Глава 43. Мать Нюры Синицыной

Елена Александровна сняла комбинезон, вымыла лицо и руки, расчесала мокрым гребнем растрепавшиеся волосы и присела отдохнуть.

Учительская казалась пустой, в пей было прохладно и чисто. Около стола стояли два кресла, и у выбеленной стены — мягкий кожаный диван. Леонид Тимофеевич ушел по делам, попросив Елену Александровну заменить его, если будет спрашивать кто-нибудь из рабочих.

Оставшись одна, Елена Александровна придвинула ближе к столу кресло и, подперев рукой голову, задумалась. Она думала о директоре, который не побоялся взять на себя такой большой труд, как ремонт разбитого дома. Вспомнила собрание. Пушистые брови ее нахмурились, синие глаза стали глубже и печальнее.

«Нет дисциплины... И этот мальчишка Тишин, выступающий против своего будущего товарища, и Кудрявцев... И странная история с Трубачевым. Надо будет хорошенько в этом разобраться... — Елена Александровна тяжело вздохнула. — И вообще, время идет, школа не готова... Ах, да, — вспомнила она, — надо же объявить ребятам, что послезавтра Леонид Тимофеевич поведет их на делянку. Как раз это будет выходной день. В лесу сейчас хорошо. Пахнет смолой, ягодами. В тени свежо и прохладно... Я сама, как девчонка, радуюсь, что пойдем. А ребятам хорошо бы дать побегать, отдохнуть. Трудно им сейчас приходится...»

Внизу раздается громкий женский голос:

— Мне нужно видеть директора!

— Леонида Тимофеевича? — любезно переспрашивает школьный сторож. — Его нет, он отлучился по делам.

— Как — нет? По каким делам? У него, кроме школы, не может быть никаких дел. За детьми надо смотреть, а не отлучаться по делам! — резко заявляет пришедшая.

— Ему, гражданка Синицына, виднее, за чем нужно смотреть: он директор, — обиженно отвечает Грозный.

Елена Александровна медленно спускается вниз, прислушиваясь к шуму голосов. Пожилая женщина в темном приплюснутом берете на седеющих волосах встречает ее недружелюбным взглядом зеленых глаз.

— В чем дело? — спрашивает Елена Александровна. — Может, я могу заменить директора? Пройдите, пожалуйста, в учительскую.

Женщина молчит, но Елена Александровна, не ожидая ее ответа, круто поворачивается и быстрой, легкой походкой снова поднимается по лестнице, открывая свежевыкрашенную дверь. Незнакомая женщина нехотя следует за ней.

— А вы, собственно, кто здесь? — с раздражением спрашивает она, опускаясь в кресло.

— Сейчас я замещаю директора, — спокойно отвечает Елена Александровна и быстро оглядывает незнакомую женщину. Где-то она видела такие же зеленые глаза.

Женщина беспокойно ворочается в кресле:

— Хорошо. Я попробую поговорить с вами, хотя вы еще очень молоды и, наверно, не были матерью. Моя фамилия — Синицына.

— Вы мать Нюры Синицыной? — живо спрашивает Елена Александровна. Ей нравится Нюра, и голос ее звучит приветливо.

— Да, я мать. И именно поэтому я пришла вас спросить, что с моей дочерью... Я ее не вижу. Она целые дни занята. Где — не знаю. В каком-то госпитале, вместе с какими-то ребятами... Причем я этих ребят не знаю. Часть из них, как видно, из ее бывшего класса. Они были на Украине и с трудом вырвались из оккупации.

— Я знаю их историю от директора, — кивнув головой, вставляет Елена Александровна. — Это очень хорошие ребята, лучшие в школе, — Трубачев и его товарищи.

— Не знаю, лучшие или худшие, — горько улыбается Синицына, — но если товарищи становятся дороже матери, если авторитет любого из них выше авторитета родителей, то это ненормально... Я целыми днями не вижу своей дочери, она не считает нужным посвящать меня в свои дела, мать для нее — ничто. Нюра заявляет нам с отцом, что у нее есть свои обязанности. Я хочу знать совершенно точно, какие это обязанности. Я — мать! Я ее воспитываю и никому не позволю ломать мое воспитание!

