Фромм Э. Иметь или быть? //Человек для себя. Иметь или быть? М., 1997. С.222-368

Фукуяма Френсіс народився в Чікаго 27 жовтня 1952 року. У 1974 році закінчив Корнельський університет, у 1977 році захистив у Гарварді докторську дисертацію з політичних наук. Протягом ряду років працював у різних політичних структурах, викладав в університетах.

Зараз Фукуяма – декан факультету міжнародної політичної економії університету Джона Хопкінса. Крім того, Фукуяма входить до складу ряду консультативних рад, у тому числі - Президентської ради з біоетики.

Широка популярність до Фукуями прийшла завдяки статті «Конец истории?», що вийшла у 1989 році і викликала жваву дискусію. У 1995 році виходить його книга «Доверие. Социальные добродетели и созидание благосостояния», в якій досліджується взаємини соціальних зв’язків і економічного розвитку. У 1999 році публікується його книга «Великий разрыв. Человеческая природа и воспроиз­водство социального порядка», присвячена радикальним суспільним змінам останніх десятиліть. Нарешті у 2002 році з’являється крига Фукуями «Наше постчеловеческое будущее. Последствия био­технологической революции».

Фукуяма Ф. Великий разрыв. Человеческая природа и воспроиз­водство социального порядка

Человеческая природа и социальный порядок

На протяжении большей части XX века в социальных науках преобладало мнение, что социальные нор­мы конструируются обществом и что, если кто-то хочет объяс­нить какой-нибудь частный социальный факт, ему следует, по словам Дюркгейма, обратиться скорее к «более ранним социальным фактам», нежели к биологии или генетике. Со­циологи не отрицают, что человеческое тело создано приро­дой, а не воспитанием, но так называемая стандартная мо­дель науки об обществе утверждает, что биология управляет только телом; разум, который является источником культу­ры, ценностей и норм, — это совершенно другая область.

Эта область определяется набором предположений о при­роде человеческого познания. Согласно традиции, заложен­ной английским мыслителем XVII века Джоном Локком и продолженной бихевиоризмом Джона Уотсона и Б.Ф. Скиннера, психика — это tabula rasa; согласно этим взглядам, че­ловек способен к вычислениям, ассоциациям, запоминанию — и ничего более. Какие бы знания, привычки, ассоциации и т.п. ни заполняли разум взрослого человека, они возникли только на протяжении жизни и целиком основаны на опыте. Правила, которыми мы ограничиваем наши акты выбора, были заложены либо в результате рационального решения (по мне­нию экономистов), либо в результате социализации в раннем детстве (по мнению социологов и антропологов).

Однако появляется все больше данных, поставляемых на­уками о жизни, которые свидетельствуют о том, что стандарт­ная модель науки о обществе неадекватна — человек рожда­ется с уже существующими когнитивными структурами и со­ответствующими возрасту способностями к обучению, которые естественным образом вводят их в общество. Другими слова­ми, существует такая вещь, как человеческая природа. Для социологов и антропологов существование человеческой при­роды означает, что культурный релятивизм должен быть пе­ресмотрен и что возможно распознать культурные и мораль­ные универсалии, которые, если применять их беспристраст­но, можно использовать для оценки конкретных культурных практик. Более того, человеческое поведение не настолько пла­стично и, следовательно, не настолько поддается манипуля­ции, как большую часть XX столетия считали представители этих дисциплин. Для экономистов существование человече­ской природы означает, что взгляд социологов на человека как на существо в силу своей природы социальное более точен, чем их собственная индивидуалистическая модель. А для тех, кто не является ни антропологом, ни социологом, ни экономистом, понимание изначальной сущности человека подтверж­дает общепринятые представления о том, как люди думают и действуют, которые решительно отрицались прошлыми по­колениями представителей социальных наук, — к примеру, представление о том, что мужчины и женщины отличаются друг от друга и что мы являемся политическими и социальны­ми созданиями, обладающими моральными инстинктами. Это прозрение крайне важно для обсуждения проблемы социаль­ного капитала, поскольку оно означает, что последний в ре­зультате инстинктивных побуждений будет закономерно ге­нерироваться человеческими существами.

Исторические корни релятивизма

Для того чтобы понять важность возвращения понятия о человеческой природе, нужно вернуться к истории социаль­ной мысли первой половины XX века.

Культурный релятивизм — это мнение, что нормы куль­туры являются произвольными, социально сконструирован­ными артефактами различных обществ (или групп в рамках общества) и что не существует никаких универсальных стан­дартов морали, а также никаких способов, с помощью кото­рых мы могли бы оценивать нормы и правила других культур. Истоки культурного релятивизма можно най­ти в трудах таких современных философов, как Ницше и Хайдеггер с их критикой западного рационализма. Как пишет в своей книге «Закрытие американского сознания» Аллан Блум, либеральная ценность терпимости медленно, но верно мути­ровала в убежденность, что в принципе не существует рацио­нальных оснований для моральных или этических суждений. Сегодня нас уже не просят быть терпимыми к разнообразию, сегодня от нас требуют радоваться празднику разнообразия, и это изменение имеет широкий спектр последствий для воз­можности объединения граждан в демократическом обществе.

