Часть первая Язык логики и философии 13 страница

Das Tier hat darum auch einen besonderen Verstand, wie es eine besondere Seele hat; es unterscheidet sich nicht bloss durch ein Minus von dem menschlichen Verstande. Es bleibt darum fьr den Menschen unmцglich, eine angemessene Vorstellung von den Zustдnden der Tierpsyche zu erhalten^2!.

370

Инстинкт

 

В Англии подобные теории развиваются в иной социальной атмосфере. Зачатки их появляются впервые в демократических религиозных сектах, и учения этих сект об энтузиазме дают начало позднейшим учениям о бессознательно-творящем ге­нии (о бессознательной разумности гения). И здесь мы можем проследить парал­лель: «классы общества — стороны индивидуальной души — животные, как члены общества». В античном и в новоевропейском рационализме животное и раб превра­щались в вещи, выкидывались за сферу культуры, или наоборот рассматривались в очки чистого интеллекта. Английские секты особенно настойчиво в противовес «ученым книжникам» выдвигали роль людей, одаренных наитием непосредст­венного вдохновения. В противовес учившимся, наученным выдвигались люди, которых научил сам дух. Из общественных групп получала таким образом поло­жительную оценку новая группа, заявляла о своих правах в противоположность интеллектуальному аристократизму совершенно новый строй психологии. Рука об руку с оправданием этих научаемых свыше, не в школах учившихся людей шло оправдание соответствующих пластов в индивидуальной психике: если на общест­венную значимость заявлял претензии вдохновенный, безотчетно-действующий пророк, то и в индивидуальной душе особый интерес стала привлекать темная сто­рона ее — сторона пророческого вдохновения. Один из писателей XVII века весьма показательно сближает пророческое исступление Пифии с исступлением англий­ских квакеров²⁶. В каком-то смысле действительно античная мантика, английское квакерство и английские учения о гении сходны. Здесь всюду профессионалу-жре­цу, профессионалу-художнику, вышколенным, выученным, противопоставляется непосредственно наученный самой природой, инстинктивно-творящий пророк, художественный гений. Первые теории гения, творящего чисто инстинктивно — это рефлексия (иногда только искры рефлексии) над пророчески-мантическими процессами. Как механика и химия возникают из рефлексии над производствен­ными, техническими процессами, обобщения ремесленника оказываются зароды­шами позднейших обобщений ученого²⁷, так обобщение мантической практики, обобщения, возникающие вокруг пророческих исступлений экстатиков, противопо­ложных культовым лицам — жрецам, дают первые теории гения. Но здесь возникает и третья параллель, о которой мы говорили. Это параллель пророчески-вдохновен­ных наитий с инстинктивными действиями животных. Пророческие, темные, неяс­ные, инстинктивные стороны человеческой души и члены общества, удел которых непосредственная пророческая одержимость, — им коррелят в ясновидении и про­роческом даре животных. Если для рационалиста — животное прежде всего рабочее животное, работающая машина — автомат Декарта, или такой же, только разум­ный человек, то здесь и у человека, и у животных в инстинкте — особое вдохновляю­щее начало, наряду с разумом. Достаточно напомнить о птицегадании, о легендах, касающихся языка птиц и дара разумения этого языка, получаемого отдельными людьми²⁸. «Kavi Индии, vates римлян, μήνης греков одновременно означает певца и мудреца; соответственным же образом пернатые певцы вместе с тем являются и всеведающими пророками»²⁹.

В этом понимании бессознательная целесообразность, своего рода разум­ность в действиях животных, должна получить свое объяснение. Проблемы нет там, где животное — автомат или где животное — то же, что человек, одарен­ный разумом. Эта проблема только там, где признается своеобразие инстинктив­ной силы.

