Мильтиад, или осужденный победитель

Два почти одновременно происшедших события могут в наибольшей степени претендовать на то, чтобы считаться границей, отделяющей архаическую эпоху древнегреческой истории от классической (во всяком случае, если мы подходим к этой периодизации с точки зрения исследователя процессов, имевших место в политической жизни; понятно, что, например, для искусствоведа критерии будут иными): демократические реформы Клисфена в Афинах, проводившиеся с 508/507 г. до н.э. и вплоть до конца VI в., и начало Греко-персидских войн (500 г. до н.э.). Что касается клисфеновских реформ, в рамках данной работы мы не будем говорить о них подробно. Во-первых, об этой странице афинской истории, как мы уже говорили, существует необъятная исследовательская литература[542] (особенно выросшая в количественном отношении в течение 1990-х гг., в связи с 2500-летним юбилеем демократии в Афинах), и вряд ли есть необходимость способствовать ее дальнейшему разрастанию. Во-вторых, для книги, в которой главное — личностный фактор в древнегреческой общественной жизни, индивидуальности политических деятелей, — Клисфена никак нельзя назвать подходящей фигурой. О перипетиях его биографии, о том, как личность "отца афинской демократии" отразилась на специфике его реформаторской деятельности, сказать практически ничего нельзя. Парадок-

[271]

 

сальным образом получилось, что о Клисфене мы вообще знаем очень мало; он оказался в известной степени "теневой" фигурой, не привлек к себе внимания авторов последующих эпох. Не известно, чтобы в античности кто-то написал или хотя бы пытался составить его жизнеописание; тем более это не представляется возможным в наше время[543], — мы просто не располагаем необходимым материалом. Был ли Клисфен человеком неяркой индивидуальности? В этом позволительно усомниться; во всяком случае, осуществленные им преобразования характеризуют его как неординарного, оригинально мыслившего и поступавшего деятеля. Богата неожиданными поворотами и его судьба. Сложные взаимоотношения с Писистратидами, в ходе которых Клисфен оказывался то в фаворе, то в опале; хитроумная стратагема, позволившая ему с помощью Дельфийского оракула и спартанского войска возвратиться из изгнания на родину и вновь достигнуть влиятельного положения; нестандартный ход в межаристократической борьбе — прямая апелляция ко всему гражданскому коллективу, совершенно изменившая характер афинской политики; ссора с былыми покровителями — спартанцами... Этого, в принципе, хватило бы на полноценную биографию — но только в том случае, если бы сухой перечень фактов наполнился для нас, так сказать, "плотью и кровью". А этого, увы, не происходит ввиду состояния традиции[544]. Если не общепринятым, то, во всяком случае, наиболее авторитетным является мнение (насколько можно судить, в целом вполне оправданное), согласно которому именно с деятельности Клисфена необходимо начинать отсчет истории классической афинской демократии. Значительно менее ясен вопрос о конкретных механизмах, посредством которых свершилось столь радикальное изменение политическо-

[272]

 

го строя. Что именно сделал Клисфен, от чего Афины после него стали совсем иными, чем были раньше (а в том, что они стали иными, сомневаться не приходится)? Чем больше об этом пишут современные антиковеды, тем сложнее и запутаннее начинает выглядеть проблема. Основная причина подобного положения вещей заключается в том, что важнейшие из имеющихся в нашем распоряжении сообщений о реформах (Herod. V. 66 — 69; Arist. Ath. pol. 21 — 22), называя вещи своими именами, неудовлетворительны. Ни Геродот, ни Аристотель не дают целостного очерка деятельности Клисфена; более того, на первый взгляд создается впечатление, что оба они главного смысла этой деятельности просто не поняли. Их внимание в наибольшей степени привлекает реформа административного деления афинского полиса, создание новой системы из десяти фил, делящихся на триттии и демы. Бесспорно, значение этого новшества не следует недооценивать; особенно важным представляется нам учреждение дема как первичной единицы полисной структуры[545]. Однако реформа административного устройства сама по себе еще не приводит к появлению демократии. Такого рода реформы известны в греческом мире и до Клисфена, в архаическую эпоху[546], но ни в одном случае их плодом не стало формирование демократического полиса. О каких-либо иных преобразованиях Клисфена, помимо реформы фил, Геродот вообще не упоминает. Аристотель же говорит о "других, новых законах", которые издал Клисфен — καινούς δ' άλλους (sc. νόμους) θεϊναι τον Κλεισθένη. Может быть, в содержании этих других законов следует видеть

[273]

 

"тайну" рождения демократии? В "Афинской политии" эксплицитно отмечаются лишь три из них: учреждение Совета Пятисот, коллегии стратегов, а также закон об остракизме. Что касается этого последнего, то нам уже приходилось писать[547], что остракизм (десятилетнее изгнание из полиса видных политиков, осуществлявшееся посредством голосования надписанными глиняными черепками), во-первых, не должен, вопреки распространенному мнению, считаться институтом, характерным исключительно для тех греческих государств, где существовала демократия; во-вторых, Клисфен, скорее всего, не изобрел его, а модифицировал ранее употреблявшуюся в какой-то иной форме процедуру; в-третьих, закон об остракизме был порожден к жизни конкретными перипетиями внутриполитической борьбы в Афинах конца VI в. до н.э., а не принципиальными идейными установками. Далее, коллегия стратегов — должностных лиц, избиравшихся общим голосованием демоса и наделенных значительными полномочиями, — тоже сама по себе еще не может считаться особенно "демократичной". Напомним, в связи с этим, что архонты в Афинах избирались народным голосованием явно еще до реформ Клисфена. К тому же первоначально роль стратегов в политической жизни была далеко не столь велика, какой она стала впоследствии. Даже на полях сражений, т.е. в главной сфере своей компетенции, они еще в 490 г. до н.э. подчинялись архонту-полемарху (Herod. VI. 109). Выход стратегов из этого подчинения имел место, очевидно, лишь после реформы 487 г. до н.э., когда архонтов стали избирать по жребию. Наконец, Совет Пятисот тоже не был чем-то абсолютно новым; он появился на свет в результате преобразования Совета Четырехсот, созданного еще Солоном, — преобразования, обусловленного в основном чисто технической причиной, увеличением количества фил (10 вместо 4). Иногда, правда, подчеркивается, что Совет Пятисот отличался от предшествовавшего ему органа тем, что в нем получили представительство все аттические демы[548]. Однако, строго говоря, нам ничего неизвестно о принципах комплектования Совета Четырехсот. Ни в коей мере нельзя исключать, что в нем тоже были представлены низшие адми-

[274]

 

нистративные подразделения полиса (для времени Солона таковыми должны были являться навкрарии[549]). Часто ссылаются еще на одно свидетельство Аристотеля, но на этот раз уже в "Политике" (1275b25), согласно которому Клисфен ввел в афинский гражданский коллектив каких-то новых граждан, и видят именно в этом одну из главных демократических мер. Но — даже независимо от того, что данный пассаж содержит серьезные проблемы как текстуального, так и содержательного характера, и, соответственно, его интерпретация остается дискуссионной[550], — расширение гражданского коллектива тоже характерно не только для греческих демократий[551]. К этому средству нередко прибегали в процессе любых политических переворотов. Пользовались им даже тираны (представители как Старшей, так и Младшей тирании), давая права гражданства своим наемникам. Иными словами, ни одна из перечисленных выше реформ сама по себе отнюдь не вела автоматически к установлению демократии. Почему же их совокупность должна была иметь такой результат? По некому мистическому принципу "перехода количества в качество"? Масштабность перемен остается необъясненной. Итак, где же пресловутые "демократические законы"? Может быть, Геродот и Аристотель, увлекшись описанием других мер Клисфена, попросту забыли о них рассказать, и следует поискать релевантный аутентичный материал, который имел шанс сохраниться у прочих античных авторов (например, во фрагментах аттидографов)? Вместо того, чтобы заниматься тщетными поисками подобного рода, резоннее (и плодотворнее) было бы, на наш взгляд, попытаться максимально конкретно определить, — а это возможно! — в чем заключался итог "революции Клисфена", что нового появилось в политической жизни Афин после нее. Обнаружива-