Релятивизм в США стал словом повседневного обихода не только в результате влияния высоколобых мыслителей, ци­тируемых Блумом, но и из-за популяризации определенных ключевых антропологических концепций. В этом ключевую роль сыграли антрополог из Колумбийского университета Франц Боас и его ученицы Маргарет Мид и Рут Бенедикт.

Боас утверждал, что видимые различия между человече­скими группами — к примеру, уровень технологии, художе­ственные и интеллектуальные достижения, даже их интеллект — не были генетически детерминированы, но являются продуктом воспитания и культуры. Боас критиковал, и вполне справед­ливо, традицию раннего социал-дарвинизма конца XIX — на­чала XX веков, сторонники которой, например, Герберт Спен­сер, утверждали, что существующая социальная стратифика­ция отражает природную иерархию способностей. Самая известная работа Боаса — это исследование размера голов детей эмигрантов, которое показало, что эмиг­ранты из «неправильных» частей Европы и Азии, если пита­ются так же, как американцы, обладают не меньшими интеллек­том и способностями, чем северные европейцы, и что, следова­тельно, попытки сохранить чистоту белой расы посредством антииммиграционных и евгенических мер совершенно оши­бочны. Боас поддержал положение стандартной модели на­уки об обществе, согласно которому не имеется никаких зна­чительных когнитивных или психологических различий меж­ду человеческими группами, и убедительно доказал, что попытки американцев и европейцев судить о культурных прак­тиках так называемых примитивных народов были безнадеж­но этноцентричными. Рут Бенедикт и Маргарет Мид много сделали для популяризации этих идей и для того, чтобы непосредственно применить их к западным культурным прак­тикам, касающимся секса, семьи и гендерных ролей.

Хотя эти выводы академической ипопулярной антропо­логии подготовили почву в интеллектуальном отношении, идея о том, что биология может сказать нам что-нибудь важное о поведении человека, была полностью дискредитирована на­цистским геноцидом. Вера нацистов в иерархию рас и их же­стокое злоупотребление биологическими аргументами для ее законодательного утверждения вызвали реакцию отторжения любой теории, которая видела бы основу поведения в генети­ке, нежели в культуре, — реакция, существование которой все еще очень заметно в современной Европе. Дискредитация биологических теорий была непосредственно связана с рос­том культурного релятивизма: ведь если не существует такой вещи, как неизменная человеческая природа, определяющая социальное поведение, то не может существовать и никаких универсальных стандартов, по которым любая культурная прак­тика может быть оценена. С тех пор человеческое поведение рассматривалось как «социально сконструированное» — то есть задаваемое культурными нормами, которые формируют поведе­ние после рождения. Отсутствие общей модели культурного по­ведения привело антропологов, таких, как Клиффорд Герц, к утверждению, что культурная антропология неизбежно должна базироваться на том, что он назвал «плотной дескрипцией», то есть на детальном этнографическом описании отдельных куль­турных систем, предполагающих понимание их сложности, но без подгонки их под теоретическую схему.

Новая биология

Источники биологической революции, которая происхо­дила во второй половине XX века, многочисленны. Самые потрясающие достижения имели месте в молекулярной био­логии и биохимии: открытие структуры ДНК привело к воз­никновению целой индустрии, которая занимается генетическими модификациями. В нейрофизиологии большие успехи были достигнуты в понимании химической и физиологиче­ской основы психических феноменов, включая представле­ние о том, что мозг — это не вычислительная машина общего назначения, а орган, состоящий из модулей, каждый из кото­рых имеет определенные возможности и функции. И нако­нец, применительно к макроповедению, за последнее время получено огромное количество данных в области этологии жи­вотных, генетики поведения, приматологии, эволюционной психологии и антропологии, показавших, что определенные модели поведения являются гораздо более общими, чем счи­талось ранее. Общее заключение, со­гласно которому женщины обычно более избирательны, чем мужчины, в выборе партнера, оказывается верным не только для всех известных человеческих культур, но практически для всех известных видов, которые размножаются половым пу­тем. Соединение микро- и макроуровней исследования ка­жется лишь вопросом времени. С появлением описания гено­ма крыс, фруктовых мушек и, в конце концов, чело­века появится возможность включать и выключать отдельные последовательности генов и непосредственно наблюдать воз­действие этого на поведение.

В отличие от совершенно релятивистских положений куль­турной антропологии новая биология по большей части ис­ходит из того, что изменчивость человеческой культуры не настолько велика, как это может показаться на первый взгляд. Точно так же, как человеческие языки могут быть бесконечно разнообразными, но отражают общие глубинные лингвистиче­ские структуры, определяемые лингвистическими зонами но­вой коры головного мозга, так и человеческие культуры, вероят­но, отражают общие социальные потребности, определяемые не культурой, а биологией. Никакой уважающий себя биолог не станет отрицать, что культура является важным фактором и ча­сто оказывает влияние, которое может подавлять естественные инстинкты и побуждения. Культура сама по себе — то есть способность передавать через поколения нормы поведения негенетическим способом — запечатлена в физиологическом устройстве мозга и представляет собой главный источник пре­имуществ человеческого вида в процессе эволюции. Однако культурное содержание налагается на естественную подструк­туру, которая ограничивает и направляет культурную креа­тивность для многих популяций индивидов. Не биологиче­ский детерминизм предлагает внимательным исследователям новая биология, а скорее более сбалансированный взгляд на взаимодействие природы и воспитания в формировании че­ловеческого поведения.

