тевтонах пахали поля,

И латы на баб одевали…

Дрожала от хохота наша земля,

Их головы вволю пинали…

Русское

 

В России все купили себе джинсы,

У многих есть линзы, а не очки,

Но всё же они остались русскими, эти люди,

Всё же они бабы и мужички…

 

Куда они ходят в своих джинсах?

Да всё туда же, куда и надев очки.

И видят всё те же станции железной дороги,

Которые видели их отцы-старички…

 

До ближнего моря полгода ходу,

Вокзалы полны, но куда ни приедь,

Никого не увидишь, кроме русского народу,

А более никого впредь…

 

Можно выпить и пепси-колы…

Однако от вкуса её

Будешь такой же ты невесёлый,

Как каркающее на деревьях русское вороньё…

 

Есть что-то такое в нашем пейзаже,

Что печалит, как зубная боль.

Жили здесь финны, были лишены даже

гена, расщепляющего алкоголь…

* * *

 

Извини меня немного

Ты, парящая во мгле,

Что по прихоти я Бога

Задержался на Земле.

 

Что с тобою не парю я,

Крыльев ком, крыло к крылу,

Что по-прежнему ночую

Параллельно я полу.

 

По закону геометрий

Человека, а не птиц,

Всё живу я в стиле ретро

В дебрях каменных столиц…

 

Надо было вместе прыгать,

Так бы вместе на тот свет

Мы вошли крылами двигать…

А теперь ну жди, привет!

Солдатская

 

Лимона свежесть увидать,

Как он свисает с ветки.

И неизменно попадать

В папаху выстрел меткий.

 

Сидеть среди боевиков,

Читая Гумилёва,

Как граф Румянцев, граф Орлов,

Смакуя каждый слово.

 

И девку — «ляг на барабан!» —

Пред ротою отпялить.

Таков солдатский наш Коран,

И неча мозг нам вялить.

 

И вату нечего катать

О скромных командирах.

На самом деле, правда-мать,

Сатиры мы в мундирах…

 

Кентавры с яйцами пудов,

Лихие гренадеры,

Носители густых усов,

Цедящие кагоры…

 

Нам девок чресла раздирать

Приятственно. И рады

Врагов на части порубать.

И трубы… И парады…

AB OVO

 

Скелеты злых велосипедов

Изводит сверху сизый дождь.

Ты ехал, беспринципный вождь,

Давя педалями прадедов…

 

Воняет луком Амстердам,

И печенью говяжьей пахнет.

Куда идёте Вы, мадам?

В Вас молния сейчас шарахнет!

 

Бледно-зелёная д’мазель

К художнику в окно стучится,

И что же видит: там же птица!

Пришла, сидит, к нему в постель!

 

«Артист широкоплечий мой!»

[Но он иссяк, как после битвы.

Вотще и плачи, и молитвы…]

«Дверь мне открой! Дверь мне открой!»

 

Но птица пьёт его мозги

И печень выкогтила другу.

В углу стояли сапоги,

Им надеваемые туго…

 

Он сапоги не надевал!

Он не ходил, лежит, постанывая.

Им этот птиц повелевал,

Намеренно его изранывая…

 

«Смотри! Себя я принесла!

Смотри, прекрасны мои губы,

Их раскалила до бела…

Что ж, тебе птицы перья любы?»

 

Художник высох. Artist нем,

Д’мазель лежит у двери, стонет.

Но яйца белые совсем

Сей хмурый птиц сейчас уронит…

* * *

 

О, дней засохнувшие плёнки!

Скорлупки мной отжитых дней.

Как незабвенные девчонки,

Недолго жившие котёнки,

Хранимы памятью моей…

 

Они красиво начинались…

Дул ветерок, Париж сиял.

Что, жить мы вечно собирались?

Как долго? Да никто не знал!

 

Лежала Сена злым корытом.

И Сену всю дырявил дождь.

Не просыпался я сердитым,

Всё потому, что ты живёшь,

 

Моя прелестная соседка…

Плечо и поворот руки,

Как же ты нравилась мне, детка!

В Париже в давние деньки…

Шутка

 

Фифи порхает в Петергофе.

И наподобие туристки

Сидит за столиком, и кофе

Пьёт из большой блестящей миски.

 

Фифи там по музеям прыгает,

Глазищами и попой двигает,

Неся на плечиках рюкзак…

Фифи, нельзя же делать так…

 

Вдруг убежать и веселиться…

Я буду кукситься и злиться

И думать, что совсем я стар,

Не источаю нужных чар…

 

Харизму потерял свою,

Уменье писанья в струю,

И наглый тон, и смелый вид.

Вождь переходит в инвалид?

 

Ему не спится и не кушается…

Вот девка уж его не слушается.