У большинства так называемых примитивных народов бессознательно-ин­стинктивные действия связываются с представлениями о воздействии какой-то

____________ ^___________________ J I 1

посторонней силы. Разумность бессознательно-целесообразных действий объясня­ется из воздействия разумного высшего существа — из одержимости. В инстинкте действует или разумная природа, понимаемая как душа мира — т. е. персонифици­руемая, — или разумное божество. Так, по Цицерону (Ν. D. II, 51) животные дейст­вуют sine magistro duce natura. Он же замечает, что все инстинктивные, т. е. бессозна­тельно-целесообразные действия животных — «действия заботливой и творческой природы». По-видимому, в кругу именно этих представлений, шамански-пророче­ских, и вводится первоначально термин «инстинкт».

Что в самом деле значит слово «инстинкт»? Исчезнувший родоначальный глагол, stinguo, соответствующий греческому στίξω — значил: «колоть». Отсюда существительное instinctus (a также stinulus) означает между прочим то, что по-французски называется aiguillon — колючее орудие погонщиков скота, орудие, особенно употреблявшееся для понукания рогатого скота (волов, на которых па­хали землю, а также, заметим, применявшееся для понукания рабов). Глагол instinguere значит возбуждать, подстрекать³⁰. Необыкновенно ярко воскрешает этот образ понукания, чего-то погоняющего, лежащего в основе понятия инстинкта — Бодлер в строках:

Pendant que des mortels la multitude vile, Sous le fouet du Plaisir, ce bourreau sans merci, Va cueillir des remords dans la fкte servile и т. д.³¹

Надо заметить, что страдательное причастие instinctus, как и вообще глагол instinguere, встречается в древности гораздо чаще, нежели существительное instinctus. Страдательное причастие instinctus — возбужденный — предполагает ablativus — чем или кем. И действительно мы часто встречаем такие выражения как

instinctus furore et audacia (Cic.) — яростью и смелостью

tibiarum cantu (Cic.) — напевом флейт

vocibus (Liv.) — речами.

У Курция встречается выражение belua instincta rabie — зверь, возбужденный бешенством.

Но можно спрашивать не только «чем», но и «кем» возбуждается животное, человек. Поэтому говорится instinctus furiis (Liv.) — возбужденный фуриями, instinctus divino spiritu — божественным духом (Liv.). Соответственно существи­тельное instinctus, us означает акт возбуждения кого-то кем-то, но непременно кем-то. Говорится

instinctu Musarum (Lact.) instinctu daemonum (Lact.)

что можно было бы перевести «наитием» Муз, демонов. У Тацита встречается вы­ражение instinctu decurionum.

Едва ли не впервые мы находим существительное у Цицерона. Oracula quae instinctu divino affatuque funduntur — Оракулы изрекаемые под влиянием божествен­ного воздействия и вдохновения³². Кроме instinctus, instinguo есть существительное instinctor, которое обозначает возбудителя, виновника — instinctor belli (Tac.) sceleris (Tac.) dissensionum (Amm.) (ср. французский юридический термин instiqateur — подстрекатель).

Мы заключаем, что древнеримский instinctus существенно отличается от нашего Понимания тем, что когда мы спрашиваем себя «ней инстинкт», то подразумеваем Инстинкт самого животного или человека, действующего инстинктивно. Римлянин

372

Инстинкт

Инстинкт

 

будет мыслить всегда instinctus, как понуждение, исходящее от instinctor'a, потому и говорится instinctus Musarum, daemonum и т. п. Во французском языке этот термин раньше применялся совершенно так же, и только так. Боссюэ, например, говорит об instinct du St. Esprit, qui souffle oщ il vent³³. Заметим, что и там, где гово­рится об инстинкте природы, нет противоречия описанному воззрению. Вспом­ним, что в античности и средневековье (и даже частично в новое время) природа мыслится как индивидуальное существо, разумно руководящее ходом вселенной, а термин «закон природы» первоначально применяется совершенно в таком же смысле, как «закон правителя, закон сената и т. п.». Если поэтому у Корнеля встре­чаем «instinct de nature», то это совершенно однотипно с instinctus Musarum³⁴.