Синицына с трудом сдерживала гнев; перегнувшись через стол к своей безмолвной собеседнице, она говорит быстро и нервно, словно отстукивая слова на пишущей машинке:

— В такое тяжелое время, когда мой муж работает день и ночь, а я, с больным сердцем, бегаю но очередям, чтобы накормить семью, у меня отнят покой. Но с этим никто не считается! Моя дочь растет эгоисткой, которой нет дела до матери. А я... — веки у Синицыной краснеют, в голосе слышатся слезы, — я должна положить этому конец, — шепотом доканчивает она, вытирая платком глаза.

Елена Александровна грустно и удивленно качает головой:

— Успокойтесь, гражданка Синицына... Ну, до чего вы себя довели? Ведь это совсем не так, как вы себе представляете. Я знаю вашу дочь и знаю ее товарищей. Я слышала о них много хорошего, — мягко успокаивает она расходившуюся женщину.

— Что ж тут хорошего? Я вижу их влияние на мою дочь, — плачет Синицына.

Она не слушает, что говорит ей эта чужая девушка. Ей легко говорить — она посторонняя. И хвалить легко. Вот эти похвалы и портят детей. А что же хорошего в этих товарищах, если они учат свою подругу дерзить матери и все от нее скрывать! Нюры никогда нет дома...

Елена Александровна снова и снова пытается успокоить Синицыну. Что ж плохого в том, что девочка работает в госпитале? Сейчас все люди — взрослые и дети — помогают своей Родине. Кто эти люди? Честные граждане, коммунисты, комсомольцы, пионеры. Все товарищи Нюры работают; она не может и не должна отрываться от коллектива.

В словах Елены Александровны есть то же, что с плачем бессвязно выкрикивает своим родителям Нюра. И это приводит Синицыну в бешенство. Она встает и дрожащими руками поправляет берет:

— Мы говорим на разных языках! Мне незачем сидеть тут и слушать ваши поучения. Я тоже советская женщина — меня агитировать не нужно. Но я еще и мать! Мать! Этого вы не понимаете!..

Синицына, не прощаясь, захлопывает за собой дверь. Не отвечая на поклон Грозного и не глядя на работающих школьников, она идет по двору, высоко подняв голову. Ничего! Она сама справится с дочерью, если школа не желает ей помочь. Она пойдет в госпиталь, вызовет главврача. Она узнает, где пропадает ее дочь...

Этой девушке кажется все так легко и просто. Кстати, кто она такая? Неважно, впрочем. Жаль только, что она, Синицына, не успела ей даже сказать, что у Нюры нет настоящей учебы, что Нюра останется на второй год, потому что не слушается матери и тянется за товарищами. С кем они занимаются? С мачехой одного из этих ребят. Конечно, это очень хорошо с ее стороны. Пусть она даже очень приличная женщина, но ведь она не учительница! Чем же это может кончиться? И мать должна стоять в стороне и молча смотреть, как гибнет ее дочь!..

Синицына останавливается. Она так измучена... Тут недалеко се дом. Дома она бросила все в беспорядке, даже не сняла с плиты кастрюльку с супом. Ну что ж, пускай все пропадает! Лучше бы отдала соседке — у той маленькие дети и муж на войне... Соседка так благодарна, когда с ней чем-нибудь поделиться. А делиться надо, теперь нельзя думать только о себе. Разве она, Синицына, этого не понимает? А какая-то чужая девушка читает ей нотации, как будто мать не хочет, чтобы ее дочь выросла порядочным человеком! А кто же, как не мать, радовался успехам дочери и каждое утро, провожая в школу, гладил ей пионерский галстук?.. Но куда же идти? Домой? В госпиталь?

