Вольфганговна и Сергей Иванович

 

Собственно говоря, надежды на брак у Татьяны Вольфганговны не имелось никаких. Шел уже тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. Ей должно было исполниться тридцать лет!

Начать с внешности (Татьяна была похожа на Гете, в честь которого, кстати, ее бабушка неосторожно назвала своего единственного сына).

Татьяна Вольфганговна получилась — в результате скрещения французской линии с русской старообрядческой династией купцов — девушка сухопарая, верующая, носатая, с небольшими честными глазками, работала она на фабрике игрушек в сугубо женском коллективе и из имущества имела только диванчик в бабушкиной комнате, часть шкафа, книжные полки и небольшой письменный стол, утыканный шляпками гвоздей (поработал в семилетнем возрасте братик, это была семейная легенда, как его оставили одного с только что купленной мебелью. Мама очень плакала об испорченном столе.)

В другой комнате жили родители и маленький, но тоже уже носатый племянник, то есть полный боекомплект.

У старшего брата с женой имелась тахта на кухне, и на этом перечень житейских обстоятельств можно прикрыть.

Все у данной семейки было в прошлом, свои пароходы на Волге, ткацкие фабрики, министры-кузены, усадьбы и собственные издательства.

Сохранилась, однако, родня в Париже, которую тщательно скрывали и писем от которой боялись как огня.

Дед-то остался в вечной мерзлоте в ста пятидесяти километрах от Ванинского порта, перевал «Подумай», русский штат Колыма.

Семейство упорно отрицало свои корни, на фотографиях были грубо стерты, в частности, портреты Николая Второго, невинно висевшие за спинами, допустим, выпускников гимназии.

Была одна легенда, согласно которой прадедушка Митя под Новый, 1919, год возвращался в лютый мороз домой. Ему встретился пьяный солдат. Солдат велел прадедушке снять шубу и шапку, потом попросил подержать винтовку и, качаясь, напялил прадедову доху, а шинель, так и быть, оставил ограбленному. Когда прадедушка Митя явился домой к новогодней елке в обличий красноармейца, кухарка чуть не выперла его с порога. Набежала семья, с Мити быстро сволокли шинель и шишак, подозревая нехороших насекомых. Шинель хотели выкинуть. Однако больно тяжеленька она показалась старушке кухарке. И из карманов выгребли две кучи разномастных драгоценностей («Бижу», как их определила старая барыня).

Потом кухарка, легендарная Катерина, ходила меняла их на жиры и мешочки муки, не доверяя субтильным хозяйкам.

Татьяна знала обо всех этих сказках и молчала, так уж была воспитана. В семье имелась одна драгоценность, бабушкины сережки, золотые, с ростовской финифтью, т. е. фарфоровые подвесочки с рисунком. Серьги бабушка держала в комоде в запертой шкатулке.

Далеко Татьяна Вольфганговна не продвинулась, в институт не прошла, хотя французскому и немецкому бабушка Вава ее обучала. Закончила простые курсы и стала разрисовывать кукол.

Единственный талант был у нее к гимнастике. Но и тут она не выделилась ничем, второй разряд был ее потолком: больно высокая вымахала.

В описываемое время Татьяна Вольфганговна по субботам и воскресеньям вела в клубе фабрики занятия по так называемой «пластике».

Бабушка Вава в детстве ходила в какую-то студию «Маяк» по методе Айседоры Дункан и сохранила выправку, методику и ноты, и сама долго преподавала это дело, пока не слегла. Тане оно досталось по наследству.

Девочки, босые, в белых туниках, изображали какие-то вакхические танцы, и Татьяна носилась вместе с ними, воздевая к потолку свои гибкие руки.

Дети не могли выговорить ее отчества никаким образом, у них получалось что-то вроде лая и не совсем прилично. Она звалась просто тетя Таня.

Теперь второй персонаж этой истории, маленький крепыш, похожий на безрогого телка, Сергей Иванович.

А он, в свою очередь, преподавал в данном клубе рисование.

Он был фронтовик и художник без места, закончил училище, картины писал под кровать, а зарабатывал свои гроши именно по клубам.

Дети его любили и боялись. Буквально трепетали. Он был бесспорно талантливым педагогом.

Единственно, что Сергей Иванович почти не имел времени рисовать для искусства и потому вечно таскал при себе альбом.

В любую свободную минуту он присаживался и делал наброски.

У него была идея написать большое полотно на выставку.

Но тема была совершенно неподходявая (по его собственному выражению) для тех времен: он обожал Борисова-Мусатова, Павла Кузнецова, объединение «Голубая роза» и вообще другую эпоху. У него был любимый учитель, который окончил ВХУТЕМАС и втайне внушал своим ученикам дореволюционные идеи.

Правда, Сергей Иванович скрывал такие свои вкусы, живо бы погнали вон изо всех клубов.

Его картина должна была изображать пруд и нежных девушек в венках на берегу. И старую усадьбу вдали на горке: колонны, сирень, бирюзовые закатные небеса, розовый отблеск вечерней зари, эх.

Сам Сергей Иванович, даром что небольшого роста, был из старого дворянского рода, разве что папаша его явился из голодной Николаевской области в двадцатые годы учиться и женился на мамаше, которая была дочь лишенцев, ее семью к тому времени сильно уплотнили, выселив из квартиры в так называемом «бельэтаже» в комнату там же, в собственном шестиэтажном доходном доме, но на верхотуре, под чердаком.

Жили они на Пречистенке.

В ту же квартиру, в уголок в прихожей, явился подселенец на уплотнение, как тогда выражались. Он отделил себе треугольное пространство тряпкой на протянутой веревке. С ним тут же стал судиться другой жилец, чью дверь стало неудобно открывать. Он был комсомольский писатель и инвалид. Участились скандалы.

Этот приехавший будущий папаша Сергея Ивановича, Иван, утверждал повсеместно, что он из сельской бедноты, т. е. что чист в смысле происхождения, что было неправдой. Затем он также обманом женился (до того был женат) и въехал к будущей матери Сергея Ивановича в комнату, где проживали в страхе остальные недобитые члены ее семьи. Родился ребенок.

Дальнейшее показало, что после развода с мамашей папаша быстро покатился вверх по служебной лестнице, получил собственную комнату и съехал вон, стал профессором марксизма-ленинизма, парторгом и т. д., то есть или оказался самородком, или все-таки был иного происхождения.

Мамаша однажды сказала Сереже, что Иван Фомич (она называла мужа по отчеству) не тот, за кого себя выдавал. Там были какие-то темные дела, чуть ли не сбежавший на юг белый офицер с беременной женой. Офицера этого красные шлепнули на дороге, жену взяли в обоз, где она вскоре родила. Вот так на самом деле и появился Иван, по отчеству Фомич, поскольку отрядом командовал некто Фома, позднейший муж подобранной. По легенде, Фома воспитывал Ивана революционной рукой.

А Сережа, сын столь разных, хоть на поверку и благородных родителей, так и вырос в комнатке 12 метров в коммуналке на двадцать пять персон, где его соседом после войны оказался скрипач из консерваторской школы, находчивый еврейский юноша: он оборудовал свою койку железными мисками с водой. В них он засунул ножки кровати, чтобы клопы не лезли к нему наверх и тонули бы все как один в мисках. Свое изобретение он охотно демонстрировал. Клопы же в дальнейшем, как оказалось, обнаружив блюдца с водой, пошли на таран, полезли по потолку и сваливались на умного маленького скрипача сверху, с высоты четырех с половиной метров, и затем дневали в матрасе.

Додя впоследствии стал звездой берлинской филармонии, солистом и дирижером, но это произошло не скоро.

Сережа, таким образом, жил под звуки скрипочки из-за стены.

Из года в год звук становился все качественней. Но Сережа никогда так и не сказал маленькому Додику, что он играет лучше чем Ойстрах по радио.

Сережа был молчаливым пришедшим с войны парнишкой.

Мать его тоже говорила мало — то ли по природе, то ли их ко всему приучила советская власть, в частности, в лице майора КГБ Калиновского, который, вселившись в комнату по соседству (перед войной оттуда взяли мужа и жену), всегда чистил сапоги, задирая ногу на столик у их с Сережей двери.

Мама Сережи горбатилась машинисткой, родных не осталось.

Сережа перед войной, лет в тринадцать, пошел в районный дом пионеров в кружок рисования, где и встретил титана серебряного века, своего учителя.

Для будущей картины Сергей Иванович все собирал и собирал материал, пока однажды, в декабре, его не вызвал Савва, директор клуба.

