Ночь ужаса. Народный представитель Карье и нантские утопленники

еволюционный комитет города Нанта, усиленный представителями властей департамента и несколькими членами Народного собрания, заседал в величественном зале дворца Комте, еще сохранившего остатки былого, дореспубликанского, великолепия. Гулен — присяжный поверенный и председатель комитета, человек хрупкого телосложения, болезненный на вид, но изысканный и с очень выразительным лицом; Гранмазон — мастер по строительству оград, некогда знатный горожанин, со свирепым взглядом и настороженной физиономией; Минье — в прошлом епископ, ставший ныне директором департамента; Пьер Шо — разорившийся торговец; Форже — оборванец и негодяй, неряшливый, взлохмаченный. Они и еще около трех десятков человек, каких можно встретить на каждом углу.

Стоял декабрь, в зале было холодно и сыро; в свете желтых лампад было видно, что сбившимся в тесную кучку людям явно не по себе.

Внезапно двери распахнулись, и дворецкий громко провозгласил:

— Народный представитель Жан-Батист Карье!

И он вошел быстрым шагом. Это был человек среднего роста, он казался болезненным, но тем не менее нес в себе и некую изысканность. У него было тонкое удлиненное лицо землистого оттенка, на котором выделялись высокий лоб, крупный рот и дугообразные брови. Глубоко посаженные глаза грозно поблескивали, а тусклые черные волосы не были ни заплетены в косичку, ни перевязаны ленточкой. Карье был закутан в плащ для верховой езды бутылочного цвета, богато отороченный мехом. Полы плаща касались ботфорт, а громадный поднятый воротник почти доставал до полей круглой шляпы. Под плащом виднелся трехцветный пояс, символизирующий республиканский стяг. Уши Карье украшали золотые серьги.

Так выглядел тридцатипятилетний представитель Конвента и армии на западе, которого благочестивые родители прочили в священнослужители. Он уже месяц находился в Нанте, куда его направили для устранения неугодных.

Он подошел к свободному стулу, предназначенному для того, кто стоит во главе расположившегося полукругом собрания. Положив на спинку стула хрупкую руку, он окинул собравшихся презрительным уничтожающим взглядом; губы его искривились в усмешке, полной желчи. Его взгляд был жестким и угрожающим и совершенно не вязался с болезненным обликом, что многих из сидевших в зале бравых молодцов не на шутку испугало.

Внезапно Карье разразился пылкой речью. Голос его звучал резко и временами визгливо:

— Не знаю, каким образом, но случилось так, что за все время, пока я в Нанте, не было дня, когда бы вы не давали мне повода для недовольства вами. Я созвал вас, чтобы вы сами могли оправдаться за свою тупость.

С этими словами он упал на стул, плотнее запахнувшись в свой плащ с меховой оторочкой.

— Ну, я вас слушаю! — прошипел Карье.

Минье, этот епископ, лишенный сана, но сохранивший представительный вид и некоторую елейность речи, с почтением попросил представителя Конвента выразиться точнее. Эта мольба вывела Карье из себя: вспыльчивость народного представителя была притчей во языцех.

— Куда уж точнее! — взвизгнул он. Глаза его сверкали, лицо исказилось гримасами. — Да есть ли в вашем грязном городе хоть что-то дельное? Все ни к черту! Вы не выполнили свой долг и не снабдили как следует армию Веньи. Анже пал, и теперь бандиты угрожают самому Нанту! В городе нужда во всем, распространяется мор. Люди падают прямо на улицах, тиф опустошает тюрьмы. А вы, о Господи, вы хотите, чтобы я выражался яснее! Что ж, я буду точен и назову вам подлинных виновников. Все это — из-за вашего бездарного правления. Вы мните себя вождями? Вы… — Тут он перешел на непечатную брань. — Я явился сюда, чтобы вытрясти из вас эту дремоту, и, клянусь Господом, я ее из вас вытрясу, даже если придется снести кое-кому головы с плеч!

Члены комитета затряслись от холодного страха, в который их поверг дикий блеск этих запавших глаз.

— Ну! — рявкнул Карье после долгого молчания. — Вы что, не только идиоты, но еще и глухонемые?

Лишь у головореза Форже достало смелости ответить ему:

— Я уже сообщил Народному собранию, что если механизм работает со сбоями, то лишь в силу нежелания гражданина Карье советоваться с городскими властями.

— Ты им так сказал? Ты, гнусный лжец! — взвизгнул Карье. — А не для того ли я здесь, чтобы совещаться с вами? Разве не приехал бы я раньше, предложи вы мне это сделать? Но нет, вы сидели сложа руки, пока я по собственному почину не прибыл в Нант, чтобы заявить вашим дерьмовым властям, что они губят город!

Гулен, хрупкий и элегантный Гулен, встал, чтобы успокоить его.

— Народный представитель, мы признаем, что все сказанное вами верно. Произошло недоразумение. Мы не осмелились вызвать сюда высокого представителя священного народа. Мы должны были ждать, пока вам самому не заблагорассудится приехать к ним, и теперь, после вашего заявления, более не существует причин, по которым механизм должен давать сбои. Ошибки, о которых вы говорили, увы, имеют место, но корни их не столь глубоки, чтобы мы, трудясь под вашим руководством и следуя вашим советам, не могли выкорчевать их, дабы сделать почву еще более плодородной под воздействием живительных струй свободы.

Смягчившись, Карье пробормотал нечто одобрительное.

— Хорошо сказано, гражданин Гулен. Удобрение, в котором столь нуждается почва, — кровь, черная кровь аристократов и федералистов. И я могу обещать от имени великого народа, что этого удобрения будет вдоволь.