[275]

 

ются, как минимум, три принципиально новых реалии: 1) экклесия (народное собрание), а не какой-либо иной орган, стала отныне высшим органом власти, реальным носителем верховного государственного суверенитета; 2) резко возросла степень участия рядовых граждан в управлении государством (достаточно вспомнить, как индифферентно отреагировали афиняне на свержение Гиппия, а с другой стороны — как активно и пристрастно решали они судьбы своих политических лидеров уже в начале V в. до н.э.); 3) принцип так называемой "исономии" (равенства перед законом), зародившийся уже раньше в аристократической среде, с клисфеновских времен распространился на весь гражданский коллектив; представители знати не имели теперь ровно никаких привилегий по сравнению с массой демоса. Эти три важнейших компонента нового политического порядка были, естественно, не изолированными, а находились в теснейшей взаимной связи друг с другом. Действуя в этой взаимной связи, они и породили демократический полис. Именно они, а не реформа фил, не введение демов, не учреждение Совета Пятисот и т.п. Но в силу чего возникли сами перечисленные реалии? Что вызвало к жизни, в частности, политическую активность и сознательность народа? Следует ли предполагать наличие каких-то специальных (не дошедших до нас) законов Клисфена, действовавших в этом направлении, — законов, в которых предписывалось бы, скажем, κύριον εΐναι τὸν δήμον, πάντας μετέχειν της πολιτείας, τους Αθηναίους ισόνομους εΐναι? Нам это представляется весьма сомнительным. Главное в другом. Не та или иная конкретная мера Клисфена, а сама его апелляция к демосу в год архонтства Исагора — вот что стало поворотным пунктом, первым актом, создавшим классическую афинскую демократию. Демос впервые ощутил себя не орудием в чьей-то чужой игре, а самостоятельной и мощной силой, способной распоряжаться полисом и брать на себя ответственность за принимаемые решения. В этот-то момент в его руки и перешла власть. Может быть, Клисфен уже и сам не был рад такому развитию ситуации, но повернуть события вспять было не в его силах. Оставалось выполнять сделанные обещания и делать то, что от него ожидали. Особенно ярко зависимость лидера Алкмеонидов от демоса вырисовалась в период, когда в Афинах хозяйничал Клеомен I. Клисфен попросту бежал из города, очевидно, испугавшись; демос же выдворил Клеомена, а

[276]

 

вместе с ним и Исагора, и дал возможность Клисфену возвратиться. Все последующие клисфеновские реформы, в том числе и такая важная, как введение системы демов, вносили, конечно, новые немаловажные штрихи в формирующееся демократическое устройство, но базовые принципы этого последнего были заложены не ими, а самим тем обстоятельством — повторим и подчеркнем, — что гражданский коллектив во всей своей совокупности оказался (не в силу чьего-то решения, но в силу фактического положения вещей) господином государства. Почему же об этом прямо не написали Геродот и Аристотель? Думается, не потому, что они не понимали сути "революции Клисфена", а напротив, потому, что они не только сами вполне ее понимали, но и основательно полагали, что и для их аудитории эта суть тоже очевидна и не нуждается в дополнительных разъяснениях. Интеллигентный греческий читатель (слушатель) — а именно такого прежде всего имели в виду оба вышеназванных автора — прекрасно представлял себе, каким образом в результате политической революции (а не каких-либо навязанных "сверху" реформ) устанавливается демократический режим. Что действительно необходимо было разъяснить — это конкретные нюансы, которые не были общими для всего греческого мира, а имели свою специфику в разных полисах. В частности, совершенно уникальной (во всяком случае, это можно утверждать при нынешнем уровне наших знаний) являлась клисфеновская реформа административного устройства, создание территориальных, но в то же время дисперсных фил с довольно сложными механизмами распределения по этим филам триттий и демов. Вот как раз это и Геродот, и Аристотель просто обязаны были растолковать, коль скоро они рассчитывали, что их будут читать не только афиняне, тем более что сюжет действительно непрост[552]. Как и следовало ожидать, именно на реформе фил оба они и остановились наиболее подробно. Возвращаясь к итогам реформ Клисфена, упомянем еще о следующем (особенно важном в контексте настоящей работы) обстоятельстве. Эти реформы стали, бесспорно, этапным событием в афинской истории. Подчеркнем, однако, что превращение демоса в наиболее мо-

[277]

 

гущественную силу в государстве ни в коей мере не означало немедленного и полного исчезновения аристократии с политической сцены. Да и сам Клисфен — выходец из древнего и знаменитого рода, — конечно, не допустил бы этого. Лидеры знатного происхождения на протяжении еще почти столетия продолжали занимать ведущее положение в полисе даже при демократическом устройстве. Рядовым гражданам приходилось считаться с тем, что аристократы, будучи людьми более богатыми, образованными, обладая необходимым количеством досуга, значительно лучше были подготовлены к участию в государственном управлении. Поэтому на высшие должности еще долго по традиции избирали почти исключительно их, к их мнению старались прислушиваться, хотя, безусловно, теперь уже демос прочно держал знать под своим контролем. Справедливости ради следует сказать, что в большинстве своем представители аристократии приняли клисфеновские реформы (источники ничего не сообщают о какой-либо оппозиции им с чьей бы то ни было стороны) и стремились в новых условиях действовать во имя блага всего государства. Итак, непосредственное воздействие "афинской демократической революции" на общественную жизнь полиса заключалось отнюдь не в ликвидации политической роли аристократии[553], а скорее в существенном изменении механизмов власти, использовавшихся ее представителями[554]. Отошло в прошлое господствующее положение знати в религиозной сфере, были в известной мере подорваны (хотя и не вполне) ее экономические позиции, стали играть меньшую роль традиционный престиж и внешние (ксенические и матримониальные) связи. Постепенно прекратили существование крупные региональные группировки, опиравшиеся на "клиентелу". Правда, некоторые исследователи считают возможным говорить о "клиентах" в афинском по-

[278]

 

лисе еще и в V в. до н.э.[555], но нам подобная постановка вопроса представляется уже анахронистичной[556]. На место региональных групп пришел новый тип политической организации — гетерия[557]. Формирование гетерий происходило, очевидно, на протяжении всего столетия; важной вехой в их оформлении стала, в частности, деятельность Фукидида, сына Мелесия, в 440-х годах. А самое главное заключалось в том, что отныне любая политическая активность аристократии была не произвольной с ее стороны, как раньше, а находилась под контролем демоса и могла осуществляться только через демос. Весьма важную роль в политической карьере стало играть, в частности, занятие магистратур, число которых в классическую эпоху значительно возросло по сравнению с архаической. Правда, в Афинах так никогда и не сложилась, в отличие от Рима, "лестница" из последовательно проходимых государственных должностей. Тем не менее в V в. до н.э. некая официальная позиция была гораздо более необходима для общего влиятельного положения политика, чем в следующем столетии. Случай с Демосфеном, который был одним из самых авторитетных деятелей в полисе и при этом почти никогда в своей жизни не занимал магистратур, в V в. почти немыслим. А поскольку занятие важной и дающей реальную власть должности (прежде всего домогались, конечно, поста стратега) было возможно единственным путем — через голосование в экклесии, — аристократы должны были неизбежно апеллировать к демосу как к источнику своих полномочий. Отдельные представители знати по-разному относились к изменению условий политической жизни. Были аристо-

[279]

 

краты, которые воспринимали это негативно и даже болезненно; они не могли найти себе места в мире демократического полиса (типичным примером такой фигуры является, кстати, как раз Мильтиад, о котором наиболее подробно пойдет речь в данной главе). На другом полюсе — Фемистокл, не только охотно принявший новые "правила игры", но и постаравшийся извлечь из них максимальную выгоду для себя[558]. Но, как бы то ни было, новые механизмы уже не обеспечивали, как прежде, безусловного обладания властью для аристократии, поскольку не являлись ее исключительной прерогативой. И это — одна из главных черт, отличающих политическую жизнь афинского полиса в V в. до н.э. от того, что происходило в предшествующем столетии.