— Поможешь там девочкам из кружка пластики, они требуют какую-то декорацию к своему концерту на Новый год. Достали мы им бязи двадцать метров. Так уже прямо нету моей мочи! — вдруг воскликнул этот темпераментный толстяк. — Сделал доброе дело — седлай коня! Как говорится. Провертели башку! Ковер им другой сразу амором подавай! Пианино настройщика! Все под Новый год! Вобла сушеная!

— Вобла?

— Татьяна Вольфганговна, — запнувшись, пролаял Савва. — Эта, длинная.

— А, — ответил Сергей Иванович и пошел в зальчик, где занимались пластикой.

Уже издали, сквозь музыку, был слышен легкий топот множества ног. Настолько легкий и невесомый, что как будто бы это были вереницы танцующих кошек.

Пианист играл что-то знакомое, из детства — «В лесу родилась елочка».

У Сережи защемило сердце. Додик уехал в апреле. Мама умерла полгода назад. Новый год будет без них…

Мама так любила испечь пирог с капустой, он у нее получался легкий-легкий. Додик обожал мамины пироги.

Он вошел. Навстречу ему по полуистертому красному ковру, приплясывая на цыпочках и при этом обернувшись к пианино, летела с поднятыми вверх худыми руками девушка в белом.

— Вы к кому? — вдруг увидев его и остановившись, сказала девушка, — вам кого? Сюда нельзя!

У пианино толпились тощенькие, как цыплята, девочки, все до единой в белом и тоже босые.

Да. И пруд с отражением кустов, и лиловая сирень, и розовеющие колонны на закате, и зеленое вечернее небо…

— Будьте добры, покиньте нас, — говорила тем временем чудесная девушка, подходя. У нее были бледные щеки и слегка растрепанная кудрявая головка. Босые ноги идеальной формы выделялись на темно-красном ковре, сияя как мраморные слепки.

Она стояла перед ним, возвышаясь, словно бы богиня.

— Савва, — после паузы вымолвил Сергей Иванович.

— Это дирекция, вам на первый этаж.

— Савва декорации, — произнес Сергей Иванович с трудом.

— Что Савва декорации?

— Велел.

Она оглянулась на пианиста. Молодой человек с шапкой кудрявых волос (вылитый Додик) махнул рукой:

— Ну мы же Савве говорили, что нужен настройщик, ковер и художник. Так, вы кто?

— Это, — сказал Сережа.

— А, — выдохнула, вдруг неизвестно почему заволновавшись, девушка. — Вы декорации?

Сережа кивнул.

Ему велели снять сапоги.

С войны Сергей Иванович ходил только в сапогах.

Хорошо, что носки были целые и чистые.

Ему объяснили, что нужно.

Ему показали двадцать метров солдатской бязи, сшитые по размерам задника сцены.

Всю ночь он ворочался на своем топчане.

Затем директор Савва вынужден был выписать Сергею Ивановичу краску. На складе была желтая, грубо-зеленая и ярко-синяя, в которую красили обычно кухни, с добавлением белил. Вот белил-то как раз и не было. Не было и краплака.

Сергей Иванович на свои последние купил недостающее.

Пять ночей, вплоть до субботы, Сергей Иванович малевал декорацию.

Ночь она сохла.

К утру он ее повесил и никуда не пошел — все равно сегодня занятия по рисунку и вечером должен быть их концерт.

ОНА пришла в три часа дня. Открылась дверь, и вместе с боем часов на Спасской башне (так ему показалось, а на самом деле это билось его сердце) появился тонкий силуэт, бледное лицо.

Серые глаза вдруг вспыхнули:

— Боже! Какое чудо! Усадьба! Пруд! Сирень!

И ни слова о том, что нет деда Мороза и леса.

Она снимала варежки, пальто, а сама все смотрела на декорацию Сережи, не в силах оторвать от нее своих небольших сияющих глаз.

Она была похожа теперь на какой-то из портретов Тернера — нежное продолговатое лицо, нос с небольшой горбинкой, туманный взгляд…

— Я вас буду писать, — вдруг произнес он те самые слова, которые приходят на ум каждому художнику, которому надо приударить за девушкой.

Она ему что-то радостно ответила.

Тем же вечером он привел на концерт свой выводок — десяток мальчиков с папками.

Найдя Татьяну за кулисами, он ей коряво объяснил, что его ученикам необходимо рисовать живую натуру в движении.

Потом спустился в зал, к мамам и бабушкам выступающих, и сел в первом ряду, держа на коленях заветный толстый альбом.

Сергей Иванович буквально следовал глазами за танцующей Татьяной Вольфганговной. Глаза у него бегали, как шарики пинг-понга, туда-сюда: в альбом — на сцену.

Он изрисовал почти всю бумагу.

Дома, ночью, Сергей Иванович наконец натянул холст на подрамник и начал писать портрет Татьяны Вольфганговны.

Стоит ли говорить, что перед тем он дождался, пока кончится концерт, все уйдут (пианист особенно долго копался) и Татьяна запрет зал, и затем проводил ее до самого подъезда.

Они оба всю дорогу молчали. У дверей Сергей Иванович взял ее за варежку и прижал эту варежку к своей груди обеими руками.

Через недельку, на Новый год, дело было уже сделано, Сергей Иванович сидел у своей любимой в маленькой комнате и кургузо беседовал с ее бабушкой Верой Антоновной.

Вдруг выяснилось, что эта бабушка знавала семью его бабушки, нашлись даже какие-то (в пятом колене) общие родственнички Синцовы, ничего хорошего, кстати.

— Москва такой маленький город, — удовлетворенно говорила неходячая бабушка, сидя в кровати. — У нас была мануфактура и пароходы, эфто у дедовой родни в Нижнем, а у бабушки тверское поместье, таврические земли. Дача в Крыму сгорела. Дед был товарищ министра, адвокат… А у вас был генерал-губернатор со стороны прадеда… Киевский, кажется… Вы скрывали, конечно, но мы-то знали! А с вашей бабушкиной стороны ее бабка из города Нассау какая-то мелкая баронесса… Да половина все немцы у вас в роду, — горделиво произнесла бабушка. — Но мы вас не осуждали. Я сама преподавала немецкий.

Неожиданно для себя Сергей Иванович произнес на этом языке некоторую фразу, которая вдруг всплыла в его памяти.

Май сорок пятого года, Потсдам. Сергею Ивановичу как раз исполнилось накануне девятнадцать лет…

Из соседней комнаты вдруг так чудесно запахло, что у Сергея Ивановича заболело под щеками и выступила слеза.

— Опять у них пирог с капустой перестоял! — покачала головой бабушка.

— Доннер веттер, — откликнулся Сергей Иванович.

— Я-я. — подтвердила бабушка и помолчала. — Вы знаете, — вдруг заговорила она. — У нас был такой смешной случай. Мой папа Митя, Дмитрий Николаевич, шел как-то из своей адвокатской конторы… Дело было как сейчас, под Новый год… Под девятнадцатый, кажется. При новом уже прижиме. Папа Митя потом умер в Бутыгичаге, царство ему небесное…

И бабушка рассказала Сергею Ивановичу всю историю про доху, но мы уже с вами ее знаем.

Затем бабушка велела ему достать из комода шкатулку, открыла ее ключиком, вынутым из недр халата, ключик же был привязан на грязноватом белом шнурке (явно из-под довоенных парусиновых туфель) к булавке, приколотой с изнанки кармана.

Сергею Ивановичу живо припомнилась старушка мама, которая все карманы закалывала булавками, свято хранила старые ключи и благоговейно относилась к картонным пакетам из-под молока, мыла их дочиста и использовала как хранилища…

Затем на свет божий явились две сероватые тускло-голубенькие сережки с золочеными дужками.

— Это вам с Таней на квартиру. Я берегла. Кто ей поможет в эфтом деле, кроме меня. Кооператив построите. Я скоро уйду, комната освободится, эфти поживут хоть не на кухне.

Сергей Иванович отвел глаза. Сережки стоили ровно три копейки в базарный день. В училище им преподавали ювелирку.

Бабушка говорила:

— Я тороплюсь, неровен час. Это тесто с масляной краской ты смоешь керосином. Там внутри бриллианты. Понял? Только ты будешь знать этот секрет. Таня немедленно все раздаст. Ты уже сделал ей предложение?

— Да, вчера.

— Она мне призналась. Я же вижу, что с ней происходит. Не спит. Так что это ее приданое.