Собрание взорвалось рукоплесканиями, вволю потешив тщеславие Карье. Он поднялся, выразил признательность за понимание и, раскрыв объятия, попросил председателя подойти к нему, чтобы принять братский поцелуй. Потом они принялись судить да рядить, как исправить положение, побороть голод и болезни. По мнению Карье, существовал только один путь к цели — сокращение числа ртов, которые надо было кормить. Нужно уничтожить всех больных. Это — кратчайший, решительный путь, пойти которым отважатся лишь люди, не боящиеся ответственности.

В тот же день шестерым узникам тюрьмы Буффе был вынесен смертный приговор за попытку к бегству.

— Откуда мы знаем, — спросил Карье, — что виновных только шестеро? А может, вина лежит на всех заключенных Буффе? Узники поражены болезнью, которой заражают и патриотов Нанта. Они едят хлеб, а его мало. Честные патриоты тем временем голодают. Надо снести головы всем этим проклятым свиньям! — Он распалился, воодушевленный собственным предложением. — Да, это будет полезный шаг. Поспешим же.

Пусть кто-нибудь приведет председателя революционного трибунала!

Председателя привели. Это был знатный горожанин, юрист. Звали его Франсуа Фелиппес.

— Гражданин председатель, — приветствовал его Карье, — власти города Нанта обсудили весьма важные меры. Сегодня вы вынесли смертный приговор шестерым заключенным Буффе за попытку к бегству. Надо отсрочить исполнение приговора и распространить его на всех, кто сидит в Буффе.

Даже такой ревностный революционер, как Фелиппес, не утратил способности мыслить логически и благоговеть перед законом. Подобный приказ, да еще столь цинично высказанный, показался бы ему нелепым, если бы не был таким жестоким.

— Но это невозможно, гражданин представитель, — ответил он.

— Невозможно? — прорычал Карье. — Глупое слово. Управа хочет, чтобы все поняли, что это возможно. Священная воля великого народа…

— Во Франции, — бесцеремонно прервал его Фелиппес, — нет закона, по которому можно отсрочить исполнение смертного приговора.

— Нет закона? — От удивления у Карье отвисла челюсть. Он слишком опешил, чтобы сердиться.

— Кроме того, — невозмутимо продолжал Фелиппес, — все остальные заключенные не повинны в преступлении, за которое приговорены эти шестеро.

— Ну и что? — гаркнул Карье. — В прошлом году я ехал верхом на ослице, так даже она была разумнее вас. Господи, да причем тут все это?

Но у Фелиппеса нашлись единомышленники среди членов собрания, такие, которые, не набравшись смелости выступить самостоятельно, все же отважились поддержать человека, столь храбро высказавшего их общее мнение.

Столкнувшись с сопротивлением, Карье вскочил и затрясся от ярости.

— Мне кажется, — прошипел он, — что укоротить на голову надо бы не только мерзавцев, сидящих в Буффе, но и кое-кого еще. Ради пользы нации. Своей нерасторопностью и трусостью вы вредите общему благу. Да сгинут все негодяи!

И тут ему принялся подпевать смазливый молодчик по имени Робен:

— Патриоты сидят без хлеба! Так не лучше ли умертвить мерзавцев, чтобы не жрали хлеб патриотов?

Карье погрозил собравшимся кулаком.

— Слышите, вы, подонки! Я не могу миловать тех, кого заклеймил закон.

Он употребил неудачное слово, к которому Фелиппес тут же прицепился.

— Истинная правда, гражданин представитель, — сказал он. — И что касается узников Буффе, то вам придется подождать, пока закон не заклеймит их.

И с этими словами он покинул зал таким же твердым шагом, каким вошел, не обращая внимания на поднявшийся ропот.

Когда Фелиппес удалился, представитель вновь бросился в кресло, кусая губы от досады.

— Этот парень когда-нибудь тоже кончит на гильотине, — проревел он.

Однако Карье был рад избавиться от Фелиппеса и не хотел бы, чтобы тот вернулся. Он заметил, что упрямство юриста укрепило слабое сопротивление некоторых членов собрания. И если он, Карье, хочет добиться своего, то пусть уж тут лучше не будет законопослушного председателя революционного трибунала.

И в конце концов ему удалось настоять на своем, однако лишь после того, как он впал в неистовство и сокрушил руганью и оскорблениями тех немногих, кто осмелился возражать против этого плана массовой бойни.

Он ушел, лишь когда было условлено, что собрание немедленно приступит к выборам членов суда присяжных, которые составят список всех заключенных нантских тюрем. Подготовив такой список, присяжные должны передать его комитету, который знает, что делать, ибо Карье достаточно ясно выразил свои намерения. Первой неотложной мерой, которая отведет от города многочисленные беды, станет немедленное уничтожение заключенных тюрем Нанта.

Наутро, на самой заре промозглого декабрьского дня, комитет, заседавший всю ночь под председательством Гулена, передал список из примерно пятисот имен заключенных генералу Буавену, коменданту Нанта, вместе с приказом без малейшего промедления собрать этих людей, отвести их в Лепероньер и расстрелять.

Но Буавен был солдатом, а солдаты — не санкюлоты. Он отнес приказ Фелиппесу и заявил, что не намерен выполнять его. Фелиппес, к удивлению Буавена, согласился с ним. Он отправил приказ обратно в комитет, объявив его вопиюще незаконным и напомнив властям, что нельзя убивать ни одного заключенного, независимо от того, кто отдал приказ. Казнь возможна только по приказу, следующему за решением трибунала.

Члены комитета, напуганные непреклонностью председателя революционного трибунала, не посмели упорствовать, и дело застыло на мертвой точке.

Узнав об этом, Карье разразился бранью, совершенно непригодной для воспроизведения в книге. Он бушевал как безумец при мысли о том, что какой-то крючкотвор, адвокатишко осмелился стать на его пути — его, высочайшего представителя великого народа!