 * * *

Классическая эпоха, особенно ее первая половина — V век до н.э. — стала для Греции временем апогея, высшего расцвета цивилизации, полисного строя. Буквально во всех сферах жизни — политической, культурной, экономической — Эллада уверенно выдвинулась на первое место в тогдашнем мире, и это было признано всеми ее соседями. Однако перед тем, как достигнуть пика процветания, страна и народ должны были пройти, пожалуй, через самое серьезное испытание в своей истории. Уже самое начало нового исторического периода ознаменовалось появлением страшной опасности, поставившей под вопрос само существование греческих полисов. Эта опасность исходила от великой Персидской державы. До того, в VIII —VI вв. до н.э., внешнеполитическая ситуация в целом была весьма благоприятной для греческого мира. В течение нескольких столетий (что по меркам древнего мира чрезвычайно редко, можно сказать, уникально) Греция не знала сколько-нибудь серьезных внешних угроз: никто из соседей не имел ни достаточных сил, ни желания покушаться на независимость этой, в общем-то, бедной и малопривлекательной для потенциальных захватчиков страны, иметь дело с ее воинственным, свободолюбивым народом. Более характерным было установление дружественных, взаимовыгодных отношений греков с окружающими государства-

[280]

 

ми (на востоке — с Лидией[559], на юге — с Египтом[560], на севере — с фракийскими династами[561]). Следует сказать, что отсутствие крупномасштабной внешней опасности было одним из важных факторов спокойного, поступательного развития Греции в архаическую эпоху, которое привело к столь выдающимся результатам. Однако положение рано или поздно не могло не измениться. Поддерживая в течение всего периода архаики активные связи с Востоком[562], греки не могли, конечно, не знать, что где-то далеко, за спинами их соседей — Лидии и мелких царств Малой Азии, — растут и рушатся, борются и сокрушают друг друга государства-гиганты: Ассирия, Мидия, Нововавилонская держава... Но представления об этих центрах силы были до определенного момента довольно смутными, поскольку непосредственного политического воздействия на жизнь Балканской Греции они еще не оказывали. И лишь Персидская держава, победив и инкорпорировав всех своих соперников в восточном мире, вступила в прямое соприкосновение с миром греческим.

[281]

 

Персия под властью династии Ахеменидов превратилась во второй половине VI в. до н.э. после ряда успешных завоеваний в колоссальное государство, простиравшееся от Северо-Западной Индии до Анатолии, от Средней Азии до Египта. Такой империи еще не знала до того история человечества. Она обладала необъятной территорией, многомиллионным населением, неисчерпаемыми природными ресурсами, огромным экономическим и военным потенциалом. При этом новая мировая держава постоянно разрасталась, стремясь подчинить себе все окрестные земли. Уже в 546 г. до н.э., когда над персами властвовал еще основатель их могущества — царь Кир, — была покорена Лидия и захвачена ее столица Сарды (последний лидийский царь Крез, по одним сведениям, был взят в плен, а по другим — покончил самоубийством, бросившись в огонь). Тем самым Кир вышел к побережью Эгейского моря, где лежали богатые греческие города областей Иония и Эолида. Все эти малоазийские полисы, конечно, не могли противостоять могучему натиску нового врага. К тому же в силу обычной для полисного мира раздробленности они не смогли организовать объединенные силы сопротивления, скоординировать свои действия и были вынуждены поодиночке подчиниться персам. На несколько десятилетий позже, в 513 г. до н.э., в царствование одного из наиболее выдающихся правителей Ахеменидской державы — Дария I — завоеватели сделали первый шаг в Европу. Дарий, переправившись с сильным войском через Черноморские проливы, двинулся в поход на скифов, обитавших за Дунаем, в степях Северного Причерноморья. Скифская кампания оказалась неудачной[563]; персидский царь возвратился, не достигнув ровно никаких результатов. Однако побочным итогом похода было то, что персы теперь обосновались на северном (фракийском) побережье Эгейского моря, где тоже было немало греческих полисов. Персидское владычество, таким образом, распространилось на области, находившиеся в непосредственном соприкосновении с Балканской Грецией, и именно она должна была стать следующей жертвой экспансии Ахеменидов. Военное столкновение греков и персов представлялось совершенно неизбежным. В конечном счете оно действительно произошло, вылившись в длительную, растянувшую-

[282]

 

ся на полвека серию Греко-персидских войн (500 — 449 гг. до н.э.)[564]. Давая предварительную сравнительную оценку сил двух сторон, вступивших в конфликт, нельзя не поразиться их чудовищной несоизмеримости. Громадной мощи империи Ахеменидов должны были противостоять разрозненные, не создавшие единого государства, находившиеся в постоянной борьбе друг с другом полисы Эллады, которые к тому же зачастую ослаблялись внутренними конфликтами. Но даже между этими полисами не было единомыслия по отношению к персидской угрозе. Некоторые, в том числе весьма крупные и значительные города-государства (Аргос, Фивы), были склонны либо подчиниться "великому царю" (так греки называли царя персов), либо сохранять нейтралитет, что было равносильно той же уверенности в грядущем поражении. Своеобразной была позиция такого авторитетного панэллинского религиозного центра, как Дельфийский оракул, к мнению которого прислушивались в любом полисе. Дельфийское жречество не то чтобы проповедовало откровенно персофильские взгляды, но было в принципе не прочь заручиться такой же благосклонностью со стороны Кира и Дария, какой оно когда-то пользовалось со стороны Креза. Во всяком случае, Дельфы на первом этапе войн выступали против сопротивления, считая его бесполезным и заведомо обреченным на неудачу[565]. Таким образом, исход военных действий казался восточным владыкам предрешенным заранее; Греция представлялась им легкой добычей, а война наверняка виделась непродолжительной и победоносной. В действительности, однако, события приняли совершенно иной оборот. Вооруженный конфликт оказался затяжным; не случайно его называют в современной науке (как и в древности) "войнами", а не "войной". Это и на самом деле была целая цепь военных столкновений, отделенных друг от друга мирными передышками. Говоря об общем характере Греко-персидских войн,

[283]

 

необходимо отметить, что для воюющих сторон этот характер был полярно противоположным. Для империи Ахеменидов речь шла об очередной захватнической, агрессивной акции, каких немало было в ее истории. Для греческих же полисов вопрос стоял иначе: под угрозой оказалась их независимость, более того — само их существование как самобытного типа социально-политической организации. Над ними нависла опасность быть растворенными в громадном механизме мировой державы, стать такими же рядовыми подданными персидских царей, как и десятки других народов. Это могло бы привести к гибели полисной цивилизации, к постепенной утрате достижений древнегреческой культуры, развивавшейся оригинальными, не похожими на древневосточные путями. Впрочем, всё это было осознано греками лишь позднее, так сказать, "задним числом". И, кстати, именно длительные Греко-персидские войны послужили мощным катализатором развития этнического и цивилизационного самосознания в эллинском мире, которое имело место в V в. до н.э.[566] Осмысляя мир в рамках ментальной оппозиции "мы — они", вообще характерной для традиционных обществ, а в данном случае подкрепленной еще и обстоятельствами внешнего характера, греки постепенно начали осознавать уникальность собственного пути развития, свою "непохожесть" на остальных. Соответственно, они в такой степени, как никогда раньше, стали противопоставлять себя всем остальным народам (особенно народам Востока), объединяемым под понятием "варвары". Это было связано с тем, что Греко-персидские войны воспринимались как смертельная схватка греческого мира со всем восточным миром. Во многом это представление было оправданным: ведь Ахемениды действительно объединили под своим скипетром едва ли не весь Ближний и Средний Восток. Слово "варвар", появившееся значительно раньше, но имевшее вполне нейтральную по эмоциональной окраске семантику[567], теперь приобрело отчетливо негативный, уничижительный оттенок.