В целом генетически контролируемые виды поведения, оказывающие влияние на социальные феномены — такие, как поддержание родственных связей или склонность к образова­нию групп в гражданском обществе, — опосредствованы куль­турой, поэтому, скажем, между нуклеарной семьей и генети­ческой предрасположенностью к продолжению рода не могут быть обнаружены прямые причинно-следственные зависимо­сти. У человеческих существ многие виды поведения, кото­рые кажутся находящимися под биологическим воздействи­ем, не являются детерминированными побуждениями или ин­стинктами, а определяются скорее предрасположенностью к обучению на определенных стадиях развития индивида. При­мер языка удобен для понимания взаимодействия генетических и культурных факторов. Спо­собность к усвоению языка, по-видимому, находится под же­стким генетическим контролем и начинает проявляться в воз­расте примерно двенадцати месяцев, выражаясь в удивитель­ной способности маленьких детей выучивать множество новых слов за один день. Эта способность сохраняется только не­сколько лет; дети, которые выросли, не имея возможности научиться говорить, или взрослые, которые пытаются овла­деть новыми для них языками, никогда не достигнут той же степени беглости, что и дети, развивающиеся в нормальных условиях. Структура языка также, вероятно, заложена генети­чески: дети ожидают определенных закономерностей в пра­вилах, касающихся времен глагола, чисел имен существитель­ных и т.п., хотя специально этому их не учат. С другой сторо­ны, сами слова и многие синтаксические структуры данного языка культурно детерминированы, так же как и тонкие смыс­ловые нюансы определенных фраз в контексте конкретной культуры. То, что дети выучатопределенные вещи, соответ­ствующим образом структурированные, в должное время оп­ределяется биологией; содержание же усвоенного находится в введении культуры.

Судьба homo economicus

За последние три десятилетия произошло огромное коли­чество перекрестных опылений между биологией и экономи­кой. Однако тот факт, что у биологии много общего с эко­номикой в методологическом плане, затемняет то обстоятель­ство, что основополагающие выводы новой эволюционной биологии в большей степени поддерживают homo sociologus (человек общественный), нежели homo economicus (человек экономический). Другими словами, биология скорее находит, что люди от природы являются политическими и общественными созданиями, а не изолированными эгоистич­ными индивидами. Хотя люди и обладают особыми способностями к со­трудничеству и созданию социального капитала, они осуще­ствляют это сотрудничество таким образом, чтобы защитить свои интересы как индивидов.

Несмотря на методологические заимствования между биологией и экономикой, основополагающие открытия в биоло­гии во многом подрывают некоторые предположения эконо­мистов, касающиеся поведения. Определенные формы альтруизма и социальной кооперации обеспечивают существенные пре­имущества для индивидов. Способность созда­вать социальный капитал посредством разнообразных норм социальной кооперации, возможно, является главнейшим пре­имуществом, которым обладает человеческий вид, и объясня­ет, почему человеческая популяция — более пяти миллиардов индивидов на данный момент — полностью господствует в природной среде Земли. Более того, этот фактор действует на протяжении всего процесса эволюции, и его результаты ста­новятся генетически закодированными в последующих поко­лениях индивидов. Другими словами, люди, которые являют­ся реальным продуктом эволюции, имеют склонность к коо­перации, встроенную, так сказать, в их мозг, и, таким образом, не должны в каждом поколении заново изобретать колесо.

Экономисты часто выражают удивление тем фактом, что в мире имеется так много примеров сотрудничества, посколь­ку теория игр говорит о том, что решения посредством со­трудничества чаще всего труднодостижимы. Они сталкивают­ся с трудностями, когда пытаются объяснить, почему так много людей участвуют в голосовании на выборах, делают взносы в благогворительные фонды, сохраняют верность работодате­лям, если модель поведения, обеспечивающего их собствен­ные интересы, говорит о том, что такие действия иррациональны. Многие неэкономисты ответили бы на это, что со­трудничество возникает без особых проблем, потому что люди по своей природе являются существами общественными и не нуждаются в разработке специальной стратегии для того, чтобы найти пути сотрудничества друг с другом. Эволюционная био­логия последнее утверждение поддерживает и дает нам гораз­до более точное понимание того, как это качество возникает и как проявляется. Биология показывает, что конструирова­ние правил и следование им, а также наказание за нарушение (в том числе и самого себя) имеют естественную основу, а человеческое сознание благодаря особым познавательным спо­собностям может отличить людей, нацеленных на сотрудни­чество, от обманщиков.