Случилось так, что пятьдесят три священнослужителя, которых привезли в Нант несколькими днями раньше, сидели под навесом складов в ожидании размещения в тюрьме, и их имена еще не были внесены в списки. Дабы потешить уязвленное самолюбие, Карье велел дружкам из Общества Марата прикончить их.

Ламберти, главарь маратистов, спросил Карье, как это сделать.

— Как? — проворчал тот. — Очень просто, друг мой. Швырните этих свиней в реку и избавьтесь от них. Во Франции этой мрази и без них хватает.

Однако этим приказы представителя Конвента, похоже, не исчерпывались. Их подлинный текст и способ исполнения известны нам из письма, присланного им в Конвент. В письме говорится, что пятьдесят три несчастных священнослужителя, «содержащиеся в заточении на барже, стоявшей у берега Луары, были поглощены рекой». В постскриптуме он прибавил: «Луара — самая революционная река на свете!»

Конвент не обманывался насчет истинного смысла этих слов, и когда Карье узнал, что его письмо было встречено рукоплесканиями в Национальном собрании Франции, он обнаглел настолько, что решил более не связывать себя юридическими ограничениями, преграждавшими путь к цели. И, в конце концов, то, чего не может сделать революционный комитет как официальное ведомство, вполне выполнимо при помощи верных и не очень разборчивых друзей из Общества Марата. Уж они-то не попадут под влияние Фелиппеса!

Общество Марата было полицией революционного комитета. Набирали в него санкюлотов самого низкого пошиба, нантских подонков. Командовал полицией мерзавец по имени Флери, а создал ее сам Карье с помощью Гулена.

Ночью 24 Фримера Третьего года Республики (14 декабря 1793 года по старому стилю), в субботу, Флери собрал десятка три своих молодчиков и привел их во дворец Комте, где уже ждали Гулен, Башелье, Гранмазон и еще несколько членов комитета, всецело преданных Карье. От этих людей маратисты и получили официальные указания.

— В тюрьмах свирепствует моровая язва, — сообщил им Гулен, — и этому надо положить конец. Посему нынче же ночью вы отправитесь в тюрьму Буффе, откуда заберете узников. Вы отведете их на набережную Ля-Фосс, а оттуда их отвезут по воде на Бель-Иль.

В одной из камер старой убогой тюрьмы Буффе лежал на соломе торговец яйцом и птицей, арестованный года три назад по обвинению в конокрадстве и с тех пор всеми позабытый. По его собственной версии, какой-то малознакомый человек доверил ему продать краденую лошадь. Торговец был пойман с поличным.

Вполне обычная история, рассказанная много раз, почти не поддающаяся опровержению. Поэтому весьма возможно, что торговец был именно тем, за кого себя выдавал. Тем не менее судьба избрала его своим слепым орудием. Звали торговца Лерой и, по его собственному утверждению, он был убежденным патриотом. Ну, а конокрадство, разумеется, одно из ярчайших проявлений революционности.

Часов в десять вечера Лерой пробудился от шума, весьма необычного в этой мрачной каменной могиле. Обрывки непристойных песен, взрывы дикого хохота свидетельствовали о том, что в тюрьме идет разнузданная попойка. Гуляли, как показалось Лерою, во внутреннем дворе тюрьмы, в караулке.

Лерой сполз с сырого тюфяка и, подойдя к двери, прислушался. Ясно было, что сторож Лакуэз развлекает своих дружков и угощает их на славу. Скорее всего, приятели Лакуэза уже упились. Что бы это значило, черт возьми?

Вскоре его любопытство было удовлетворено в полной мере. На каменной лестнице послышались тяжелые шаги, стук деревянных сабо, лязг оружия; решетку его камеры залил свет, который становился все ярче.

Кто-то гнусавым пьяным голосом распевал «Карманьолу», брякали ключи, скрежетали отодвигаемые засовы, распахивались двери. Шум нарастал. Сквозь этот гам до Лероя донесся глумливый голос надзирателя:

— Идемте, покажу вам своих птичек в клеточках. Пошли, поглядим на милых пташек!

Лерой встревожился: в этом веселье ему почудилось нечто зловещее.

— Вы, все, вставайте! — пролаял надзиратель. — Вставайте и собирайте свое барахло! Вы отправляетесь в путешествие! Шевелитесь, лежебоки! Живо!

Наконец, распахнулась и дверь камеры Лероя, и он увидел перед собой горстку пьяных головорезов. Один из них, верзила в красном колпаке, с длинными черными усами, держал на согнутой руке моток веревки. Он бросился на узника. Торговец был проворным и ловким юношей, но его сковал страх. Оробев, он покорно позволил вывести себя из камеры. Да и благоразумие подсказывало, что сопротивляться не стоит.

Он шел по каменному коридору и на каждом шагу видел, как его товарищей по неволе вытаскивают из камер и гонят вниз. Возле лестницы стоял изрядно подвыпивший молодчик. Он держал в руках список и выкликал имена, которые нелепо коверкал. Обязанности свои он исполнял в мерцании свечи, которую держал другой, не менее пьяный головорез. Они подпирали друг друга, и покачивающаяся парочка являла собой нелепое, гротескное зрелище.

Лерой безропотно позволил свести себя вниз по лестнице и очутился возле будки стража ворот, где увидел полдюжины маратистов. Те сидели за столом, уставленным бокалами с вином. Полицейские бранились, галдели, пели и осыпали каждого заключенного пошлыми насмешками. В комнатке царил кавардак. Лампада была разбита вдребезги, по полу растеклась лужа вина из опрокинутой бутылки. На скамье у стены рядком сидели заключенные, другие вповалку лежали на полу, и все они были связаны.

Двое полицейских бросились к Лерою и быстро обыскали его, вывернув карманы. Увидев, что они пусты, маратисты осыпали узника грязными ругательствами. Лерой видел, как точно такой же процедуре подвергаются и остальные заключенные. У них отбирали деньги, книги, часы, кольца, пряжки — все, представлявшее хоть какую-то ценность. С одного священника какой-то босоногий негодяй стащил даже башмаки.