Но ведь это первое и самое первоначальное учение об инстинкте, вытекающее непосредственно из обычного и обиходного словоупотребления, не что иное как воззрение шаманизма и мантических верований — где в инстинкте непременно какое-то существо руководит бессознательной целесообразностью — инстинктив­ной деятельностью. Первоначально в инстинкте всегда кто-то толкает, колет, побу­ждает — закон природы φύσις, божество, демон, гений, бес. Этот «кто-то» вводится для объяснения телеологичности инстинктивных действий (бессознательной телеологии, т. е. квази- или псевдо-человеческой телеологии)³⁵. И когда позднее отказываются от этого «кого-то», сохраняя все же термин «инстинкт», то мы имеем здесь обычное в истории терминологии явление: традиция школы сохраняет слово, которое перестает значить то, что оно значило, и которое все же где-то влияет своими старыми смысловыми обертонами на новые представления. Если бы не было переноса старого слова для обозначения новых представлений, а изобрета­лось новое слово, то ряд недоразумений не имел бы места. Но неологизмам без меры всегда противостоит сила обычая. Поэтому-то еще в неовитализме мы узна­ем старые представления, круг шамански-мантических идей, но в значительной мере неосознанно-туманных, а поэтому и недоговоренных. Эту метафизику, по­рою глубоко скрытую за термином «инстинкт», чуяли многие. Борьба с метафи­зикой не раз заставляла начинать борьбу против самого слова «инстинкт». Бужан пишет:

Je serais mкme tentй de croire que ce que nous appelions instinct, n'est qu'un кtre de raison, un nom vuide de rйalitй, un reste de philosophie pйripatйticienne^J6.

Материалисты (Бюхнер, Фохт) ополчались на термин (и понятие) инстинкта за сохранившиеся в нем метафизико-теологические следы. О более новых нападениях на термин «инстинкт» будет сказано дальше.

Важно отметить, что описанное воззрение на инстинкт, в котором бессозна­тельно-целесообразные действия объясняются из воздействия повелевающего ра­зумного существа, генетически первое: из него развиваются теории инстинкта, как явления только природы, характерного для рационализма. «Толчок» сверхъестест­венного существа заменяется толчком «природы».

Всмотримся теперь ближе, как мыслится этот толчок природы, толкание при­родой в первоначальном своем виде. Учение об инстинкте природы в значительной мере уже удалилось от инстинкта, как побуждения или толчка, исходящего от сверхчеловеческого существа. Но неспроста даже здесь первоначальная разработка этого воззрения принадлежит стоикам — интерес которых к вопросам дивинации и мантики известен. Греческий первоисток учения о естественном инстинкте, об инстинкте естества — в стоическом учении об ορμή. 'Ορμή термин не стоический. По свидетельству Теофраста (De sensu 71) Демокрит уже говорил об ορμή της