От человекообразных обезьян к человеку

Тот факт, что поведение сотрудничества у человеческих существ имеет генетическую основу, а не просто сконструи­ровано посредством культуры, легче всего обнаружить, на­блюдая не за людьми, а за их генетически ближайшими род­ственниками — шимпанзе. Шимпанзе демонстрируют соци­альное поведение, зачастую невероятно похожее на человеческое. Голландский специалист по приматам Франс де Вааль долгое время наблюдал за поведением этих обезьян в самой большой в мире колонии шимпанзе, содержащихся в неволе, в зоопарке Бургера в Арнеме, Нидерланды. В 70-е годы там развернулась совершенно макиавеллиевская борьба. Стареющий самец-альфа колонии, Ероэн, был постепенно вы­теснен из своего доминирующего положения молодым сам­цом, Луитом. Луит не смог бы этого добиться только лишь с помощью собственной физической силы, поэтому он вступил в коалицию с другим молодым самцом, Никки. Однако как только Луит оказался на вершине иерархии, Никки тут же изменил свое отношение к нему и образовал коалицию со свергнутым лидером, чтобы самому добиться доминирующе­го положения. Другие шимпанзе не отнеслись к Никки как к хорошему вожаку; самец-альфа, помимо всего прочего, дол­жен поддерживать порядок внутри колонии. Луит все еще оставался угрозой его правлению, поэтому однажды он был расчетливо и жестоко убит Никки и Ероэном.

Де Вааль и другие специалисты по приматам обращают внимание на то, что шимпанзе не достигают статуса самца-альфа путем физического доминирования. В колониях, на­считывающих от 20 до 30 индивидов, никакая отдельная особь не является достаточно сильной для того, чтобы навязать дру­гим свою волю; ей приходится находить союзников и вести что-то вроде политической деятельности, упрашивать, обха­живать, подкупать и угрожать другим, чтобы увлечь их за со­бой. Создание коалиции включает в себя стандартный репер­туар жестов и выражений лица. Когда шимпанзе ищет помо­щи, он умоляюще протягивает руки, а также рычит и указывает на тех, против кого он ищет помощи у партнеров по коали­ции. Шимпанзе демонстрируют доброжелательность или мир­ные намерения, вылизывая и выкусывая блох друг у друга. Демонстрируя подчинение, они поворачиваются к соперни­кам задом. От самца-альфа даже требуется что-то вроде гру­бого правосудия: он вмешивается в качестве третьей стороны в драки, которые угрожают стабильности группы как целого.

Как и человеческие существа, шимпанзе вовсю соперни­чают за положение в социальной иерархии. Действительно, социальный порядок достигается в колонии шимпанзе в пер­вую очередь посредством установления иерархии доминиро­вания. Биоантрополог Ричард Рэнгхэм пишет: «Мы совсем немного преувеличиваем, когда говорим, что самец шимпанзе в расцвете сил посвящает всю свою жизнь достижению высокого ранга. В своих попытках дос­тичь статуса самца-альфа, а затем поддерживать его он проявляет коварство, настойчивость, энергию и готовность уделить этому много времени. Этим стремлением опреде­ляется, с кем он кочует, у кого выкусывает блох, в какую сторону посматривает, как часто чешется, куда ходит и в какое время просыпается утром. (Беспокойные самцы-альфа встают рано и часто будят других весьма энергичной имитацией нападения.) Все эти виды поведения порожда­ются не жаждой насилия как такового, а эмоциями, кото­рые проявляют люди, когда мы их называем гордостью или, с меньшей симпатией, высокомерием».

Шимпанзе откровенно злятся, когда им не оказывают по­чтения, которого, по их мнению, они достойны по своему рангу в иерархии.

Шимпанзе очень похожи на людей своей способностью организовываться в группы, если это дает преимущество в конкуренции или для группового насилия, а также существо­ванием объединений самцов. Рэнгхэм описывает ситуацию, когда шимпанзе в национальном парке Гомбе в Танзании раз­делились на то, что можно назвать только двумя сопернича­ющими бандами в северной и южной частях ареала. Группы из четырех-пяти самцов из северной группировки совершали вылазки не ради защиты своей территории — они часто про­никали глубоко на территорию соперничающей группы и си­стематически нападали на особей, которых застигали в оди­ночестве или неподготовленными к отражению атаки. Убий­ства часто бывали жестокими, и агрессоры отмечали победу криками и лихорадочным возбуждением. В конце концов все самцы и несколько самок южной группы были убиты, а ос­тавшихся самок вынудили присоединиться к северной груп­пе. Поколением ранее антрополог Лайонел Тайгер утверждал, что мужчины обладают особой психологической предраспо­ложенностью к тому, чтобы объединяться для совместной охо­ты. Исследование Рэнгхэма говорит о том, что о бъединения самцов имеют гораздо более древние биологические корни и появились раньше, чем человеческий вид.