[284]

 

Именно в этих условиях в массовом сознании сформировался масштабный миф о Греко-персидских войнах[568]. Следует сказать, что в рамках любой эпохи и любой цивилизации крупный и трудный военный конфликт очень скоро приобретает "мифологическое измерение", становится мощным источником мифотворчества, отчасти спонтанного, отчасти сознательного. Не стали, конечно, исключением и греки. В их последующих представлениях вооруженное столкновение с Ахеменидской державой получило чрезвычайно героизированный, а, значит, одномерный облик. Оно выглядело так, как будто бы эллины единым фронтом, сплоченно, сознательно и с полным пониманием последствий поднялись на борьбу против общего врага. Разумеется, были в их среде отступники и предатели, которые потом понесли заслуженную кару. В действительности, однако, картина была значительно сложнее. Как говорилось выше, никакого единства между греческими полисами по отношению к персидской угрозе в начале V в. до н.э. не было. Как те полисы, которые решили выступить против персов, так и те, которые не присоединились к их движению, руководствовались отнюдь не идеями общего плана об "эллинах" и "варварах", а конкретно-ситуативными соображениями. Так, для Аргоса "братья"-спартанцы представлялись несравненно более серьезной опасностью, чем далекая Персия. В предыдущей главе мы видели, что точно такую же позицию еще во времена Клисфена занимали и Афины, которые готовы были просить помощи у персидского сатрапа против той же Спарты. В Афинах, правда, ситуация впоследствии изменилась, о чем мы подробнее и будем говорить ниже. Более того, не было единства не только между греческими полисами, но и внутри них. Гражданский коллектив раскалывался на противостоящие друг другу группировки, из которых одни симпатизировали персам или, по крайней мере, не испытывали к ним непримиримой враждебности, а другие, напротив, готовы были бороться с ними до последней возможности, а на самый худой конец — уйти в изгнание. Такой конфликт разгорался даже в тех городах, которые подвергались непосредственной опасности подчинения персам, т.е. в ситуации, когда, казалось бы, единство и сплоченность необходимы более всего. В другом месте[569] мы при-

[285]

 

водим с указаниями на источники ряд примеров (Теос, Фокея, Византий и Калхедон, возможно, также Гераклея Понтийская), когда перед лицом персидской угрозы часть населения уходила в колонии, а другая предпочитала остаться на месте и подчиниться завоевателям. Тем более острой должна была быть внутриполитическая борьба по "персидскому вопросу" во многих из тех полисов, которые находились в Балканской Греции и поэтому на первых порах могли еще не опасаться непосредственно за свою судьбу. Афины как раз прекрасно иллюстрируют именно такой тип развития событий. После свержения тирании и проведения демократических реформ, как уже говорилось выше, резко интенсифицировалась политическая жизнь. Следует полагать, что по любому сколько-нибудь важному вопросу в афинской экклесии кипели горячие дебаты. Верх одерживала то одна, то другая сторона, в результате подчас принимались противоречивые, не согласованные друг с другом и не вытекающие одно из другого решения. Это дает повод говорить об определенной непоследовательности внешней политики Афин в начале V в. до н.э. Однако следует помнить о том, что причина непоследовательности — не замешательство или растерянность афинских властных органов, а наличие большого количества мнений, у каждого из которых, естественно, находились свои "лоббисты". Нам уже приходилось подробно писать о главных политических группировках в Афинах времени начала Греко-персидских войн[570], и здесь мы будем в основном опираться на сделанные в указанных работах выкладки. Отношение к Персии было, бесспорно, главным вопросом всей общественной жизни, и вопрос этот, помимо всего прочего, осложнялся двумя специфическими для Афин обстоятельствами (связанными друг с другом). Во-первых, как мы уже знаем, афинское посольство еще в 506 г. до н.э. дало персидскому сатрапу Сард Артаферну "землю и воду", т.е. формально признало свою зависимость. С момента этого принципиально важного для персов ритуально-юридического акта Ахемениды должны были рассматривать афинян как подданных. Даже если афинское народное собрание по возвращении послов дезавуировало их действия

[286]

 

и не ратифицировало договор[571], для персов это уже не могло иметь никакого значения. Или, точнее, имело значение того, что подданные взбунтовались и должны быть (если не сразу, то с течением времени) усмирены. Афины, таким образом, находились в весьма щекотливом положении, которое становилось еще более уязвимым в силу второго обстоятельства: при персидском дворе находился свергнутый тиран Гиппий. Этого дряхлого[572], но, похоже, еще не утратившего надежд на реванш старца держали там скорее всего "для острастки" и в качестве запасного варианта. К тому же ни для кого не было секретом, что в Афинах по-прежнему остается достаточно влиятельной политическая группировка, в которую входили сторонники и даже родственники Гиппия. Возглавлял эту группировку некий Гиппарх, сын Харма, которого иногда считают внуком Гиппия[573], впрочем, на наш взгляд, без достаточных к тому оснований. И дело тут даже не в том, что внуку тирана не позволили бы безнаказанно оставаться в Афинах; напротив, Аристотель (Ath. pol. 22. 4) прямо пишет, что "афиняне со свойственной народу снисходительностью позволили тем из сторонников тиранов, которые не принимали участия в их преступлениях во время смут, проживать в городе"[574]. Однако разве захотел бы сам Гиппий, уходя из Афин, оставить своего внука в руках враждебных граждан, подвергая его риску всевозможных опасностей? Ведь Гиппий очень заботился о собственном потомстве. Достаточно вспомнить о том, что, собственно, отказаться от тирании его заставил страх за судьбу своих детей (см. в предыдущей главе)[575]. Но в

[287]

 

том, что Гиппарх, сын Харма, принадлежал к Писистратидам и находился в каком-то родстве с изгнанным тираном, сомневаться не приходится[576]. Этот политик в начале V в. до н.э. настолько усилил свое влияние, что был даже избран архонтом-эпонимом на 496/495 г. Очевидно, число афинян, с ностальгией вспоминавших о временах тирании, было довольно значительным. Впрочем, вряд ли Гиппарх открыто призывал к отмене реформ Клисфена, реставрации режима единоличной власти и возвращению Гиппия. В источниках об этом ничего не сообщается, да и в целом выглядит маловероятным. Видную (пожалуй, наиболее видную) роль в политической жизни Афин первых лет V в. до н.э. продолжала играть группировка, ориентировавшаяся на Алкмеонидов. Клисфена в это время, судя по всему, уже не было в живых[577], и его сторонников возглавлял, как можно утверждать с наибольшей степенью уверенности, его родственник по женской линии Ксантипп (впоследствии — отец Перикла)[578]. Алкмеонидов тоже нельзя причислить к решительным противникам Персии. Их позиция по отношению к Ахеменидской державе может быть охарактеризована скорее как умиротворительная. Имея давние и выгодные связи с Востоком, Ахемениды отнюдь не были расположены ссориться с крупнейшим в этом регионе центром силы. Поэтому они, в принципе, могли идти на коалиции с группировкой Гиппарха, сына Харма, но лишь до определенной черты. Прежде всего последователи Клисфена ни в коем случае не потерпели бы реставрации Гиппия в Афинах. К тому же, помимо "персидского вопроса", весьма животрепещущими в афинской внешней политике оставались отношения со Спартой. В период клисфеновских реформ два сильнейших в Балканской Греции государства находились

