2015-03-20
779
В 1940-е годы парадигмы советского романа закостенели и, можно сказать, устали. Использование образа природы приводит к тому, что многие романы этого периода превращаются в своего рода идиллии. Вспомним хотя бы роман С. Бабаевского "Кавалер Золотой Звезды", удостоенный в 1947 году Сталинской премии. Герой Советского Союза возвращается с фронта в родной колхоз и прикладывает все силы, чтобы превратить его в передовое, технически оснащенное хозяйство. Да, он привносит машины в сад в прямом смысле: к концу романа воплощается его мечта - строится электростанция. Пасторальные тона возникают в романе только к концу книги, когда "бархатные зеленые поля" заливают лучи принесенного советской властью света.
У. Эпсон заметил, что "настоящее пролетарское искусство обычно скрыто пасторально"27. После чтения нескольких сталинских романов с этим утверждением соглашаешься. Но это пасторальность нового толка. Впрочем, в современной "версии пасторали", использованной У. Эмпсоном, природа, аркадские луга и пастушки вовсе не обязательны. По словам П. Маринелли, пастораль обращает внимание на сложность человеческой жизни в противовес простоте. Все, что необходимо, чтобы перенестись в прошлое, это память и воображение, мир сравнительной невинности, более милый, чем грубое настоящее28. Путь из грубого настоящего - очень важный мотив сталинского романа, но он всегда устремлен в будущее, а не уходит ностальгически в прошлое.
Когда в начале 1930-х годов государственные мужи начали объяснять советским писателям, каким должен быть социалистический реализм, они рекомендовали писать произведения пройму щественно о советской действительности, но в то же время под черкивали необходимость введения в них "перспектив будущего", указывающих на движение общества к идеалам марксизма-ленинизма. Для того чтобы следовать этим указаниям, обнаруживая "намеки" будущего в настоящем, романисты должны были прибегать к упрощениям. Это многое объясняет в "пасторальности" советского романа. Однако пасторальный импульс во многом шел и от марксистко-ленинского понимания истории.
Важный момент в марксистском понимании истории связан с толкованием разделения труда. В соответствии с ним рабочий отчуждается от средств производства и становится угнетенным. Во многих отношениях такое мнение основано на идеях перехода от Gemeinschaft к Gesselschaft обществу, если использовать терминологию Ф. Тона29, иными словами, перехода от общества простого, унифицированного к более сложному плюралистическому - обществу индустриального и городского века. Целью марксизма было восстановление целостности, разрушенной разделением труда, чтобы вернуться к миру Gemeinschaft. Маркс писал об этом, обращая внимание на возможность рабочего менять работу и разнообразить свой рабочий опыт. Но все же главной задачей марксизма в попытке пересмотреть разделение труда было восстановление утраченной гармонии между индивидуальным и общественным благом.
В течение 1930-х годов писатели объединились, пытаясь показать, как в новом обществе будет уничтожено разделение труда, а вместе с ним разрешен и конфликт между индивидуальным и общим благом. В достижении этих целей писатели в своих романах двигались от природы к природоподобности, потому что это приближало их к обществу Gemeinschaft, где все конфликты решаются проще. Такое использование образа природы было способом упрощения сложной реальности, приближения советской жизни к миру традиционной России. Это не обязательно означало ложь или хитрость, можно говорить о своего рода запоздалом романтизме, которому отдали дань многие современные интеллектуальные движения. Даже Марксовы размышления об отчуждении и разделении труда можно рассматривать в русле этой концепции как вариант мегамифа о выпадении человека из мира единства, начавшемся с момента изгнания из рая Адама и Евы, мифа, популярного среди философов, размышляющих о характере общества. Русская интеллектуальная история предлагает много вариантов рассмотрения этой проблемы - от деревенских коммун XIX века до интеллигентских дилемм о разрешении российских социальных противоречий.
Первой задачей романов было показать марксистский путь вне этих дилемм. Для этого Gemeinschaft мир возникал не до разделения труда, а после отмены этого разделения в мире коммунизма. Между этими "до" и "после" общество не только выходило из сада Gemeinschaft, но также ввергалось в суматоху разнонаправленных исторических сил. Таким образом, сталинский роман не пасторален в том смысле, что он не показывает мир относительной стабильности, большей, чем мир реальной действительности. С другой стороны, с тех пор как сталинское повествование жестко следует Марксову пониманию истории, оно обрамляется эпизодами Gemeincshaft гармонии и порядка, но в целом в романе отражается период после выпадения из сферы этой гармонии. В отличие от пасторали, которая распространяется на какую-то отдельную часть мира, но встроена по контрасту в мир куда более сложный, откуда и приходят главные герои, сталинский роман заключает в себе согласование контрастирующих положений А., В, А2, с обоснованием степени их прогрессивности в соответствии с господствующей идеологией марксизма-ленинизма.