Эти примеры социального поведения у шимпанзе очень показательны, поскольку люди и шимпанзе являются весьма близкими родственниками. Сегодня ученые полагают, что шимпанзе и люди происходят от общего шимпанзеобразного предка, который жил менее пяти миллионов лет назад. Не только поведенческие паттерны шимпанзе ближе к челове­ческим, чем модели поведения тысяч видов всех ныне суще­ствующих млекопитающих, — геномы шимпанзе и человека очень сходны на молекулярном уровне. Более того, хотя име­ются свидетельства того, что обезьяны могут создавать что-то вроде культуры — т.е. виды поведения, возникающие в ре­зультате научения и передающиеся от поколения к поколе­нию, — никто не станет утверждать, что многое в обществен­ной жизни шимпанзе является социально сконструирован­ным. У шимпанзе нет языка — самого важного инструмента для создания и передачи культуры.

Конечно, легко и в то же время опасно проводить поверх­ностные сравнения между поведением животных и людей. Человеческие существа тем и отличаются от шимпанзе, что у них есть культура и разум, что они могут управлять своими биологически заданными побуждениями самыми разнообраз­ными сложными способами. С другой стороны, изучение при­матов дает нам некоторую возможность проникнуть в суть споров по поводу сущности человеческой природы и основа­ний современных политической теории и представлений о морали и справедливости. Как уже было отмечено, филосо­фы, чьи труды стали истоками современного либерализма, — Гоббс, Локк и Руссо — основывали свои политические тео­рии на представлении о человеке «в естественном состоянии», то есть до изменений, которые произошли в результате воз­никновения гражданского общества и последующего разви­тия цивилизации. Хотя мы не обладаем непосредственным эмпирическим знанием того, что собой представлял человек в «естественном состоянии», мы не можем утверждать, что поведение, характерное для предшественников человека и шимпанзе, было артефактом человеческой цивилизации. Если только не считать, что первые человеческие существа сильно отличались от тех приматов, от которых произошли, и от ци­вилизованных людей последующих эпох, то можно предпо­ложить, что преемственность в поведении шимпанзе и чело­века распространялась и на людей в «естественном состоя­нии». Отсюда следует, что ряд постулатов, выдвинутых этими философами, неверен.

Возьмем, к примеру, самое известное утверждение Гоббса — что для естественного состояния характерна «война всех про­тив всех» и что, следовательно, жизнь «опасна, несчастна, груба и коротка». По-видимому, более точным было бы сказать, что для естественного состояния была характерна война «не­которых против некоторых», то есть что первобытные люди имели рудиментарную социальную организацию, которая да­вала возможность действовать совместно и обеспечивала мир между членами одного клана. Конечно, этот мир перемежал­ся внутренними конфликтами, поскольку люди соперничали друг с другом за доминирование внутри маленькой группы или племени, а также внешними войнами с другими группа­ми и племенами. Судя по тому, что нам известно об обще­ствах охотников и собирателей, и исходя из археологических данных о доисторических обществах, можно заключить, что уровень насилия был по меньшей мере таким же, как и в современных обществах, несмотря на огромные различия в социальной организации и технологии. Однако никакого резкого перехода от «естественного состояния» и насилия к гражданскому обществу и миру не было: гражданское обще­ство служило в качестве средства организации человеческих групп таким образом, чтобы они могли осуществлять наси­лие, направленное вовне, более организованным способом.

Человеческие существа в силу своей приро­ды являются существами общительными — у большинства лю­дей скорее изоляция, нежели общение с другими вызывает па­тологические симптомы стресса. Хотя отдельные формы семьи могут и не быть естественными, родственные связи все же тако­вым являются и имеют определенные структуры, общие как для человека, так и для других видов. Не только люди, но и другие приматы сравнивают себя с другими особями. По имеющимся данным можно заключить, что шимпанзе испытывают интен­сивное чувство гордости, когда их социальный статус признает­ся, и гнева и раздражения в противном случае.

Изучение приматов показывает, что общественное поведение в значитель­ной мере возникает не в результате научения, а как часть ге­нетического наследства как человека, так и его человекооб­разных предков.

Проблемой, общей для всех видов классической либераль­ной интерпретации «естественного состояния», является пред­посылка об изначальном индивидуализме. Другими словами, все упомянутые выше мыслители начинают с допущения, что человеческие существа являются «одиночными носителями прав» — индиви­дами без естественной склонности к общению, которые объ­единяются для совместных предприятий только ради достиже­ния индивидуальных целей. Впрочем, это не единственный возможный философский взгляд на человеческую природу. Аристотель начинает свою «Политику» с утверждения, что че­ловек — по природе политическое животное, находящееся где-то между зверем и богом. Это мнение основано на повсе­дневном наблюдении, что повсюду и во все времена челове­ческие существа организуются в политические сообщества, характер которых отличается от других видов социальной структуры — таких, как семья или деревня — и существова­ние которых необходимо для полного удовлетворения при­родных желаний людей. Люди не являются потенциальны­ми богами, как предполагает марксистское направление Про­свещения, — то есть «родовыми существами», способными на неограниченный альтруизм. Но они не являются и зверя­ми. В силу своих природных свойств они организуются не только в семьи и племена, но и в группы более высокого по­рядка, и способны к моральному поведению, необходимому для поддержания таких сообществ. С этим современная эволюционная биология согласилась бы от всего сердца.

Истощает ли капитализм социальный капитал?