Глаза бабушки сияли. Она вдруг громко заорала:

— Кушать подано?! Сколько можно! Хочу шампанского и дьявольски хочу винегрета!

И она вложила в руки Сережи коробочку своими холодными лапками. И пожала.

 

P.S. Недавно я надписывала книги сказок двум внукам Татьяны Вольфганговны и Сергея Ивановича. Внуки, Вава и Митя, носились как бешеные с новым оружием: из дома только что уехала шумная французская родня…

 

Доченька

 

В шестнадцать лет с девушками чего только не бывает, вот она сидит у телефона.

Не то что кого-то ждет, чьего-то звонка, а просто телефон рядом, какие-то мелкие дела, подготовка к докладу, допустим.

На улице воскресенье, гиблое время, мать чем-то громыхает в кухне, серенький день: а ведь шестнадцать лет!

И тут звонок, але, у вас такой хороший голос (говорит мужской голос, явно молодой), мне-то да, нужно Таню, но я просто так.

У нашей шестнадцатилетней прорезывается ирония, как это просто так, хм.

Но ирония ненадолго.

Слово за слово, вы где живете, я набрал, честно скажу, случайный номер, набор цифр, развлекаюсь. А вот вы где живете, а я у кинотеатра «Прогресс». Хм, а я тоже. Вы что, меня знаете, ну надо же, кто это вам дал мой телефон. Никто, я первые четыре цифры набрал свои. Хотите, я положу трубку, и наш разговор прекратится, пожалуйста, но поговорим пока, — просит мужской голос.

Дальше идет череда сведений о себе (вы какую музыку любите), а, я тоже. Череда совпадений. Вопросы, вопросы, увиливание, веселый разговор. Приколы. Вы часто так выходите на охоту, почему на охоту. Голос ничего, умный. Вопрос: «А вы где учитесь», ответ: «Неважно».

И вот — лучше, может быть, встретимся?

Она сомневается.

Да встретимся, не отказывайтесь, а где (уже уступка), где хотите. Погуляем.

И тут она, которой шестнадцать лет, все в прошлом, любовь, слезы, отчаяние, долгие бесплодные ожидания у телефона, а сейчас серенькая весна, за окном сыплет мелкая снежная крупа, тут девушка назначает свидание (была не была) у автобусной остановки (а эта остановка как раз видна из ее окна, хитро задумано).

Все, трубка положена, начинаются прыжки, лихорадочные сборы, что надеть, метания души, пробежки из комнаты в ванную, голова грязная, шапку: какую!!!

Эх, голову планировалось вымыть вечером, вот тебе и раз.

Мать торчит в дверях, готов обед, картошечка, ты любишь, я специально жарила — но дочь уже одета, стоит у окна — и нетерпеливо смотрит вниз, на остановку.

А там никого нет. Автобус только что ушел. Хорошо же.

Мама все говорит, говорит у входа в комнату.

Наконец отходит.

Десять минут — никого, потом к остановке подошла женщина с маленькой девочкой (вот, пусть думают что это я, ха!), затем мужичок в куртке, явно лет тридцати, дальше останавливаются две тетки такие же, пожилые, и мальчишка с рюкзаком.

Тот, звонивший, не показывается, явно ведет откуда-то наблюдение, сам не подходит, трусит.

Мать приносит полную тарелку жареной картошки и сует вилкой прямо в рот, ты не ела, ты осунулась. Ну попробуй!

Дочь с криком увиливает.

Сверху она видит, автобус показался у того перекрестка, сейчас свернет к нам.

Она срывается с места, скачет через две ступеньки, прибежала на остановку — а там уже маленькая толпа, виден автобус, он идет в центр.

А девушка стоит как полагается и ничем не показывает, что она тут на свидании. Ничем!

Ждет как все, и все ждут как все.

Наконец подходит автобус, а девушка уже вычислила двух парней, которые посмеиваются и вертят головами в явном ожидании — но мимо нее.

Она ждет даже слегка отвернувшись, отчужденно, про себя все кругом презирая, как объект их охоты, но тут маленькая давка, народ лезет в автобус, в том числе это делают и те двое ребят, они в числе первых ворвались, куда-то едут, им что-то светит впереди, какое-то дело, и она, наша девушка, тоже втискивается наконец чуть ли не последней, и оборачивается из-за чужого плеча посмотреть на остановку, дверь еще не захлопнулась: там остался стоять тот мужик, тот старый мужчина, лет тридцати, в курточке, руки по карманам, обветренное лицо ученого, добрые глаза.

Все видно в один момент!

Нет, ему уже за тридцать, непокрытая голова под снежной крупой, и вот он закуривает. Ждет.

Автобус хлопает дверцами, девушка уже почти готова была выпрыгнуть, она смотрит в окно на объект, смотрит-смотрит, привыкает, уже тоска и жалость щемит ее душу, можно выскочить на следующей остановке, как он ждет! Терпеливо и скорбно, у вас такой хороший голос. Те двое дураки!

Выскочить и бегом назад, к дому. Один под снегом без шапки ждет!

Но тут же, как бы в назидание, (автобус застрял у светофора, смотрим в заднее стекло, все видно), мужик получает себе тетку тоже немолодого возраста, они смеются, целуются и остаются ждать следующего автобуса, все.

Ловушка захлопнулась, девушка в этой ловушке едет неизвестно куда и зачем, сердце бьется.

Двое парней у кабины водителя устремлены вперед, в свое будущее, не оглядываются, никого не ищут, а тут остановка на проспекте.

Но мы еще не выйдем. Мы выйдем как все, у метро. Незачем светиться.

Девушка бежит домой, скорей домой, холодно, оделась легко, мама кричала, надень теплую курточку! Напялила эту белую, красивую.

И никакого позора, никто не узнал, не догадался ни о чем, я прогулялась и возвращаюсь к обеду, все нормально.

Побежала искать свою судьбу в шестнадцать лет, а мать молча ест на кухне, все понятно.

Она тоже смотрела из окна на остановку, тоже видела тех двоих парней, лихие люди, пустые головы. А телефонный разговор был очень даже понятен всем посторонним ушам.

Какие только мысли не бушевали в бедной голове матери, вот сейчас они ее поведут слушать музыку, приведут, напоят, а тем еще подвалят парни. Знаем мы это, кругом такие ужасы.

Недавно весь завод «Красный пролетарий» хоронил девушку, замученную в подвале, и мать вели за гробом, так. Так что вот.

Но что можно поделать в нашем случае, мать уже не смеет защищать, предупреждать свою дочь, та не слушает, встает на дыбы.

И не предупредишь опасность каждый день, каждую минуту, не спрячешь дитя от жизни, от напора этого течения, тем более что сама щепка уже кинулась в волны и ждет, когда ее понесет вдаль, ждет бури и натиска, думает начитанная мать.

Уже носило ее однажды, чуть мы все тут не рехнулись. Теперь плывет одиноко, вот возвратилась опять (повернулся ключ, хлопнула дверь), вынесло ее на берег ни с чем. Сушится.

— Зонтик не взяла, — говорит мать громко.

— Чего?!

— Зонтик почему не взяла, дождь.

— Снег! Кто с зонтиком под снегом ходит!

— Посмотри на остановку, многие стоят с зонтиками.

В ответ бурное, отчаянное «не надо за мной шпионить, ты всегда следишь, когда это кончится» — дочь все поняла по одной этой фразе об остановке, увидела всю сцену глазами матери, готова плакать и уже всплакнула. Позор состоялся!

Мать ест на кухне в полном одиночестве, переживает, в носу щиплет, слезы близко, но тут телефон, дочка взяла трубку, краткие переговоры (неужели опять побежит?) — и телефон принесен на кухню матери: тебя, но недолго, мне должны звонить.

Мать весело разговаривает на кухне, хохочет с облегчением, и тут же, положив трубку, тоже начинает бегать по квартире как лошадь, топает, собирается и вот исчезла.

Дочь наблюдает в окно, как мать стоит под зонтиком, с нетерпением ожидая автобуса, посматривает на дорогу (так вот и надо стоять), потом она уезжает, договорились от нечего делать с подругой Галиной — две свободные женщины, пожилые, у Гали сын в седьмом классе и (дочь смотрит вниз на остановку) лучше умереть, чем в таком возрасте бегать за мужчинами, Гале сорок, мамке тридцать шесть!

