Ваш Ленин

Но даже после этого письма, жизнь текла довольно спокойно, ибо задача Ильича по установке военного коммунизма и на его острие полного захвата власти, шла вразрез с задачами всего населения Нижегородской губернии, главной из которой всегда были деньги. Так что все пламенные революционеры, как и позднее младореформаторы, отправились в две другие столицы за славой, орденами и медалями. На родной земле такие «обормоты» были просто не нужны.

Так что, в лице г. Заволжья Городец получил родную, разношёрстную, активную оппозицию, благодаря которой совсем не захирел, а хоть чуть-чуть ещё дымит. Более того, именно с появлением г. Заволжья в Городце худо-бедно возродилась архивная жизнь. Нижегородские и даже местные краеведы узнали о том, что Городец старше Нижнего Новгорода и т. д. Хотя Городец жил неплохо и без этих знаний.

Хотя чертовски приятно было узнать городчанам, что если бы не они, то возможно и Нижнего Новгорода бы не было.

Н. Добротвор пишет: «Юрий Всеволодович в течение трёх лет, с 1216 по 1219 год, был Городецким князем… Учитывая важность Волжских ворот, … сам великий князь Юрий Всеволодович прибыл к устью реки (Ока) и здесь в 1221 году заложил город, названный им Новгородом. Прибавление Нижний дано городу позднее».

Едва ли городчане что-либо знают о Юрии Всеволодовиче, иначе они бы сначала поставили памятник ему, так как это напрямую указывает на их старшинство перед Нижним Новгородом. И нижегородцы, приезжая в Городец всякий раз бы видели, кому обязаны, а городчане бы ходили с поднятыми вверх носами от гордости.

Но, повторю, в этом народное счастье, меньше знаешь…, чем меньше «шашкомахателей», тем легче жить, эту истину раз и навсегда вбил в головы городчан хан Эдигей, против которого они единственный раз в своей жизни решили вытащить меч.

Православный хан им быстренько показал, чем это заканчивается. Городец ещё какое-то время «дымил» как центр удельного княжества. Но с ликвидацией такой формы правления как удельные княжества, городецкие дьячки ушли руководить туда, где были деньги – в Балахну, и как удельный городок и какой-либо важный центр, Городец исчез.

Климат здесь не тот. Например, казаки отбивали атаки турок, татар, московских князей, залётных молодцов со всех четырёх сторон не переставая веками. Часто теряли свои станицы и городки. Численность населения от набегов падала до 20% от прежнего, но казаки опять набирались силы и всё возвращали себе вновь - и имя, и добро. Но это на Днепре и на Дону, там и в то время дороги были лучше. Да и сами системы управления различались. Казаки «кошмарили» чужих, местные – своих. Даже воровали по-разному, так, в 1780 году ремонт Нижегородского Кремля был поручен наместнику фон Ребиндеру. Он разобрал две башни, продал инвентарь кремля, медные пушки и т. п., срезал наполовину зубцы стен кремля, чем изуродовал их. На деньги, полученные от разорения кремля, фон Ребиндер построил себе дом. Широка Россия, много в ней всякого-разного. Городец среди этого всякого-разного одним из первых был и продолжает быть.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРИХОД ИЗВЕСТНОСТИ

Итак, к 1962 году были построена и Горьковская ГЭС, и рядом с ней город - сад. В 1963 году Председателем исполкома поселкового Совета избирается ЧУГАЕВ АНАТОЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ (06.03. 1963 – 14.03.1967.).

На это время приходится массовое строительство жилых домов, асфальтирование дорог, пешеходных тротуаров, замена в жилых домах печного отопления на центральное, озеленение посёлка. Продолжается развитие социальной сферы. Восьмилетняя школа №5 переименовывается в среднюю школу № 15 и переезжает во вновь построенное здание школы по ул. Пушкина (18 августа 1965). Открывается стоматологическая поликлиника на ул. Мичурина. Школа рабочей молодёжи получает здание на пр. Мира, ранее занимаемое дирекцией Горьковской ГЭС.