[288]

 

на грани войны, а временами даже переходили за эту грань. И в дальнейшем афино-спартанские отношения некоторое время не могли нормализоваться. Носителями антиспартанских настроений по преимуществу были Алкмеониды, и в этом они не могли найти общего языка с группировкой Гиппарха. Дело в том что, как мы видели выше, спартанцы помирились с Гиппием и даже одно время вынашивали планы возвращения его в Афины. Еще одна политическая группировка, которая на протяжении 90-х годов V в. до н.э. только начинала формироваться, но уже сразу заявила о себе как о влиятельной силе, возглавлялась молодым перспективным политиком Фемистоклом. Первоначально Фемистокл был близок к Алкмеонидам[579], однако затем отошел от них. Причинами этого были, во-первых, безусловно, его личные амбиции, нежелание оставаться на вторых ролях, во-вторых же, примиренческая позиция Алкмеонидов по отношению к Персидской державе. Фемистокл, очевидно, чутко уловивший настроения широких масс демоса, осознал, что эта позиция будет становиться всё более непопулярной, и возглавил ту часть гражданского коллектива, которая была настроена по отношению к персам особенно непримиримо. Что же касается Спарты, то с ней Фемистокла тоже ничего не связывало. Избрание этого политика архонтом-эпонимом на 493/492 г. до н.э.[580] со всей убедительностью продемонстрировало, что теперь с ним нельзя уже было не считаться. Итак, внутриполитическая жизнь в первые годы молодой афинской демократии была предельно интенсивной и напряженной. При этом не может не броситься в глаза, что главные вопросы, встававшие на "повестку дня", относились, вопреки достаточно распространенному мнению, отнюдь не к форме правления (крайне затруднительно было бы отыскать в Афинах этого времени принципиальных, "идейных" сторонников демократии, олигархии и т.д.). Главными аспектами борьбы были, с одной стороны, межличностное противостояние крупнейших политических лидеров, в начале V в. до н.э. происходивших еще, как и прежде, исключительно из среды аристократической элиты, а с другой —

[289]

 

дискуссия по поводу выбора внешнеполитических ориентации (главными здесь были, повторим, вопросы, о modus vivendi с Персией и Спартой).

 * * *

Раскол мнений стал вполне очевидным уже в период Ионийского восстания, ознаменовавшего собой начало Греко-персидских войн. Как мы видели в предыдущей главе, Спарта отказала ионийцам в помощи. После этого посольство восставших во главе с Аристагором направилось в Афины, где бывший милетский тиран держал речь перед народным собранием. Здесь ему удалось добиться большего успеха: афиняне послали в Восточную Эгеиду эскадру из 20 кораблей под командованием влиятельного гражданина Меланфия[581]. Не приходится сомневаться в том, что решение далось непросто: Геродот (V. 97) сообщает, что Аристагору пришлось долго и настойчиво просить афинян о помощи, осыпать их всевозможными обещаниями. Мы не можем сказать с полной уверенностью, какая политическая группировка сыграла главную роль в отправке эскадры. Во всяком случае, вряд ли это было бы сделано без согласия Алкмеонидов, влияние которых на тот момент было преобладающим[582]. Не ис-

[290]

 

ключаем, что решение было принято в известной мере в пику спартанцам: вот-де, они устранились от содействия братьям-эллинам, а мы поможем! Однако прибывший в Ионию афинский контингент вел себя непоследовательно и после первых же неудач был отозван на родину (Herod. V. 103). Ионийцы и после этого обращались в Афины за помощью, но теперь получили решительный отказ. Возможно, афинские политические лидеры посчитали, что восставшие слишком уж решительно и безоглядно, со смелостью обреченных, ведут атакующие действия против персов, не думая о возможных последствиях. Впрочем, всех нюансов происходивших в первой половине 90-х годов V в. событий мы не можем реконструировать на основании краткого рассказа Геродота. Наивным было бы думать, что отзыв афинской эскадры сыграл сколько-нибудь значительную роль в конечной судьбе Ионийского восстания. Его неудача была предрешена ввиду слишком уж большого перевеса сил у персов. Тем не менее можно уверенно утверждать, что, когда в 494 г. до н.э. в Афины пришла весть о падении Милета, в народном собрании раздавались голоса в том духе, что в поражении ионийцев есть доля и афинской вины. Нашумевшая трагедия драматурга Фриниха "Взятие Милета", поставленная в архонтство Фемистокла и имевшая ярко выраженную антиперсидскую направленность, произвела в городе настоящий шок (Herod. VI. 21). Враждебные по отношению к Персии настроения резко возросли, тем более что всем было понятно: теперь от попытки "возмездия" со стороны Дария все равно не уйти. И действительно, после подавления Ионийского восстания у персов, во-первых, были развязаны руки для активизации дальнейших наступательных действий на западе. Во-вторых, у них появлялся теперь и подходящий предлог для вмешательства в дела Балканской Греции. Таким предлогом было "наказание" Афин и Эретрии за то, что они предоставили помощь ионийским "мятежникам". Не забудем о том, что афиняне после злополучного посольства при Клисфене по-прежнему рассматривались Ахеменидами как подданные. Впрочем, персидские власти, по своему обыкновению, не спешили, очевидно, полагая, что победа от них в любом случае не уйдет. Во всяком случае, основательность подготовки Дарий явно предпочитал быстроте удара. В 492 г. царский зять Мардоний, один из лучших персидских военачальников того времени, во главе сильного флота и армии дви-

[291]

 

нулся северным берегом Эгейского моря "на Эретрию и Афины" (Herod. VI. 43). На этот раз силы вторжения ждала неудача: флот потерпел крушение в буре у мыса Афон, а сухопутное войско понесло большие потери от ночного нападения фракийцев. Мардоний возвратился в Азию, так и не достигнув пределов Эллады; однако новая экспедиция была, естественно, лишь вопросом времени. К этому времени персы уже приняли твердое решение восстановить Гиппия у власти в Афинах (Herod. V. 96). В такой-то обстановке, в высшей степени напряженной и с году на год осложняющейся, в афинской политической жизни неожиданно появилось и сразу властно заняло лидирующую позицию новое действующее лицо, — точнее, "хорошо забытое старое". Это и был Мильтиад, главный герой данной главы. Главным источником, сообщающим о жизни и деятельности Мильтиада, является опять-таки Геродот. Здесь мы попадаем в ситуацию, сходную с той, с которой столкнулись, когда писали о Клеомене I. Сведения "отца истории" о Мильтиаде чрезвычайно важны и информативны. Он рассказывает о происхождении Мильтиада, о деяниях его ближайших предков и родственников, приводит факты первого периода биографии этого афинского политика (в частности, связанные с его пребыванием на Херсонесе Фракийском), а особенно подробно останавливается, что вполне понятно, на времени наибольшей славы Мильтиада, на последнем этапе его карьеры (рубеж 90 — 80-х годов V в. до н.э.). Но при этом Геродот не дает единого и связного повествования о Мильтиаде; перед нами скорее цепь отдельных экскурсов (наиболее богата такими экскурсами шестая книга "Истории", кульминацией которой является Марафонская битва), и исследователь должен решать задачу приведения всех этих данных во взаимное соотношение и правильную хронологическую последовательность. Большая часть той информации о Мильтиаде, которая содержится в произведениях более поздних представителей нарративной традиции, прямо или косвенно восходит к Геродоту. Спорадически упоминаются, правда, и некоторые новые нюансы его биографии, но обычно бывает трудно судить, насколько эти детали аутентичны. Ведь образ Мильтиада по мере складывания традиции о нем[583] все более подвер-