Он чувствует, что двери смерти

Уж приоткрыты, вами, черти…

* * *

 

Звонит мой сын: «Приедешь, папа?»

«А вы чего? А вы чего?

Профессора ведь, как гестапо,

Лечили папу твоего.

 

Его спасли нейрохирурги,

Пока он не особо good.

Живёте чай не в Петербурге,

Приедьте хоть на пять минут…»

 

Но мать суровая и злая,

Не привезёт ко мне детей.

Звучали дети, замирая…

Растущие, как лук-порей…

 

Зачем мне дети ледяные?

Не навещают, ну и пусть.

Меня не любит и Россия,

Их нелюбовью я горжусь…

* * *

 

За стеной играют с крошкой,

С новорожденным созданьем,

Задирают понарошку

И пугают восклицаньем…

 

«Ня-ня-ня» и «ня-ня-ня»,

Раздражая тем меня.

 

Крошка вырастет и станет

Бесполезным, бесталанным.

А вы музу мне спугнули

Вашим «ня-ня-ня» поганым!

 

Крошка будет идиотик,

Кушать кашку, лоб прижмуря,

Не ходок он в библиотек,

Свою маму окачуря.

 

Википедии и то он

Не достигнет, вырастая.

Будет он дурацкий клоун,

Овощ будет, запятая…

 

Не расти детей ты, Катя,

Они вырастут и сами.

Дай Бог, чтобы ближе к тяте

Получились, а не к маме…

* * *

 

Из глуби липких и семейных

Я вылез отношений всё ж.

И вот брожу, как острый нож,

Средь современников елейных…

 

Воинственный и злой поэт,

Такого именно и ждали,

Как нож из закалённой стали,

Как бомба, как стальной кастет…

 

Христос сипел «не убивать!»

Но убивать — святое дело —

Врагов, решивших наступать,

Чтоб захватить России тело…

 

Идём на вражьи города,

Проткнём их голых гимназисток.

Хотите Страшного суда?

Этнических весёлых чисток?

 

Тогда держитесь за плечо,

За правое плечо у друга.

Пусть воздыхает горячо

Гортань, завинченная туго…

* * *

 

Елена села на быка

И вдаль смущённо укатила,

Тем самым Зевса-старика

Она собой обворожила.

 

И фыркающий белый бык

Доплыл с Еленою до пляжа,

Где надругался и проник

Не раз, не два, не трижды даже…

 

Античная легенда в зной.

Сосцы туристки отвердели.

Побыть бы Зевсовой женой

В быком потоптанной постели.

 

Любой туристке хорошо.

Пусть не песок, а мелкий гравий.

Вот загорелый мэн прошёл,

Возможно, Клавдий или Флавий.

 

Любой туристке рюкзачок

Жмёт плечи и сжимает груди.

Какой же мелкий был песок,

Когда античны были люди…

 

Быка могучая ладонь,

Копыта роются под нею.

«О Зевс, о бык мой племенной!

О Господи, ведь я бледнею…»

Кавафис

 

Кавафис пел свиданий стыд,

Кальян, бокал, бокал, подросток…

Кавафис в тишине лежит.

Поехать ли на Родос-остров?

 

Один в тиши Александрии,

Музеев и ковров в мечетях…

Не любящий сосцы Марий,

Но находящий ужас в детях…

 

С глазами свежими из слив

Кавафис, ввергнутый в Геенну…

Пацан? Он странно молчалив

И неподвижно смотрит в стену,

 

Изобразившую листы

И древа райского морщины.

— Ну для чего же плачешь ты,

Ведь я возвёл тебя в мужчины!

 

Прекрасно лыс, в очках, костист

И в жёлтых пальцах авторучка.

— Хотите, маленький, пастис?

Вам от пастиса станет лучше…

 

Кавафиса, а он конторщик-грек,

Никто у нас, представьте, не читает.

А между тем сей странный человек,

Он что-то знал и после смерти знает…

 

Молчание. Кофейный привкус густ,

Содержится в растворе поцелуя.

Ещё не смерть, уже не Марсель Пруст.

Содом в Александрии практикуя…

* * *

 

Что ж обезьяна не поёт?

А только пасть открыв, зевает,

Или же рот открыв, жуёт,

Банан на части разрывает…

 

Кого ты удосужил, Бог,

Такими твёрдыми зубами,

Кому назначил твёрдых рог

Носить, сгибаясь вниз главами…

 

Олень, и лось, и страшный носорог,

И саблезубые шакалы,

Шатаясь по артериям дорог,

Зайдут в Байкалы

 

На глубину до бурых ягодиц

И пьют от пуза.

На них выходит стайка юных львиц

В рейтузах…

 

И встречею тогда потрясены,

Бегут прочь львицы.