К 1963 году население посёлка Заволжье достигло 25 тысяч человек. И, наконец, 16 декабря 1964 года выходит Указ Президиума Верховного Совета РСФСР «О преобразовании рабочего посёлка Заволжье Горьковской области в город районного подчинения». В этом же году становится чемпионом Олимпийских игр по штанге житель города В.Г. БУШУЕВ. Это был лучший подарок молодому и полному сил городу.

60-е годы ХХ века становятся основными годами становления советского и нижегородского спорта. В это время в Нижнем Новгороде на пр. Гагарина строится Дворец спорта и плавательный бассейн «Дельфин».

В Советском Союзе профессионального спорта не было. Спортсменами становились моторостроители, корабелы, сталевары, автомобилестроители, военнослужащие и т. д. Добиваться спортивных успехов было так же престижно, как бить стахановские рекорды. Поэтому, мудрые директора предприятий развивали у себя на производстве все виды спорта и часто освобождали хороших спортсменов от любой другой деятельности, кроме спортивной. Так и приходили токари и слесари в большой спорт без отрыва от производства. Но наших любителей боялись профессионалы всего мира, ибо после соревнований так выходило, что профессионалы хлеб жуют даром.

Традиционно, как пишет Е.ФИЛИППОВ в книге «Спортивное созвездие», в Нижегородской губернии прижились и развивались такие виды спорта, как тяжёлая атлетика, конькобежный спорт, велоспорт.

Е. Филиппов пишет: «Нижний Новгород издавна славился как город конькобежного спорта, но, наверное мало кто знает, что именно здесь, на Волге… произошло событие, равного которому нет в мировой истории спорта. Как известно, самая длинная дистанция конькобежного многоборья – это марафон в 10 километров. А вот любители спорта из ближнего города Городца в 1914 году прошли 100 вёрст по ледяной дорожке Волги за один день от Городца до Нижнего Новгорода и обратно по замёрзшей реке.

Давно уже на пенсии АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ НОВОЖИЛОВ, бывший мастер Городецкой судоверфи и пропагандист многих видов спорта. Но до сих пор он до мельчайших подробностей помнит этот замечательный сверхмарафонский пробег. Та зима началась лёгкими морозами, и почти весь январь Волга стояла гладкая, будто зеркало. Не было на ней ни торосов, ни снежных завалов. В одно воскресное утро Александр Новожилов и АВЕРКИЙ БЕЛЯЕВ, как всегда, вышли на ледяную гладь, чтобы покататься на коньках. Побежали вниз. Несильный ветер подгонял в спину, коньки неслись, будто смазанные маслом, и два друга совсем неожиданно оказались через несколько десятков минут в Балахне.

- А ведь так можно и до Нижнего докатиться! – возбуждённо воскликнул Новожилов.

Сказано – сделано. На другой день предложение двух друзей обсуждалось остальными любителями конькобежного спорта. И вот во вторник 2 февраля 1914 года был дан старт этого необычного забега. Восемь спортсменов – конькобежцев – В.П. АЛИХИНОВ, А.Д. БЕЛЯЕВ, А.И. ГАЛАНИЧЕВ, В.П. НОВОЖИЛОВ, М.А. ФИЛИППОВ, А.Г. ТУРЫЛЁВ, А.М. КОСТРОМИН и единственная участница-женщина С.В. БАРИНОВА отправились в дальний путь на коньках. Долгий путь от Городца до Нижнего участники марафона прошли всего лишь за 3 часа 30 минут. Немного отдохнув в Нижнем, спортсмены отправились в обратный путь. Скользить на коньках вверх было гораздо труднее. Поэтому и дорога длилась несколько дольше. Пройдя в общей сложности больше 100 вёрст за 7 часов с минутами, энтузиасты-конькобежцы вернулись домой».

Жители Заволжья, особенно те, кто приехал в этот город из Москвы, Ленинграда, Новосибирска и других крупных индустриальных центров, как-то привыкли, что город Городец - это что-то древнее, спокойное, устоявшееся, и вдруг такое...