φοράς, свойственной элементарным телам. Здесь ορμή, как видно, термин механи­ки. Стоики употребляют тот же термин психологически. Но не следует забывать, что античная и особенно стоическая психология гораздо ближе к физике, чем можно было бы думать сначала, и возможно, что в психологической ορμή нет даже метафоры, в особенности если вспомнить стоическое учение о телесности всего сущего, о пневме и тоносе пневмы. Даже привычка (ΐξις), одно из наиболее близких инстинкту понятий, трактуется у стоиков как особое напряжение материальной пневмы³⁸. То, что стоики первой ορμή считают не стремление к наслаждению, а стремление к самосохранению³⁹, указывает на то же: сдерживающая сила пнев­мы, являющаяся принципом сцепления частей тела и созидающая таким образом телесную индивидуальность — дает полный аналогон инстинкта самосохранения. Virtutes, vires, δυνάμεις души — это все в контексте античной механики «позитивно», «физично». Даже «движения души» в античности были не так далеки от движений механики, но механики полуанимистической и телеологической. У Плутарха в диа­логе семи мудрецов один из собеседников прямо аналогизирует стрелу, выпускае­мую скифом из лука, и животных, получающих толчок (инстинкт) от божества или природы. Это вполне гармонично с анимистической механикой древности. Впрочем, еще в новое время, при новой механике, деисты считали возможным говорить о божестве как о чем-то дающем первый толчок материальной вселенной, как о чем-то рождающем или передающем телам этот толчок, который позволяет телам двигаться затем самостоятельно, без постоянной поддержки. Если взгля­нуть на античную и в особенности средневековую динамику, то анимистическая теория impetus'a, державшаяся в механике от Филопона до Галилея и игравшая большую роль в выработке представлений о законе инерции, напомнит нам многие черты старинного учения об инстинкте как толчке, полученном от природы⁴⁰. Суть теории impetus'a заключается в следующем. Для всякого движения, даже прямолинейного и равномерного, потребна сила. Как же объясняется движение брошенного тела, когда тело отрывается от причиняющей движение силы? Кто движет, например, летящую стрелу? У Аристотеля роль движущего начала играл воздух. Филопон говорит о другой теории: телу сообщается «движущая сила», «движущая энергия», которая и движет его дальше. Через араба Аль-Битроги теория Филопона становится известной Западу, где ее развивает Альберт Саксон­ский. Николай Кузанский, находящийся под влиянием Альберта, приравнивает этот impetus к душе. Аналогично Кеплер истолковывает impetus как движущую душу. Если в механике говорилось о душах, то естественно, что в психологии гово­рилось о том же, о чем в механике. 'Ορμή камня не так уже отличалась от ορμή животного. Показательно, что Шенье⁴¹ прямо сближает инстинкт самосохранения У стоиков с текстом Спинозы (Exh. III, 6): «Unaquaeque res quantum in se est in suo esse perseverare conatur» — текстом, явно близким к проблемам инерции. Вспом­ним, что в популярных учебниках физики не так давно можно было встретить такую формулировку закона инерции: «всякое тело стремится сохранять состояние покоя или равномерного прямолинейного движения». Вся древняя психологиче­ская теория ορμή, таким образом, больше, чем простая метафора, больше, чем иносказательное, образное перенесение. Рассуждая об impetus'e, ορμή в душевной жизни человек средневековья и античности указанное из интроспекции облекал в образы внешнего мира и законы своей своеобразной механики применял к «внутреннему» миру совершенно так же, как человек просвещения, говоривший об l'homme machine, строил механику души по образцу существовавшей в его время механики. Может быть больше того, вся структура данного интроспективно

374

Инстинкт

сознания определялась тем физическим (а в конце концов социальным) бытием, которое давалось извне.

Теория άρμη у стоиков это такая же физика, как физика Декарта с его учением об автоматизме животных, хотя и физика телеологическая в противоположность механической Декарта. Царство животных у стоиков и у Декарта — φύσις, хотя самая φύσις и понимается существенно различно. В своем трактате «О гневе» Се­нека занят особенно тщательным проведением границ между миром разумно-чело­веческого и миром природы, к которому принадлежат инстинктивные действия животных. У животных нет гнева, потому что гнев — понятие социальное, гнев там, где обида, оскорбление, несправедливость. А в животных не общество, а природа.

Impetus habent ferae, rabiem, feritatem, incursum... Muta animalia humanis affectibus carent: habent autem similes Ulis quosdam impulsas.

