Военно-морская любовь

 

По морям, играя, носится

с миноносцем миноносица.

 

Льнет, как будто к меду осочка,

к миноносцу миноносочка.

 

И конца б не довелось ему,

благодушью миноиосьему.

 

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,

впился в спину миноносочки.

 

Как взревет медноголосина:

"Р-р-р-астакая мидоносина!"

 

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,

а сбежала миноносица.

 

Но ударить удалось ему

по ребру по миноносьему.

 

Плач и вой морями носится:

овдовела миноносица.

 

И чего это несносен нам

мир в семействе миноносином?

 

1915

 

 

ГИМН ЗДОРОВЬЮ

 

 

Среди тонконогих, жидких кровью,

трудом поворачивая шею бычью,

на сытый праздник тучному здоровью

людей из мяса я зычно кличу!

 

Чтоб бешеной пляской землю овить,

скучную, как банка консервов,

давайте весенних бабочек ловить

сетью ненужных нервов!

 

И по камням острым, как глаза ораторов,

красавцы-отцы здоровых томов,

потащим мордами умных психиатров

и бросим за решетки сумасшедших домов!

 

А сами сквозь город, иссохший как Онания,

с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,

голодным самкам накормим желания,

поросшие шерстью красавцы-самцы!

 

1915

 

ГИМН КРИТИКУ

 

 

От страсти извозчика и разговорчивой прачки

невзрачный детеныш в результате вытек.

Мальчик - не мусор, не вывезешь на тачке.

Мать поплакала и назвала его: критик.

 

Отец, в разговорах вспоминая родословные,

любил поспорить о правах материнства.

Такое воспитание, светское и салонное,

оберегало мальчика от уклона в свинство.

 

Как роется дворником к кухарке сапа,

щебетала мамаша и кальсоны мыла;

от мамаши мальчик унаследовал запах

и способность вникать легко и без мыла.

 

Когда он вырос приблизительно с полено

и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,

его изящным ударом колена

провели на улицу, чтобы вышел в люди.

 

Много ль человеку нужно? - Клочок -

небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.

Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,

обнюхал приятное газетное небо.

 

И какой-то обладатель какого-то имени

нежнейший в двери услыхал стук.

И скоро критик из имениного вымени

выдоил и брюки, и булку, и галстук.

 

Легко смотреть ему, обутому и одетому,

молодых искателей изысканные игры

и думать: хорошо-ну, хотя бы этому

потрогать зубенками шальные икры.

 

Но если просочится в газетной сети

о том, как велик был Пушкин или Дант,

кажется, будто разлагается в газете

громадный и жирный официант.

 

И когда вы, наконец, в столетний юбилей

продерете глазки в кадильной гари,

имя его первое, голубицы белей,

чисто засияет на поднесенном портсигаре.

 

Писатели, нас много. Собирайте миллион.

И богадельню критикам построим в Ницце.

Вы думаете - легко им наше белье

ежедневно прополаскивать в газетной странице!

 

1915

 

ГИМН ОБЕДУ

 

 

Слава вам, идущие обедать миллионы!

И уже успевшие наесться тысячи!

Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны

и тысячи блюдищ всяческой пищи.

 

Если ударами ядр

тысячи Реймсов разбить удалось бы -

по-прежнему будут ножки у пулярд,

и дышать по-прежнему будет ростбиф!

 

Желудок в панаме! Тебя ль заразят

величием смерти для новой эры?!

Желудку ничем болеть нельзя,

кроме аппендицита и холеры!

 

Пусть в сале совсем потонут зрачки -

все равно их зря отец твой выделал;

на слепую кишку хоть надень очки,

кишка все равно ничего б не видела.

 

Ты так не хуже! Наоборот,

если б рот один, без глаз, без затылка -

сразу могла б поместиться в рот

целая фаршированная тыква.

 

Лежи спокойно, безглазый, безухий,

с куском пирога в руке,

а дети твои у тебя на брюхе

будут играть в крокет.

 

Спи, не тревожась картиной крови

и тем, что пожаром мир опоясан,-

молоком богаты силы коровьи,

и безмерно богатство бычьего мяса.

 

Если взрежется последняя шея бычья

и злак последний с камня серого,

ты, верный раб твоего обычая,

из звезд сфабрикуешь консервы.

 

А если умрешь от котлет и бульонов,

на памятнике прикажем высечь:

"Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов -

твоих четыреста тысяч".

 

1915

 

ВОТ ТАК Я И СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ

 

Ну, это совершенно невыносимо!