Дочь ест материнский обед, щи, жареную картошечку и котлеты, глядя в экран телевизора, а мать внезапно приходит с этой Галиной и с бутылкой вина (судя по тому, что Галя спрашивает своим жирным голосом, а где рюмки). Они опять выпьют, начнут кому-то звонить с ненатуральными интонациями, хохотать, рассказывать этому кому-то, как решили не ходить в кино, ничего интересного, а этот кто-то — их третья подруга Альбина, ее недолго ждать, вот она является с небольшим тортиком, и девушке принесут угоститься, уголок на тарелке, спасибо.

Жизнь все никак не начинается, уже вечер, шестнадцать лет тянут свою резину, уже позвонено было подругам (по часу каждой), мать мелькала в дверях с просьбой освободить телефон, ждем звонка, тусклый вечер, наконец чужие бабы ушли, голова вымыта, гаснет лампа, начинается ночь, светлый квадрат окна встает перед глазами, бессонница, и незабвенная любовь возвращается в бедную голову девушки, он перестал звонить сам, а его мама говорит теперь одно и то же, «его нет, а кто спрашивает». Он учится вообще в соседней школе, к тому же классом младше. Привязался, звонил, провожал. Потом вроде бы обиделся, все. Ходит с какой-то девкой.

И внезапно озарение: это Он дал ее телефон кому-то! Какой позор.

Ни с кем больше так не разговаривать!!! Грязь, грязь! Как испачкана я!

Небось Он сидел рядом, слушал, зажимая рот рукой.

В соседней комнате тихо похрапывает мама, тикает будильник, девушка бессонными глазами глядит в потолок, где ходят-переливаются лучи от проезжих машин, кто-то ездит, живет, кого-то везут из гостей.

Девушка мечтает, воображает себе почему-то ресторан (была там один раз с папой), торопит жизнь, приди-приди, пусть скорее что-нибудь начнется.

Утром она стоит на немилой остановке в белой курточке, чистые волосы, ясный свет с небес, апрель, теплынь, птички.

Вокруг мелькают мужские лица, а вверху, в окне, за занавеской стоит мать, озабоченная, как ангел-хранитель.

Застегивает кофту и провожает девушку хоть так, тайно.

Вот все садятся в автобус, хлопнула дверца, мигнул красный стоп-сигнал, все, исчезла, доченька маленькая, каждый день как навеки.

 

Дайте мне ее

 

У каждой рождественской истории есть свое печальное начало и свой счастливый конец (якобы конец, жизнь не застревает на этом пункте). Тем не менее две судьбы встретились, а одна началась задолго до описываемого хэппи-энда, а именно в конце марта.

Некто Миша был не слишком удачливый композитор, презираемый в семье своей жены, за ним числилось два десятка песен для детского хора с фортепьяно, а также серьезные произведения, среди которых были две симфонии, Пятая и Десятая, названные так в шутку. Как пробиться, это вопрос вопросов, пока что Миша подрабатывал концертмейстером, тапером, и среди прочего иногда и клавишником при разных разбойных группах, производивших чес по ночным клубам. Группы, правда, работали под фанеру, и для такого случая у Миши имелся рыжий парик и усы, а иногда и накладной бюст и дамская блузка. Чистой воды «В джазе только девушки». Много беготни, мало денежек.

В том числе Мишу как-то наняли почти бесплатно написать музыку к дипломному спектаклю на актерском факультете какого-то университета искусств. Ему платили опять-таки как концертмейстеру-почасовику, слезы. Миша взялся за работу уныло, сидя ночами на кухне, пока семья жены спала.

Тут на арену выступает второе действующее лицо, похожее не лягушонка, худое и невзрачное, студентка актерского факультета того же университета Карпенко. Бывают такие создания, которые вынуждены компенсировать удары судьбы живостью и беззаботным ко всему отношением. Первый удар судьбы для Карпенко была ее внешность, рот до ушей и неправдоподобно большие глаза. Носа там почти не существовало, какие-то две скромные дырочки. Карпенко не красилась и усугубляла свой вид тем, что утягивала вокруг и так высоковатого лба кое-какие волосы, небогатые от природы. Лягушонок!

Ее приняли за бесспорный актерский талант, она так прочла басню, что матерые педагоги, заскучавшие к концу первого тура, охотно заржали.

Но к таланту нужны и еще некоторые качества, неизвестно какие. Пробивная сила, к примеру. Женский шарм. Карп была скромна до убогости.

У сокурсниц протекали бурные романы, их то и дело встречали на навороченных иномарках, Карпенко же никому не была интересна, кроме некоторых педагогов, особенно ее донимала преподаватель вокала, требуя и требуя работы, раз природа не дала ей голоса Марии Каллас. По танцу Карпенко тоже числилась в бездарно-трудолюбивых и ежедневно сорок пять минут кланялась у балетного станка. Но кого, спросите вы, такая артистка должна была играть? Правильно, служанок и старушек. А служанки и старушки не поют и не танцуют.

Слава Богу, что в выпускном спектакле по финскому роману «За спичками» Карпик получила роль Лошади (без слов, зато с танцем). Затем преподаватель вокала самолюбиво поскандалила на кафедре актерского мастерства насчет своей ученицы, и Карпику было разрешено спеть в спектакле что-нибудь недлинное. Педагог тоже хотела продемонстрировать итог своей каторжной работы.

Петь лошади было нечего, и тут они и встретились с композитором Мишей. Эти двое остались в пустой аудитории, Карпик быстро ухватила предложенную мелодию и тут же подобрала какие-то слова. Миша восхищенно отнесся к сочиненному студенткой тексту. Он глядел на нее, хлопая глазами и тряся головой. В результате она неслась в общагу ночью как на крыльях.

Никто и никогда с таким восторгом не смотрел на Карпенко, она выросла в суровой семье на Севере, мать была из рода ссыльных, то есть в какие-то далекие времена предки жили в своих имениях и, вероятно, танцевали на балах. Но в данном веке в доме было четверо детей, мать работала фельдшером, и семья кормились с огорода. Единственно чем отличались женщины Карпенко — своей природной сдержанностью, золотыми косами и величавой красотой. Лягушонок пошла в отца. Отец, однако, полярный вертолетчик, выйдя на пенсию, бросил жену и уехал. Тут же и Лягушонок отчалила и подалась в актрисы, и была как бы забыта своей окаменелой матерью. Они не виделись уже пять лет. До родного поселка пришлось бы за бешеные деньги ехать семь суток на поезде и тридцать шесть часов на автобусе, потом семь на другом, да еще он мог и не ходить. На письма мать отвечала месяца через три-четыре.

Короче, Карп с Мишей хорошо поработали над образом Лошади, Миша даже на радостях приволок старую пишущую машинку «Москва», единственное наследство от иногородней матери, и в самом конце марта (запомним эту дату) в университете искусств был показ материала для кафедры.

Спектакль одобрили, мастер сдержанно похвалил образ Лошади, особенно ее танец чечетку на каблуках-копытах. Педагог по вокалу тогда выступила с анализом образа Лошади в смысле вокального мастерства и заколебала коллег анализом бельканто и как его преподавать в случае средних способностей.

Зрители же горячо приняли образ Лошади, хохотали и кричали «браво».

Как сонные мухи, Карпик с Мишей собирали ноты, а когда очнулись, все было кончено, народ отчалил, метро уже не возило, и эти двое пошли вверх по черной лестнице, Миша там уже раньше ночевал.

У чердака за щитами каких-то декораций стоял продавленный матрац. Миша впервые изменил жене-педагогу, Карп стала женщиной без звука жалобы.

В дальнейшем спектакль с большими трудами повезли на студенческий фестиваль в маленький финский городок Хювяскюля, и там Карпенко получила приз за лучшую женскую роль второго плана. Текст грамоты был по-фински, ее повесили в рамке на кафедре, а статуэтку отдали на хранение мастеру курса.

И из студентов этого курса мастер создал наконец свой театр где-то на окраине Москвы. Муниципалитет предоставил помещение бывшего склада. Директором стал старый друг мастера, опытная лиса Осип Иванович Тартюк (в дальнейшем Оська).

Оська стал искать следующую пьесу. Финский эпос с поющими лошадьми мало кого мог заинтересовать в спальном районе Москвы и в сугубо деловом муниципалитете, куда чиновники съезжались на бронированных джипах на случай взрыва. Финская деревня, еще чего!

Поэтому Карлика не взяли в штат театра. Тощая лупоглазая артистка не приглянулась Оське. Он любил толстых. Каждую полную женщину он театрально провожал возгласом «какой кентавр пошел!» и на банкетах после третьей рюмки горделиво утверждал, что «во всех случаях меня интересует только толстый зад».