Стоический физицизм, обособляющий животных от человека, в его конечных тенденциях очень четко разглядел Плутарх. Пытаясь редуцировать стоическую теорию до абсурда, Плутарх предвосхищает Декарта (De solert. anim. 3): «если мы скажем, что животные обладают не памятью, а как бы (ώσαν«) памятью, не гневом, а как бы гневом, не страхом, а как бы страхом, то почему не говорить, что они как бы видят, а не видят, как бы слышат, а не слышат и в конце концов не живут, а как бы живут». В мануфактурный период и делается этот вывод, наметившийся уже в Греции в эпоху развития денежного хозяйства. «Декарт с его определением животных как простых машин, — говорит Маркс⁴², — смотрит глазами мануфак­турного периода в отличие от средневековья, которое смотрело на животное как на помощника человека». Родство картезианства со стоицизмом в отношении подхода к животным, выражающееся в перевесе объективно-физической точки зрения, может быть выявлено еще на одном примере. Предшественником Декарта обычно считается испанец Pereira⁴³. Но на самом деле, давая чистую физику животного поведения, то есть лишая животных самопроизвольных действий, Перейра прово­дит физический детерминизм не механический, а детерминизм в духе античной физики: он кладет в основу движений «физически необходимые» законы симпатии и антипатии, понимаемых в смысле основных, управляющих всем физическим миром сил⁴⁴. На переходном этапе Перейры особенно ясно выявляется все сходст­во Декарта и стоиков, заключающееся в подчинении инстинктов законам природы в противоположность законам общества.

Утверждение, что природа руководит инстинктивными действиями, что разум­ность этих действий объясняется из разумности уже не сверхъестественного суще­ства, а природы, понимаемой как разумно-руководящее существо, имело одно важ­ное последствие. Инстинктивное действие исключало возможность личной ини­циативы, обезличивалось: инстинкт объяснялся из общих законов природы. За действия животных оказывался ответственным у стоиков πΰρ ηχνικόν — огонь-ми-родержец, а картезианцам приписывали воззрение, что Deus est anima brutorum· В противоположность разнообразию индивидуальных привычек, навыков, обычаев, инстинктивные действия совершаются по определенному, раз навсегда установ­ленному шаблону, который дает учащая природа. Выражения, обозначающие при­роду как верховную учительницу, бесчисленны⁴⁵. Научение природой для всех одинаково в противоположность индивидуальной лично-приобретенной искусно­сти. Это четко выражает Сенека: «Incertum est et inaequale, quidquid ars tradit: ex aequo venit, quod natura distribuit» (Ep. 121). Здесь нет места личной или индивидуальной

 

375

Инстинкт

свободе. Этот железный закон природы — управляет индивидуальными существа­ми с непреодолимой властностью и всех учит тому же. В этом сходство стоиков и картезианцев: хотя законы природы у тех и других разные и детерминизм одних телеологический, а других — механический, тем не менее и здесь и там между бро­шенным телом, летящей стрелой, животными инстинктами — в смысле подчине­ния естественной закономерности нет существенной разницы.

Детерминированность инстинктивных действий животных характерна не только для картезианства. И в других течениях подготовляется тоже воззрение. Монтень говорит о loy vraiment naturelle или инстинкте qui se voit universellement et perpйtu­ellement empreint aux bкtes et en nous (II, 69), Аддисон определяет инстинкт как im­mйdiate impression from the first Mover and the Divine energy acting in the crйatures^4б, Булье (1728) говорит об инстинкте как искусстве, que la nature enseigne а chaque animal et qui lui est infus par le crйateur и благодаря которому

sans le secours de l'habitude et de l'art, chaque animal suit une certaine tablature de mouvements industrieux pour parvenir а une fin propre а l'espиce dont il est⁴⁷.

Еще для Шеллинга⁴⁸ в действиях своих животные суть лишь

Ausdruck oder Werkzeug der im AH wohnenden Vernunft, ohne selbst vernьnftig zu sein. Bios in dem was sie tun, ist Vernunft, nicht in ihnen selbst. Sie sind vernьnftig durch blossen Zwang der Natur, denn die Natur ist selbst die Vernunft.

Из этих примеров мы видим, что в новом деизме и пантеизме продолжают существовать те же натуралистические представления стоиков о природе и ее необ­ходимости, управляющей инстинктивными действиями.