Весь как есть искусан злобой.

Злюсь не так, как могли бы вы:

как собака лицо луны гололобой -

взял бы

и все обвыл.

 

Нервы, должно быть...

Выйду,

погуляю.

И на улице не успокоился ни на ком я.

Какая-то прокричала про добрый вечер.

Надо ответить:

она - знакомая.

Хочу.

Чувствую -

не могу по-человечьи.

 

Что это за безобразие!

Сплю я, что ли?

Ощупал себя:

такой же, как был,

лицо такое же, к какому привык.

Тронул губу,

а у меня из-под губы -

клык.

 

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.

Бросился к дому, шаги удвоив.

Бережно огибаю полицейский пост,

вдруг оглушительное:

"Городовой!

Хвост!"

 

Провел рукой и - остолбенел!

Этого-то,

всяких клыков почище,

я и не заметил в бешеном скаче:

у меня из-под пиджака

развеерился хвостище

и вьется сзади,

большой, собачий.

 

Что теперь?

Один заорал, толпу растя.

Второму прибавился третий, четвертый.

Смяли старушонку.

Она, крестясь, что-то кричала про черта.

 

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,

толпа навалилась,

огромная,

злая,

я стал на четвереньки

и залаял:

Гав! гав! гав!

 

1915

 

ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ НЕЛЕПОСТИ

 

Бросьте!

Конечно, это не смерть.

Чего ей ради ходить по крепости?

Как вам не стыдно верить

нелепости?!

 

Просто именинник устроил карнавал,

выдумал для шума стрельбу и тир,

а сам, по-жабьи присев на вал,

вымаргивается, как из мортир.

Ласков хозяина бас,

просто - похож на пушечный.

И не от газа маска,

а ради шутки игрушечной.

Смотрите!

Небо мерить

выбежала ракета.

Разве так красиво смерть

бежала б в небе паркета!

Ах, не говорите:

"Кровь из раны".

Это-дико!

Просто избранных из бранных

одаривали гвоздикой.

Как же иначе?

Мозг не хочет понять

и не может:

у пушечных шей

если не целоваться,

то - для чего же

обвиты руки траншей?

Никто не убит!

Просто - не выстоял.

Лег от Сены до Рейна.

Оттого что цветет,

одуряет желтолистая

на клумбах из убитых гангрена.

Не убиты,

нет же,

нет!

Все они встанут

просто -

вот так,

вернутся

и, улыбаясь, расскажут жене,

какой хозяин весельчак и чудак.

Скажут: не было ни ядр, ни фугасов

и, конечно же, не было крепости!

Просто именинник выдумал массу

каких-то великолепных нелепостей!

 

1915

 

ГИМН ВЗЯТКЕ

 

 

Пришли и славословим покорненько

тебя, дорогая взятка,

все здесь, от младшего дворника

до того, кто в золото заткан.

 

Всех, кто за нашей десницей

посмеет с укором глаза весть,

мы так, как им и не снится,

накажем мерзавцев за зависть.

 

Чтоб больше не смела вздыматься хула,

наденем мундиры и медали

и, выдвинув вперед убедительный кулак,

спросим: "А это видали?"

 

Если сверху смотреть - разинешь рот.

И взыграет от радости каждая мышца.

Россия - сверху - прямо огород,

вся наливается, цветет и пышится.

 

А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза

и лезть в огород козе лень?..

Было бы время, я б доказал,

которые - коза и зелень.

 

И нечего доказывать - идите и берите.

Умолкнет газетная нечисть ведь.

Как баранов, надо стричь и брить их.

Чего стесняться в своем отечестве?

 

1915

 

ВНИМАТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ВЗЯТОЧНИКАМ

 

Неужели и о взятках писать поэтам!

Дорогие, нам некогда. Нельзя так.

Вы, которые взяточники,

хотя бы поэтому,

не надо, не берите взяток.

Я, выколачивающий из строчек штаны,-

конечно, как начинающий, не очень часто,

я-еще и российский гражданин,

беззаветно чтущий и чиновника и участок.

Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,

приникши щекою к светлому кителю.

Думает чиновник: "Эх, удалось бы!

Этак на двести птичку вытелю".

Сколько раз под сень чиновник,

приносил обиды им.

"Эх, удалось бы,- думает чиновник,-

этак на триста бабочку выдоим".

Я знаю, надо и двести и триста вам -

возьмут, все равно, не те, так эти;

и руганью ни одного не обижу пристава:

может быть, у пристава дети.

