Тридцать восемь

Дикки ушел, не прощаясь, оставив меня в одиночестве.

Когда с нами случается что-то ужасное или мы попадаем в безвыходную ситуацию, как здорово услышать магическое «Все в порядке», даже если произносим его мы сами.

«Все в порядке» –это космическая истина, подумал я, и ощутил, как спадает напряжение внутри. У моего юного самоубийцы были свои уроки, как и у всех нас. Все в порядке. Если бы нам не было чему здесь научиться, вряд ли мы оплатили бы это путешествие.

Я посмотрел на горы за холмом сквозь мили чистого, как алмаз, воздуха. Для полетов не существует расстояний. Можно добраться до любой точки на Земле: отдаленная деревушка и снежное высокогорье, коралловый остров и клубящиеся облака. В ненастные дни мы можем подняться к самому солнцу, если пожелаем. Верь в Инструменты, продолжай подъем и в дождь, и в снег, и в туман, и рано или поздно окажешься на вершине. Космический закон полетов, который нам необходимо доказать в своей жизни.

Пора просыпаться и переходить к другому сну.

В тот момент, когда я об этом подумал, из-за вершины холма внезапно показалась голова Дикки, устало плетущегося с маленьким планером в руке.

– Он действительно летает, Ричард! Он был далеко-далеко от холма! Ты действительно умеешь летать! Как у тебя это получается?

– Практика, – ответил я, пряча удачу за скромностью.

– А название – секрет? – спросил он, зная, что я не пойму, о чем он, и задам вопрос.

– Какое название?

– Название твоей религии.

– У нее нет названия, Дикки, и никогда не будет. И вообще, это не религия – во всяком случае, в общепринятом смысле. Организованная религия – это паутина из тысячи доктрин, ритуалов и навязанных верований, в центре которой находится Бог – Великий Паук. В этой паутине люди гибнут. Пожалуйста, никакой организованности!

Он улыбнулся мне.

– У тебя есть безымянная неорганизованная религия? У тебя есть что-то, во что ты веришь. У тебя есть… что?

– У меня есть способ выяснять для себя истину, который я еще не довел до конца. Это… это – экспериментальная личная философия, и у нее никогда не будет названия. Ты знаешь почему.

Я знал, что он этого не знает, но, на мой взгляд, он заслужил право угадать.

– Потому что название – это ярлык, – сказал он, – а как только появляется ярлык, идеи исчезают и начинается обожествление или осмеяние ярлыка, и вместо того, чтобы жить ради идей, люди начинают умирать ради ярлыков, поэтому новая религия – это, по-твоему, последнее, в чем нуждается мир.

Я уставился на него.

– Неплохо угадываешь.

– А есть ли у нее какой-нибудь символ, у твоей безымянной экспериментальной личной философии?

– Конечно, нет. Символ – это тот же…

– Я понял, – сказал он. – Но почему бы тебе, просто ради удовольствия, не придумать какой-нибудь символ, который выражал бы твой образ мыслей, напоминал бы, что у него нет и никогда не будет имени? И ради безопасности тоже. Ведь что-то, не поддающееся выражению словами, вряд ли может стать ярлыком.

– Интересная идея, – сказал я. – Хотя значение имеет только то, как я использую свои знания в каждую минуту своей жизни; как я использую их, чтобы помнить в разгар игры, что это всего лишь игра.

Он не отставал.

– А если бы все-таки символ был, в твоем сознании, что бы это было? – спросил он. – Уж наверное, не звезда, не полумесяц и не крест?

Я засмеялся.

– Нет, Дикки, не крест. Крест без перекладины. Мне не нравятся перекладины.

– Крест без перекладины, – сказал он, – это единица.

– Точно, – сказал я. – Единица в двоичной арифметике значит Не-Ноль, Есть вместо Нет. Единица – это число Жизни, число снов не важно.

– Крест без перекладины – это заглавная буква I.

– Напоминающая мне о том, что этот безымянный путь – мой личный образ мысли, которым я не делюсь ни с кем, пока меня не попросят, и то если у меня в тот день будет настроение рассказывать, чего обычно не случается, исключая наши встречи с тобой.

– Крест без перекладины – это маленькая l.

– Напоминающая мне, что в конце каждого сна меня ждет вопрос: «Насколько хорошо в этот раз ты проявил любовь?»

– Вот он, – сказал он. – Совершенный символ 1.

– Никаких символов, никогда,сказал я.Не в твоей жизни.

– Конечно, не в моей, – сказал он. – Существует только одна жизнь.

Он сел на траву в нескольких дюймах от моего колена, не выпуская из рук планер.

– Я должен немедленно решиться на это, Ричард, – сказал он.

– Решиться на что?

Он с удивлением посмотрел на меня, как если бы я должен был знать, о чем идет речь, потом понял, что я не могу этого знать.

