Гегель. Право и собственность (13.4.1993)

114 Только кажется, будто прямой, простой способ «поставить проблему собственности», такую важную сейчас в нашей стране, где почти уже и не думают ни о чем другом (страна философов), где само будущее страны или даже вместе с ней всего мира креп­ко связано с тем, кому и как будет принадлежать земля, — только кажется, будто надо поскорее приступить к самому делу и взяться за собственность в ее актуальном значении, смотреть, кому она принадлежит и из чьих рук в чьи переходит. Может показать­ся также, что мы здесь чуть ли даже не отвлекаем внимание от «жгучей актуальности». Деловые люди снова, как всегда, пройдут мимо и в лучшем случае посоветуют нам: всем ясно, что такое собственность; отбросьте мешающее делу привходящее значение слова, вернитесь к реальности; собственность это собственность, это когда кто-то что-то имеет, один много, другой мало, вы совсем ничего. —

Едва мы согласимся не вслушиваться в то, что слышно, ка­ким бы странным ни показалось расслышанное, наше дело про­играно. Мы благополучно приземлимся на плоскости бесконеч­ного и безысходного перебора условной лексики, на конвейере псевдофилософского дискурса, за которым трудятся десятки или сотни тысяч докторов философии в целом мире. Я мало что знаю о продукции публицистической фабрики, о ее назначении и роли и отношусь к ней с интересом, но именно потому, что она и без нас успешно делает свое дело, нам не обязательно присоединяться к массе.

Есть смысл остаться при своем, даже когда это себе обходится дороже. Есть разум в цепляний за оттенки слов, как у старого ев­рея, который, взяв с собой в другую страну поющий рог, шофар, должен был занести это произведение искусства в таможенную де-

кларацию. Его попросили вписать название предмета для понятно­сти на каком-нибудь из принятых европейских языков. Старик дол­го думал, перебирая возможные переводы, и нашел: шофар — это труба, tube, на каких играют в оркестре. — Так что же вы? сразу бы и говорили, что труба! — Как можно! разве же шофар это труба... Анекдот прекрасно рассказывает Аверинцев⁶³*. — И мы, как тот старый еврей, держа в руках эту древнюю драгоценность, слово, не будем думать, будто оно ни на что другое сейчас уже не годится, кроме как на то, чтобы поскорее использовать его для актуальной нужды, назвав собственностью то, что уже все вокруг ею и называют. Не будем спешить уломать слово, не перестанем слышать то, что оно говорит.

И тогда мы заметим удивительную вещь. В нашем же соб­ственном языке названия, имени того, что, как кажется, так ясно стоит перед глазами людей и вокруг чего горят страсти, не ока­зывается. Если мы захотим присоединиться к «языку» публици­стики, нам придется намеренно, сознательно перестать слышать в собственном — настоящее, в своем — родное. Собственность мы должны будем взять «в юридическом смысле». Что такое «в юридическом смысле», нам придется потом снова определить, и по-честному выпутаться из цепи определений мы уже никогда не сможем. Операции с юридической собственностью неиме­нуемые.

Лучше мы поэтому спросим с самого начала, что такое, соб­ственно, собственность. Не окажется ли сразу, что мы вообще не имеем права говорить ни о какой юридической собственности, пока не спросили, что собственно значит, например, нефть, ко­торой я владею в тюменских болотах. Мы уже предполагали, что прикосновение к собственно вещи, прикосновение к тай­ным пружинам современной экономики сделало бы парижские магазины моими, как историк Средиземноморья называет свой XIX век там своим. Или мы всё еще остаемся, как между двумя стульями, между двумя «значениями» собственного и пытаемся присоединить одно к другому, а есть неприступное собственное собственного, в которое надо вработаться? — Пусть нам поможет здесь очень сильный помощник, тем более только отчасти прочи­танный у нас через своего знаменитого ученика и интерпретатора Маркса, который опять же взял у него только то, что подкрепляло его образ мысли.

⁶³* См.: В. Бибихин. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверин­цев. М.: ИФТИ св. Фомы, 2005, с. 368.

В. В. БИБИХИН

Время вызвало Гегеля, Гегель дал свое имя времени. Его сту­денческие годы совпали с французской революцией, тем более близкой, что Гегель, шваб, ощущал французскую границу совсем рядом. — Велит ли нам наше время так же думать, дает ли основа­ния надеяться на появление мысли? Анахарсис, скифский мудрец VI века до нашей эры, иногда включался греками в число семи му­дрецов, куда входил и Фалес. Движения в скифской общественной жизни было едва ли меньше, чем у греков, тем более что скифы не сидели на месте. О Скифии, однако, мы почти ничего не знаем как о стране философии. По-видимому, исторического опыта для этого еще мало. Нужно чтобы был думающий, чтобы в Греции были те десять или немногим больше человек, благодаря которым есть та­кая вещь, великая культура древней Греции. В эпоху французской революции, изменившей уклад не одной только нации, должен был быть этот человек, Гегель, чтобы поднять человеческую мысль о собственности, обществе, праве на такую высоту, с которой она потом могла уже скатываться у Маркса в его теории собственно­сти и смены общественных формаций. Только для того ли мысль, чтобы заводить историческую пружину, становиться идеологией социальных перемен? даже определять собою судьбу следующего века? превращать Грецию в Скифию?