Господствующий сюжет, который сталинские романы проводят через все три стадии, основан не только на марксизме, но на марксизме-ленинизме или, точнее, на марксизме-ленинизме-сталинизме. В соответствии с ленинской версией марксизма путь к преодолению всех конфликтов между индивидуальным и коллективным благом лежит через ряд усложняющихся разрешений диалектического противоречия стихийного/сознательного. Советские романисты искали примеры таких противоречий в современной им реальности. В действительности в 1930-е годы советское общество день ото дня становилось все сильнее, бюрократичное, централизован-нее, иерархичнее. Но советские романы должны были оставаться оптимистичными, показывая, как все реальные проблемы советского общества вроде противоречий между элитой и малообразованными городом и деревней, индивидуальным и общим разрешаются с п мощью рекомендаций марксизма-ленинизма.
При превращении этих реальных проблем реального общ ства в сюжеты марксизма-ленинизма писатели воздерживались миметических моделей, явно отдавая предпочтение мифологическим. Они продуцировали образ менее сложного, более идеализированного мира, противоречия которого могли быть разрешены. Эти романы пасторальны, поскольку производят идеологическую экосистему, искусственно отлаженную таким образом, чтобы сады в ней не переставали цвести.
Начиная с 1930-х действие в большинстве сталинских романов происходит не в Москве или Ленинграде, а в некоем условном провинциальном микрокосме - в городке, на заводе, в колхозе, конструкторском бюро, армейской части, удаленных от развитых городских центров. В такой окружающей среде "природа" может играть большую роль в жизни главных героев. Но сверх того действительность еще и подвергается упрощению. Некоторые наиболее острые ее особенности, такие как бюрократизм, машина подавления инакомыслия, представляются как неопасные, не доминирующие, не затрагивающие обычных людей. Имперсональный всесильный бюрократ становится чем-то вроде деревенского старосты. Gemeinschaft побеждает.
Но даже внутри таким образом упрощенной экосистемы проблема разрешения старых общественных конфликтов не может исчезнуть совсем. Марксистская модель разрешения конфликтов была диалектической "через тезис - антитезис - синтез), что в сталинском романе преобразовывалось в триаду "гармония -разрушение гармонии - ее восстановление". Несмотря на стремление мифологизировать реальность, советскому роману очень часто не удавалось полностью свести ее к простым и непротиворечивым диалектическим отношениям, когда силам порядка противостоят силы беспорядка. Эта диалектика разрешается в заключении романа в высшем - Gemeinschaft - порядке. В этом случае значимость общественных конфликтов снижается, повествование выполняет свою гомогенизирующую функцию. Более того, конфликты часто даже не изображаются. Они присутствуют только в символическом плане и получают, соответственно, метафорическое разрешение.
В этом повествовании природа играет наиболее разрушительную роль. Есть известная логика в том, что слово "стихийность" образовано от слова "стихия", стихийность предполагает отсутствие несознательного, неконтролируемого, она также предполагает наличие природного начала. Но даже эта двойственность толкований не умаляет широты спектра значений "стихийности" в художественной литературе и публицистике 1930-х годов. Возьмем, скажем, в качестве примера роман Ф. Гладкова "Энергия" "1932). Слово "стихийность" употребляется в нем несколько раз для обозначения стихии, то есть неуправляемых сил самой природы, но иногда оно используется для характеристики человеческих страстей, мелкобуржуазности и непросвещенности31. М. Горький сам обычно употреблял данное слово, характеризуя социальных уклонистов и классовых врагов32. Этот список не исчерпывает ряд значений, закрепленных за словом "стихийность" в 1930-е годы. Им обозначают наступающих врагов и даже вредителей. Другими словами, все мощное, что направлено против общественного блага, может быть определено как "стихийное". Это могут быть, еще раз подчеркнем, силы как природного, так и политического происхождения. С этой точки зрения описание исторического развития через категории стихийности/сознательности, нашедшее отражение в 1920-е годы, скажем, в "Чапаеве", в 1930-е переводится в символический план.
С тех пор как диалектика сознательного/стихийного была переведена в советском романе в форму борьбы между силами природы и теми, кто пытается их контролировать, в сердцевине романа проявилась классическая оппозиция пасторальной литературы - между природой и культурой. В марксизме это противоречие решалось преимущественно в пользу культуры. Для Маркса Gemeinschaft представал в более упорядоченном, более эффективном и целенаправленном варианте Gesellschaft. Ленин в этом был согласен с Марксом. И в этом же направлении идеи развивались и в годы первой пятилетки. Но большинство советских интеллектуалов относились к индустриализации двойственно. Для них природа была более цельной и чистой, жизнеспособной и пленительной, но - к их досаде - более ретроградной. Таким образом, природа и помогает, и мешает достичь гармонии и человеку, и обществу.