Конькобежный спорт прижился и в Заволжье в виде хоккейной команды «Мотор», Ледового дворца, т.е. случайностей не бывает. Возможно, что и результаты будут.

Но вот на два олимпийских золота по тяжёлой атлетике и велогонкам традиции указывают прямо.

Е. Филиппов пишет: «Начало нынешнего (ХХ века) было временем бурного развития доброго десятка видов спорта в России. В Петербурге и Москве создаются клубы любителей гиревого спорта, французской борьбы. Вслед за столичными клубами появились первые кружки тяжелоатлетов и в Нижнем. В ту пору французскую борьбу, поднятие тяжестей, акробатику можно было видеть лишь на арене цирка. С восхищением следили юноши, как богатыри с мощной мускулатурой – ИВАН ПОДДУБНЫЙ, ИВАН ЗАИКИН, ИВАН ШЕМЯКИН – демонстрировали на ковре искусные приёмы, подымали огромные гири.

Конечно, молодым нижегородцам, насмотревшись на заезжих знаменитостей, хотелось быть похожими на борцов. И вот около 60 лет назад (1911-1914) в Нижнем открылась первая школа тяжёлой атлетики. Вёл её знаменитый на весь город АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ БАРАНОВ. Занимался он со своими воспитанниками в просторном сарае на улице Больничной. Не только гири и гантели были в тренировочном арсенале А.Н. Баранова. Он изобрёл оригинальное приспособление – кистень. Это был большой чугунный шар, к которому прикреплялась толстая резина.

Резина раскачивала груз, словно маятник, и спортсмен раз за разом отбрасывал шар всё дальше и дальше….Конечно, никакой помощи со стороны нижегородских правительственных учреждений того времени тренеру-любителю не было. Но память о бескорыстном подвижнике спорта сохранилась в нашем городе. О нём знал АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ ГОРЬКИЙ, и художник ФЁДОР БОГОРОДСКИЙ, который сам занимался в атлетической школе».

Так что у В.Г. Бушуева, нашего олимпийского чемпиона перед глазами были прекрасные примеры. Кстати сказать, в строящемся Заволжье свои клубы по тяжёлой атлетике имели фактически не только все предприятия, но и все производственные коллективы.

Кроме того, р. Волга долгое время была рекой бурлацкой. Число бурлаков, собирающихся каждой весной на бурлацкие «базары», достигало 600 тыс. человек. Это был очень сильный люд. Артели для проводки судов собирались из расчёта 4-6 человек на тысячу пудов груза (Б. ШАЛАГИН). А волжские грузчики? Это вообще особая тема. Кстати, и сегодня у них сохраняется своеобразное братство. Правда в то время средняя рабочая жизнь грузчиков, как отмечал в 1904 году врач А.Ф. НИКИТИН [75], составляла всего 8,2 года. Сегодня значительно дольше. Но, что самое удивительное, элита нижегородских грузчиков сплошь и рядом туристическая богема. Так или иначе, ритм тяжёлой атлетике был задан, а достижения увенчаны самыми высокими наградами, которые завоевал для Родины наш земляк В.Г. Бушуев.

Далее Е. Филлипов пишет о зарождении велоспорта: «Примерно к этому же времени (начало ХХ века) относится и появление первого неуклюжего велосипеда английского производства на булыжных мостовых Нижнего Новгорода. Тогдашние велосипеды очень мало напоминали современные гоночные машины, что бесшумно скользят по асфальтовым автострадам – Казанскому и Московскому шоссе. Они гремели, пожалуй, не меньше, чем телеги ломовых извозчиков. Да это и понятно, ведь на велосипедах не было резиновых шин. Лишь в 1890 году велосипеды были несколько усовершенствованы – их «обули» в так называемые подушечные шины.