Безработная выпускница Карпенко побегала и нанялась на окраинную оптовку продавцом овощей, пока что на два дня в неделю и за небольшие деньги. Положение ее было тяжелым (четвертый месяц беременности).

В ближнем микрорайоне она сняла койку на кухне в семье потомственных алкоголиков, Паши и его огромной жены по прозвищу Слон. Оба их сына сидели в зоне. Супруги летом ходили дружной парой в шортах, полученных от благотворительных организаций типа «врачи без границ», питались бесплатными обедами и искали бутылки в известных местах, как опытные грибники, под лавочками и по контейнерам. Слон даже подобрала себе у иностранцев какой-то импортный сиреневый капор с кружевами, точно под цвет лица, и носила его. Зимой они работали слепцами и свято хранили две палочки, черные очки и зачем-то собачий ошейник с ремешком под кроватью Карпа, все сложили за ее чемодан. Хорошо что Слон никогда ничего не варила и в кухню заглядывала только по ошибке, когда бегала в преддверии белой горячки. Зато ночи напролет в их комнате шла гульба. Собирался высший двор, элитное общество окрестных людей, а также их близлежащих подруг, начинающих и пожилых красавиц. Абы кого, отщепенцев, не пускали. И эти отщепенцы иногда ломились в квартиру до зари, просились в рай, одиноко стуча копытом в битую дверь. К утру стандартно происходила драка. Иногда приезжали невыспавшиеся менты. Карпенко поменяла разбитое стекло в кухонной двери на обрезки крепкого теса, вставила замок и, вспомнив классику, приключения Одиссея, стала на ночь затыкать уши теплым воском. Все-таки она была очень образованным человеком. Ежедневно приходилось мыть ванну и неоднократно туалет.

Миша нашел Карпенко сразу, как только она, устроившись, приехала в театр с дарами — привезла в общежитие фруктов и оставила свой адрес подружке с курса. На всякий случай. Знала, однако, что делала.

Миша приехал не просто так, оказывается. У него была почти написана музыка неизвестно к чему. По этому поводу он остался ночевать и целовал Карпику ручки и ножки, так соскучился.

Карп ни слова не пикнула о беременности.

Из еды была только сырая морковь и вареная картошка с луком, продавцам разрешалось брать немного товара после работы.

Миша не мог спать, боялся криков за стеной и грохота в дверь, и убрался с первым поездом метро. Карпик подумала, что навсегда.

Однако через три дня Миша днем приехал с синтезатором. Пока он играл Карпику, под дверью кухни собрался и заплясал весь помоечный народ, разнообразно дергаясь как маппет-шоу и выкрикивая «ходи, чавелла!» Им музыка понравилась.

Карпик тут же стала сочинять пьесу, вытащив из-под кровати пишущую машинку, свою святыню.

Миша направил Карпа в верное русло, сказав, что сейчас играют только переводы с итальянского и надо писать сразу перевод.

Сюжет нашелся легко, конкурс красоты для телевидения в маленьком городке Саль Монелла. Все итальянские и испанские драматурги плюс Шекспир витали над Карпом ночами, когда она сидела за машинкой.

Миша предложил назвать автора Алидада Нектолаи, перевод У.Карпуй. Карпик сочинила сюжет, в котором действовали богатый адвокат, покровитель красавиц, его тощая жена в бриллиантах, ее подруга, которая одновременно была любовницей ее мужа и женой мэра, затем шел мэр — друг мафии, далее мафиози Лорка, Петрарка и Кафка (трио) и так далее. Главная героиня — малоизвестная певица и красотка — звалась Таллина Бьянка, она выступала со своей группой и ее руководителем Тото Тоэто.

Миша правильно сказал, что роли Галлины Карпику не видать, так что надо создать запасной вариант — менеджера с телевидения. Карпик назвала ее Джульетта Мамазина и наваляла для себя самой роль, почти целиком списанную с утренних монологов своей хозяйки, Слона, смягчив их до нормативной лексики: «Кто блин? Я блин?» (начало разговора Джульетты по телефону).

Чтобы не ослабеть окончательно, Карпенко почти перешла на сыроядение, за квартиру платить перестала (Слон отнеслась к этому спокойно, она и так уже выбрала квартплату на два месяца вперед), был уже август. Одно яйцо в день и пачка творога, а также сырая морковь, капуста и молодая свекла, такова была диета. Как недовешивать, ее живо научила напарница, аспирантка из Харькова: надо было отрегулировать весы. Миша не зарабатывал ничего. Его семья жила на даче. Они оба отощали.

Слон как-то приволокла из помойки богатого супермаркета коробку сухого молока. Хозяйка была вся побита («покоцали», по ее выражению), битва была, видимо, у того помойного контейнера, но Слон держалась молодцом. Сами Паша и Слон молоком не интересовались ни при каком раскладе, но надеялись толкнуть эту редкость через оптовый рынок и послали с Карпом парочку пачек на пробу. Карп вернулась с сообщением, что просроченные товары не берут. Тогда Слон потеряла к этой коробке всякий интерес, только гости иногда пытались закусывать молочным порошком, сыпали прямо в пасть, но им не понравилось: после такой закуси чесалось в груди и подошвы долго потом прилипали к полу, а локти к клеенке. Зато у Карпа и Миши появилась возможность есть геркулес на молоке.

Как только пьеса была перепечатана, песни записаны в исполнении Карпа и Миши и все это зарегистрировано в смысле авторских прав, Миша поехал к Оське.

Оська вяло взял текст, ничего не обещал, но уже через три дня, когда Миша ему позвонил, вызвал композитора на худсовет. Миша играл на синтезаторе и пел козлом. Худсовет принял пьесу тут же. Царило радостное оживление. Был только один вопрос — есть ли права на постановку?

— Значит так, — сказал Миша после паузы. — Этот Алидада Нектолаи берет четыре тысячи долларов за использование…

— Как раз! — контратенором сказал главный режиссер. — В дальнейшем в хорошую погоду!

Все зашевелились. Осип Иванович воскликнул:

— Мы молодой театр! Бедный!

— Нектолаи заявил, что все театры так говорят, даже присылают по факсу, что они бедные. Не берете — не берете.

Осип Иванович спросил:

— А еще какие пути?

— Еще такие, что можно заплатить только переводчице, тогда вдвое меньше.

— Мы ее знаем, такая (Оська сделал в воздухе заботливое объятие, как поймавший осетра) просто кентавр! Я с ней поговорю. — Осип Иванович взволновался. — Она скостит, скостит. Выдающаяся задница!

— Не думаю. У нее таких как вы театров… На рупь сто сушеных.

— Но мы ей предложим тысячу, целую тысячу! — завопил Оська.

— Так. Если ей тысяча, то и мне тысяча. Как автору музыки.

— Нно! — как ямщик, с оттяжкой произнес главный режиссер. — Обойдемся. Просто мы возьмем музыку из подбора! Зачем это нам? У нас будет Челентано там, Кутуньо и все! Кто вы и что вы? С вашей бурбухайкой!

(Видимо, имелся в виду несолидный Мишин синтезатор, лежащий на стуле).

— Переводчица Карпуй с вами и говорить не будет. Карпуй — автор текстов песен, понимаете? — волнуясь, заявил Миша. — Написанных на мою музыку. Это мюзикл! Жанр такой! Целая Москва зарабатывает на мюзиклах! Вы что, не знаете? Сидите на выселках тут…

Оська весь шевелился. Его остановили на лету.

— Будем решать в рабочем порядке! — вдруг крикнул он, на что-то надеясь.

Главный режиссер выглядел оскорбленным.

Миша с Оськой удалились в кабинет. Ремонт в здании уже заканчивался.

Миша долго беседовал с Оськой и добился, в конце концов, по семьсот пятьдесят долларов автору и композитору, место в труппе для Карпенко и роль для нее, и комната в общежитии для нее.

— Что вы с ней имеете, мальчик, — сказал Оська, — ваша жена знает?

— Мы разводимся, — ответил Миша неожиданно для себя.

— А с Карпуй вы знакомы?

— Карпуй и есть Карпенко, это она пьесу написала.

— Ха! — обрадовался Осип. — Вон оно что!

— Мы зарегистрировали ее. И пьесу и музыку. У нас все права. Это наше.