Возможно, из-за нежелания советских писателей расставаться с взлелеянным образом дикости, стихийности и непредсказуемости время машин в советской литературе было таким коротким. Соблазнительный образ природы, витавший в писательском сознании, окрасил и тот вариант марксистско-ленинской доктрины, что был представлен в сталинском романе.
Двойственность писательского отношения к природе встроена в саму структуру образа в сталинском романе. Природа символизирует как шаг к Gemeinschaft, так и врагов, которые мешают его достижению. Это проявляется и в сюжетных коллизиях, и в конфликтах. Когда в заключении романа мир и гармония нисходят в маленький мир, это обычно описывается в понятиях природной гармонии. Но это всегда природа прирученная, в которой гармоническое равновесие между дикими стихиями переведено в метафорический план. Хотя объективный статус природных сил негативный, они являются в романе источником восхищения.
Таким образом, советский романист конструирует в своих романах некую условную идеологическую экосистему даже в прямом смысле, создавая для своих героев оптимальную природную среду обитания. Он переносит значимые политические и современные драмы в эпически-родовой мир человека и природы. Главными символическими антагонистами для его героя как крестоносца порядка являются наводнения, бури, лед, огонь, нападения диких зверей и зверские, неконтролируемые человеческие страсти. Наиболее проблематичные общественные конфликты могут быть переведены с помощью мифологических приемов в романную форму. Природа сама по себе лишена персоналистичности, поэтому является достаточно абстрактным посредником для перевода реально-жизненного в художественное, образы ее порой даже более пригодны для манипуляций, чем образы художественные.
Укорененность в природе имеет и другие преимущества. Она позволяет увести политические конфликты не только с места, где они реально происходят, но и из времени, что затемняет их современное происхождение. Марксистская схема прогресса в истории через гармонию - ее нарушение - возврат к гармонии на новом уровне представляет собой завершенный круг или, точнее, движение по спирали, каждый новый виток которой приближает человека к окончательности коммунизма. Обычное движение истории хроникально или линеарно, природа же циклична, поэтому описание ее приводит к преобладанию в романе циклического времени. Именно поэтому многие сталинские романы соотносят действие не столько с движением современного мира, сколько с движением времен года.
В 1940-е обычным становится действие романа в течение одного года. Можно сказать, что для соцреалистических романов этого периода год становится тем же, чем для драмы классицизма день. Но этот год - не год календарный в смысле чередования дней, недель и месяцев. Здесь важна именно цикличность года: если действие обычно начинается в начале лета, то в начале лета же оно и заканчивается.
В природе все обязательно меняется. Человек рождается, взрослеет и умирает. Наводнения и бури утихомириваются, огонь останавливается, льды тают. Таким образом, когда сталинский романист переводит действие своего романа в циклическое время, он намечает пути разрешения наиболее сложных конфликтов. Когда беспорядок символически обозначается через наводнение, грозящее подорвать какие-то несущие конструкции, уже изначально предполагается, что наводнение не может продолжаться вечно, река должна войти в свои берега. Этот аспект "борьбы со стихией" отчетливо выражен в романе А. Чаковского "У нас уже утро" "1949). Команду рыболовецкого I судна, находящегося в северном море, застает шторм. Рыбаки сопротивляются соблазну сбросить за борт и груз, и оборудование, и улов. Но внезапно шторм прекращается, и рыбаки оказываются вне опасности. Подобно ли это чуду" Повествователь комментируют: "Это было как будто природа проверяла вол рыболовецком судне".
Даже бушующие человеческие страсти могут быть уложены в русло природного цикла. Рождение, смерть или свадьба, произошедшие в назначенное время, порождают у героя <">. Особое положение жизненного <..> в политические драмах придает советскому порядку духовной органичности и чувство общности с традициями прошлого в романе природный баланс восстанавливается, тогда на символическом уровне выравнивается идеологический баланс и противоречия разрешаются.
Организация типичных сталинских романов настолько точно соответствует схеме, изложенной в "Анатомии критики. Но что порой кажется, будто их писали по намеченному теоретикам образцу. Роман начинается летом в гармонии и изобилии, развивается через осень нарастающих сомнений и конфликтов' исходит сквозь зимнюю полосу наводнений и бури ранней весны чтобы к концу его снова засияло солнце высокоорганизованного Gememschaft. В это второе, еще более яркое лето достигнутой цельности, веры в гармонии зарождается новая жизнь общности как предвестника тех прекрасных и солнечных дней которые придут на новых витках вместе с будущими революциями
Глава 5. Сталинский миф о "большой семье"
Одним из наиболее устойчивых образов риторики 1930-х годов стал образ "врага". Придя к власти, Сталин, стремясь оправдать свою экстремистскую политику, постоянно искал призрачных внутренних и внешних врагов; наконец в 1930-х годах внешние враги материализовались. На Западе, в Европе, фашисты становились все сильнее и воинственнее, на Востоке произошло несколько столкновений советских войск с японскими. В литературе получили распространение темы из военной истории, такие как сражения времен Первой мировой и Гражданской войн между русскими и иноземцами "особенно немцами или японцами). В общественной жизни особое место было отведено советским пограничникам. На открытии III пленума правления Союза писателей в феврале 1936 года один из их отрядов промаршировал по залу под приветственные аплодисменты присутствовавших и затем торжественно покинул собрание'.