Когда полицейские стали вязать Лерою руки, он поднял глаза. По его собственному признанию, он не на шутку струхнул.

— Зачем это? — спросил узник. — Меня ведут на смерть?

Маратисты велели ему не задавать вопросов, подкрепив свой запрет проклятием.

— Умертвив меня, вы убьете верного республиканца, — заявил им Лерой.

Высоченный детина со свирепой физиономией и злющими черными, будто стеклянными, глазами бросил на него косой взгляд сверху вниз.

— Слушай, болтливый дурак, нам не нужна твоя жизнь. Довольно с нас и твоего добра.

Это был Гранмазон, строитель оград и некогда знатный человек. Он ужинал с Карье и только что прибыл в Буффе вместе с Гуленом. Увидев, что дело движется медленно, Гранмазон принялся торопить полицейских.

— Ладно, брось этого парня, Жоли. Он и так крепко связан. Поднимись и приведи остальных. Пора в путь… пора…

Связанного Лероя отпихнули прочь, и он уселся на пол. Торговец огляделся. Рядом какой-то старик умолял дать ему воды. Мольба была встречена презрительным хохотом.

— Воды! Клянусь святой гильотиной, он просит воды! — Пьяные санкюлоты впали в неистовое веселье. — Потерпи, приятель, потерпи. Успеешь еще нахлебаться вволю. Тебя ждет громадный кубок!

Вскоре будка была набита узниками до отказа, и толпа запрудила все проходы. Появился Гранмазон. Он на чем свет стоит клял маратистов за нерасторопность и постоянно напоминал им — вот уже целый час без умолку — о том, что пора отправляться, поскольку начинается отлив.

Понукаемые им, Жоли — черноусый верзила в красном колпаке — и еще несколько молодчиков из Общества Марата принялись связывать узников в цепочки человек по двадцать. Их вывели на холодный двор, и здесь Гранмазон в сопровождении человека с факелом в руках прошел вдоль рядов, пересчитывая пленников. Результат подсчета привел его в бешенство.

— Сто пять! — заорал он и грязно выругался. — Вы торчите здесь почти пять часов, и за это время успели спутать лишь сто пять преступников! Мы что, вечно будем тут возиться? Говорят вам, начинается отлив. Давно пора отправляться.

Страж ворот Буффе, Лакуэз, чье угощение помогло прислужникам комитета столь безобразно распоясаться, тут же подбежал и заверил Гранмазона, что связаны все, кто сидел в его тюрьме.

— Все? — воскликнул опешивший Гранмазон. — Но ведь по списку их должно быть почти две сотни. — И он завопил:

— Гулен! Эй, Гулен! Где Гулен, черт возьми?

— Список составлялся на основе учетной книги, — сказал ему Лакуэз. — Но вы упускаете из виду, что многие узники недавно умерли: у нас тут была лихорадка. А еще несколько человек сейчас в лазарете.

— В лазарете? Вот-те на! Ну-ка, кто-нибудь, поднимитесь и притащите их. Мы отвезем их туда, где всех вылечат!

Он окликнул изысканного Гулена, который приближался к ним, кутаясь в плащ, и проворчал:

— Вот тебе первые любители хорошей бани. Сто с лишним свиней.

Гулен повернулся к Лакуэзу.

— Как вы поступили с пятнадцатью разбойниками, которых я прислал к вам сегодня вечером?

— Но они только сегодня прибыли в Нант, — ответил Лакуэз, совершенно не понимая смысла всех этих необычайных событий. — Их еще не занесли в книгу, даже не досмотрели.

— Я спрашиваю, как вы с ними поступили? — зашипел Гулен.

— Отвели наверх.

— Тогда приведите. Они ничем не лучше остальных.

Вместе с пятнадцатью новичками и приблизительно дюжиной больных общее число узников составило около ста тридцати человек.

Маратисты, получившие подкрепление из национальных гвардейцев, выступили из тюрьмы часов в пять утра. Побоями и проклятиями подгоняли они своих несчастных жертв.

Запястье торговца было привязано к руке молодого монаха ордена Капуцинов, который безвольно плелся вперед, смиренно понурив голову и шевеля губами. Похоже, он бормотал молитвы.

— Как ты думаешь, что они с нами сделают? — вяло спросил Лерой и увидел, как глаза капуцина тускло блеснули во мгле.

— Не ведаю, брат мой. Вверь себя Господу и будь готов ко всему, что тебя ждет.

Для человека, каким был Лерой, ответ этот прозвучал малоутешительно. Ковыляя, он двинулся дальше. Они вышли на площадь Буффе, посреди которой смутным контуром маячила красная гильотина, и направились к набережной Турвиль. Оттуда их провели вдоль реки по всей набережной Ля-Фосс. Узников начал охватывать страх, кое-кто стал роптать, но оплеухи и уверения, что их повезут на Бель-Иль, тут же положили конец этому ропоту. Узникам сказали, что им предстоит возводить на острове крепость.

Торговец решил, что это похоже на правду. Новость утешила его куда лучше, чем утешила бы любая молитва. Впрочем, он уже давно разучился молиться.

Пока они шли по набережным, в домах нет-нет да и приоткрывались окна. Любопытные высовывали головы, но тотчас же опять прятались от греха подальше.

Наконец на Кале Робен всех согнали в сарай, двери которого выходили к реке. У сарая стоял большой лихтер. В свете факелов было видно, как на палубе суетятся с полдюжины корабельных плотников; слышался стук молотков и визг пил.

