Восемьсот восемьдесят восьмая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дочь везиря говорила про себя: „Если его возлюбленный красив, этот юноша имеет право лить слезы, а если его возлюбленный не красив, он загубил свою жизнь в печалях“. А Мариам‑кушачницу, жену везиря, перевели во дворец накануне этого дня, и дочь везиря увидела по ней, что у неё стеснилась грудь, и решила пойти к ней и рассказать о деле этого юноши и о том, какие она слышала от него стихи, и не успела она до конца подумать об этих словах, как Ситт‑Мариам, жена её отца, прислала за ней, чтобы она развлекла её разговором. И девушка пошла к ней и увидела, что грудь Мариам стеснилась, и слезы текут у неё по щекам, и она плачет сильным плачем, больше которого нет, сдерживая слезы и произнося такие стихи:

«Прошёл мой век, а век любви все длится,

И грудь тесна моя от сильной страсти,

А сердце плавится от мук разлуки,

Надеется, что встречи дни вернутся

И будет близость стройной, соразмерной.

Не укоряй утратившего сердце,

Худого телом от тоски и горя,

И не мечи в любовь стрелой упрёков –

Ведь в мире нет несчастнее влюблённых,

Но горечь страсти кажется нам сладкой».

И дочь везиря сказала Ситт‑Мариам: «Отчего, о царевна, у тебя стеснена грудь и рассеяны мысли?» И СиттМариам, услышав слова дочери везиря, вспомнила минувшие великие наслаждения и произнесла такие два стиха:

«Терплю по привычке я разлуку с возлюбленным,

И слез жемчуга струю я россыпь за россыпью.

Быть может, пришлёт Аллах мне помощь – поистине,

Все лёгкое он ведь свил под крыльями трудного».

«О царевна, – сказала ей дочь везиря, – не будь со стеснённой грудью и пойдём сейчас к окну дворца – у нас в конюшне есть красивый юноша со стройным станом и сладкою речью, и, кажется, он покинутый влюблённый». – «По какому признаку ты узнала, что он покинутый влюблённый?» – спросила Ситт‑Мариам. И дочь везиря сказала: «О царевна, я узнала это потому, что он говорит касыды и стихи в часы ночи и части дня». И СиттМариам подумала про себя: «Если слова дочери везиря истинны, то это примета огорчённого, несчастного Али Нур‑ад‑дина. Узнать бы, он ли тот юноша, про которого говорит дочь везиря!» И тут усилилась любовь СиттМариам, её безумие, волнение и страсть, и она поднялась в тот же час и минуту, и, подойдя с дочерью везиря к окну, посмотрела в него и увидела, что тот юноша – её возлюбленный и господин Нур‑ад‑дин. И она пристально всмотрелась в него и узнала его как следует, но только он был больной от великой любви к пей и влюблённости в неё и от огня страсти, мук разлуки и безумия любви и тоски, и увеличилась его худоба, и он начал говорить и сказал:

«В неволе сердце, но свободно глаз течёт,

С ним не сравниться облаку текучему.

Я плачу, по ночам не сплю, тоскую я.

Рыдаю я, горюю о возлюбленных.

О пламя, б печаль моя, о страсть моя –

Теперь числом их восемь набралось всего,

За ними следом пять и пять ещё идёт.

Постойте же, послушайте слова мои!

То память, мысль, и вздох, и изнурение,

Страданье, и изгнанье, и любовь моя,

И горе, и веселие, как видишь ты.

Терпения и стойкости уж нет в любви,

Ушло терпенье, и конец приходит мне.

Велики в сердце муки от любви моем,

О вопрошающий, каков огонь в душе!

Зачем пылает так в душе слеза моя?

То пламя в сердце пышет непрестанное.

В потоке слез я утопаю льющихся,

Но жаром страсти в пропасть ввергнут адскую».

И, увидев своего господина Нур‑ад‑дина и услышав его проникающие стихи и дивную прозу, Ситт‑Мариам убедилась, что это он, но скрыла своё дело от дочери везиря и сказала ей: «Клянусь Мессией и истинной верой, я не думала, что тебе ведомо о стеснении моей груди!»

А затем она в тот же час и минуту поднялась и отошла от окна и вернулась на своё место, и дочь везиря ушла к своему делу. И Ситт‑Мариам выждала некоторое время, и вернулась к окну, и, сев у окна, стала смотреть на своего господина Нур‑ад‑дина и вглядываться в его тонкость и нежность его свойств, и увидела она, что он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, но только он вечно печален и струит слезы, так как вспоминает о том, что минуло. И он произносит такие стихи:

«Я питал надежду на близость с милой, и нет её,

Но близость к жизни горечью досталась мне.

Моих слез потоки напомнит море течением,

Но когда я вижу хулителей, я скрываю их.

Ах, сгинул бы призвавший день разлуки к нам,

Разорвал бы я язык его, попадись он мне!

Упрёка нет на днях за то, что сделали, –

Напиток мой они смешали с горечью.

К кому пойду, когда не к вам направлюсь я?

Ведь сердце в ваших я садах оставил вам.

Кто защитник мой от обидчика самовластного?

Все злее он, когда я власть даю ему.

Ему я дух мой отдал, чтоб хранил он дар,

Но меня сгубил он и то сгубил, что я дал ему.

Я истратил жизнь, чтоб любить его.

О, если бы Мне близость дали взамен того, что истратил я!

О газеленок, в сердце пребывающий,

Достаточно разлуки я испробовал!

Ты тот, чей лик красоты все собрал в себе,

Но все терпенье на него растратил я.

Поселил я в сердце его моем – поселилось там

Испытание, но доволен я поселившимся,

Течёт слеза, как море полноводное,

Если б знал дорогу, поистине, я бы шёл по ней.

И боялся я, и страшился я, что умру в тоске

И все уйдёт, на что имел надежду я».

И когда Мариам услышала от Нур‑ад‑дина, влюблённого, покинутого, это стихотворение, пришло к ней из‑за его слов сострадание, и она пролила из глаз слезы и произнесла такое двустишие:

«Стремилась к любимым я, но лишь увидала их,

Смутилась я, потеряв над сердцем и взором власть.

Упрёки готовила я целыми свитками,

Когда же мы встретились, ни звука я не нашла».

И Нур‑ад‑дин, услышав слова Ситт‑Мариам, узнал её, и заплакал сильным плачем и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это звук голоса Ситт‑Мариам‑кушачницы – без сомнения и колебания и метания камней в неведомое…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.