Советские руководители, предупреждая об опасности, исходившей от внешних и внутренних врагов, как бы выдавали себе мандат, подтверждавший необходимость требуемой ими высочайшей степени социальной сплоченности и использования крайних мер против замаскировавшихся "врагов". Атмосфера кризиса была важным элементом в формировании основных мифов 1930-х годов, которые заменили механистические символы эпохи первого пятилетнего плана.
Подобно Германии и некоторым другим странам, в этот период Советское государство уделяло особое внимание кровным родственным связям и представляло их как центральный символ социального благополучия. Руководители советского общества сделались "отцами" "во главе с патриархом Сталиным); национальные герои стали "сыновьями", а государство - "семьей" или "племенем". Предложенная обществу новая основополагающая метафора породила стандартный набор символов, представляющих ложную картину организованности, чтобы закрепить строго иерархич-ную государственную структуру. Метафора также отвечала потребностям сталинской фракции в ее "борьбе": она представляла собой формулу символического узаконения реальной власти "преемственность поколений в "семье" символизировала преемственность политических мифов, и в особенности приход Сталина к власти после смерти Ленина), а также дальнейшего политического курса "эволюция взглядов верных ранее "сыновей") и безропотного смирения граждан.
Этот призыв к абсолютной преданности символической семье -государству - не означал, что должна быть ослаблена привязанность к реальной семье. Более того, в середине 1930-х годов2 государство активно искало пути укрепления обычной, "атомарной" семьи. Становится ясно, что семью необходимо поддерживать, так как в это время она начинает рассматриваться как помощник государства3. Правда, семья ценилась до тех пор, пока она служила государству. С педагогических позиций эту идею сформулировал А. Макаренко в 1935 году: "Семья - основная ячейка общества, и ее обязанности по воспитанию детей определяются необходимостью произвести хороших граждан".
Таким образом, приоритет имело государство. Гражданам внушалось, что в случае возникновения конфликта между государством и отдельной семьей необходимо пренебречь ее интересами, основанными на кровной привязанности, во имя высшей цели политического единения. Если нужно, следует даже отречься от членов своей семьи, по примеру Павлика Морозова, разоблачившего собственного отца - скрытого кулака6. Хотя поступок Павлика может показаться циничным, главный принцип, лежащий в его основе, - забвение кровных связей ради высших уз, политической общности - довольно часто исповедовался многими поколениями русских радикально настроенных политических деятелей еще до наступления эпохи Сталина. В XIX веке многие политические группы, поддерживавшие утопические идеи, - социалисты и позднее коммунисты стремились вырвать людей из семьи и соединить их в организацию высшего типа: фаланстер, артель или партию. "Что делать" Чернышевского и "Мать" Горького дают в том наглядные уроки. Позже, в 1920-х годах, партийная литература захватила умы, и люди, привлеченные "семейным теплом" партии, рвали кровные связи "если они были непролетарскими) и посвящали себя служению партии6.
Однако в сталинский период общество считалось уже настолько прогрессивным, что единичная семья в нем не могла находиться в оппозиции по отношению к государству, она скорее была его помощником. В 1930-е годы в прессе приводились яркие примеры того, как реальные семьи переосмыслили свою роль в великой символической семье народов. Когда на пленуме писателей 1936 года выступавший с речью В. Киршон заявил, что если один пограничник погибает, другой становится его братом и заменяет погибшего, пусть знают об этом враги7, - враги не заставили себя долго ждать. Журнал "Большевик" в марте 1937-го привел два разных случая "один произошел на восточной границе, другой - на западной), когда убитого пограничника заменил его родной брат.
Символические образцы для такой "семьи" имелись не только в прежних революционных доктринах, но и в организации традиционной русской крестьянской семьи. Своеобразие географических и политических условий царской России благоприятствовало расширению семейного круга, на основе которого возникла крестьянская община. В практических целях такие объединения часто принимали новых членов, не имевших кровных связей с основными членами семьи; войдя в семью, они, по определению антропологов, становились "структурными родственниками". Описывая этот феномен, этнографы "вслед за самими крестьянами) различают "малую "атомарную) семью" - семейное ядро или несколько расширенную семейную организацию - и искусственно созданную "большую семью"9. Это противопоставление приближается к идеалу 1930-х годов. Действительно, к 1940-м годам писатели, обращавшиеся к теме родственной связи между отдельной семьей и всем советским обществом, соответственно рассматривали их как "малую" и "большую" семью10.