Те из пленников, что стояли ближе к барже, поняли, что там творится. В борту судна выпиливали два широких порта. Плотники забивали один из них досками. Узники заметили, что сейчас эти порты находятся выше ватерлинии, но, когда судно будет загружено, их обязательно зальет водой. Осознав, какая страшная судьба уготована им, несчастные вновь почувствовали панический страх. В памяти всплыли обрывки разговоров и мрачные шутки, которыми обменивались маратисты в Буффе. Их смысл в одно мгновение стал понятен всем. Охваченные тревогой, узники извивались, роптали, вопили о пощаде и исторгали яростные проклятия.

На обреченных дождем посыпались удары. Но тщетно старались надсмотрщики вновь утихомирить их своей басней о постройке крепости на Бель-Иле. Один из пленников в отчаянии сумел разорвать свои путы и, воспользовавшись переполохом, исчез. Гранмазон с подручными искали его четверть часа, но так к не нашли. Вероятно, они бы искали его всю ночь, но тут какой-то человек в черном плаще и круглой шляпе, стоявший рядом и беседовавший с Гуленом, строго сказал:

— За дело, приятель. Черт с ним! Мы его еще поймаем. Скоро рассвет. Ты и так уже потерял много времени.

Это был Карье, явившийся, чтобы лично проследить за исполнением своего приказа. По его команде Гранмазон приступил к погрузке. К борту лихтера подали трап, по которому обреченным предстояло спускаться на палубу. Связывавшие их веревки стянули туже, но оставили только на запястьях. Узникам велели грузиться. Однако поскольку они не торопились подчиниться, а некоторые отпрянули назад, закричали и застонали, моля о пощаде, Гранмазон и Жоли стали хватать их за воротники, подталкивать к краю причала и втискивать в трюм, ломая несчастным руки и ноги. Сочтя, что такой способ погрузки позволяет сэкономить время, от трапа и вовсе отказались.

Лерой должен был быть брошенным на борт одним из последних. Он упал на вздымающуюся и копошащуюся груду человеческой плоти, постепенно оседавшую на дно лихтера. Люки над головой закрыли и заколотили гвоздями. По странной случайности Лерой и молодой капуцин, рядом с которым он шел в цепочке, до сих пор оставались вместе. Тут, в суматохе и темноте, оглашаемой стонами и криками, Лерой вдруг услышал голос юного прелата, призывавшего остальных к молитве.

Они оказались на корме судна, возле одного из бортов, и Лерой, сохранивший сообразительность, которая до сих пор давала ему средства к существованию, попросил капуцина поднять кверху руки. Потом он, как собака, раздул ноздри, вертя головой, и наконец нашел то, что искал. Крепкие зубы торговца впились в бечеву и принялись бесконечно терпеливо перекусывать ее.

Тем временем плавучий гроб отошел от причала и заскользил по стремнине. На люке сидели Гранмазон, Жоли и еще двое маратистов. Они тянули «Карманьолу», чтобы заглушить вопли несчастных внизу, и отбивали такт ногами по палубе.

Лерой работал челюстями, как крыса, пока, наконец, веревка не ослабла. Потом, чтобы не терять монаха в этой мешанине копошащихся тел, он схватил капуцина зубами за рукав.

— Держись за меня, — произнес он отчетливо, насколько мог, и капуцин с благодарностью повиновался. — Теперь развяжи мне руки.

Ладони капуцина заскользили по рукам Лероя от плеч вниз, пока не коснулись запястий. Пальцы монаха ухватились за узлы. Развязать их в темноте было нелегким делом, приходилось трудиться наощупь. Однако прелат оказался упорным и терпеливым, и в конце концов последний узел сдался. Торговец был освобожден от веревок.

Это принесло ему несказанное облегчение, хотя и не давало серьезных преимуществ. Но, по крайней мере, его руки были свободны, и он мог при необходимости действовать ими. Он не обманывался относительно того, что должно было произойти, и понимал: пикового положения не избежать. Но Лерою никак не хотелось расставаться с надеждой.

Его руки высвободились как раз в нужный момент. Гранмазон и его подручные на палубе больше не пели. Они забегали, засуетились. Что-то ударилось о борт судна в носовой части, очевидно, шлюпка. Где-то ниже уровня палубы зазвучали голоса, потом лихтер затрясся от страшного удара по доскам носового порта. Гам в трюме усилился, став вдвое громче. Задыхающиеся, бранящиеся, стонущие люди навалились на Лероя и на миг подмяли его под себя, когда судно накренилось на правый борт. Послышались удары не только по носовому, но и по кормовому порту; раздался треск, обшивка оторвалась, и вода хлынула в трюм.

То, что творилось во мраке, было неописуемо ужасно. В панике многие узники разорвали свои путы. Они бросились к открытым портам, в которые хлестала вода. В отчаянии эти люди принялись голыми руками отрывать доски. Кому-то удалось высунуть наружу руки, чтобы расширить отверстие. Но рядом с лихтером стояла шлюпка корабельных плотников, а в ней — строитель оград Гранмазон, державший в руках мясницкий нож.

С насмешками и грязными проклятиями он рубил протянутые руки, вновь и вновь взмахивая ножом, тыча им в трюм сквозь щель в порту и вонзая лезвие в плотную упругую массу. Он неистовствовал до тех пор, пока плотники не отгребли прочь от тонущего лихтера, чтобы он не увлек: шлюпку за собой.

Судно и его обреченный груз — сто тридцать живых людей — начало медленно погружаться носом вперед. Стоны, вопли и проклятия внезапно стихли: ледяные воды Луары сомкнулись над лихтером.

Попавшего в водоворот Лероя вынесло наверх и прижало к палубному настилу. Он машинально вцепился в балку. Вода захлестнула его голову, а потом, к удивлению торговца, вдруг схлынула, плеснулась раз или два, когда киль лихтера коснулся дна, и наконец стала на уровне плеч Лероя.

Он мгновенно понял, что произошло. Погружаясь носом вперед, лихтер угодил на отмель. Корма оказалась частично в надводном положении, так что здесь оставался воздушный пузырь — просвет высотой в фут или полтора. Но из ста тридцати обреченных бедняг Лерой оказался единственным, кому эта необыкновенная случайность принесла удачу.