Страстный энтузиаст только что родившегося вида спорта НИКОЛАЙ РИЧАРДОВИЧ БАРТО мечтал об учреждении в Нижнем Новгороде товарищества любителей велосипеда, которое бы имело свой устав и свои финансы для покупки инвентаря… в черте города велосипедистам властью местного полицмейстера появляться было запрещено строго-настрого.

Глава нижегородской полиции Митрофан Курила-Сементовский явно благоволил к лошадям и терпеть не мог господ на кургузых дребезжащих велосипедах. Интересно отметить, что женщинам категорически воспрещалось садиться на велосипед. Но в конце концов энтузиазм преодолел запреты власть предержащих, и спортсмены стали появляться на городских улицах. Первым нижегородским велосипедистом стал НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ КОЖЕЛЕВ. Это ему был вручён билет №1 на право езды по Нижнему Новгороду за подписью управляющего делами канцелярии господина полицмейстера».

Но есть более интересный факт, о котором упоминает в книге «История города Горького» Н. Добротвор: «Город хранил и создавал культурные и научно-технические традиции. Здесь в 1751 г. Л. Шемшуренков, находясь в заключении в местном остроге, изобрёл «самобеглую каляску» (велосипед)».

Потом, его сделали англичане. Просто русские без особой нужды ничего не делают. А если и делают, то всегда с оглядкой, ибо за любую светлую мысль, могущую внести беспокойство в устоявшуюся жизнь, носителя сразу определяют в острог.

Представьте себя князем «разлива» 1751 года, лихо скачущем на гнедом коне, а параллельно вам, лапотник-крестьянин крутит педали велосипеда. Жуть. В острог его, незамедлительно! Но, по факту, велосипед изобретение наше.

Так что и олимпийское золото Валерия Лихачёва, ставшего в 1970 году в Англии чемпионом мира, а в 1972 году в Мюнхене олимпийским чемпионом, также имеет свою славную предысторию.

А тем временем, неуклонно росло влияние горьковчан в правительстве СССР. Так, в 1965 году Заместителем председателя Совета Министров СССР становится МИХАИМЛ ТИМОФЕЕВИЧ ЕФРЕМОВ (1965-1971), занимавший пост первого секретаря Горьковского обкома партии с 1962 по 1965 годы.

В это время районная, городская власть и директора предприятий фактически могли решать на самом верхнем уровне любые хозяйственные вопросы. А сам областной центр, г. Горький, за большие успехи, достигнутые трудящимися города в хозяйственном и культурном строительстве, в выполнении заданий пятилетнего плана по развитию промышленного производства и особенно отраслей машиностроения, Президиумом Верховного Совета СССР Указом от 2 декабря 1970 года был награждён орденом Ленина.

Но в нашем городе не всё складывалось гладко. У одних были очень высокие заработки, у других очень низкие, спецслужбы той поры тщательно следили за общественным равновесием в настроении, особенно за тем, чтобы бедные не завидовали богатым, так как богатые делают всё возможное и невозможное для бедных. Эту мысль бесконечно, в трудных боях с богатыми, доказывал Отдел по борьбе с расхитителями социалистической собственности (ОБХСС).

Официальная идеология повторяла, что новый мир строится именно для бедных, а богатым предстоит медленно «догнить». Но, видимо у спецслужб был и план по поимке бедных, не понимающих стоящих перед советской властью идеологических задач, а может быть, кто-то просто захотел выслужиться. Но, так или иначе, где-то в эти годы, в самый разгар хрущёвской оттепели, в Заволжье появились свои политзаключённые.

Они ссылались сюда и раньше. Например, мой двоюродный дед, будучи пьяным вдрызг, не смог выговорить два ключевых слова 30-40 годов ХХ века: «Сталин вождь», и только промычал; «Сталин вош…», за что по доносу одного из родственников получил 10 лет и с «энтузиазмом» рыл котлован под Горьковское водохранилище.