Настоящая мысль ничему не служит. По Аристотелю она энергия, имеющая саму себя целью. Ей никогда не нужно и никог­да не будет нужно никакого «применения», хотя заблудившимся будет всегда казаться, что мысль должна быть приложена, причем именно к тому, что всегда дальше от мысли, к их душевному раз­броду. Для чего Гегель? Для того чтобы мы имели возможность всерьез подумать о том, что несмотря на всю трудность, кажется непреодолимую, мысль была и может быть здесь и теперь, там, где мы есть. Гегель прежде всего для того, чтобы мы читали Гегеля. Тогда — мысль ради мысли, как искусство ради искусства? Нет: мысль вообще не ради. И думаю не для того, чтобы думал другой или я сам. Со всяким ради мысли надо расстаться. Если у нас есть хоть какая-то свобода, она для открытых вопросов, для от­четливости, для готовности на всё, что может встретить человек, поскольку способен к встречам. Мыслью проясняется дело или дело покажет, каким быть мысли? Даже этого мы не знаем. Надо у кого-нибудь спросить. Наверное, требуется прояснение того и другого.

Гегель. «Философия права» (Издательство «Мысль», 1990, с. 44 слл.; параллельно с каноническим текстом рекомендуется

9. ГЕГЕЛЬ. ПРАВО И СОБСТВЕННОСТЬ

чтение приложений — «Новые источники по философии права», с. 379 слл.). Гегель начинает с предупреждения, что легкого пути не будет (45^м*). Легких путей топтано, правда, много. Один — на­деяться, что философия это просто дефиниции, различения, умоза­ключения, машина логики. Она уже имела возможность работать веками, и не она ли виновата в состоянии «позорного упадка, в ко­тором (философия) в настоящее время пребывает». Теперь другой, противоположный и тоже нетрудный путь. «Многие поняли или скорее почувствовали, чем поняли, что для спекулятивной науки [спекуляция — видение; здесь можно вспомнить прочитанное нами начало аристотелевской «Метафизики»] недостаточно форм и правил прежней логики... тогда они отбросили эти правила, видя в них лишь оковы, чтобы произвольно говорить то, что им велит сердце, фантазия или случайное созерцание» (там же). Применительно к нашей ситуации Гегель говорит о чем-то вроде вольницы непричесанных новаторов («постмодернистов»), чье пленной мысли раздраженье кончает свой бессильный бунт тем, что намертво сковывает себя жесткой обязанностью ничем себя

не обязывать.

В популярной газете на первой странице графически даны результаты опроса населения, за демократию оно или за порядок. За порядок выступило большинство, за демократию крошечный сегмент, но это победа не порядка, а журналистики: ей, стало быть, удалось всё-таки внушить или навязать населению дилемму «демократия или порядок». Здесь всё по обыкновению журнали­стики перепутано. Порядок и демократия настолько не альтерна­тивы, что изобретатель демократии афинский полис жил в усло­виях точнейшей, детальнейшей регламентации, просвечивавшей буквально каждый шаг гражданина. Современный французский фермер связан порядками землепользования, производства и тор­говли так, что его деятельность регламентирована буквально по часам. У нас нет демократии именно потому, что нет соглас­ной воли встроиться в общественно принятый порядок. Тема опроса «демократия и порядок» вводила в заблуждение. Вообще можно считать правилом: любое утверждение журналистики неверно. Это не потому, что она дурна, а потому, что ее первая задача — привлечь к себе наше внимание, заставить повернуться в ее сторону. Мы невольно оглядываемся на крик, скандал, на всё, что выбивается из спокойного размеренного естественного хода

⁶⁴* Здесь и далее ссылки на номера страниц указанного издания «Филосо­фии права» в тексте в круглых скобках.

В. В. БИБИХИН

9. ГЕГЕЛЬ. ПРАВО И СОБСТВЕННОСТЬ

вещей⁶⁵. Жесткий порядок с одной стороны, беспардонная воль­ница с другой — легкие пути, между которыми Гегель видит один трудный, большинство думает — невозможный.

Жесткая схема и слепой бунт состоят в тайном родстве между собой. Люди надеются «произвольно говорить то, что им велит сердце, фантазия или случайное созерцание», но «поскольку обойтись без рефлексии и соотношения мыслей невозможно, они бессознательно продолжают следовать презираемому ими методу самого обыкновенного умозаключения и рассуждения» (там же). Трудный средний путь — не соединение легких полюсов, потому что они и так уже по существу отталкиваются друг от друга. Чем беззаконное прихоть, тем безвольнее она впадает в первую по­павшуюся колею⁶⁶.