Большинство антропологов признают существование двух типов организации семьи: по боковой линии, вдоль "горизонтальной оси" "дети одних родителей, двоюродные, троюродные и далее родственники), или вдоль "вертикальной оси" "поколения). Когда смотришь на семью "горизонтально", видно, что русские считали родственниками более широкий круг людей, чем это было принято на Западе "молочные братья, приемыши, свекровь и теща, братья во Христе и т. д.). Напротив, количество людей, входивших в семью по вертикальной оси, в России было меньшим, чем на Западе. Вертикальная ось показывала основание семьи и ее колена; это была отцовская линия: жена приходила в семью мужа, родственники мужа считались более полноправными и авторитетными, чем ее собственные11. Поэтому, возможно, не простым совпадением объясняется то, что хотя мифы о сталинской "большой семье" распространялись на "братьев" и "сестер", их ключевыми персонажами были "отцы", а не "матери".
Эти альтернативные принципы установления родственных связей в русской культурной традиции по горизонтальной оси "братья и сестры) или вертикальной оси "отцы и сыновья) поколений - могут использоваться для создания моделей, отражающих изменения в политической символике, которые произошли в 1930-е годы.
В период первой пятилетки основной метафорой в обществе была "машина", образ, который иногда в сфере человеческого бытия трансформировался в образ большой "братской семьи". Ни одна часть машины не является самоценной, она важна только потому, что во взаимодействии с другими частями обеспечивает ход машины. Так же и в советском обществе все граждане - "маленькие люди" - работают бок о бок со своими "братьями" и ценны только потому, что они все вместе взятые обеспечивают гармоничное движение всего общества. Аналогия, проводимая между частью машины и "маленьким человеком" вместе с его "братом", может быть проиллюстрирована следующим отрывком из романа В. Ильенкова 1931 года "Ведущая ось", в котором один рабочий упрекает другого за его стремление выделиться среди своих братьев по классу: "К примеру, паровоз взять: есть в нем и котел, и колеса, и механизм управления, и разные мелкие гайки - все на своем месте. Оттого и паровоз тащит тысячи тонн. И гайка важна, и свисток важен, и дымогарные трубы - одинаково, а тебе вот только ведущая ось нравится. Это неправильно!"
Конечно, аналогия с машиной для обозначения тесной связи между частью и целым в советском обществе может быть применена и к партии - его движущей силе и авангарду. В романе Ильенкова, например, партия предстала как "ведущая ось". Но в целом в этот период отчетливо заметна тенденция подчеркивать более роль "частей" в их отношении к "целому", нежели приписывать особое значение какому-либо основному движущему механизму. Это была эпоха "маленьких людей", "массовости" и "пролетаризации". Критики находились под таким влиянием идеи антиэлитарности, что почти прямо осуждали писателей, если они в описании фабрики больше внимания уделяли мастерам, чем "маленьким людям"13.
Этот "братский" пыл был одним из главных моральных постулатов периода первой пятилетки; они были коренным образом пересмотрены в 1931-м, когда советское общество отреклось от культа машины. Речь Сталина в июле 1931 года оповестила о конце эпохи "маленького человека", в ней подчеркивалось значение знаний и опыта. Вождь провозгласил также лозунг "Техника решает все"14. Но все чаще и чаще в официальных выступлениях акцент смещался с положения о необходимости знаний на необходимость хороших руководителей и организаторов. В 1935-м Сталин достаточно определенно заменил старый лозунг 1931 года новым - "Кадры решают все".
Мир литературы шел в ногу с этими переменами; писателям было рекомендовано отречься от таких опаснейших врагов пятилетки, как культ статистики и машины. Прежде всего им было дано понять, что читателю необходимо представить одушевленного героя, достойного подражания. В символических изображениях советской страны знание человека больше не умалилось, он ценился отныне более, чем надежный "винтик" или "свисток" великого общественного поезда. Даже центральная фигура эпохи первых пятилеток ударник - считалась слишком "маленькой" для того, чтобы сделаться главным героем в советской литературе". Пришло время отдать должное "ведущей оси", показать людям их "отцов", как теперь назывались руководители партии17. Таким образом, 30-е годы не только явились концом эпохи "машины" как основного социального символа, но ознаменовали также перемену в ориентации метафорической семьи от горизонтальной оси к вертикальной.
Второй коренной перелом касался временной перспективы. В мире бесконечного "братства" смена поколений не имела принципиального значения, не было "до" и "после", существовало только "сегодня". В период первой пятилетки признавались достойными внимания только сиюминутные потребности Плана, но как только обществу предстали основатели рода, появился интерес к прошлому и к истокам.