Когда пантеизм переходит в материализм, а пантеистический детерминизм — в механический, тогда указанное учение об инстинкте переходит в новую фазу своего развития. Интерес с вопроса об общей предопределенности инстинкта законом природы переходит на конкретное объяснение инстинктивных действий из законов природы. У Ламеттри мы находим окончательно сформулированной новую точку зрения: «L'Instinct consiste dans des dispositions corporelles purement mйchniques, qui font agir les animaux sans nulle dйlibйration»⁴⁹. У Бюффона мы нахо­дим подобные же попытки «рефлексологического» толкования инстинкта. Здесь родоначальники того направления, которое стремится свести инстинкты на рефлексы и тропизмы. Заметим, что теория тропизмов, разработанная Лебом, опирается на Фарадееву теорию силовых линий⁵⁰, и в ней, может быть впервые, биологический детерминизм инстинкта находит развитое и всестороннее физи­ко-механическое выражение. Этому позднему развитию механических картин инстинкта способствовало много причин. Хотя картезианство, физиологи Борелли, Haies и др. много дали уже в XVII веке для механики организма, однако следует помнить, что лишь постепенно происходило расслоение явлений на механические и биологические, позволившее некоторые биологические функции, а затем и все, трактовать механически. Если в древности даже дыхание и кровообращение пред­полагали низший вид душевной деятельности, их регулирующий, то ведь только в середине XVIII века анатом и физиолог Галлер различает раздражительность мускула и чувствительность нерва (irritabilitas и sensibilitas). Это различение, даю­щее повод к эмансипации мускульной деятельности от психической деятельности, вызывает большие споры, а шеллингианцы воскрешают опять учение о душе, ре­гулирующей дыхание и кровообращение. Только картезианцы и материалисты XVIII века содействовали развитию механических представлений об инстинкте,

376

Инстинкт

Инстинкт

 

но известно, что как раз картезианские идеи автоматизма встречали наибольшее сопротивление, даже в среде картезианцев, а философский материализм, часто дававший программу, а не резюме эмпирического исследования, не мог в XVIII веке во всех пунктах преодолеть сопротивления тех идеологических течений, которые господствовали в эмпирической науке, вернее в среде работников науки того времени. Даже в XIX веке движения иногда делили на импульсивные, реф­лективные и инстинктивные, и если физика первых двух развивалась успешно, то теория инстинкта обособлялась от них или удалялась в царство субъективной пси­хологии. Нельзя однако не признать, что какая-то непрерывная нить связывает теолого-метафизический и пантеистический детерминизм картезианцев и рефлек­сологические теории инстинкта, сводящего его к тропизмам. Во всех случаях ин­стинкт — сфера физики, хотя физика и понимается в каждом случае совершенно различная.

Понятие о природном инстинкте, постепенно освобождающееся от анимисти­ческих представлений, связывается весьма естественно с одним понятием: прирож­денного. Знаменательно, что природа и прирожденное — слова одного корня не только по-русски: φύσις — ίυφυτον, natura — innatum, nature — innй указывают на одно и то же. Природный инстинкт — прирожден, это прирожденное искусство. Nascitur ars ista, non discitur, говорит Сенека (Ер. 121). Многие авторы говорят об инстинкте как art innй. Чему же противопоставляется эта природа, этот инстинкт? Прежде всего тому, что индивид приобретает лично. В отличие от лично приобре­таемого в течение индивидуальной жизни инстинкт — «родовое наследие», то, что индивидуум получает от других — от рода или вообще от общества уже при своем рождении на свет. В споре о врожденности идей, инстинктов, который возникал уже в древности и возникает в классической философии нового времени с неслы­ханной силой, характерны две общественные установки: по одной человек ничего не получает даром, уже при рождении, и все свое познавательное богатство приоб­ретает извне в течение своей индивидуальной жизни (tabula rasa 1-й книги Локка, статуя Кондильяка), по другой — человек рождается на свет уже одаренный ка­ким-то наследием, либо в виде надела (монады наделены врожденными идеями), либо пользуется в течение своей индивидуальной жизни коллективным — об­щим — родовым достоянием (идеи, как трансцендентные, всем данные, но никому не принадлежащие данности). Уже та настойчивость, с которой эта основная анти­теза прирожденного, предопределенного предшествующими поколениями, с одной стороны, и лично приобретенного, с другой, появляется в самых разнообразных областях знания, тот пыл, который одушевляет споры о преформизме и эпигенези-се, например, — показывают, что мы имеем здесь нечто большее, чем распри школьных теорий, и действительно всем этим установкам в отдельных областях знания обще одно противопоставление: φύσις и νόμο?, прирожденные способности, с одной стороны, и индивидуальная выучка, взаимодействие среды и индивидуума, с другой. Это противопоставление, всегда возникающее с развитием денежного хозяйства, упирается в противопоставление исторической традиции и сознатель­но-рационального организования общества. Кардинальное противопоставление естественно возникшего (в обиходе, в быту, по традиции, по природе) и искусст­венно выученного одинаково существенны для развития как биологического, так и психологического учения об инстинкте. Теории инстинкта разбиваются на две группы: одна группа теорий выводит инстинкт из индивидуального опыта, сводит инстинктивные действия на привычки, другая выводит инстинкт из наследствен­ной передачи. Характерна борьба против наследственных инстинктов, которую