Народ в наших краях собирался разношёрстный. Однажды мне довелось слышать, как вспоминая своего деда, его внук рассказывал историю, из которой выходило так, что ГЭС нашу строили очень необычные «уголовники». Сидят вечером у костра 5 мужиков из «глухих» сёл, и знают они по несколько иностранных языков, и рассказывают они тихо о своих героических предках, о полученных ими Георгиевских крестах… Но, это были либо ссыльные, либо скрывающиеся, а в хрущёвскую оттепель появляются свои, доморощенные.

Это время очень хорошо описал в своей книге «Опыт присутствия» ЮРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛА-ТАЛЮК: «С 1937 года я нахо­жусь в омуте Отечественной истории, являюсь ее свидетелем и материалом строительства.

Понимание ситуации пришло ко мне довольно рано, после того как я обна­ружил себя на территории этой страны. Я старался жить вне лжи и вне зависимости, которую она порождает. Мне не всегда удавалось устоять в полной мере, но моя воля, духовное и интеллектуальное начало были обращены в сторону свободы и правды. Трудно ли держать удары судьбы, я попытался понять, обращаясь к па­мяти, стараясь проследить ее движение в котле общественно-политической жизни. История моего вращения внутри событий и станет предметом повествова­ния. Конечно, важно, останется ли написанное достоянием только моего внима­ния, или кто-то еще захочет проявить к нему интерес. Общение – диалог, где стороны находят взаимовыгодный интерес. Интерес – это особое движение души постороннего человека, возможное лишь в том случае, если душа идет за чем-то привлекательным, но он не должен быть несчастным путником, бредущим за голосом Сирены….

Мое первое возвращение… Весна, яркая зелень березовой рощи на нашей улице, а рядом с домом вековые сосны и ели. Весной и летом они насыщают воз­дух особым ароматом. Тогда еще небесное пространство не завоевал смрад город­ской свалки.

Тогда еще не цвело зеленью Горьковское водохранилище, и каза­лось, вокруг царит мир и благоденствие. К нам из Переславля приехала бабушка Поля - мамина мать, помогать дочери в ее непростом и бедном хозяйстве. Папа уже не мог даже сидеть, он, казалось, еще сильнее истончился и на каждое при­косновение реагировал пугливым вскриком, как раненая чайка. Весь его мир со­средоточился на панцирной кровати. Мама стирала за ним и мыла, как ребенка, в корыте каждый день, под разрывавшие душу всхлипывания. А рядом были мы, ее дети, с претензиями нашей молодости. Стыдно признаться, но, кажется, я стес­нялся своего положения, нашей нищеты, хоть она и царила тогда в большинстве советских семей. Примусы и какие-то керосинки, закопченные кастрюльки, оде­жда, мало отличающаяся от той, что носили в лагерях.

Казалось, страна еще не оправилась от бедствий, нахлынувших на нее с Отечественной войной. Но, с дру­гой стороны, в магазинах имелись колбасы 2-х - 3-х сортов, обилие морской рыбы, консервированной и свежемороженой, в то время как речной на рынках было еще достаточно. В ларьках на улице торговали пончиками и китайскими орехами. Жизнь продолжалась, ведь в моем теле бурлила молодость еще без того опыта, что дает анамнез нашей жизни. Появилась новая любовь, новые стихи. Ах!...

«Часто вспоминаю о хорошей,

О любви моей, что разлюбила,

Слышу, как мне волосы ероша,

Говорит она чуть слышно: «Милый».

Сколько в моей голове было тогда глупости! Ясное представление о простых вещах приходит с большим запозданием. В тот период я много читал, и мне казалось, что просве­щение – самое важное занятие. Тогда я открывал неведомую Россию через Со­ловьева и Карамзина, постигал тайны социальных сил через ранние и поздние произведения классиков марксизма-ленинизма. А здесь подоспел десятый класс школы рабочей молодежи, а здесь подоспела Венгерская революция. Я слушал официальные сообщения, но догадывался о том, что происходило в действитель­ности. Когда позже, уже в лагере, мне пришлось познакомиться со свидетелями событий в Венгрии, оказалось, что картина, созданная моим воображением по скудной информации газет и радио, практически не отличалась от кровавой ре­альности. Милитаристская сущность «лагеря социализма» отчетливо осознавалась мной. Я воспринимал Венгерские события как личную трагедию. Иначе говоря, я вполне созрел для роли «врага народа».