Многие люди интуитивно полагают, что капитализм пло­хо влияет на мораль. Рынки превращают все в товар и заме­няют человеческие взаимоотношения голым интересом. С этой точки зрения современное капиталистическое общество по­требляет больше социального капитала, чем производит. Та­кие феномены, как уменьшение доверия к общественным ин­ститутам, уменьшение радиуса доверия, более высокая пре­ступность и разрыв родственных связей в Северной Америке и Европе, демонстрируют тревожную тенденцию: эти разви­тые общества тратят свой социальный капитал, не имея воз­можности его воссоздания. Обречено ли капиталистическое общество становиться материально богаче, но морально бед­нее с течением времени? Разрушает ли крайняя безжалост­ность и безличность рынка социальные связи и учит ли, что только деньги, а не общественные ценности что-то значат? Идет ли современный капитализм к разрушению собственно­го морального основания и, таким образом, к коллапсу?

На самом деле современные технологические общества продолжают нуждаться в социальном капитале, расходовать его, а затем восполнять, как и раньше. Виды потребностей и источники их обеспечения изменились, но нет оснований ут­верждать, что необходимость неформальных этических норм отпадет или что люди перестанут устанавливать моральные стандарты для самих себя и пытаться следовать им. Люди будут создавать мораль­ные правила для самих себя частично из-за того, что они та­ковы от природы, а частично в результате преследования ими собственной выгоды. В прошлом социальный капитал мог происходить из таких источников, как иерархическая рели­гия или вековая традиция, которые в современном мире ка­жутся относительно слабыми, однако существуют и другие источники.

Процесс регенерации обществом социального капитала является комплексным и зачастую трудным. Во многих слу­чаях он касается представителей разных поколений и остав­ляет за собой многочисленные жертвы, поскольку старые нор­мы сотрудничества были разрушены, а новые на смену им не пришли. Великий Разрыв не сможет исправить сам себя авто­матически. Люди должны осознать, что их общественная жизнь ухудшилась, что они ведут себя саморазрушающим образом и что им нужно активно работать над воссозданием норм свое­го общества посредством дискуссий, доказательств, культур­ных аргументов и даже культурных войн. Есть свидетельства, что это уже происходит на протяжении последнего времени, а предшествующие периоды человеческой истории дают нам определенную уверенность, что восстановление норм и мора­ли возможно.

Культурные противоречия капитализма?

Вопрос о том, как современный экономический порядок относится к моральному порядку, является старым и рассмат­ривался многими авторами. Существует несколько проти­воположных взглядов на то, способствует ли распростране­ние современного, основанного на развитии технологии ка­питализма моральной жизни или препятствует ей.

Один взгляд предложен Эдмундом Бёрком, который ви­дел корни разрушения социального капитала в Просвещении. Реагируя на крайности Французской революции, Бёрк кри­тиковал попытку установления нового и справедливого поли­тического и социального порядка на основе абстрактных прин­ципов, принудительно навязанных централизованным госу­дарством. Работоспособность подобного порядка основывается не только на мудрости социальных инженеров, которые про­ектируют общество, но на предположении, что люди могут быть адекватно мотивированы личными рациональными ин­тересами. Бёрк доказывает, что наиболее действенные соци­альные правила не могут быть распознаны путем априорного рассуждения, а возникают скорее путем проб и ошибок в про­цессе эволюции общества. Такой процесс не обязательно ра­ционален; в формировании правил играли важную роль рели­гия и древние социальные обычаи. В консерватизме Бёрка при­сутствует также элемент релятивизма. Каждое общество будет создавать свой набор правил в зависимости от своих условий жизни и истории, особенности которых нельзя полностью объяс­нить. Для Бёрка Французская революция и более широко Про­свещение представляют собой человеческое бедствие, потому что они стремились заменить традиционные правила рациональны­ми, подчиняться которым индивиды должны были, не опасаясь божественного наказания. Однако разума недостаточно для того, чтобы создать моральные ограничения, необходимые для удер­живания сообщества в целостности, и, таким образом, предло­женный Просвещением порядок развалится на части благода­ря своим внутренним противоречиям. Существуют и более новые версии критики Просвещения. Современный английский автор Джон Грей, например, ут­верждает, что с падением Берлинской стены внутренние про­тиворечия Просвещения становятся очевидными для всех и выражаются в повышении уровня преступности и социальных беспорядках в развитых странах — таких, как США. Капита­лизм усиливает этот процесс: ставя личные интересы над мо­ральными обязательствами и за счет бесконечного новатор­ства благодаря замещению одной технологии другой, он раз­рушает строившиеся в течение веков связи в человеческих сообществах и оставляет людей наедине с их голым личным интересом как основой для социального единства.

Согласно этой линии рассуждений, современные обще­ства не развалились буквально на куски только потому, что основываются на определенном виде исторически сложивше­гося социального капитала, который лишь растрачивается в них, никогда не накапливаясь. Определяющим процесс упад­ка фактором является секуляризация мира, так как если ре­лигия является важным источником морального поведения, то упадок религии на фоне модернизации означает конец со­циального порядка. Это было ясно сформулировано в книге Фреда Хирша «Социальные пределы роста»: «Социальные добродетели — такие, как правдивость, доверие, признание, сдержанность, долг, необходимые для функционирования ин­дивидуалистической, договорной экономики, основаны в зна­чительной степени на религиозной вере, но индивидуалист­ский, рационалистский характер рынка разрушает религиоз­ную основу».