 

в 70-х годах прошлого столетия вел А. Уоллэс⁵¹. Сводя инстинктивные действия к подражанию. Уоллэс в области вопроса о пении птиц ссылается на опыты Бэр-рингтона⁵², автора 2-й половины XVIII века, то есть эпохи борьбы с априоризмом в Англии. Замечательно, что однажды Уоллэс⁵³ очень ясно проговаривается о той связи, которая существует между учением об инстинкте и тенденциями общефило­софскими: «инстинкт заключает в себе врожденные и совершенно определенные идеи, и если бы это было подтверждено, тогда бы он перевернул сенсационализм Милля и все понятия современных философов об опыте», то есть, добавим, догму английского буржуазного феноменализма. Что речь идет здесь не о фактах, а об общефилософских предпосылках истолкования фактов, видно из того, что даже при явлениях, где главную роль играют явления подражания, находят возможным говорить об инстинкте подражания. Если наблюдение Беррингтона над коноплян­кой, которая, усвоив первоначально пение жаворонка, сохраняет его даже тогда, когда попадает в общество коноплянок, говорит, казалось, против инстинктивности процесса пения у птиц, то и здесь однако можно говорить о наследственном ин­стинкте подражания. Заметим также, что последовательные эмпирики-ассоциани-сты в психологии естественно выступали против инстинкта. Достаточно напомнить о походе против инстинкта, предпринятом А. Бэном и другими английскими психологами.

Определенный строй мысли определенных эпох не ограничивается простым противопоставлением естественного и искусственного (традиционного и рацио­нального). Он чаще всего с неизбежностью тяготеет к истолкованию «естественного» по образцу рационального, тяготеет к сведению исторических форм жизни на рациональные. Φύσει — для него разновидность θίσει, инстинкт — возводится к индивидуальным, произвольным действиям, к привычкам и т. п. Инстинкт, как наследственное a priori, возводится к когда-то произвольно, сознательно совершав­шемуся действию. В целой группе теорий инстинктивные действия рассматриваются как потомки определенных действий, когда-то совершавшихся сознательно, то есть родоначальным оказывается индивидуальное действие θέσει, которому можно нау­чить, — пусть даже потом оно становится наследственным (таково воззрение Копа, Уорда, Вундта, Титченера). Точно так же, как, учась кататься на велосипеде, мы сначала производим сознательные действия, которые затем становятся бессозна­тельными и только потому, что раньше были сознательными, могут быть опять доведены до сознания, так точно даже автоматические движения сердца и внутрен­ностей ведут начало от прежних сознательных движений. Мотив ясен — область бессознательного превращается в аналогон сознания, в аналогон действий, произ­водившихся так же, как действия при обучении велосипедной езде. Праотцем этой теории оказывается рационализм XVII-XVIII века. Леруа, уже упоминавшийся нами, в своих «Философских письмах о разуме животных» (1764) весьма отчетливо формулирует ее основную мысль: