Глава 2. Возвращённая родителями из детских садов малышня, рассыпавшись по всему двору, забивала перепонки своими дикими визгами

Возвращённая родителями из детских садов малышня, рассыпавшись по всему двору, забивала перепонки своими дикими визгами. Мы с Марсиком сидели на толстой ветке старого карагача и уныло наблюдали сверху за этим глупым племенем, словно сошедшим с ума после освобождения из своей примитивной тюрьмы с надзирателями-няньками. Скорее бы полночь! Тогда все эти насекомые будут досматривать десятый сон, наполняя влагой свои пелёнки, а хозяевами дворов станут взрослые и серьёзные люди.

– Гляди, ща рухнет! – Марсик восторженно кивнул в сторону дороги.

Посреди тротуара, широко расставив костыли, стоял пьяный в хлам дед-ветеран. На этот раз он имел далеко не торжественный вид и, глядя прямо перед собой, пытался сохранить контроль над остатками угасающего сознания. Двигаться вперёд он был явно не в состоянии, и всё, что оставалось несчастному, так это лишь балансировать от одного костыля к другому.

– Пошли-ка, – скомандовал я, и мы спрыгнули на землю, рискуя придавить копошащихся под деревом «козявок».

Почти одновременно с нашим приземлением раздался треск падающих на асфальт костылей. Опоздали. Дед лежал на земле и смотрел в небо выцветшими от времени глазами. Ордена замерли на груди, и эта тишина создавала пугающую иллюзию, будто дед помер. Потрясающе вежливые в такие моменты прохожие, старательно и аккуратно обходили ветерана, чтобы не дай бог ненароком не наступить на костыли, раскинувшиеся по ширине всего тротуара. Ты лежи, дед, не стремайся! Они не думают о тебе плохо и не оглядываются, проходя мимо. Ты проливал кровь за тактичное и доброе поколение.

С трудом подняв деда на единственную ногу, и крепко придерживая с боков костыли, мы с Марсиком повели его домой. Наблюдавшая за этой картиной из окна первого этажа дородная хохлушка тетя Оля, крикнула нам, когда мы поравнялись с ее балконом:

– Вы, пацаны, потом пощупайте его, може, чего поломал! Вот же, упился, пень древний...

Тёте Оле было под шестьдесят, однако ее здоровью мог смело позавидовать любой портовый грузчик. Во дворе она слыла конфликтным и резким человеком, потому что всегда выражалась прямо, без околичностей, и часто говорила в лицо всё, что думала о человеке. Ее откровенно побаивались и сторонились, но и она никому не навязывалась. Зато дети ее обожали и на Пасху бежали христосоваться в первую очередь к тёте Оле, которая никого не оставляла без крашенного яичка и кусочка сладкого кулича. Взрослые поговаривали, что эта крепкая женщина отсидела 10 лет в послевоенное время, и я хорошо помню их застольный разговор с моей мамой несколько лет назад.

– Теть Оль, за что же тебе дали десять лет? – Спросила ее мама.

– По приговору:за кражу двухсот метров пошивочного материала. Я тогда на ткацкой фабрике работала, – тётя Оля лукаво улыбалась.

– Куда ж тебе столько понадобилось? – Не унималась мама.

– Да и как же ты выносила? Не за один раз, что ли?

– За один, за один, – тётя Оля лихо опрокидывала рюмку водки в огромный, как акулья пасть, рот, и,занюхав хлебной корочкой, продолжала. – В карман сунула и пошла. Наивная же ты, Галка! У тебя где нитки-иголки лежат? – Вдруг совершенно неожиданно спросила она. В некотором недоумении мама принесла из комнаты ларчик, из которого тетя Оля выудила катушку ниток, где на деревянной основе была приклеена этикетка. Поднеся ее к глазам мамы, она сказала: – Читай! На катушке было написано: «НИТКИ ЧЕРНЫЕ. х/б. 200м.» – А куда деваться, милая? – Говорила тетя Оля погрустневшей вдруг маме. – Молодая девка, работаю ткачихой, а хожу вся в дырах. Не пришить, не заштопать. Вот и пришилась...

Довольно запоздало выйдя замуж, тётя Оля, тем не менее, родила здоровых и красивых детей; вначале сына Сашку, а затем Таньку. – Ладно, тёть Оль, поглядим, – отвечал ей запыхавшийся Марсик, хотя и так было видно, что дед цел и невредим. Дотащив старика до квартиры, и уложив в постель, мы, уходя, лишь прикрыли за собой входную дверь. А на следующий день...

– Ладно, что хоть на спину шваркнулся, а если бы вперед головой? – Я говорил наигранно-трагическим тоном, сидя напротив лежащего в постели ветерана.

– Уххх... Зря я водки у Тахира попросил. Вот тебе и ерш вышел, мать его за ногу! – Дед с трудом поворачивался к стоящей на табуретке рядом с кроватью трехлитровой стеклянной банке, на 2/3 заполненной окурками. Каждый раз, стряхивая туда пепел, старик кряхтел и охал, видимо, все-таки отбив себе что-то при падении.

– А ты чей будешь? – Наконец начал он приходить в себя.

– Здешний. С 61-го. Мишки Муравья сын, – ответил я. Старый прищурился, и какое-то время ловил меня в фокус воспаленных глаз.

– Похож, – крякнул он в итоге. – А что, Муравей вышел, аль сидит еще?

– Сидит, – понимая, что разговор уходит в сторону, я решил перейти к делу. – Короче, дед! Лежи дома, и никуда не ходи! Каждый божий день я буду покупать и приносить тебе сюда твоё пиво. А ты должен будешь давать мне за это десять папирос. Идёт? – Медленно и с расстановкой произнёс я, про себя думая, что если не согласится на десять, опущу планку до пяти.

– Зачем папиросы? Я тебе могу на сигареты давать, – оживился старый.

– Нет. Мне нужны только папиросы, – по-деловому твердо сказал я. – Беломор пойдет? – спросил он. – У меня с прошлого года лежат, да я их не могу курить. Кашель нападает.

– Пойдёт, – у меня поднималось настроение и хотелось поскорее свалить из этой, провонявшей старческим духом берлоги.

– Тебе Тахир отпустит, или мне записку написать? – дед уже копошился в чреве потертого жизнью, как и он сам, кошелька.

– Не надо записок. Скажу что для тебя, он мне поверит.

Спустя полчаса, дед наслаждался своим любимым и, очевидно, единственным доставляющим радость бытия, напитком, а я с папиросами в кармане стучал в дверь квартиры Марсика, чтобы поделиться с ним хорошими новостями...