Инициатива создания исторической перспективы в литературе принадлежит Горькому. Он предпринял выпуск нескольких коллективно подготовленных серий: "История фабрик и заводов" "1931), "История Гражданской войны" "1931), "История молодого человека XIX столетия" "1932). В них человек выходит на первый план, оттеснив технологию и статистику, он "человек) становится центром этих рассказов, значительная часть которых написана в биографическом жанре. Например, рассказы по истории фабрик включали хроники жизни нескольких поколений рабочих династий или биографии отдельных рабочих.
В этот переходный период с 1931 до конца 1935 года также получил развитие, главным образом благодаря Горькому, другой жанр биографической антологии, демонстрировавший социальный союз, "второе рождение", характерные для коммунистического общества18. После того как идеал периода первого пятилетнего плана - создание однородного "пролетарского" общества - был низвергнут, не кто иной, как Сталин ясно дал понять, что теперь буржуазные элементы, в принципе, могут органично войти в общественную структуру19. Пути интеграции предусматривались в основном те же, что и в период первой пятилетки, когда ставилась задача перевоспитания несознательных элементов, - через труд на фабриках, в лагерях и колониях для беспризорников.
К середине 1930-х годов тема перевоспитания неблагополучного человека в полноправного члена "большой семьи" потеряла актуальность. Основной темой биографических произведений стало уже не формирование истинных граждан, а "жизнь замечательных людей", как была названа основанная Горьким в 1933 году новая серия книг биографического содержания.
В риторике середины 30-х годов серии о "замечательных людях" явились официальным предвестником коренного переворота в человеческой природе, который в самом ближайшем будущем должен был затронуть каждого советского человека. Новые люди должны были стать не просто "больше" по сравнению с культивировавшимся прежде "маленьким человеком", они должны были стать великими, демонстрируя торжество гуманизма. Фантастическая эра началась.
Хотя считалось, что все официально признанные герои - поистине необычайны, не все они были одинаково "большими". В риторике они представляли собой символическую семью, в которой самые великие представали как "отцы", а несколько менее великие заняли место "сыновей".
Отцами" были в основном политические лидеры. Основание для этой роли было заложено в высказанном Сталиным в 1924 году утверждении, впоследствии- часто им повторяемом, что большевики "то есть прежде всего их политические лидеры) - люди с особым характером. Например, в речи, произнесенной в 1935 году в Академии Красной армии, он провозгласил: "Мы, большевики, - люди особого покроя... нас ковал великий Ленин, наш вождь, наш учителе наш отец..."20 Прямая связь с основателем династии Лениным сделала их выдающимися людьми, и теперь они в свою очередь могут передать эти исключительные качества своим "сыновьям".
Однако "сыновья", вопреки ожиданиям, не стали преемниками "отцов". Они не стали многообещающими офицерами Партии, которые могли бы составить следующее поколение партийных вождей, напротив, они оказались преемниками "маленьких людей", просто "маленький человек" вырос в "большого". Наиболее очевидным подтверждением этому может служить стахановское движение, начавшееся в конце 1935 года. В ряды стахановцев вошли герои, награждавшиеся за многократное перевыполнение производственных норм. У истоков этого движения стоял Алексей Стаханов, шахтер; затем в него включились представители разных профессий: сборщики хлопка и сахарной свеклы, работницы текстильных предприятий, фабричные рабочие со сдельной оплатой.
По идее стахановцы должны были бы рассматриваться как продолжатели дела "ударников социалистического труда" и других героев первой пятилетки, но в риторике середины 1930-х подчеркивалось, что новое движение ни с чем не сравнимо. Подвиги стахановцев свидетельствовали о качественном изменении человеческой природы. Произошла своего рода революция, в результате которой появился ограниченный пока круг избранных людей, радикально отличающихся от предшественников.
В общественном ритуале не только стахановцы моделировались как "сыновья". Список избранных включал пограничников, лыжников, ставивших рекорды на дальних дистанциях, скрипачей, альпинистов, парашютистов, а также героев авиации. Некоторые из этих категорий "кроме стахановцев) выделились в тех областях, которые не считались прямо связанными со строительством коммунизма. Официальные герои не играли также никакой роли в сфере политики или управления. Стахановцы, к слову, были по большей части неквалифицированными или малоквалифицированными рабочими с минимальным образованием и без всяких претензий на политическую значимость или "сознательность". Они были, иначе говоря, прежними советскими "маленькими людьми". Многие из героев авиации составляли исключение из общего правила и действительно были членами партии21, однако н они не играли серьезной политической роли. Как же могло так случиться, что столь радикальные перемены, имевшие великое политическое значение, распространялись на таких малозаметных и, в общем-то, незначительных людей" Самый простой ответ: перемена была радикальной лишь в той мере, в какой она провозглашалась таковой. После длительного периода первой пятилетки, когда тяжелый труд создал царство обыденного, общество возвращалось к прежним целям и стало трудиться во имя экстраординарного будущего. Личные достижения, такие как покорение горных вершин или установление рекордов дальности в авиаперелетах, могли служить самыми доступными примерами неординарности. На самом деле даже достижения стахановцев были весьма сомнительными знаками коренного поворота к высокоорганизованному человеку коммунистического будущего. Лично Алексей Стаханов вырабатывал невероятное количество продукции в основном благодаря тому, что его бригада делала за него работу, которую шахтер обычно выполняет сам22. Стаханову оставалось только хорошо поработать отбойным молотком.