— Молчите! — сказал побагровевший Оська. — Что вы меня тут здесь морочили мне голову? Ей красная цена сотня долларов! Ее пьесе. А ее я оформлю уборщицей. Мне еще главного надо подготовить. Боюсь, что она не сможет никакой роли играть в этом деле…

— Ну так мы за эту цену в гораздо лучший театр пойдем! В театр Месяца! Вообще в Сатиру!

— Двести!

Тут вошел главный режиссер, некстати сияя.

— Первый раз я читаю пьесу, которая так расходится… Так хорошо расходится в труппе… Вижу эту пьесу! Знаю как поставить! И вы, кто вы, композитор (тут мастер выругался), вы мне мешаете! Вас тут не будет! Ваша музыка не нужна!

— Да? Тогда мое последнее слово! Тысяча автору и тысяча композитору, — разозлился кроткий Миша. — Причем не в рублях и не в день постановки, а сразу же.

— Сразу я не могу, — вдруг совершенно трезво ответил Осип Иванович.

— Мы с переводчицей приедем в понедельник.

— В понедельник не могу.

— А когда?

— Мм… в среду.

— И все мои условия. В среду.

— Послушайте, вы! — взвыл Осип Иванович. — Мне нужна моя уборщица! В общежитии ремонт! Кто будет это все возить? Миша, где я возьму уборщицу?

Главный режиссер смотрел на них дикими глазами:

— Какую уборщицу?

Возникла пауза.

— Да вот, Карпенко только вернулась из Финляндии, ее снимало телевидение, — вдруг сказал Осип Иванович главному. — Тогда уборщица остается.

— Из Финляднии? А я все думаю, куда Карпенко вдруг делась, — откликнулся главный режиссер. — Моя ученица внезапно исчезает… Таллина Бьянка… Это ее роль. В первом акте она вобла… Потом наклеим ей ресницы… Поставим на каблуки… Грудь дело поправимое…

— Она хочет играть Джульетту Мамазину, — сказал Миша.

— Хочет! — пискнул Оська. — Много хочет мало получит! — он пожевал губами. — Пусть уже играет.

Курс встретил новых жильцов сдержанно. На кухне все замолкали, когда Карп входила. Она заняла комнату, в которой жили двое, их расселили по другим комнатам, там стало по трое. Обиды росли. Все озлобились. Шло распределение ролей. О театр, клубок змей. Карп спокойно здоровалась, ей не отвечали. Вдруг возник вопрос, почему тут живет Миша, он же не прописан, почему у Карпенко, надо платить за него за свет, газ и воду дополнительно (маленькая месть). Все по трое обитают, а Карпенко одна. Надо к ней переселить одну девочку, чтобы всем было одинаково плохо. А то живет посторонний как дома. Надо позвонить его жене. В курсе она или нет.

Потом, действительно, жена приезжала с десятилетним сыном, ждала Мишу, их поили чаем до последнего метро. Тартюк, неизвестно откуда все зная, предупредил Мишу, они с Карпиком просидели ночь на переговорном пункте.

С нового сезона начались генеральные прогоны с прессой. Карпенко специально оговорила себе костюм — юбка и пиджак с толщинками, то есть большое брюхо и торчащая грудь, причем юбка мини, пышный рыжий парик, сапоги много выше колен без каблука. Премьера прошла прекрасно. Джульетта всех дико смешила, она громко и фальшиво орала, показывая девочкам как надо петь перед камерой, и танцевала как слон, с трудом. В общежитии уже знали, что она беременна, и все готовы были сыграть ее Джульетту.

Знали все, кроме Миши.

Однажды Тартюк пришел к ней в комнату днем. Миша сидел с наушниками за синтезатором. Карпенко лежала.

— Что делать будем? Здрасьте, — сказал Осип Иванович.

— Когда? — почему-то спросила Карпенко.

— А вот когда тебе рожать? Надо же ввод делать в спектакль!

— Тридцать первого декабря.

Миша сидел с наушниками, неслышно гребя по клавишам как курица лапами: поиграет и останавливается, соображая, что получилось. Он и был похож на куру. Тупой, недогадливый мужик.

— Ну? Осталось-то две недели!

— А Миша сыграет, — кивнула на него Карпенко. — Он все знает, я с ним прошла текст. У вас нет на эту роль актрис.

Тартюк вытаращился.

— Миша! — она потеребила его лапкой.

Кура снял наушники.

— Оденься в костюм, — приказала Карп. — Осип Иванович, мы специально сделали юбку на резинке… Сапоги уже на него купили… Все есть. Мы все предусмотрели на случай моей болезни.

Миша, приплясывая и выворачиваясь, воздевая руки, как танцор фламенко, с муками переоделся за дверцей шкафа. Выглядело все это дико смешно. Юбка, грудь горбом, рыжие кудри, зад как два глобуса. Плохо выбритая землистая рожа, здоровенное паяло.

— Кентавр, — произнес Ося. — Ну хорошо, рожайте, я пошел.

— Рожайте, — усмехнулся Миша, стягивая с себя кирасу. — Тут еще охо-хо… Лесом да покосом.

— В смысле, — откликнулась Карп.

— Ну еще я музыку-то когда напишу…

— А, — ответила Карпик. Она лежала, вся уйдя в живот. Миша, однако, воспринимал ее полноту как данность. Мало ли, его жена-педагог вот уж действительно была кентавр.

Миша ввелся в спектакль через неделю.

Тридцать первого декабря представление закончилось в половину десятого, Миша позвонил в общагу, телефон был глухо занят. Занято, занято… Быстро переоделся, поймал машину, с кучей букетов примчался раньше всех. Горел свет, в коридоре, у телефона, лежала на полу трубка. На полу было налито. Лужица вела к выходу от их полуоткрытой двери. Остальные оказались заперты. Коллектив, видимо, встречал Новый год в театре. У них в комнате все было вверх дном. Вещи лежали у гардероба. Что-то произошло. Куда она делась больная? Она же ходить не могла! Все говорила, что скоро ляжет в больницу на обследование. Посмотрел даже под кроватью. Там, далеко задвинутая, вся в пыли, валялась ее сумка. Открыл. Паспорт. Так… Обменная карта… Карпенко Надежда Александровна… Беременность… срок 31 декабря… Что?!!

Кинулся опять к телефону, там даже не было гудков. Выскочил как безумный искать телефон-автомат. Где взять ночью телефонную карту? Ввалился в какой-то дежурный магазинчик, стал совать деньги… Бухнулся на колени. Человек с синими щеками испугался и достал телефон из-под прилавка. В результате наконец несчастный Миша узнал, что больная с такой фамилией по скорой помощи не поступала. И в роддома в том числе, сведения вчерашние. Миша так и сел на пол. А по улице грянули какие-то выстрелы, заорали, вспыхнуло. Война началась? Небо было светлое, все окна горели. Что случилось? Взрывы один за другим. А, Новый год… Вышел, стал молиться. Господи, Карпик, только бы ты жива была… Карпик.

А Карпик за это время добрела пешком до роддома, адрес которого давно знала, постучала в запертую дверь, долго и бессильно стучала, пока ей открыла нянька. Вползла на полусогнутых, покачиваясь, и сказала:

— Мне что-то нехорошо.

Нянька, уже принявшая по случаю праздника, невнятно, но строго сказала со знакомой интонацией Слона:

— Слушшай…

Потом махнула рукой и исчезла.

Карп прилегла. Живот ее окаменел. В нем ворочалось, не могло найти места большое раскаленное каменное ядро.

Когда явилась девушка в белом, то ли врач, то ли медсестра, Карп уже плохо понимала ситуацию. Но заготовленный текст, выученный по дороге, она, как профессионал, выдала:

— Не могла документы найти… Все пропало… что приготовила… телефон испортился… — забормотала Карп. — Ни паспорта, ни медицинской карты… Ничего… Кто-то взял сумку… Деньги были в кармане, но машину не поймала… Они не останавливались… Мы ссыльные… Отец на вертолете… И все… Никому не нужны… Никому не нужны… Улетел…

— Бредит, — сказали над ней. — А ты сама откуда? Алле!

— А я артистка…

— Да вижу ты артистка, а как твоя фамилия? Год рождения? Адрес какой?

А вот тут Карпик сплоховала и потеряла сознание. Очнулась в светлом-светлом кафельном помещении, похожем на бассейн, вокруг лица в белых масках.

— Ну! Глаза открой! Открыла! О! Счастье привалило нам на Новый год. Ты рожать-то собираешься? Артистка! Как тебя зовут?

— Карп.

— Хорошенькое имя у девушки. А фамилия? Но, но, не умирай! Ну, Карп, ты нам весь праздник сейчас испортишь.