Он остался в корме, и в течение двух часов, по его собственному выражению, плавал над трупами. Человек не столь сильный, как телесно, так и духовно, никогда бы не выдержал двухчасовой пытки в ледяной воде тем декабрьским утром. Но Лерой держался. И надеялся. Я уже говорил, что он всегда крайне неохотно расставался с надеждой. И вскоре после рассвета его вера в удачу была вознаграждена. С первыми лучами зари, обагрившими воду, послышались голоса и скрип весел в уключинах. По реке шла лодка.

Лерой закричал, и голос его в утренней тишине прозвучал глухо, будто из могилы. Скрип весел стих. Лерой крикнул еще раз, и ему ответили. Весла заработали вдвое проворнее, чем прежде, и лодка стала борт о борт с лихтером. Кто-то принялся отдирать багром доски палубы. Вскоре в ней появилось отверстие, достаточно широкое, чтобы Лерой мог пролезть в него.

Вглядевшись в жиденький туман, который уж и не чаял увидеть, торговец подтянулся на руках, на что ушел почти весь остаток его сил. Когда его грудь оказалась вровень с палубой, Лерой увидел лодку и двух человек в ней.

Однако обессилившие и окоченевшие руки уже не держали его. Лерой упал обратно в трюм, перевернувшись вниз головой и теперь уже всерьез испугавшись, что помощь пришла слишком поздно. Но когда он вновь забарахтался, выбираясь на поверхность, рядом с ним в воду шлепнулась веревка. Лерой судорожно ухватился за нее, намотал на руку и взмолился, чтобы его вытащили.

Итак, его выволокли из трюма, подняли на борт лодки и высадили на берег в ближайшем удобном месте. Все это хозяева скорлупки проделали из человеколюбия, но страх, охвативший их, когда Лерой рассказал, как попал в такое положение, помешал им сделать больше.

Полураздетый, промерзший до костей, с клацающими зубами, приковылял Лерой на заплетающихся ногах в домик стражи в Шантене. Солдаты Голубых стащили с него мокрые лохмотья, закутали в одеяло и отогрели: снаружи — огнем очага, изнутри — жидкой овсяной кашей. Потом они попросили его рассказать о себе.

История с лошадью, вероятно, навела вас на мысль, что торговец был записным вралем. Вот этот свой дар он и пустил в ход, объявив себя моряком из Монтуа и поведав душераздирающую историю о кораблекрушении. К сожалению, Лерой переборщил. Один из солдат знал кое-что о море и о Монтуа, и рассказ Лероя показался ему не совсем правдивым. Боясь ответственности, солдаты доставили торговца в Нант, в революционный комитет.

Даже здесь все могло бы обойтись, поскольку среди членов комитета не было моряков, и никто не мог разоблачить Лероя. Но, вот незадача, в тот день в комитете заседал черноусый санкюлот Жоли, тот самый, который накануне вечером выволок Лероя из его камеры и связал по рукам.

При виде торговца глаза Жоли едва не вылезли из орбит.

— Откуда ты взялся, черт побери? — загремел он.

Лерой вздрогнул. Сообщники Жоли вытаращили на него глаза, но их предводитель объяснил:

— Он был во вчерашней купальной команде. И у него хватило наглости предстать перед нами. Уведите его и бросьте обратно в воду.

Однако Башелье, наиболее влиятельный после Гулена член комитета, был наделен чувством юмора, вполне достойным Французской революции. Увидев, как приуныл торговец, он разразился взрывом смеха и, возможно, потому, что положение, в которое попал Лерой, очень позабавило его, решил проявить милосердие.

— Нет-нет, — возразил он. — Пока отведите его обратно в Буффе. Пускай с ним разберется трибунал.

И вот Лерой отправился назад, в свое узилище, к мокрой лежанке, хлебу и воде, к забвению, в котором пребывал и прежде, пока судьба не призвала его к себе на службу.

Именно Лерою мы обязаны тем, что знаем многие подробности первого массового затопления людей, устроенного Карье, чтобы быстро избавить город от лишних ртов и преодолеть трудности, возникшие в результате бездарного ведения дел властями.

Очень скоро последовали другие экзекуции. Всего их было двадцать три, причем по мере приобретения опыта Карье настолько обнаглел, что топил уже не только мужчин. Да и казни теперь больше не проводились тайком, под покровом ночи. Вскоре ко дну пошли и женщины (только за один раз в Нивозе Карье сгубил три сотни при леденящих кровь обстоятельствах) и даже маленькие дети. Сам Карье признавал, что за три месяца его правления в «народную купель» угодили три с лишним тысячи жертв, в то время как другие (несомненно, более достоверные) источники приводят втрое большее число принявших Народное Крещение.

Вскоре эти массовые утопления превратились в нечто узаконенное, само собой разумеющееся, в некое зрелище, которым Карье и его комитет считали долгом потешить толпу.

Но вот наступил день, когда продолжать это дело стало почти невозможно. Просто уже некого было казнить — столь скорой и эффективной оказалась эта расправа. Тюрьмы опустели. Однако бороться с однажды укоренившейся привычкой весьма нелегко. Карье надо было искать новый «материал», и никто не мог сказать, в каком направлении он будет вести этот поиск, никто не чувствовал себя в безопасности. Вскоре среди членов комитета поползли слухи, будто Карье намерен распустить их и набрать новых. И тем из них, кого можно было заподозрить в мягкотелости, стало не по себе.

Не по себе сделалось и членам Народного собрания. Они направили к Карье депутацию с предложениями по более толковому ведению военной кампании в Вандее. Кампания эта была любимой мозолью представителя. Он разговаривал с патриотами самым оскорбительным образом, а потом приказал своим секретарям спустить их с лестницы.