[292]

 

гался мифологизации. Марафонский победитель был в числе тех политических деятелей, которые практически сразу же превращались в предмет пропагандистской борьбы, становились знаменем тех или иных тенденций, что, естественно, не способствовало формированию объективного и беспристрастного отношения к нему. Существует античное жизнеописание Мильтиада, принадлежащее перу римского биографа I в. до н.э. Корнелия Непота (кстати, именно оно открывает сборник непотовских биографий). Впрочем, это произведение приходится отнести к малоинформативным, к тому же нелегким для использования. Смесь сведений, полученных из Геродота, да зачастую при этом еще и искаженных, и собственных домыслов, порой отдающих беспочвенной фантазией, — вот что оно собой представляет. При очень небольшом объеме в нем огромное количество разного рода путаницы и несообразностей[584]. Достойно сожаления, что биографию Мильтиада не написал Плутарх. Даже удивительно, почему "херонейского мудреца" не привлекла эта колоритная фигура (а может быть, плутархово жизнеописание Мильтиада существовало, но не дошло до нас?[585]). Что же касается современной историографии о Мильтиаде, то одним из важнейших исследований и по сей день остается работа Г. Берве[586]. Существуют и другие посвященные ему монографии (Г. Бенгтсон, К. Кинцль)[587]. В ряде статей рассматриваются отдельные события жизни Мильтиада, в том числе его правление на Херсонесе Фракийском[588], Мара-

[293]

 

фонское сражение[589], суд над этим афинским полководцем[590]. В отечественном же антиковедении фигура Мильтиада по непонятным нам причинам находится в совершенном небрежении. Достаточно привести один пример. В книге В.М. Строгецкого[591] анализируется политическая история Греции в V в. до н.э. (до Пелопоннесской войны) и, соответственно, достаточно подробно говорится о деятельности Фемистокла, Аристида, Кимона, Эфиальта и др., а вот имя Мильтиада парадоксальным образом даже не упоминается (!). Нам представляется, что это связано со следующим обстоятельством. В российской науке об античности вплоть до совсем недавнего времени (особенно в советский период) было в основном принято рассматривать политическую борьбу в классических Афинах под углом будто бы имевшего место дуального противостояния "демократы — олигархи". Мильтиад, пожалуй, в меньшей степени, нежели любой другой афинский политик, укладывается в эту схему. Напротив, во всех перипетиях его биографии наиболее выпукло выступает на первый план личностно-харизматический, а не "программно-идеологический" фактор. Таким образом, он оказывался фигурой, "неудобной" для анализа с точки зрения априорных теоретических установок; можно было, конечно, попытаться разрешить возникающее противоречие, но гораздо легче было сделать вид, что Мильтиада как бы вовсе не существовало.

 * * *

Мильтиад, сын Кимона, из дема Лакиады (таково было его полное гражданское имя после клисфеновских реформ) родился в Афинах в середине VI в. до н.э. Точная дата его рождения, как и практически для всех афинских политиков этого времени, неизвестна. Обычно в качестве таковой называют — в известной мере условно и приблизительно — 550 г. до н.э. Может быть, эту датировку следовало бы удрев-

[294]

 

нить на четыре — пять лет. В 524/523 г. до н.э. Мильтиад был архонтом-эпонимом, а эту должность разрешалось занимать лишь лицам, достигшим тридцатилетнего возраста. Впрочем, в период тирании Писистратидов в политической жизни были возможны любые исключения из правил (например, крайне сомнительно, что сын Гиппия Писистрат Младший, являвшийся архонтом-эпонимом в 522/521 г. до н.э., к этому времени достиг уже тридцати лет), так что придавать этому обстоятельству слишком большой вес не следует. Тираны вполне могли санкционировать занятие архонтского поста гражданином, не удовлетворявшим каким-то формальным требованиям для этого (в частности, слишком молодым), если этот гражданин устраивал их по иным критериям. По происхождению Мильтиад был знатнейшим аристократом. Он принадлежал к роду Филаидов, одному из самых древних и уважаемых в Афинах[592]. Можно ответственно утверждать, что по своей роли в афинской истории Филаиды если и уступали кому-нибудь, то разве что Алкмеонидам. По интересному совпадению оба рода были не исконно аттическими ("автохтонными"), а иммигрантскими, прибывшими на свою новую родину на рубеже II —I тыс. до н.э. Если Алкмеониды были потомками пилосских беженцев Нелеидов, то Филаиды возводили свое происхождение к не менее знаменитым предкам, в конечном счете к сыну Зевса Эаку, правившему, согласно легендарной традиции, на Эгине. Внуком Эака был могучий Аякс, царь Саламина, прославившийся в Троянской войне, а сыном (или, по другим сведениям, вну-

[295]

 

ком) Аякса, в свою очередь, Филей, переселившийся с Саламина в Аттику и ставший основоположником-эпонимом рода Филаидов (Herod. VI. 35; Plut. Sol. 10; Paus. I. 35. 2). Изначальной резиденцией рода стала местность на восточном аттическом побережье, в районе Браврона, иными словами, в регионе, который в VI в. до н.э. назывался Диакрией. Отнюдь не случайно при создании системы демов Клисфеном тот дем, центром которого был Браврон, получил официальное название Филаиды[593]. Однако аристократический род, если он хотел быть влиятельным не только на локальном, но и на общеполисном уровне, должен был обзавестись резиденцией также и в самих Афинах или, по крайней мере, поблизости от них. Так и поступили Филаиды (если не все, то во всяком случае одна или несколько самых сильных входивших в род семей), причем, судя по всему, довольно рано. Уже к концу VI в. до н.э., как показывает демотик Мильтиада и его потомков, эта ветвь Филаидов обосновалась в пригородной местности (дем Лакиады). Род Филаидов уже в архаическую эпоху дал Афинам целый ряд выдающихся политических деятелей. Так, в середине VII в. до н.э. должность архонта-эпонима занимал некий Мильтиад (Paus. IV. 23. 10; VIII. 39. 3). В том, что это лицо принадлежало к интересующему нас роду и, таким образом, являлось далеким предком главного героя данной главы, сомневаться практически не приходится: имя Мильтиад в архаическую, да еще и в классическую эпоху было употребительно в афинском полисе исключительно у Филаидов. Интереснее другое: в традиции фигурируют два (!) архонтства Мильтиада — 664/663 и 659/658 гг. до н.э., что является редчайшим, просто-таки уникальным случаем. Как известно, по афинским законам дважды занимать эпонимную должность запрещалось. За какие же заслуги для Мильтиада было сделано исключение? Или, может быть, перед нами не один, а два архонта, которые были тезками и, соответственно, родственниками? И в том, и в другом случае можно утверждать, что роль Филаидов в политической жизни Афин была в VII в. до н.э. чрезвычайно большой, что род занимал в это время в полисе какое-то особое положение. Сказанное подтверждается двумя обстоятельствами. Во-первых, для Филаидов традиция фиксирует полное и непрерывное генеалогическое древо — от легендарного

[296]

 