Публичное присвоение статуса "нового человека" героям стахановского движения, авиации или спорта может рассматриваться как своего рода ритуальное возвеличивание людей, занимающих в структуре общества подчиненное положение "стахановцы) или находящихся вне структуры "герои авиации и спорта). Хотя новые "супермены" и претендовали на реальные достижения, их функции были в основном ритуальными; все они становились символическими "героями".
Существовали также символические "злодеи". Их демонстрировали во время важнейшего публичного ритуала 1930-х годов -больших судебных процессов. Состоявшийся в ноябре 1935 года митинг, посвященный празднованию достижений стахановского движения, проходил накануне самых жестких сталинских "чисток" 1936-1937 годов. Празднование достижений "сыновей" должно было сформировать позитивное отношение к "чисткам": революция достигает перемен с помощью чрезвычайных мер, которые в свою очередь оправданы результатом. Это открывало также широкие возможности для ритуального разоблачения "злодеев". Так, параллельно с публичным превознесением достижений стахановцев были осуждены руководители и инженеры, якобы пытавшиеся на своих предприятиях воспрепятствовать великой инициативе23. Герои авиации существовали в рамках той же модели.
Как возвеличивание символических героев эпохи, так и широкомасштабное принятие "экстренных мер" по отношению к "врагам" выражали жажду радикальных перемен и обновления, то есть революции. Это же стремление привело к ритуальному "выравниванию" людей, занимавших видное положение в обществе "буржуазные специалисты и др.), в более ранний, "братский" период первой пятилетки.
В то же время и символические "герои", и "враги" должны рассматриваться как взаимосвязанные атрибуты политической борьбы, которую сталинская фракция на протяжении 30-х годов вела против реальных или вымышленных сторонников и руководителей конкурирующих фракций внутри партии "например, троцкистов). По сравнению с 20-ми годами эта борьба была совершенно иной по своему масштабу и средствам "физическое уничтожение или изоляция соперников внутри партии стали преобладать над политическими мерами и полемикой).
Героям" эпохи была отведена определенная роль в борьбе против внутренних и внешних врагов: необходимо было найти титанов, чтобы масштабы этой борьбы стали воистину эпическими. Постоянно повторялись утверждения об исключительности большевиков. В упоминавшейся выше речи "Мы, большевики" Сталин заявил, что большевиков пытаются сбить с пути, указанного Лениным, но они стоят твердо. Официальные сторонники "или талисманы) сталинской фракции - символические герои - следовательно, также воплощали в себе величайшее могущество.
Партийные лидеры стремились документально подтвердить нелепые утверждения о собственном превосходстве. Пробуждение интереса к истории вызвало к жизни многочисленные сочинения, в которых вне отражения непосредственной полемики с конкурирующими фракциями давалась общая оценка истории большевиков. Законность их власти подтверждалась как выдающимися достижениями, так и всем ходом исторического развития. Ключевым этапом этого процесса явилась публикация в 1937-м "маленькой красной книжицы" - "Краткого курса", -излагавшей в сжатом виде историю большевистской партии с точки зрения Сталина и созданной под его непосредственным руководством.
Серия "Жизнь замечательных людей" создавалась на протяжении 1930-х годов. Это было время, когда каждый бравший в руки перо писал героическую биографию кого-нибудь из официальных героев "члена сталинского руководства, героя Гражданской войны, выдающейся личности из прошлого России типа Емельяна Пугачева или же символического героя). Кто бы из этого стандартного набора ни был избран в герои биографического произведения, главная функция книги заключалась в подтверждении status quo советского общества и узаконивании руководства "в аллегорической форме, если использовался исторический материал).