Подобные рассуждения характерны и для обширной ли­тературы о «культурных противоречиях капитализма», в кото­рой доказывается, что капиталистическое развитие в конце концов подрывает само себя, создавая нормы, противореча­щие тем, которые необходимы для функционирования рын­ка. Пожалуй, наиболее известным сторонником такой точки зрения был Йозеф Шумпетер, который утверждает в своей книге «Капитализм, социализм и демократия», что капита­лизм имеет тенденцию создавать класс элиты, враждебный тем самым силам, которые сделали возможным его существо­вание, и что он в конце концов будет пытаться заменить ры­ночную экономику социалистической. Даниел Белл утверж­дает, что изобилие делает трудовую этику вроде бы необяза­тельной, а также создает культурную элиту, которая находится в состоянии перманентной революции против status quo. Каждое следующее поколение находит задачу попрания норм все более и более сложной, потому что остается все мень­ше норм, которые можно разрушить, и все меньше людей, которые могут быть шокированы в своем благодушном кон­формизме. Это объясняет постоянное усугубление вызываю­щего поведения — от бессмысленного дадаизма 1920-х годов до непристойного, кощунственного и агрессивного искусства перформансов конца XX века. В результате, согласно Беллу, куль­турная элита, находящаяся в постоянной оппозиции ко всем ценностям среднего класса, разрушает сама себя, уничтожая производственную основу рыночного общества, которое де­лает возможным ее собственное существование.

Неформальные обще­ственные нормы легче всего создаются и поддерживаются в маленьких стабильных группах, в то время как капитализм настолько динамичен, что постоянно разрывает сообщества на части посредством сокращений рабочих мест, модерниза­ции, создания производств за границей. Огромная эффективная система супермаркетов заменяет семейные магазины, раз­рушая личные связи, благодаря которым те возникли, во имя более низких цен. Рыночная экономика создает индустрию развлечений, которая будет показывать людям то, что они хотят видеть, вне зависимости от того, полезны или нет для них или их детей сцены насилия или секса. Рыночное общество имеет тенденцию провозглашать героями тех, кто или иску­сен в делании денег, или скандально знаменит (часто и то, и другое) — в ущерб тем, кто имеет гораздо более значимые, но не переводимые в наличность заслуги.

Мы можем согласиться с тем, что капитализм часто является деструктивной, разрушитель­ной силой, которая подрывает традиционную верность и тради­ционные обязательства, но он также создает порядок и выстра­ивает новые нормы для замены тех, которые уничтожаются. Несомненно, таков был взгляд некоторых мыслителей века Просвещения, которые утверждали, что капитализм не разру­шает мораль, а, наоборот, фактически укрепляет. Эта идея впер­вые была сформулирована Монтескье, который доказывал, что «коммерция... отесывает и смягчает варварские манеры, как мы наблюдаем это каждый день». Пожалуй, наиболее ясное из­ложение этой точки зрения принадлежит Самуэлю Рикару (1704 г.), — оно широко цитировалось в XVIII веке: «Коммерция привязывает людей друг к другу взаимной полезностью... При помощи коммерции человек учится мыс­лить, быть честным, приобретает манеры, становится благо­разумным и сдержанным в разговорах и действиях».

Хотя Рикар ничего не знал о теории игр, он описывал итерацию при игре, в которой репутация честного человека становится ценностью. Адам Смит также верил в моральный эффект коммерции, утверждая, что она способствует пункту­альности, благоразумию и честности, а также улучшает жизнь рабочей бедноты. Согласно Альберту Хиршману, члены буржуаз­ного общества проявляют постоянную заинтересованность в трудолюбии, честности, самодисциплине и множестве других мелких добродетелей — благодаря которым, по крайней мере смягчаются пороки.

Правильнее всего будет придерживаться промежуточной точки зрения и считать, что прогресс капитализма одновре­менно способствует и препятствует моральному поведению. Адам Смит осознавал ограниченность мелких добродетелей, которые стремится поддерживать коммерция.

Можно допустить, что рыночные общества одновременно вредят и помогают мораль­ным взаимоотношениям. Продажная любовь или увольнение служащего с многолетним стажем ради увеличения произво­дительности в самом деле может сделать людей циничными. Но и обратное также случается: люди приобретают социальные связи на рабочем месте и учатся честности и благоразумию, будучи вынужденными работать с другими людьми длитель­ное время. Кроме того, социальный капитал и внутренние неформальные нормы становятся даже более значимыми при переходе от индустриальной к постиндустриальной, или ин­формационной экономике, а ее сложность и технологический уровень растут.

Современные постиндустриальные капиталистические эко­номики будут создавать постоянный спрос на социальный ка­питал. В долгосрочной перспективе они также скорее всего окажутся способны обеспечивать достаточное количество со­циального капитала, чтобы удовлетворить спрос. Бог, религия и вековые традиции по лезны для этого процесса, но не являются необходимыми.