Тут накатила боль, стало выворачивать кишки, ополоснуло кипятком, все выдавливалось наружу с огромной силой, но не прошло. Застряло, вернулось. Карпик вытерпела. Через несколько секунд повторилось опять. И пошла полоса нечеловеческой муки.

— Тужся! Стой! Стой!

Воткнули нож снизу, повернули. Зарежут сейчас ребеночка!

— Не надо! — заорала на весь мир своим звучным голосом. — Зачем режете?

— Эй! Тише, тише, мамаша. Это он тебя режет… А-хха, вот и головка показалась… Ты кого ждешь, артистка? Так… Оооо, — удовлетворенно сказали.

Кто-то басом заверещал.

— Мамаша! Смотри! Открой глаза! О, какие глазищи… Это девочка! Красавица какая! Кудри у нее, смотри! Смотришь? Как твоя фамилия! Дайте ей нашатырю! А? Как фамилия?

— Карпенко, Карпенко фамилия. Надежда Александровна Карпенко.

— Ну вот и хорошо. Видишь? Смотри внимательно! Это девочка! Чтобы потом без претензий!

Белые марлевые лица, одни глаза. Смеются. Лежит у кого-то на руках куколка лохматая, шевелит ручками, маленькая-маленькая, какая-то грязненькая, жалкая. Бровки нахмуренные. Плачет-скрипит. Ей же холодно! Боже мой, как ее жалко!

Карп еле сама не завыла. Никого, никогда не было так жалко.

— Радоваться надо, мамаша! Какая хорошая, здоровая девка! С Новым годом тебя!

— Дайте, дайте мне ее… Отдайте, дайте мне ее…

 

Спасибо жизни

 

Опустившись на самое дно, я услышал стук снизу — т. е. всюду жизнь. Одни афоризмы. Копайте, и пока есть питательная среда, в почве останутся жить мельчайшие, никогда не видевшие света — они действуют, потребляют, но они и создают все глубже и глубже почву. В лесах и на горах, в морском иле, в горячих источниках — всюду жизнь. Кроме лавы, огня, но и там все что-то трепещет, уж не живое ли? И на далеких замерзших континентах, на планетах, где нет ничего — там тоже есть нечто, явно есть. Морозные легкие субстанции, питаться нечем, нет кислорода, они как парок вьются, у них там, к примеру, квартира.

Трехкомнатная распашонка, т. е. одна берложка посредине, две каютки по бокам запроходные. Когда население выросло и, к старости, увеличилось, распределили распашонку на три молекулы. И в одной живет морозная субстанция девяноста восьми лет, ее зовут Вера Ивановна (спросите — она добрая? Была добрая. Теперь такая же добрая как восьмимесячный младенец). Это раз, стало быть, лежачее существо. Два и три: вокруг нее дочь семидесяти с чем-то и таковой же зять. У дочери в свою очередь дочь шизофреник, она тоже там, с ними, хотя она имеет мужа, тоже инвалида по шизофрении, и иногда живет у него.

Стало быть, в трех молекулах четыре жизненных ядра, четыре сгустка, атомы существования. В дальней комнатке младенец почти ста лет, в большой каюте дочь шизофреник, в ближайшем к выходу закутке двое: зять младенца и собака. Таков взгляд со стороны, взгляд сочувствующих, которые возражают: а где же обитает дочь младенца, которая является матерью шизофреника и женой человека с собакой? Нигде. Когда шизофреник уходит к мужу, ее мать ночует в большой комнатке, а так у нее лежбище в отсеке старшей или (вопрос) она спит с мужем, но (вопрос) вряд ли. Семьдесят, однако, лет — с гаком. У людей потребность свободы, имеется в виду муж.

Главное — это проблема нищеты. Вопиющая нищета, приправленная (со стороны главного действующего лица, крошки М.И.) полной беззаботностью, т. е. когда нет чулок и колготок (их нет), свободно побежит по морозу в носочках и тапочках, скажем, в консерваторию по бесплатному билету, который достался от подруг.

Выслушает концерт, останется бешено довольна.

Причем, наивная, она и в тот раз, и в любые другие разы не видела ничего вокруг, полная поглощенность музыкой. Не видела вытаращенных глаз (носочки зимой, а юбка!)

Разумеется, вид гор. больной. Не будем говорить гор. сумасшедшей, это не так. Контактна, заботлива, энергична, поглощена своими хлопотами вокруг мамы-младенца, и — что интересно — муж ее в этом поддерживает, помогает. И сама младенец в полную силу пытается облегчить жизнь окружающим, т. е. ездит в туалет на стуле на колесиках (зять смастерил из детского велосипеда). Раньше она даже ходила, держась за спинку стула, по маршруту кровать-туалет-ванная-кухня, и даже к зятю в закуток, полюбоваться телевизором. Правда, М.И. ненавидит телевизор, и муж ее смотрит передачи беззвучно, в наушниках, но правда и то, что зять глуховат в сильной степени и без наушников (а там еще слухоаппарат) ничего не схватывает, языка немых не изучил.

А вот его жена, энергичная М.И., побегала в свое время на курсы — и хоп, выучила язык, на первый случай английский. Выучила также еще много чего, энергия! Китайский начала. Но в жизни были большие сложности, так как дочь, ребенок, была скрытым психбольным, потому скрытым, что мать не хотела, чтобы кто-то знал о том, что дочь временами ловит бред.

Потом был частный врач, время от времени девочку оставляли дома вне школы и кормили таблетками, а когда сеанс радужных видений заканчивался, девочка возвращалась в стан нормального народа, училась как все, затем (уже как избранные) поступила в университет, вот вам и атом! Нет, явно созвездие атомов, но уже позже скрывать все дела стало труднее, студенты ведь ездят на практику, отбывают вдаль, матери нет, и это несчастное скопище атомов, выйдя из реальности на глазах чужих людей, оказывалось в психушке, и вполне закономерно.

Там девушка и познакомилась с другим таким же обездоленным и вышла (!) замуж. Как? А так, никому не запрещено. Закончила университет, тут стоп. Нельзя было преподавать в школе. Но обходом, тихой сапой, устроилась вести кружки, зарабатывала мизер, и жили на это с мужем. Устанет там, начинают роиться видения, перебегает к маме.

В описываемое время же все, решила вести сибаритский образ жизни, кружки покинула, взяла деньги у государства, пенсию по шизофрении, малую малость. Руководила бы кружками, было бы лучше, разумеется, но все чаще это созвездие атомов отъезжает, задумывается, на вопросы молчит и сама ничего не сообщает. Сорок лет, однако. Да и платят теперь в кружках, если они и есть, копеечку.

Тяжело жить, граждане. Но спасает болезнь, инвалиды хоть как-то едят.

Теперь о М.И.

Стало быть, выучила английский, в дополнение к своей кандидатской диссертации, когда уже и девочку можно было, не скрывая, отпустить в психиатрическую лечебницу, то есть малость освободиться. Плюс затем наступило и это дочерино замужество с собратом по разуму и больничному коридору, и М.И. досталось кое-какое лишнее время. Девочка перешла жить к мужу, осталась опустевшая квартира, как на далекой планете, полная мороза, одиночества, и дохнуло вечностью, так что М.И. решила жениться, дело у нее шло к пятидесяти годам.

Девочку она в свое время родила уже тоже не молодой, за тридцать, внедрившись в жизнь одного замшелого гения, который проживал с лежачей мамой в своем книгохранилище и весь именно что зарос — даже нос покрылся какими-то паутинами. Этот мужчина был, как уже сказано, гением, комментатором древних, а также выпускал переводы, и его можно было спросить обо всем, он давал ответ и цитировал по памяти длинными пассажами на латыни и древнегреческом (причем безо всякого самолюбования, без охоты, вынужденно, только по делу, и сразу клал трубку).

Крошка М.И., худая и подвижная как мужской живчик, внедрилась в его жизнь влюбившись. Гений один раз снизошел до совокупления после бутылки (он охотно пил хорошее вино, а М.И. раскошелилась и притащила портвейн «Порто», а также сыр, колбасу и мятные пряники, прямо с зарплаты) — однако впоследствии выяснилось, что там уже есть две жены и трое детей, а также одна агрессивная претендентка без прав, еврейская красавица типа Барбры Стрейзанд с трехкомнатной квартирой и машиной, сыном-заикой и здоровенным шнобелем. Но герой был прикован к маме-инвалиду, и его дамы ухаживали за ним наперерыв, улучая каждую временную возможность. Как раз последняя упомянутая невеста без места прорвалась по телефону именно в момент совокупления гения и М.И., причем дважды, вела артподготовку, желала привезти «супчику», и бедная М.И. дважды застывала в неудобной позе, а гений отвечал, что да, запыхался, прибежал от мамы. И опять прибежал, да (опять запыхался). Не хотел травмировать претендентку второго эшелона или уже ее боялся.