Поскольку те, с рогами пацаны,

Хотят в них впиться…

Борьба со временем

 

Мы упираемся ногами в мощную землю,

Мы останавливаем стрелки часов.

Однако они передвигаются неумолимо,

Однако они тупо вращаются, содрогаясь,

И наши мышцы не выдерживают, сдают,

Раскалываются, как камни на беспощадном солнце.

 

Позднее мы сидим и плачем на твёрдой земле

В наших нелепых рабочих комбинезонах

С излишним количеством карманов.

А оно наращивает бег за нашими спинами…

 

И никто уже не будет помнить наших имён.

Наши поступки будут фальшиво интерпретированы.

Так, на Триумфальной разыгрывалась трагедия,

Мы там надорвались, Косякин и я…

* * *

 

Какие тучи! Ну и мрак!

Как будто бы и не рождался,

А где-то между задержался,

И не хотят туда никак

 

пустить под солнце золотое.

Так кто же я? Чего я стою?

Когда в такой повергли крах?

Кусок материи в слезах?..

 

Куда ты катишься яйцом?

Напуган боевым творцом,

Стоящим в позе людоеда.

«Я не хочу! Я не поеду!»

 

Но катишься в кишечный тракт.

Ну вот и солнца катаракт…

Полдень

 

Бывают дни, когда из интернета

Ни новостей, ни криков, ни войны.

Лежит распаренным и рыхлым лето,

Давя на территорию страны…

 

Купаются в реке нагие девки,

Два пацанёнка с удочкой сидят…

И мышки неприметные, полевки,

В стогу соломы счастливо шуршат…

 

Выходит мать беременная к вишне,

Садится, начинает том читать.

Открыты окна. Улыбаясь, слышит,

Как брат с женой трясут свою кровать.

 

В хлеву телята нежные уснули.

В стране жары, не время похорон.

Но мухи где? Куда же улизнули?

А к старику, поскольку умер он!..

 

А умерев, он стал для мух помостом,

Как чешуёй, покрылся слоем мух.

Ещё бы мог за жизнь он побороться…

Но вот угас, но как свеча потух…

Жареные уши

 

На кого я похож — уши большие, щёки впалые!

Бледный, двигаюсь не быстро, морщины, пятна лица…

Даже не хочу сравнивать себя с молодыми годами.

Но даже ещё в 2014-м я был другой…

 

Единственное, что меня не покинули дерзновенные помыслы,

Вот чего-чего, а дерзновения не поубавилось…

 

Однако уши большие, почему-то представляю их жареными на сковородке.

Однако бледный, однако в движеньях не быстр.

Я похож на старого, вздорного, упрямого Фридрих.

И эти уши, эти уши можно жарить на сковородке…

* * *

 

Хорошо и одиноко

В шесть часов утра.

Протекает Ориноко

В глубине двора.

 

Форм идейных основатель,

На тебя с высот

Свесившись, глядит Создатель,

Словно ты тот кот,

 

Что гулять под дождик вышел.

«Ну ходи, ходи!»

Бог суровый выше крыши:

Тучи-бигуди

 

До ушей одет небрежно,

В облачный халат,

«Ну дождит… Какой ты нежный!

Избалован, брат!»

По Бодлеру

 

У юноши, в ночи читающего книгу,

Глядящего гравюр густое дактило,

Желание «бросай родную мамалыгу!»

Покинет ли к утру чудак своё село?..

 

Вот юноша Бронштейн, Херсонского уезда,

Всклокочены в спираль еврейские власы.

До станции его сопровождали звезды,

Чтоб после полинять в ближайшие часы…

 

Что гонит нас вперёд? Тщеславие и драма?

Видения годов за сотни лет от нас?

Шагает по степи Лев, отпрыск Авраама,

Как Ломоносов что, наукой всех потряс.

 

Херсонская печаль за плечи проводила,

Херсонским солнцем был наутро осиян.

Вы знаете, потом что с юношею было?..

И иудеи внук, и гордый внук славян…

 

Для юноши, в ночи читающего книгу,

Глядящего гравюр густое дактило,

Что бросить нам велит родную мамалыгу?

О, Лев Давидович, куда нас понесло?!

 

Сентябрь, тридцатый день. В Москву явившись жадно,

С вокзала вёз в метро несчастный чемодан,

Был это Главпочтамт, вот я явился, ладно!

На зов твой, о судьба, покорный как баран!

 

Что гонит нас вовне, какая в сердце ломка,

Мы почему бежим родительских краёв?

И сослепу идём мы в утренних потёмках

До станций иль до них, до крошечных портов…

 

На дальний юг идут шаланды с арбузами…

На север — поезда, ложись на антрацит!

Там нежный Петербург с незрелыми садами

И в золоте Москва, где ты не будешь сыт…