Аякса вплоть до VI в. до н.э.[594] Независимо от степени аутентичности тех или иных конкретных компонентов этой стеммы, само ее наличие — опять-таки большая редкость. Ничем подобным не могут похвастаться ни Алкмеониды, ни даже Писистратиды. Единственный род, который способен соперничать с Филаидами в данном отношении, — Кодриды-Медонтиды, но они ведь являлись династией басилеев, что способствовало сохранению их генеалогических преданий на государственном уровне. По этой логике выходит, что Филаиды либо проявляли особо обостренный интерес к своему происхождению, сохраняя в памяти линию преемственности, либо были настолько влиятельны, что об их предках знали все. Скорее всего, сыграли роль оба этих фактора. Во-вторых, уже во второй половине VII в. до н.э. род Филаидов породнился с такими могущественными правителями, какими были тираны Кипселиды в Коринфе (Herod. VI. 128). Кто-то из Филаидов (скорее всего, Агаместор) взял в жены дочь основателя коринфской тирании Кипсела, сестру Периандра. Надо полагать, коль скоро Кипселиды вступили в матримониальные отношения с Филаидами, они считали их равными себе по статусу. Через брак с коринфянкой в ономастикой Филаидов попало имя Кипсел. Представитель рода, носивший это имя, был видным политиком в Афинах солоновского времени и занимал должность архонта-эпонима в 597/596 г. до н.э.[595] И в дальнейшем многие его сородичи становились в Афинах высшими магистратами. В 566/565 г. до н.э. архонтом-эпонимом был Гиппоклид, сын Тисандра (возможно, племянник Кипсела и, во всяком случае, член рода Филаидов). Именно при нем, кстати, в Афинах были учреждены Великие Панафинеи. Гиппоклид вырисовывается из источников (прежде всего из Геродота, VI. 127-129) как довольно колоритная фигура. За несколько лет до своего архонтата, в 571 г. до н.э., он наряду с другими претендентами сватался к Агаристе, дочери Клисфена Сикионского, и даже считался фаворитом, но в конечном счете своим распущенным поведением утра-

[297]

 

тил симпатии Клисфена, который предпочел ему другого жениха (Алкмеонида Мегакла)[596]. Уже ближе к концу VI в. до н.э. был архонтом-эпонимом (в 508/507 г. до н.э.) и вообще играл ведущую роль в политической жизни еще один Филаид - Исагор, сын Тисандра, о котором подробно говорилось в предыдущей главе[597]. Случилось побывать архонтом и Мильтиаду — марафонскому победителю, о чем речь еще впереди. В целом из разрозненных данных, содержащихся в самых различных источниках, складывается впечатляющая картина в высшей степени успешной деятельности могучего, богатого и политически весьма активного рода[598]. Двумя крупнейшими представителями Филаидов в VI в. до н.э. были дядя и родной отец интересующего нас Мильтиада. Первое из этих лиц — Мильтиад, сын упоминавшегося выше архонта Кипсела, — известно в исследовательской литературе как Мильтиад Старший (во избежание смешивания его с марафонским победителем, Мильтиадом Младшим). Кстати, такое смешивание имело место уже в античности, у некоторых не отличавшихся акрибией авторов (например, у Непота, как мы видели выше). А случались и аберрации противоположного порядка: так, Элиан (Var. hist. XII. 35) утверждает, что было "три Мильтиада: первый — основатель Херсонеса, второй — сын Кипсела, третий — Кимона". Здесь налицо, напротив, искусственное разделение одной личности Мильтиада Старшего на две. Мильтиад Старший был одним из наиболее влиятельных афинских политических лидеров середины VI в. до н.э. Не представляется возможным определить с безоговорочной уверенностью, к какой из трех группировок этого времени

[298]

 

(к педиеям, паралиям или диакриям) он принадлежал[599]. Впрочем, вариант с паралиями, очевидно, можно сразу исключить: Филаиды и Алкмеониды с давних времен находились в отношениях соперничества. Это соперничество растянулось на века, стало одним из ключевых факторов афинской аристократической политики и перешло даже в демократическую эпоху: подобно тому как в первой половине VI в. до н.э. противоборствовали Мегакл и Гиппоклид, а в конце того же столетия — Клисфен и Исагор, в V в. до н.э. в аналогичных ролях антагонистов оказались Мильтиад (Младший) и Ксантипп, а затем Кимон и Перикл. Уже гораздо более сложными и неоднозначными были отношения между Филаидами и Писистратидами. Оба рода происходили из диакрийского Браврона, и, как мы говорили в главе III, это порождало тенденции как к сотрудничеству, так и к соперничеству. Во всяком случае, Мильтиад Старший не пострадал от установления тирании и даже продолжал пользоваться большим влиянием (Herod. VI. 35; кстати, это заставляет-таки заподозрить, что Мильтиад принадлежал к диакриям). Однако он, по словам Геродота, "тяготился владычеством Писистрата" и вскоре покинул Афины, воспользовавшись предложением стать правителем Херсонеса Фракийского, поступившим от фракийского племени долонков, которое обитало на этом полуострове[600]. Отбытие Мильтиада на Херсонес должно было иметь место уже вскоре после первого прихода Писистрата к власти в 560 г. до н.э. (а не после третьего и окончательного). Дело в том, что Мильтиад поддерживал дружественные отношения с лидийским царем Крезом, правившим в 560 — 546 гг. до н.э. (Herod. VI. 37)[601]. С Мильтиада Старшего ведет свою историю тирания Филаидов на Херсонесе Фракийском. Это правление, укладываясь в целом в рамки тиранических режимов позднеархаической эпохи, имело тем не менее свою специфику. Мильтиад, являясь тираном, оставался при этом афинским гражданином и, судя по всему, не прерывал связей с Афинами; он стал

[299]

 

основателем афинской колонии или клерухии на полуострове (статус поселения не вполне ясен)[602]. Отношения с правившими в Афинах Писистратидами он старался не портить; следует полагать, что и само его переселение на Херсонес имело место с ведома Писистрата, возможно, даже с его "благословения". Писистрат был заинтересован в установлении афинского контроля над территориями в Северной Эгеиде и особенно над стратегически важной зоной Черноморских проливов. Его должно было вполне устраивать, что власть над западным берегом Геллеспонта находится в руках афинянина. Единоутробный брат Мильтиада Старшего (и отец Мильтиада — марафонского победителя) Кимон, сын Стесагора, тоже был весьма заметной фигурой в Афинах VI в. до н.э. Правда, о его участии в политической жизни нет никаких сведений. Кимон носил прозвище "Коалем" ("Простак"), что, очевидно, соответствовало каким-то действительным особенностям его личности и, возможно, препятствовало ему полноценно заниматься политикой. Любимым делом Кимона было другое — скачки на колесницах, и в этой сфере он добился воистину выдающихся успехов, превзойдя всех остальных афинских аристократов своего времени. Он стал трехкратным олимпийским победителем в состязаниях колесниц-квадриг[603], что само по себе делало (независимо от наличия или отсутствия иных личных достоинств) его влиятельным и опасным соперником правящих тиранов. Не случайно и судьба его сложилась непросто (Herod. VI. 103). Какое-то время он был в изгнании, потом получил возможность возвратиться в Афины (после того как официально уступил свою вторую победу Писистрату[604]), а уже после смерти первого тирана его убили по распоряжению Гиппия и

[300]

 

Гиппарха, несомненно, как потенциального конкурента в борьбе за власть в полисе. У Кимона было два сына: Стесагор (судя по имени, старший) и интересующий нас Мильтиад. Первого из них бездетный Мильтиад Старший предназначил себе в наследники. Юноша и воспитывался на Херсонесе (Herod. VI. 103), а после того как дядя скончался, принял власть на полуострове. Впрочем, его правление оказалось недолгим: уже вскоре его обманным образом убил какой-то житель города Лампсака, с которым херсонесские тираны вели давнюю войну[605] (Herod. VI. 38). Ни начало, ни конец тирании Стесагора, к сожалению, не поддаются точной датировке. К сожалению потому что этот вопрос имеет прямое касательство к перипетиям биографии Мильтиада Младшего. Можно лишь утверждать с определенной долей вероятности, что Мильтиад Старший, ойкист Херсонеса, пережил своего брата Кимона (такой вывод позволяет сделать Геродот - VI. 103) и, таким образом, Стесагор начал править около 525 г. до н.э. А погиб он после 524 г. до н.э. (эта датировка связана с годом архонтата Мильтиада Младшего) и скорее всего около 520 г.