Десятый класс вечерней школы выпускал стенную «Литературную газету». Здесь пишущая стихотворная братия выражала отношение к земле и хлебу, небе­сам и власти. Правда, «небеса» использовались как метафора, а вот властям доставалось.

«Эй, вы, счастливые, молчите!

Остановись, жестокий век!

Снимите маски, посмотрите! –

Здесь умирает человек».

В школе собралась группа, что называется «недовольных советской вла­стью». Была среди нас и учительница – Людмила Пожарицкая.

ЛЮДМИЛА ПЕТРОВНА ПОЖАРИЦКАЯ тоже писала стихи, и, поскольку происходила из Ленинграда, имела генети­ческую природу протестного мышления. У нас отсутствовал инстинкт самосохра­нения. Это не было результатом двадцатого съезда, это был спонтанный порыв к добру и справедливости, с наивной верой в возможность достижения цели.

Газета провисела недолго. Один вечер. Директор школы сняла ее в тот же день. У директрисы присутствовал инстинкт самосохранения вместе с «партийной совестью» и партийным билетом. Потом она говорила, что «не думала, что так получится». Получилось именно так.

Мы не рассказывали друг другу о своем первом столкновении со «Щитом и мечем» СССР, но обыск у меня, Спорова и Пожарицкой, произвели в один день. Нас ловко «накрыли», чтобы не дать возможности поделиться друг с другом «оперативной информацией». Борю Спорова взяли в тот же день. У него нашли стихи и «подозрительные записи» в дневниках, он был «зрелого возраста», он вращался в рабочем коллективе, среди которого антисоветская бациллоопасность особенно актуальна. Нас с Пожарицкой видимо считали просто заблудшими ов­цами, и не исключено, что в первоначальном варианте предполагали просто «по­журить». Хотя вряд ли. Перед обыском меня отыскали сотрудники заволжской милиции и предложили немедленно явиться в паспортный стол, дескать, «какие-то там недоразумения с паспортом». В кабинете начальника милиции присутство­вали два очень солидных, в шикарных темно-синих костюмах, явно не районного происхождения, как говорят, «штатских». Начальник милиции завладел моим паспортом и некоторое время с интересом рассматривал его. Затем спросил, а не чувствую ли я за собой «какой-то вины». Я с недоумением ответил, что «не чув­ствую». Сидевший слева, упитанный «синий костюм» поинтересовался, а не при­помню ли я какого-то дела за собой, «направленного против советской власти». Считая, что я как раз и защищаю советскую власть, я гордо ответил: «нет!» Тогда другой господин в синем, ловко извлек на свет божий «Литературную газету» и поинтересовался, - что я думаю о ее содержании. Они еще минут пятнадцать за­душевно «покалякали», затем предложили вместе проехать ко мне домой. Возра­жения не принимались во внимание.

Яркая картина, особенно, если учесть, что я еще не знал, как люди могут поступать с людьми. Два синих костюма и сопровождавшие их лица пригласили понятых из соседей. Впоследствии понятые (ныне покойные, поэтому стопроцентную истину мы вряд ли уже установим) говорили, что от них потребо­вали, дабы придать максимальную весомость смыслу и результатам обыска, со­общать праздно интересующимся с улицы, что при проведении следственно-розыскных мероприя­тий у гражданина такого-то, был обнаружен склад с взрывчаткой, радиостанцией и оружием. Когда мама ехала на Воробьевку, чтобы повидаться со мной, она ус­лышала в трамвае эту байку, со страшными подробностями. А обратила на нее внимание, потому что там фигурировала наша необычная фамилия. Митя Сухой, вечно пьяный инвалид, бывший одним из понятых, подтвердил, лет через десять после моего освобождения, что действительно, «Ты (то есть я) – фашист», а также то, что «прятал взрывчатку и рацию и готовился взорвать Горьковскую ГЭС, ко­гда ее посетит Хрущев». Во!