В прошлом жанр биографии часто служил подтверждению законности политической власти. В Древнем Риме императоры переписывали свои- биографии с целью показать генеалогическую связь с богами. В контексте советского общества аналогичной привилегией считалась связь с Лениным. Для двух важнейших категорий героев 1930-х годов - членов большевистского руководства и героев Гражданской войны - важнее даже было установить связь со Сталиным, нежели с Лениным. Биографии этих людей неизменно подтверждали их роль в каком-либо из ключевых "по собственному мнению Сталина) эпизодов жизни вождя: ссылка и тюрьма в предреволюционный период "страдания, испытанные Сталиным, давали ему право на многое), Гражданская война, ив особенности поражение белой армии под Царицыном "победа, приписываемая заслугам Сталина и, следовательно, представлявшаяся как важнейший эпизод Гражданской войны), преемственная связь между Лениным и Сталиным, убийство Кирова в 1934 году "ставшее оправданием для партийных "чисток").
С того момента, когда была осознана необходимость всестороннего, связного и последовательного изложения всех официальных хроник для подтверждения значительности их главных героев, стало недостаточно только установить связь с "великим отцом" и привести некоторые "героические подробности". Вслед за традиционной агиографией для характеристики морального облика и поступков героя было важно осветить весь его жизненный путь, включая детство. Более того, как уже стало принятым в партийной литературе, подтверждения политической законности и личностного превосходства основывались не на обстоятельствах, а на особенностях характера. Начало такому подходу положил Сталин в своем обращении к кремлевским курсантам после смерти Ленина в 1924 году: "Я не думаю, что есть необходимость говорить о деятельности Ленина. Думаю, что лучше ограничиться некоторыми фактами, характеризующими Ленина как человека и вождя"25. В риторике и литературе 30 -40-х годов перечисленные Сталиным "ленинские" черты характера "скромность, способность общаться с самыми разными людьми и др.) стали иконическими при изображении "отцов", так же, как и некоторые постоянные эпитеты "спокойный, серьезный), в литературе это были условные знаки положительного героя.
В середине 1930-х годов различия между литературой и публицистикой, между реальной и художественной биографией стали еще менее значительными, чем раньше. При создании биографических произведений в духе марксистско-ленинской историографии "в том числе в биографических сочинениях более ранних периодов, например "Чапаеве" Фурманова) полностью отсутствовали индивидуальные принципы подбора и организации материала реальной жизни. Все биографии были стандартизированы до такой степени, что жизнь каждого героя, в литературе и публицистике в одинаковой степени, соответствовала мифологическим образцам. Ярким при-ером этому может служить "Пархоменко" Вс. Иванова "1938- 1939). Это сочинение названо романом и опубликовано в литературном журнале "Молодая гвардия", но, в соответствии с установками своего времени, оно могло быть с таким же успехом опубликовано где угодно как реальная биография. Фантастическое появилось во всех произведениях биографического жанра, независимо от того, художественными или публицистическими они считались. Глеб Чумалов из литературы перекочевал в публицистику.
Биографии были двух типов. Одни представляли формулу жизни "отцов", другие - "сыновей". Оба типа имели общий источник, но существовали и различия. Наилучшим образом были представлены биографии "отцов", в особенности партийных лидеров. Так было даже в литературе: например, в 1937 году в списке литературных работ ленинградских авторов, находившихся в стадии подготовки, подавляющее большинство составили произведения о Сталине, Кирове, Ворошилове или Орджоникидзе26. Они, естественно, представляли собой точные копии биографий и воспоминаний о Сталине, в том числе пространной биографии, написанной Анри Барбюсом "1936).
Во всех сочинениях о жизни Сталина больше всего бросается в глаза, что они построены по точно такой же модели, как и биографии других партийных лидеров, например Кирова и Ворошилова. Биографы подчеркивали, что семья Сталина крайне бедствовала, приводили яркие примеры дискриминации, которой он подвергался в детстве, например при получении образования. Но Сталин "Киров, Орджоникидзе и т. д.) не только преодолел все препятствия, но, более того, сделался народным вождем. Все это удалось благодаря определенным чертам характера Сталина, ярко проявившимся еще в детстве: энергии, смелости, независимости, сильной воле и любви к жизни и свободе27. В нем достаточно рано стала формироваться сознательность, подобно тому как в детстве святые проявляли некоторые присущие их образу свойства.
Жизнеописания сталинских вождей были призваны вдохновлять массы; а биографии "сыновей" - служить примером для подражания28. Биографии обыкновенных граждан, созданные в более ранний период, открывали читателям из рабочей среды их прошлое, внушали им чувство гордости за династию или демонстрировали преобразующую силу социализма. Начиная с середины 1930-х годов ведущей стала агиографическая функция; биографии приобретали статус иконы, и те из них, в которых это удавалось лучше, предлагались писателям как образцовые.
Стандартные жизнеописания "сыновей" хотя и очень напоминали произведения об "отцах", однако не были абсолютное ними схожими, так как "сыновьям" следовало быть более ребячливыми и безответственными. Все биографии "сыновей" строились по единой модели, поэтому рассмотрим здесь только один образец этого жанра.