Но лишний труд - доить поодиночно,

вы и так ведете в работе года.

Вот что я выдумал для вас нарочно -

Господа!

Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,

берите деньги и драгоценности мамашины,

чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике

зажал сбереженный рубль бумажный.

Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.

Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!

У старых брюк обшарьте карманы -

в карманах копеек на сорок мелочи.

Все это узлами уложим и свяжем,

а сами, без денег и платья,

придем, поклонимся и скажем:

Нате!

Что нам деньги, транжирам и мотам!

Мы даже не знаем, куда нам деть их.

Берите, милые, берите, чего там!

Вы наши отцы, а мы ваши дети.

От холода не попадая зубом на зуб,

станем голые под голые небеса.

Берите, милые! Но только сразу,

Чтоб об этом больше никогда не писать.

 

1915

 

ЧУДОВИЩНЫЕ ПОХОРОНЫ

 

 

Мрачные до черного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов черный орден.

 

Траур воронов, выкаймленный под окна,

небо, в бурю крашеное,-

все было так подобрано и подогнано,

что волей-неволей ждалось страшное.

 

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,

пыльного воздуха сухая охра,

вылез из воздуха и начал ехать

тихий катафалк чудовищных похорон.

 

Встревоженная ожила глаз масса,

гору взоров в гроб бросили.

Вдруг из гроба прыснула гримаса,

после -

 

крик: "Хоронят умерший смех!" -

из тысячегрудого меха

гремел омиллионенный множеством эх

за гробом, который ехал.

 

И тотчас же отчаяннейшего плача ножи

врезались, заставив ничего не понимать.

Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь,-

усопшего смеха седая мать.

 

К кому же, к кому вернуться назад ей?

Смотрите: в лысине - тот -

это большой, носатый

плачет армянский анекдот.

 

Еще не забылось, как выкривил рот он,

а за ним ободранная, куцая,

визжа, бежала острота.

Куда - если умер - уткнуться ей?

 

Уже до неба плачей глыба.

Но еще,

еще откуда-то плачики -

это целые полчища улыбочек и улыбок

ломали в горе хрупкие пальчики.

 

И вот сквозь строй их, смокших в один

сплошной изрыдавшийся Гаршин,

вышел ужас - вперед пойти -

весь в похоронном марше.

 

Размокло лицо, стало - кашица,

смятая морщинками на выхмуренном лбу,

а если кто смеется - кажется,

что ему разодрали губу.

 

1915

 

ЭЙ!

 

 

Мокрая, будто ее облизали,

толпа.

Прокисший воздух плесенью веет.

Эй!

Россия,

нельзя ли

чего поновее?

 

Блажен, кто хоть раз смог,

хотя бы закрыв глаза,

забыть вас,

ненужных, как насморк,

и трезвых,

как нарзан.

 

Вы все такие скучные, точно

во всей вселенной нету Капри.

А Капри есть.

От сияний цветочных

весь остров, как женщина в розовом капоре.

 

Помчим поезда к берегам, а берег

забудем, качая тела в пароходах.

Наоткрываем десятки Америк.

В неведомых полюсах вынежим отдых.

 

Смотри, какой ты ловкий,

а я -

вон у меня рука груба как.

Быть может, в турнирах,

быть может, в боях

я был бы самый искусный рубака.

 

Как весело, сделав удачный удар,

смотреть, растопырил ноги как.

И вот врага, где предки,

туда

отправила шпаги логика.

 

А после в огне раззолоченных зал,

забыв привычку спанья,

всю ночь напролет провести,

глаза

уткнув в желтоглазый коньяк.

 

И, наконец, ощетинясь, как еж,

с похмелья придя поутру,

неверной любимой грозить, что убьешь

и в море выбросишь труп.

 

Сорвем ерунду пиджаков и манжет,

крахмальные груди раскрасим под панцирь,

загнем рукоять на столовом ноже,

и будем все хоть на день, да испанцы.

 

Чтоб все, забыв свой северный ум,

любились, дрались, волновались.

Эй!

Человек,

землю саму

зови на вальс!

 

Возьми и небо заново вышей,

новые звезды придумай и выставь,

чтоб, исступленно царапая крыши,

в небо карабкались души артистов.

 

1916

 

ДЕШЕВАЯ РАСПРОДАЖА

 

 

Женщину ль опутываю в трогательный роман,

просто на прохожего гляжу ли -

каждый опасливо придерживает карман.

Смешные!

С нищих -

что с них сжулить?