С другой стороны, ни правила формальной логики, ни при­хоть сердца не плохи сами по себе. То и другое — дары, данности, формы духа. Но дело в том, что мысль «не может остановиться на данном)) (46). Она свободна. «Человек мыслит и ищет в мыш­лении свою свободу» (47). Если не свяжет себя самовольной обязанностью быть свободным. Абсурдно понятая свобода сама себя сковывает своей принудительной раскованностью. Так же­лает неправильно понявшая себя «демократия», противоположная демократии без кавычек. Люди, «если бы ими действительно руководила забота об этом [о мысли], а не суетность и стрем­ление к особенности своего мнения и бытия, то они держа­лись бы субстанциально правого, а именно велений нравствен­ности и государства, и строили бы соответственно этому свою жизнь» (46-47). Настоящая свобода возвращается к трезвому смирению.

«Человек мыслит и ищет в мышлении свою свободу и осно­вания нравственности. Это право, сколь оно ни возвышенно, ни божественно, превращается, однако, в неправо, и если мышление состоит лишь в том, что знает себя свободным только тогда, когда отступает от общепризнанного и значимого и может изобрести для себя нечто особенное» (47). Здесь снова ведущая европейская мысль идет по следам того, что дало о себе знать в гераклитовском императиве всеобщего. Ему необходимо следовать. В каком смыс­ле необходимо! В обоих. Надо следовать тому, чему мы и так всё равно следуем. А взрыв, бунт, революционность? Это по Гегелю

⁶⁵ Ловкий подберет упавшее во время скандала.

⁶⁶ Некоторые накладывают на себя запрет следовать правилам, и это для них становится самым безжалостно изматывающим правилом.

формы ереси и атеизма. Слепота (гераклитовская толпа) заставляет воображать, будто всё сейчас «нами» только еще создается заново. «Наблюдая за возникновением этого представления и связанной с ним деятельности, можно подумать, что на свете еще не было ни государства, ни государственного устройства, что их нет и теперь, что лишь теперь — и это теперь всё еще длится — надлежит начинать всё с самого начала и нравственный мир только и ждал подобного теперешнего измысливания, проникновения и обосно­вания» (47). Нет, что бы нам ни казалось, мы следуем тому, чему необходимо следовать. «Те, кто живет в этой действительности государства и чьи знания и стремления находят в ней удовлет­ворение, — [...] в сущности таковы все» (47-48). Тогда спросим: «смеются над этими [революционными] попытками и уверениями и относятся к ним как к пустой игре» (48) только некоторые или «в сущности» тоже все и в том числе сами играющие? Да, Гегель прав. И Пришвин не зря слышал злой смешок в тоне Ленина и Троцкого в 1919 году, в разгар их деятельности.

Дело идет своим ходом, что бы ни плескалось на поверхности нервного сознания. Забота Гегеля о другом. «Эта беспокойная дея­тельность рефлексии и суетности, так же как и отношение, которое она встречает, была бы лишь делом для себя, по-своему развива­ющимся в себе, если бы в результате всего этого не принижалась и не дискредитировалась философия вообще» (48). Тем, что она не сильна остановить беснования разнузданного рассудка. Тем, что она стало быть личное дело каждого, что к ней приводит и от нее уводит мой ум. Философия остается только умам, которые знают, что есть устойчивые вещи, язык, государство, земля, которым надо дать слово. Философия поэтому в меньшинстве. Но опять же эти вещи так или иначе возьмут слово, как бы ни малочисленны были сейчас готовые его слышать. Слишком уж велика разница весомости между одним и родом, народом; между тем «своим», которое вроде бы принадлежит единице, и своим рода, родным, которому каждый принадлежит. Стрелки языка незаметно, но однозначно указывают здесь в одну сторону. Английское kind не случайно соединяет род и дружественность. В санскритском su свое, родное (сюда наше сын), благо завязаны в один смысл. Мы уже едва замечаем или совсем не замечаем эту связь и не думаем о том, что в слова здоровье, счастье, смысл и, возможно, событие наш язык когда-то включил на первом месте значение свой-хороший. С-мерть — первоначально своя, т. е. незлая смерть (и теперь мы думаем, что хорошо умереть своей смертью, лишний раз повторяя то, что исторически уже вложено в слово смерть).

В. В. БИБИХИН

Когда догадываешься, что в «философии права» и везде Гегель вынимает из забытости бездонную глубину своего, собственного, почти полностью, до полярности, противоположную дешевому «своему» юридической принадлежности, начинаешь понимать на­стоящий размах мысли, выходящей далеко за ограничения своего века. Она хочет, чтобы мы ее подхватили. «Свое» и своё у Гегеля рядом и они же дело решительного различения, интереса.

Чем мы заняты здесь, философией или филологией? Во вся­ком случае и прежде всего мы заняты своим, втягиваясь в размах этого нашего слова.