И вот в эту атмосферу всеобщего недоверия и тревоги попало одно из самых немыслимых орудий судьбы в облике очень юного и весьма ретивого гражданина Марка Антуана Жюльена. Его отец, депутат Жюльен, был приближенным Робеспьера, благодаря влиянию которого Марка Антуана назначили агентом комитета общественной безопасности и послали проверить, как настроен народ и как ведут себя представители Конвента ^«на местах^».

Прибыв в Нант в конце января 1794 года, Жюльен едва ли не первым делом посетил Народное собрание, которое все еще бурлило, гневаясь на Карье, устроившего его депутации столь недостойный прием.

Марк Антуан был настолько потрясен услышанным, что вместо намеченного на утро посещения народного представителя сел составлять письмо Робеспьеру. В нем он подробно изложил все злоупотребления, в которых повинен Карье, и описал вопиющую нищету и упадок города Нанта.

Тем же вечером, когда Марк Антуан мирно засыпал с чувством исполненного долга, его грубо подняли с постели офицер и двое солдат национальной гвардии. Объявив Жюльену, что он арестован, они попросили его встать и одеться.

Марк Антуан в гневе вскочил с кровати и предъявил верительные грамоты и полномочия. Это не произвело на офицера никакого впечатления. Он действовал по приказу народного представителя.

Продолжая сердиться, молодой человек быстро оделся. Скоро он покажет этому представителю, что с агентами общественной безопасности шутки плохи. По-прежнему бесстрастный офицер запихнул Жюльена в карету и повез в Мезон Виллетре, стоявший на острове особняк, где проживал гражданин Карье.

Тот был уже в постели, но не спал. Он рывком сел на кровати, когда солдаты грубо втолкнули в спальню молодого парижского щеголя. Одного вида представителя оказалось достаточно, чтобы Марк Антуан позабыл свой гнев и утратил присутствие духа.

Карье побледнел и сделался серо-зеленым от злости. Его черные глаза горели подобно глазам зверя во тьме, а всклокоченные черные волосы, прилипшие к покрытому испариной лбу, еще больше оттеняли жуткое лицо. Марк Антуан отпрянул, утратив дар речи.

— Итак, — произнес Карье, вперив в него ужасный неподвижный взор, — вы и есть то самое существо, которое осмелилось порочить меня в глазах комитета общественной безопасности и вменять мне в вину мою деятельность?

Он извлек из-под подушки письмо Марка Антуана к Робеспьеру.

— Это ваше?

Увидев, что нарушается тайна его переписки с Неподкупным, Марк Антуан снова почувствовал возмущение. Он осмелел.

— Мое, — ответил юноша. — По какому праву вы вскрыли письмо?

— По какому праву? — Карье спустил на пол одну ногу. — Вы что же, сомневаетесь в моих правах? Вы — человек, введший в заблуждение людей, внушив им мысль о значительности своей персоны. Вы, очковтиратель, пускающий пыль в глаза.

— За ваше поведение вы ответите лично перед гражданином Робеспьером, — пригрозил Марк Антуан.

— Ага! — Карье осклабился в невообразимо злобной ухмылке. Выскользнув из постели, он слегка пригнулся, будто готовился к прыжку, и ткнул пальцем в сторону своего пленника.

— Вы из тех, с кем опасно враждовать открыто. Вы действуете, исходя из этого убеждения. Но ведь с вами можно разделаться и втихую. И я разделаюсь. Вы в моих руках и, клянусь…, вам от меня не уйти, вы, чертов…!

Марк Антуан посмотрел в лицо представителя и понял все его зловещие намерения. Ужас сковал юношу, но природа наделила его сообразительностью, и он пустил ее в ход.

— Гражданин Карье, — сказал он, — я все понимаю. Нынче же ночью меня тихонько умертвят в темном местечке. Но вы сгинете следом за мной, при свете дня, осыпаемый людскими проклятиями. Пусть вы перехватили мои письма к отцу и Робеспьеру. Но если сам я не покину Нант, отец явится сюда и потребует у вас отчета. И вы кончите на эшафоте, как и пристало жалкому убийце.

Из всей этой тирады лишь одна фраза въелась в мозг Карье: «Мои письма к отцу и Робеспьеру», — так сказал находчивый Марк Антуан. Юноша увидел, как расслабляются сжатые губы представителя, как гневное сверкание в черных глазах сменяется испуганным блеском.

То, о чем Марк Антуан упомянул лишь вскользь, врезалось в разум Карье: было второе письмо, которое его агенты, прозевали. Они еще заплатят за это, но пока, если все правда, надо из осторожности замять это дело, иначе не сносить ему головы. Возможно, Карье и заподозрил блеф, но у него не было средства, при помощи которого он мог бы проверить свои подозрения. Как видите, Марк Антуан неплохо соображал.

— Ваш отец? — прорычал представитель. — Кто же он, ваш отец?

— Депутат Жюльен.

— Что? — Карье встрепенулся, выказывая безграничное удивление. — Вы — сын депутата Жюльена?

Он рассмеялся и двинулся вперед, протягивая обе руки. Как видите, он тоже неплохо соображал.

— Друг мой, что же вы раньше не сказали? Зачем так оконфузили меня? А я-то подумал — конечно, это было глупо с моей стороны, — что вы — какой-нибудь мошенник-однофамилец, высланный из Анже!

Он бросился Марку Антуану на шею и сжал его в объятиях.

— Простите меня, друг мой! — взмолился Карье. — Приходите завтра отобедать со мной, и мы вместе посмеемся над этим недоразумением!

Но у Марка Антуана и в мыслях не было обедать с Карье, хотя он охотно дал такое обещание. Когда юноша вернулся в гостиницу, едва веря, что унес ноги, все еще обливаясь потом при мысли о том, что был на волосок от гибели, то немедленно собрал свой саквояж и, воспользовавшись выданными ему в Париже документами, ухитрился без проволочек получить почтовых лошадей.