Джеймс Коулман, социо­лог утверждает, что «социальный капитал» яв­ляется общественным достоянием и поэтому имеет тенденцию к недостаточному производству в условиях свободного рынка. Другими словами, социальный капитал является благом для об­щества в целом; он должен создаваться нерыночными сила­ми — либо правительством, либо негосударственными объединениями, такими, как семьи, церкви, благотворительные учреждения или другие доб­ровольные некоммерческие организации.

Согласно взглядам экономиста Дасгупты, социальный капитал не является обще­ственным благом, однако он тесно связан с внешними проявле­ниями экономической деятельности. Другими словами, част­ные лица могут создавать социальный капитал в своих эгоисти­ческих целях, но, однажды возникнув, он во многом оказывает благотворное воздействие на более широкое общество. Социальный зачастую возникает как побочный продукт или внешнее воздействие какой-либо дру­гой деятельности. Знаменитые пуритане Макса Вебера не стре­мились к богатству путем накопления капитала — они стремились доказать Богу, что являются избранными. Однако в каче­стве случайного следствия своей бережливости, самодисципли­ны и стремления доказать избранность они создавали предприятия, которые стали в конечном счете источником огромного богатства.

Таким образом, если мы принимаем тот факт, что соци­альный капитал является не общественным благом, а скорее частным благом, связанным с внешними проявлениями эконо­мической деятельности, то можно увидеть, что современная рыночная экономика будет все время создавать социальный ка­питал. В случае отдельных компаний социальный капитал мо­жет возникать благодаря прямым инвести­циям в образование и обучение корпоративным навыкам. Су­ществует, конечно, огромная деловая литература о создании корпоративной культуры, которая является не чем иным, как попыткой социализации работников компании при помощи ряда норм, которые будут повышать их готовность к сотрудничеству друг с другом и вызывать чувство групповой идентичности. Японцы — непревзойденные мастера в этом искусстве, они по­сылают своих подчиненных на жестокие коллективные обучаю­щие тренировки, которые испытывают стойкость и создают узы взаимной зависимости.

Один из наиболее важных источников социального капи­тала в современных обществах — образовательная система, которая в большинстве стран обеспечивается государством как общественное благо.

Фукуяма Ф. Великий разрыв. Человеческая природа и воспроиз­водство социального порядка. 211-229 c.339-357

Хайєк Фрідріх Август фон (1899-1992) - австро-англійський економіст і філософ, один з основоположників неоавстрійської школи в політичній економії, класик сучасного лібералізму. З 1918 р. - студент Віденського університету, де вивчав право, економіку, філософію і психологію. Доктор права і доктор політичних наук. В 1927-1931 рр. - директор Австрійського інституту по дослідженню кон’юнктури; у 1931-1950 рр. - професор політичної економії і статистики Лондонської школи економіки; у 1950-1962 рр. - професор соціальних наук і етики Чіказького університету; у 1962-1968 рр. - професор економічної політики Фрейбурзького університету; з 1969 р. - професор-консультант Зальцбурзького університету. У 1974 р. удостоєний Нобелівської премії з економіки - «За основоположні роботи з теорії грошей і економічних коливань і глибокий аналіз взаємозалежності економічних, соціальних та інституціональних явищ».

Оновні твори: "Дорога к рабству" (1944), "Контрреволюция науки" (1952), "Закон, законодательство и свобода" (1973-1979), "Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма" (1988).

У перші роки наукової діяльності Хайєк займався переважно проблемами теорії грошей, капіталу і економічного циклу. У подальшому багато уваги приділяє полеміці з представниками соціалістичної ідеології, вважаючи її цілі принципово нездійсненними, такими, що ведуть до тоталітаризму. Згідно з Хайєком, тоталітаризм є неминучим наслідком спроби перенесення на суспільство принципів, за якими функціонують так звані «свідомо побудовані порядки» - організації типу фабрики чи армії, що створюються із наперед визначеною метою за відповідним планом. Однак розвиток суспільства у цілому являє собою складний процес еволюції і взаємодії «спонтанних порядків» - соціальних інститутів, моральних традицій і практик, що складаються без чийогось наміру і не піддаються координації з єдиного центру. Координація діяльності індивідів у рамках «спонтанних порядків» здійснюється шляхом дотримання універсальних правил поведінки з одночасним наданням індивіду певної сфери автономії.

Гарантіями такої автономії, що дозволять використовувати «розсіяне знання» - розмаїття знань і навичок окремих людей - є інститути індивідуалізованої власності і приватного підприємництва, політична і інтелектуальна свобода, верховенство права. Широке поширення цих інститутів, згідно з Хайєком, стало результатом еволюційного відбору, що забезпечив, як виявилось, випереджаючий ріст чисельності і багатства саме тих спільнот, що дотримувались цих принципів. Протягом усієї своєї наукової діяльності Хайєк виступав проти державного втручання в економіку, лишаючись одним з найбільш переконаних прихильників лібералізму. Довгий час його погляди розцінювались як старомодне дивацтво. І лише з середині 70-х років ХХ століття послідував сплеск інтересу до його творчості.