* * *

Перейдем же теперь непосредственно к этому Мильтиаду, завершив экскурс о его предках и родственниках. Впрочем, экскурс этот, надеемся, оказался небесполезным. Политическую биографию практически любого крупного деятеля афинской истории архаической и даже раннеклассической эпохи надлежит рассматривать именно так - сквозь призму его происхождения и родственных связей, поскольку эти факторы оказывали первоочередное воздействие и на место политика в государстве, и на специфику проводимой им линии. А когда речь заходит о таких персонах, как Мильтиад, правота этого суждения оказывается особенно подчеркнутой. Род Филаидов был консервативным, отнюдь не склонным к заигрыванию с демосом и не стремившимся к реформам, ориентированным всецело на традицию и как бы погруженным в собственное славное прошлое. В детстве и юности Мильтиад, очевидно, разделил судьбу отца, жил с ним в изгнании и возвратился на родину в конце

[301]

 

правления Писистрата. Афинские тираны демонстративно благоволили к молодому человеку. Как пишет Геродот (VI. 39), "Писистратиды в Афинах дружески обращались с Мильтиадом, делая вид, будто совершенно не причастны к убиению его отца". Это сообщение "отца истории" подтверждается независимыми данными. Известно, что Мильтиад в 524/523 г. занимал должность архонта-эпонима[606]; стало быть, Гиппий считал его принадлежащим к своему ближайшему окружению. Правда, строго говоря, нет эксплицитных указаний на то, что Мильтиад-архонт тождественен Мильтиаду Младшему[607]. Однако маловероятно, что в Афинах в одно и то же время действовали сразу два видных политика по имени Мильтиад. Кроме того, в пользу того, что перед нами одно, а не два разных лица, говорит следующий, пусть косвенный, но серьезный аргумент. Когда Мильтиад гораздо позже, на рубеже 90 - 80-х годов V в. до н.э., находился в зените своего влияния, его тем не менее не избрали на эпонимную должность. А между тем было бы более чем естественно, если бы фактический лидер полиса обозначил свое положение институционально. Единственной причиной, почему он не мог стать архонтом, должно было быть некое формальное препятствие. Лучше всего на подобную роль подходит законодательное запрещение дважды в жизни становиться архонтом-эпонимом, которое действительно имело место[608]. Как бы то ни было, покровительство Писистратидов Мильтиаду продолжалось. Как только в Афины пришла весть о гибели на Херсонесе Стесагора (как говорилось выше, это произошло около 520 г. до н.э.), афинские тираны отправили ему на смену его младшего брата (Herod. VI. 39; ср. Marcellin. Vita Thuc. 10). Они, судя по всему не хотели выпускать из-под афинского контроля важный в стра-

[302]

 

тегическом отношении полуостров. Мильтиад в данном случае вполне оправдал доверие пославших его. Он сумел быстро и прочно утвердить свою власть на Херсонесе, расправившись с недовольными; вскоре после этого он заключил важный династический брак с Гегесипилой, дочерью фракийского царя Олора[609], что должно было обеспечить ему дружественность со стороны воинственных северных соседей. Однако опасность пришла не с севера, а с востока, и от нее нельзя было ни спастись посредством брачных союзов, ни отгородиться стеной, которую еще Мильтиад Старший воздвиг на перешейке, соединявшем Херсонес Фракийский с материком (Herod. VI. 36). В 513 г. до н.э. из Азии в Европу по специально наведенному мосту переправилось персидское войско, возглавляемое самим Дарием I. Главной целью Дария на этот раз были скифы, однако, двигаясь по фракийскому побережью, персы, естественно, покоряли своей власти и эти территории, в том числе греческие полисы в регионе. Точнее, надо полагать, большинство их даже и не пришлось специально покорять: правители этих городов, понимая невозможность сопротивления, добровольно признали зависимость от персидского владыки и, видимо, по его требованию, присоединились к скифскому походу. Геродот (IV. 138) перечисляет греков, выступавших в этой военной акции в качестве ахеменидских сателлитов. Среди них в основном тираны полисов, располагавшихся в зоне Черноморских проливов: Абидоса, Лампсака, Пария, Проконнеса, Кизика, Византия (были, впрочем, и представители городов и островов Восточной Эгеиды: Хиоса, Самоса, Фокеи, Милета, Кимы). В этой компании встречаем мы и Мильтиада. При каких конкретных обстоятельствах афинский правитель Херсонеса стал вассалом Дария, эксплицитно не сообщается. Однако не приходится сомневаться, что это был добровольный и обдуманный шаг со стороны Мильтиада. Справедливо отмечалось, что персидское завоевание предоставило многим восточным грекам новые возможности, стало фактором, который они могли использовать

[303]

 

с выгодой для себя[610]. Кроме того, у Мильтиада, в сущности, было лишь две противоположных возможности: либо подчиниться, либо покинуть Херсонес и возвратиться в Афины. Последнее же было затруднительно: ведь как раз незадолго до описываемых событий, после заговора Гармодия и Аристогитона, отношения тирана Гиппия с остальными афинскими аристократами резко обострились: многие потенциальные соперники были отправлены им в изгнание. В подобных обстоятельствах Мильтиада отнюдь не встретили бы на родине с распростертыми объятиями. Кроме того, его отец Кимон был в свое время умерщвлен тем же Гиппием, о чем херсонесский правитель, надо полагать, хорошо помнил. В то же время подчинение персам позволяло сохранить лояльность по отношению к Гиппию. Ведь Писистратидам и самим приходилось считаться с такой мощной силой, как Ахеменидская держава, причем считаться не в теории только, а и на практике. Они были тиранами не только Афин, но и Сигея на Геллеспонте, и в этом последнем качестве тоже являлись персидскими вассалами[611]. Итак, с 513 г. до н.э. начинается "персидский" период биографии Мильтиада, оказавшийся, кстати, самым длительным и растянувшийся приблизительно на 20 лет. Эти годы его жизни довольно слабо и отрывочно освещены в источниках, однако можно с уверенностью утверждать, что они не прошли для него даром. Участвуя, пусть и поневоле, в войнах Дария, вращаясь в военных кругах, он прекрасно изучил особенности ахеменидской стратегии и тактики, их сильные и слабые стороны, что впоследствии позволило ему выступить на поле Марафона во всеоружии знания о противнике, применить правильные приемы борьбы с ним. Ни один другой афинский военачальник такого опыта, конечно, не имел. Источники (Herod. IV. 137; Nep. Milt. 3) сообщают об интереснейшем эпизоде, связанном с Мильтиадом и будто бы имевшем место в ходе скифского похода Дария. Построив мост через Дунай и переведя по нему свое войско, персидский владыка углубился в северопонтийские степи, а охранять переправу оставил сопровождавших его греческих тиранов. И вот в период этой охраны Мильтиад якобы предложил своим "коллегам" разрушить мост, чтобы оставить Да-

[304]

 

рия в Скифии на разгром и гибель, а самим возвратиться по домам. Вначале его мнение даже имело успех, но затем в качестве оппонента выступил милетянин Гистией. Он приводил аргументы, звучавшие для остальных тиранов весьма убедительно, указывая на то, что им удается удерживать власть в своих городах лишь благодаря персидской поддержке, и, соответственно, добиваться поражения Дария — значит ухудшать свое же положение. Эта точка зрения в конце концов возобладала; персидский царь смог возвратиться из злополучного для него похода, преследуемый скифами. Насколько аутентична вся эта история? Откровенно говоря, мы не стали бы придавать ей слишком большого значения. Скорее всего, перед нами элемент апологетической традиции, сложившейся уже ко времени