 

Сколько лет пройдет, узнают пока -

кандидат на сажень городского морга -

я

бесконечно больше богат,

чем любой Пьерпонт Морган.

 

Через столько-то, столько-то лет

- словом, не выживу -

с голода сдохну ль,

стану ль под пистолет -

меня,

сегодняшнего рыжего,

профессора разучат до последних йот,

как,

когда,

где явлен.

Будет

с кафедры лобастый идиот

что-то молоть о богодьяволе.

 

Склонится толпа,

лебезяща,

суетна.

Даже не узнаете -

я не я:

облысевшую голову разрисует она

в рога или в сияния.

 

Каждая курсистка,

прежде чем лечь,

она

не забудет над стихами моими замлеть.

Я - пессимист,

знаю -

вечно

будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,

- а ее богатства пойдите смерьте ей!-

великолепие,

что в вечность украсит мой шаг,

и самое мое бессмертие,

которое, громыхая по всем векам,

коленопреклоненных соберет мировое вече,-

все это - хотите? -

сейчас отдам

за одно только слово

ласковое,

человечье.

Люди!

Пыля проспекты, топоча рожь,

идите со всего земного лона.

Сегодня

в Петрограде

на Надеждинской

ни за грош

продается драгоценнейшая корона.

За человечье слово -

не правда ли, дешево?

Пойди,

попробуй,-

как же,

найдешь его!

 

1916

 

НАДОЕЛО

 

Не высидел дома.

Анненский, Тютчев, Фет.

Опять,

тоскою к людям ведомый,

иду

в кинематографы, в трактиры, в кафе.

 

За столиком.

Сияние.

Надежда сияет сердцу глупому.

А если за неделю

так изменился россиянин,

что щеки сожгу огнями губ ему.

 

Осторожно поднимаю глаза,

роюсь в пиджачной куче.

"Назад,

наз-зад,

назад!"

Страх орет из сердца.

Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

 

Не слушаюсь.

Вижу,

вправо немножко,

неведомое ни на суше, ни в пучинах вод,

старательно работает над телячьей ножкой

загадочнейшее существо.

 

Глядишь и не знаешь: ест или не ест он.

Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он.

Два аршина безлицого розоватого теста!

хоть бы метка была в уголочке вышита.

 

Только колышутся спадающие на плечи

мягкие складки лоснящихся щек.

Сердце в исступлении,

рвет и мечет.

"Назад же!

Чего еще?"

 

Влево смотрю.

Рот разинул.

Обернулся к первому, и стало иначе:

для увидевшего вторую образину

первый -

воскресший Леонардо да Винчи.

 

Нет людей.

Понимаете

крик тысячедневных мук?

Душа не хочет немая идти,

а сказать кому?

 

Брошусь на землю,

камня корою

в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.

Истомившимися по ласке губами

тысячью поцелуев покрою

умную морду трамвая.

 

В дом уйду.

Прилипну к обоям.

Где роза есть нежнее и чайнее?

Хочешь -

тебе

рябое

прочту "Простое как мычание"?

 

    Для истории

 

Когда все расселятся в раю и в аду,

земля итогами подведена будет -

помните:

в 1916 году

из Петрограда исчезли красивые люди.

 

1916

 

ХВОИ

 

 

Не надо.

Не просите.

Не будет елки.

Как же

в лес

отпустите папу?

К нему

из-за леса

ядер осколки

протянут,

чтоб взять его,

хищную лапу.

Нельзя.

Сегодня

горящие блестки

не будут лежать

под елкой

в вате.

Там -

миллион смертоносных осок,

ужалят,

а раненым ваты не хватит.

Нет.

Не зажгут.

Свечей не будет.

В море

железные чудища лазят.

А с этих чудищ

злые люди

ждут:

не блеснет ли у окон в глазе.

Не говорите.

Глупые речь заводят:

чтоб дед пришел,

чтоб игрушек ворох.

Деда нет.

Дед на заводе.

Завод?

Это тот, кто делает порох.

Не будет музыки.

Рученек

где взять ему?

Не сядет, играя.

Ваш брат

теперь,

безрукий мученик,

идет, сияющий, в воротах рая.

Не плачьте.

Зачем?

Не хмурьте личек.

Не будет -

что же с того!

Скоро

все, в радостном кличе

голоса сплетая,

встретят новое Рождество.

Елка будет.

Да какая -

не обхватишь ствол.

Навесят на елку сиянья разного.

Будет стоять сплошное Рождество.

Так что

даже -

надоест его праздновать.

 

1916