М.И. все вытерпела, все это лишение девственности, молча, затем она родила свою бедную девочку, которая подавала надежды на гениальность, высказывала многое в раннем детстве, а затем ее гениальность уже не требовала объяснений с окружающими и вообще никакой внешней деятельности, девочка как бы замерзла в неподвижности, но, по-видимому, она внутренне как-то гениально жила, хотя никому ничего не сообщала (некому? Незачем?)

Кстати, те трое старших детей гения тоже получились нестандартные в результате (сведения от Барбры Стрейзанд, активистки еврейского движения, которая как-то все пронюхала и, желая отшить М.И., встретилась с ней у метро и поведала, что их общий герой есть старинный сифилитик, ждите результатов. При этом выразительно посмотрела на брюхо М.И.). У последнего ребенка, сказала активистка, явно обиженная объектом обожания, у этого ребенка сохнет нога, так!!! Т. е. его возят на курорт в Саки!!!

Ну что, М.И. как-то погасла со своей идеей служения гению, тем более что родившаяся девочка (чудо красоты и кротости со стоячим взором, вроде младенца Сикстинской мадонны) забирала всю ее бешеную энергию.

Что характерно, гений, несмотря ни на что, вскоре женился и родил еще двоих детей, хотя попрежнему жил с семьей порознь (его мама!)

Такова предыстория вопроса, а затем М.И., подбираясь к пятидесяти годам и будучи женщиной со стажем в сорок пять минут (минус два раза по три минуты телефонных переговоров, на которые надо было прерваться, а то Шнобель немедленно мог бы приехать, забеспокоившись) — так вот, М.И. стала энергично искать себе мужа, причем посещала позорные вечера «кому за 30» и охотно ложилась в постель с кем придется (на этих вечерах ведь не о том шла речь, «мне не жениться, тебе не замуж выходить», а именно о партнере на ночь — мужчина спрашивал сразу: «поедем к тебе или ко мне», и она ехала «к тебе», дома престарелая мама сидела с девочкой). Но порядок был заведен такой, что на следующих игрищах мужчины приглашали танцевать других, неиспользованных, желая срывать цветы удовольствия на разных клумбах. Или же их всех поголовно не устраивала сухая, энергичная, болтливая М.И., вечно как бы загорелая и зимами всегда в тапочках на резиновом ходу.

Так что в дальнейшем М.И., не дождавшись от кавалеров приглашения (а билет-то на вечер встреч покупался за деньги!), приглашала на танец мужчин сама кого хотела, вызывая в женских рядах откровенный смех. М.И. не знала и не хотела знать никаких правил поведения на танцах, что дамы терпеливо должны ждать манны небесной, и энергично звала в круг, как мужчина, первых попавшихся танцоров, причем сразу, при первых звуках музыки, не давая партнеру подумать и осмотреться в поисках других вариантов.

Такая свобода поведения вызвала обратную реакцию, все как бы скопились, собрались в желании дать ей отпор, дамы подзуживали мужичков, хохотали, говорили «психбольная», и ей вскоре вся эта история с танцами наскучила. Действительно, как тут реагировать, когда в ответ на приглашение М.И. кавалер мог начать шутить и упорно не соглашался, говоря «я не танцую», и так по кругу. То есть они вели себя как капризные барышни, которые принципиально не пойдут с отпетым бабником.

М.И. тогда перешла на переписку, вела корреспонденцию с иногородними, ездила в разные поселки и военные городки по приглашению женихов, жила у разных мужчин для пробы, и всем многочисленным своим подругам тоже советовала выходить замуж.

И — кто ищет, тот находит — она все-таки вышла замуж, привезла к себе в конурку мужчину-плотника, диво-дивное, и раскаты хохота долго будоражили телефонное пространство, объединяющее подруг М.И. в обширную шпионскую сеть.

Иногородний плотник не мог узнать нигде и никаким способом подноготную своей невесты, ему никто не открыл глаза и не прочистил мозги, не открыл реальности, к кому и куда он вселяется. Его предысторию, в свою очередь, М.И. никому не открыла тоже, сообщила только «он плотник с нарушением слуха». Вот те раз! И не из зоны ли? И не туберкулезник ли, оглохший от антибиотиков?

М.И. тем временем расписалась со своим плотником. Он тут же устроился на работу. Все!

И вот тут оказалось: он непьющий плотник, золотые руки, масса перспектив (если подумать!) А у подруг: шкафы без дверок, полки не висят, стоят внизу упавши, паркет распался на отдельные клавиши, в щелястые окна дует вьюга, все рассохлось поголовно у всех. И вообще повсеместно разверстая, беспризорная древесина, жаждущая ремонта и профессионального мужского ухода. Нужен плотник!

Однако дальше пошли одни конфузы. Он не берет ни денег ни бутылок, а цветы и конфеты не по его части. То же самое и М.И., объяснив всю щекотливость положения, в дальнейшем неохотно откликалась на все просьбы и нужды подруг, мотивируя это тем, что он «устает» (а сам-то был глухой! т. е. отдельно к телефону не подходил).

Интеллигентные подруги смутились и расступились, образовав почтительный круг, и буквально записывались на в гости. И уже дальнейшие разговоры пошли в том смысле, что не по Сеньке шапка, М.И. в своих носочках трепаная и странная, она не пара этому глуховатому джентльмену. Некоторые дошлые даже наблюдали его на прогулках с собакой, с сеттером (!), и иногородний муж всегда был аккуратен, подтянут, Боже, и с трубкой! Джеймс Бонд!

Далее закономерный вопрос: а он откуда?

А он литовец, выходец из крестьян, изволите ли видеть, не пан, а холоп, отстаньте. Выходец из крестьян куда?

В ответ молчание. Потом неохотно, что где-то в ПГР, в селе, короче, в белорусском местечке она его обнаружила. Глухого в глухомани. Он не мог, видимо, бедный пан, ни с кем разговаривать, и его уловили в письменном виде (энергичная М.И., вот она как успела!)

Потом-то она раскололась, что он дал объявление, что одинокий бвп (без вредных привычек) ищет жену бмп (без материальных проблем) и с ж/п, с жилплощадью. Бвп ищет бмп с ж/п. Смех! Но посмеялись и осеклись. Смешно только в начале, дико слышать только в преддверии событий, странно только со стороны для чужих. А в эпицентре событий все сошлось, совпало — видимо, М.И. туда съездила (а дело было летом, и тапочки смотрелись хоть куда, может, она новые купила). Была, вероятно, даже причесанная по такому случаю, поскреблась гребеночкой в своих кудрях, мало ли, а постоянный темный цвет лица, возможно, выглядел как здоровый загар. Любая женщина раз в жизни, взволновавшись, может быть привлекательна, это факт. Взять хотя бы невест!

И при том подруги, допущенные в квартирку, зорко видели, что своего ложа у М.И. нету, она его уступила пану.

— Где ты-то живешь, — якобы заботливо спрашивали подруги, — где спишь-то?

Вопрос этот, однако, повисал в воздухе. И никто не настаивал, сообразив, что можно получить в ответ «живу и сплю с мужем», вот так. И все это было почти что в пятьдесят!

Пятьдесят, потом шестьдесят, семьдесят, подруги бдят и вдруг получают известие, что раз в неделю пан ходит ночевать к троюродной сестре М.И.

И что сама М.И. терпит и сцен не устраивает. Слушайте, это ведь что? Это значит, что пану не хватает одной темпераментной, энергичной жены, он обслуживает уже двух? Куда вы (тире мы) смотрели и что мы проморгали в результате?

Или это он влюбился? Но в кого, в кого, что там есть, кто-нибудь видел эту сестру? Ужас! Правда и то, что М.И. он взял без любви, а каждый ведь нуждается в свободе чувств! Молодец М.И., все правильно. Но какие страдания у нее в эту одну ночь в неделю! Бедная.

Ну нет, мы бы не вынесли такого откровенного сожительства с сестрой. Пусть женится тогда на этой троюродной! Да, но (узнали) у нее квартирка две смежные комнатки, там тоже мать (этой троюродной) и троюродный сын, ему уже под со