Синицына решительно поворачивает к госпиталю. За углом она видит, как в раскрытые ворота прежней школы, медленно передвигаясь на костылях, опираясь на санитарок, идут раненые.

Синицына замедляет шаг. Боже мой, боже мой, сколько горя! И ведь у каждого есть мать, жена, дети... У нее свое горе, а у тех матерей — свое...

«Вот сидишь дома и все только около плиты толчешься. И никому от тебя никакого толку нет... Надо хоть папирос передать им через Нюру. — провожая глазами раненых, думает Синицына. — Ах, боже мой, боже мой, лучше бы не видеть всего этого!..»

На мостовой мелькает знакомый сарафанчик и светлые косички с синими ленточками. Нюра, стараясь попасть в ногу с раненым, осторожно ведет его через улицу. Худенькое плечо ее чуть-чуть гнется под темной тяжелой рукой.

Вот они переходят на тротуар...

Синицына, прячась за людьми, тихонько идет за дочерью. Может быть, Нюре тяжело вести раненого, — она могла бы ей помочь. Но о чем этот раненый боец говорит ее девочке?

— Вот, дочка, спасибо тебе, родная. И матери твоей спасибо, так и передай. Хорошо воспитала она тебя. Немало, верно, сил положила. Уж без этого не бывает. Мать — она мать... И об том сердце у нее болит и об этом. А главное, человека из своего дитяти сделать. Вот это ее материнская заслуга и есть... Сердце у нее доброе небось?

— Доброе, — тихо отвечает Нюра, внимательно глядя себе под ноги. Но, как ни тихо говорит Нюра, мать слышит каждое ее слово, каждый вздох.

— Вот и спасибо ей за дочку. Вечное спасибо матери за хорошего человека!.. Небось любишь ты ее? — ласково заглядывает в лицо девочки Егор Иваныч.

— Люблю.

В голосе Нюры звенят слезы. Чужому человеку они не слышны, но мать их слышит.

Она тихо поворачивается и, словно боясь что-то спугнуть в своем сердце, быстро идет домой.

«Только бы Нюра не видела меня, только бы не видела?» — думает она, торопясь скрыться за углом.

Глава 44. ДИРЕКТОР

Узнав о визите Синицыной, Леонид Тимофеевич долго беседовал с Еленой Александровной.

Елена Александровна возмущенно и горячо обвиняла мать Нюры.

— Вы не можете себе представить, Леонид Тимофеевич, что это за женщина! Плачет, кричит, не слушает даже, что ей отвечают. Нет, это ужасно! Я просто не знала, как ее успокоить.

Леонид Тимофеевич тяжело ворочался в кресле, щурил серьезные карие глаза.

— Она вас не слушала, а вы ее хорошо выслушали? — неожиданно спросил он.

Елена Александровна вопросительно посмотрела на директора.

— Конечно. Я изо всех сил пыталась ей доказать...

— Ну, доказать что-либо такой женщине трудно, а выслушать ее внимательно совершенно необходимо. Потому что она все же мать. Она пришла в школу. Она взволнована, плачет. Значит, совершенно потеряла руль управления собой. Допустим, что мы с ней не согласны, возмущены ею, но во всем этом словокипении, во всех этих обвинениях, которые она обрушила на школу, на меня, на вас, во всей этой каше надо хорошенько разобраться. Видите ли, такая Синицына — новинка для вас, но не для меня. Вы — человек молодой, горячий... — Леонид Тимофеевич мягко улыбнулся. — Обвинять-то ведь всегда легче, чем оправдывать. А причина есть всегда и во всем. Ничего не бывает без причины. Может, тут где-то кроется и наша вина...

Елена Александровна слушала без улыбки, не сводя с директора строгих синих глаз.

— Я не понимаю, какое оправдание вы хотите найти Синицыной? И, если вы найдете его, я обвиню вас... — Елена Александровна вспыхнула, пушистые брови ее колючими иголочками сошлись на переносье. — Я обвиню вас, Леонид Тимофеевич, в излишней сентиментальности, жалостливости... Я не имею права так говорить с вами, но я все-таки обвиню вас! — запальчиво говорит она.