Наутро, очутившись в Анже и в безопасности, он, недосягаемый теперь для Карье, вновь написал Робеспьеру. На этот раз Марк Антуан предусмотрительно отправил письмо и своему отцу.

«В Нанте, — писал он, — я застал старый режим в его наихудшем проявлении. — Марк Антуан знал язык свободы и мог взять нужный тон, чтобы заставить патриотов действовать.

— Жалкие секретари Карье соперничают в несносности и высокомерии, будто лакеи прежних министров. Сам Карье живет в роскоши, окружив себя женщинами и дармоедами, держит гарем и собственный двор. Справедливость и правосудие он смешал с грязью, без суда утопив всех заключенный тюрем в Луаре. Нант надо спасать. Мятеж в Вандее необходимо подавить, а душителя свободы Карье — отозвать».

Письмо возымело действие, и Карье отозвали в Париж, однако далеко не с позором, а под предлогом ухудшения здоровья. По этой причине его и освободили от обременительных обязанностей городского головы Нанта.

Конвент воспринял его возвращение весьма спокойно, и даже, когда в начале июля Карье узнал, что Бурбот, его преемник в Нанте, приказал арестовать Гулена, Башелье, Гранмазона и других приятелей Карье из комитета по обвинению в массовых казнях через утопление и присвоении национального достояния, изъятого у эмигрантов, он сохранял невозмутимость, сознавая неуязвимость своего положения.

Однако членов нантского комитета привезли на суд в Париж, куда они были доставлены 10 Термидора (29 июля 1794 года), в самый памятный день в анналах Революции. В этот день пал Робеспьер, а с ним — и плотина, сдерживающая волну народного мщения. Сеятелей ужаса ждало суровое возмездие.

Из истории с Марком Антуаном Жюльеном видно, как проворно ориентировался Карье в обстановке. Следуя в карете за двухколесной телегой, в которой Робеспьера везли на казнь, он сиял и громче всех кричал: «Смерть предателю!» Наутро после казни, выступая с трибуны Конвента, он горячо доказывал, что стал жертвой низвергнутого тирана, ловко обратив себе на пользу стычку с Марком Антуаном и напомнив Конвенту, как его очернили в глазах Робеспьера. Тогда, в жаркие дни Термидора, его речь была встречена рукоплесканиями.

Но богиня возмездия уже неотвратимо и безмолвно надвигалась на него.

Среди заключенных, которых цепь странных случайностей привела из Нанта в Париж, был наш старый знакомый Лерой, торговец яйцом и птицей. Правда, теперь он выступал как свидетель обвинения в деле бывших членов городского комитета.

Рассказав суду о причинах своего ареста, а также о том, что в течение трех лет он сидел, всеми позабытый и без суда, в камере зачумленной тюрьмы Буффе, Лерой затем поведал о страданиях, пережитых им в ту ночь ужаса, когда его везли по Луаре на барже обреченных. Говорил он просто и без актерства, отчего рассказ звучал еще более убедительно и проникновенно. Публика, заполнившая дворец правосудия, трепетала от ужаса, рыдала, слушая историю мучений, перенесенных свидетелем, и проливала слезы радости по поводу его чудесного спасения. Когда Лерой кончил давать показания, зал взорвался рукоплесканиями. Торговец немного растерялся, ибо за всю свою предшествующую жизнь он не видел и не слышал ничего, кроме оскорблений.

Потом, на волне возрождения, нахлынувшей в те дни на пробуждавшуюся от кровавого кошмара Францию, кто-то предложил собрать пожертвования в пользу Лероя. Так к нему в руки попала толстая пачка ассигнаций и банковских билетов, показавшаяся скромному торговцу целым состоянием. И тогда Лерой тоже прослезился.

Затем присутствовавшая в зале суда публика стала требовать головы Карье. Требование это подхватил весь Париж, и в конце концов члены Конвента выдали Карье революционному трибуналу.

Он предстал перед судом 25 ноября, так и не найдя адвоката, который взялся бы защищать его. Шестеро защитников, предложенных председателем, один за другим отказались представлять интересы этого чудовища, утратившего все человеческое. Наконец, Карье в ярости заявил, что будет защищать себя сам. И он действительно защищался.

А линия защиты была такова: его деятельность в Нанте в основном сводилась к снабжению западной армии; он не имел почти ничего общего с нантской полицией, отдав ее под начало революционного комитета; он понятия не имел о тех событиях, которые как тут было сказано, происходили в городе. Однако Гулен, Башелье и остальные, спасая собственные шкуры, свалили всю вину на Карье в надежде сделать козлом отпущения его одного.

Приговор Карье огласили в годовщину той ужасной ночи, когда молодчики из Общества Марата ворвались в тюрьму Буффе. В телеге его везли вместе с безжалостным Гранмазоном, который теперь настолько преисполнился жалости к самому себе, что всю дорогу до эшафота плакал горючими слезами.

Толпа, провожавшая его от Консьержери до Гревской площади, улюлюкала и осыпала Карье оскорблениями, но внезапно притихла, когда он взошел на эшафот. Карье поднялся туда твердым шагом, но плечи его поникли, а взгляд был устремлен долу.

Вдруг в этой тишине весело, гротескно, ужасно заиграл кларнет. Карье вздрогнул и выпрямился. Резко обернувшись, он метнул на музыканта последний в своей жизни страшный взгляд.

Мгновение спустя с глухим стуком упал нож, и окровавленная голова скатилась в корзину.

И по-прежнему вытаращенные глаза уже никого не могли повергнуть в ужас.

Над притихшей площадью пронеслось эхо от падения ножа.

— Ура! — крикнул кто-то. — Вот конец, достойный великого топителя!

Это был торговец Лерой. И толпа подхватила его ликующий возглас.