– Решиться уйти, – сказал он. – Думаю, что мне нужен совет.

В его голосе промелькнуло что-то, напомнившее мне брата, и это меня немного напугало.

Дикки – так же реален и так же нереален, как любой другой Ричард Бах, подумал я, и смерть ему страшна не более, чем мне. Кроме того, он мне понравился, мы начали доверять друг другу, стали друзьями и нам еще нужно многое друг Другу сказать. Почему он вдруг заговорил об уходе?

– Я не знаю, случается ли это с каждым, – сказал он. – Но для нас пришло время, когда я должен решить, оставаться ли мне с тобой или исчезнуть вновь вместе с частью твоего детства.

– Неужели я знаю так мало, – спросил я,что ты смог так быстро всему научиться и теперь уходишь?

– А ты хочешь, – спросил он, – остаться безнаказанным за то, что запер меня на полвека?

Как будто бросил мне в голову камень. Я моргнул от шока, прежде чем понять, что месть не входила в его планы. Он просто задал вопрос, обдумывая варианты.

– Ты прав, – сказал он.Я не успел узнать все. Но я очень внимательно выслушал все то, что ты считаешь истинным.

Он протянул мне маленький планер.

– Спасибо, Ричард.

Дикки не мой брат, подумал я. Почему же я чувствую себя так, как тогда, когда умер Бобби?

– Ты никогда ничего не говорил о каких-то решениях или об уходе, – сказал я. – Ты нереален, ты – это воображаемый ребенок, воображаемый я. Ты не можешь меня покинуть!

– Ты – воображаемый взрослый, – сказал он, – который рассказывает мне один из вариантов моего будущего. Я доверяю тебе, я тебе верю и думаю, что, по всей вероятности, ты прав. Но если теперь ты хочешь сказать, что все, кто не имеет тела,в том числе и я – нереальны, то это значит, что я не понял ни слова из того, что ты мне рассказал. Неужели ты хочешь начать все снова и сказать мне, что реально только то, что можно увидеть глазами? Я очень в этом сомневаюсь, Ричард, и я – не взрослый.

Когда испытываешь к кому-то –кукле, домашнему животному, ребенку, которого встретил в своем сознании, – симпатию, и знаешь сердцем все, что он чувствует, – это и есть любовь. А что может разорвать связь, спаянную любовью?

– Извини, – сказал я. – С моей стороны было глупо так говорить. Если тебе пора уходить, значит – пора. Я веду себя как ребенок.

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы понять, не шучу ли я.

– Теперь, обладая твоими знаниями, – сказал он, – я могу начать жизнь, настолько отличную от твоей, что в следующий раз, встретившись со мной, ты не сможешь меня узнать. Вот было бы забавно.

– Да уж, – сказал я.

Долгая пауза.

– Наверное, тебе уже пора двигаться.

– Тебе это тоже принесло пользу, – сказал он. – Большую часть своей жизни ты пытался избавиться от своего детства, считая его мертвым грузом. Я не позволил тебе сделать это. Я бы не умер в своей клетке, и тебя бы не отпустил. Но ты открыл дверь. С небольшим опозданием, но все-таки открыл. Спасибо за дождь в моей пустыне.

– Не уходи, – сказал я. – Мы друзья.

– Ричард, тебе почти шестьдесят! Ты хочешь учиться дальше? Ты хочешь избавиться от лишнего багажа? Твое детство – это груз, от которого я могу тебя освободить!

– Мне что? – переспросил я. – Мне почти что?

– Тебе почти шестьдесят. Мне девять лет, а ты опережаешь меня на полвека. Тебе почти шестьдесят лет.

Была ли эта ухмылка его декларацией независимости?

– Я не верю ни в девять, ни в шестьдесят, ты ведь знаешь. Мы не построены из времени…

Он терпеливо наблюдал за мной, как будто я был ребенком.

– Дикки, – сказал я. – Кегли, шахматы, рапиры, шпаги или сабли, трек, поле, бассейн или дистанция. Выбери нужный тебе вид и выбери возраст. Девятнадцать? Тридцать восемь? Сорок? Я соглашусь с любой иллюзией любого выбранного тобой возраста, и, клянусь… вышибу из тебя мозги! Что значит «тебе почти шестьдесят»?

Он еще какое-то время смотрел на меня, продолжая усмехаться, скорее друг, чем ребенок. Потом что-то вдруг произошло с его глазами, как будто час пробил и его время истекло. Он кивком поблагодарил меня, возвращаясь к своему решению.

– Шестьдесят, – сказал он, – это слишком долгий срок, чтобы нести в себе детство, которое ты едва помнишь. Позволь мне кое-что сделать для тебя. Позволь мне снять с тебя этот груз. Потом мы отпустим друг друга.