Леонид Тимофеевич встает:

— Она мать. Это большое слово. И боюсь, что я все-таки найду ей некоторое оправдание. И знаете в чем? В наших ошибках!

— Что ж, гражданка Синицына с удовольствием перечислит вам наши ошибки, — с усмешкой сказала Елена Александровна.

— Ну да, конечно! Я дам ей полную возможность это сделать. Видите ли, когда человек приходит к нам за разрешением какого-нибудь вопроса, то мы должны, несмотря ни на что, найти способ поговорить с ним по душе... А кстати, во время вашего разговора как вы ее величали: гражданка Синицына или по имени и отчеству?

— Я не знала ее имени-отчества, — пожала плечами Елена Александровна.

Леонид Тимофеевич с улыбкой взглянул на нее:

— А надо было спросить. Если человека называют но имени-отчеству, то в этом чувствуется какое-то внимание к нему, официальный тон смягчается, и разговор между двумя людьми делается проще, откровеннее... В общем, я сейчас сам пойду к ней и узнаю, что ее растревожило.

Леонид Тимофеевич, сутулясь, взял со стола шляпу. На пороге он обернулся, с лукавой улыбкой взглянул на детски упрямый подбородок Елены Александровны, на ее прихмуренные брови и по-отечески сказал:

— А вас тоже учить надо. Вы еще молодой, нестреляный воробушек. Школа — это школа для всех: для родителей, для учителей, для вожатых! — Он весело усмехнулся. — А вы небось думали — только для ребят?

Шел мелкий дождь. Нюра стряхнула с панамки светлые, как бисер, капли и осторожно вошла в дом.

— У вас директор, — шепнула ей в передней соседка.

Нюре хотелось убежать, спрятаться. Она встала под вешалкой, между пальто, дрожащими пальцами расстегнула и снова застегнула пуговицы на своем жакетике. Прислушалась. Из комнаты доносились два голоса: один — частый, приглушенный, захлебывающийся словами; другой — ровный, спокойный. И каждый раз, когда первый голос резко повышался, второй ласково смягчал его тихим встречным вопросом. Нюра стояла долго-долго. Она и не подслушивала и не смела уйти. Постепенно голос Леонида Тимофеевича вернул ей мужество.

«Войду!» — подумала она. Но дверь приоткрылась, и директор, продолжая разговор, сказал:

— Ну так вот, Мария Ивановна: ничего нет неразрешимого. Значит, мы с вами договорились. А войдете в наш родительский актив — будем чаше встречаться и решать все вопросы сообща. Так что, милости просим! Приходите до начала занятий, мы всегда будем рады вашей помощи.

— Не знаю... просто не знаю как... — растерянно бормотала мать. — Чем я смогу помочь вам? Я ведь ничего не умею... — И совсем тихо, словно извиняясь, она добавила: — Побеспокоила я вас, Леонид Тимофеевич...

Нюра, боясь, что ее заметят, краснея от стыда, зарылась лицом в чей-то меховой воротник. Леонид Тимофеевич прошел мимо нее, держа в руках шляпу. Мать шла за ним. Нюра вдруг вспомнила, что на дворе дождь. Схватив отцовский зонтик, она поспешно выбежала на крыльцо.

— Леонид Тимофеевич, возьмите зонтик! Вот зонтик! — смущенно повторила она, заметив, что мать смотрит на нее с удивленной улыбкой.

Но Леонид Тимофеевич не удивился.

— Ничего, ничего, девочка! Все будет хорошо, все будет хорошо, — приговаривал он, раскрывая над головой зонт.

Низко склонив под зонтом свою лысеющую голову и держу в руке шляпу, он пошел к калитке. Мать и дочь стояли на крыльце и глядели ему вслед. Обеим казалось, что в их доме побывал чудесный доктор, принесший им избавление от неведомой и тяжелой болезни.