А для меня? Для меня действительность в тот момент обрела особое тече­ние. Словно это происходило не со мной. Слишком страшной была реальность. Опасность ощущалась как неотвратимое падение в пропасть, когда уже не заце­пишься, чтобы остановить тело. Ты пока еще не врезался в землю, но не можешь избежать столкновения.

Я видел, как мама, пришедшая с работы, мгновенно ос­мыслив происходящее, медленно сползает по дверному косяку на пол, как люди в синем не дают мне подойти к ней и кто-то другой приносит воды, мечется в ис­пуге младшая сестренка, не понимая, что происходит. А я сидел на стуле, и мне не разрешали двигаться. Они тщательно ощупывали каждую вещь, каждую безде­лушку. Они пролистали каждую страницу всех наших книг. Они перерыли все, что можно было перерыть. Не постеснявшись, они перетряхнули папину постель, они заглянули под его утку и перевернули все клеенки. Кто может представить, что пережил папа в это время?! А кто поймет этих людей? Все мои стихи и ста­тьи, даже с таким названием: «Почему неизбежна новая революция?» лежали на этажерке, на самом видном месте. Они сразу нашли все, что им было необходимо. Но существовал ПРОТОКОЛ, который требовалось соблюсти. Даже в подпол, где, как предполагалось, должна была находиться рация и взрывчатка, они не загля­нули, но перевернули все, что можно было, для того чтобы унизить, смять, заста­вить трепетать. Так демонстрирует свою силу государственная машина.

Ничего не произошло. Люди в синем исчезли, забрав с собой все мои руко­писи. Я оставался на свободе, и ощущение катастрофы как-то отодвинулось, словно я оказался заколдованным и неприкасаемым принцем.

На дворе стоял апрель. Весна уже смягчила природу, но зима еще крепко держалась за землю, сохраняя сугробы и ледяные полоски дорог. В коричневом зимнем пальто и кепке кофейного цвета я отправился к Пожарицкой. Следовало обсудить положение. Она сказала, что я похож на журнал «Иностранная литера­тура», - коричневый, с кофейной полосой под словом «Иностранная». Показательно, что с журналом я состоял из одной цветовой гаммы. Она уже знала, что Борю арестовали. Мы предположили, что это единственная жертва и наметили на завтра поездку в тюрьму.

Утром, 6 апреля, мы направились на встречу с судьбой на улицу Воробьева, где половину ее длины занимало монументальное здание с колоннами из розо­вого гранита, Горьковского КГБ. У нас легко приняли сигареты для Бори Спо­рова, через некоторое время открылись массивные дубовые двери и меня пальчи­ком поманили внутрь.

-Мне тоже? – спросила Пожарицкая.

Гражданин, поманивший меня, отрицательно покачал головой.

Я вошел в двери, и здание проглотило меня. Через два дня мне исполнялось 20 лет.

Конечно, девяносто процентов более виноватых ходит на свободе, но ведь кто-то должен и в тюрьме посидеть. Такова система. Эти люди, которые поманили тебя в мир, где они пове­левают, нуждаются в материале для своей деятельности. Они трудятся, как кроты, обрабатывая предмет, попадающий в их поле зрения. Они не могут сажать всех подряд, хоть в идеале могли бы состряпать обвинение на любого. Политическая воля вручает им определенный алгоритм, правила игры. Конечно, они не верили в то, что ты способен поколебать советскую власть, их власть. Они понимали, что эта власть разрушается другими масштабами воздействий, там, где она соприка­сается с настоящими силами, силами истории. Ты для них был всего лишь сырьем, пригодным для переработки, молекулой, движение которой пролегало через их кишечник. Вспомни Воробьевскую внутреннюю тюрьму. Пустовато было в ней. А когда-то эта машина пропускала через себя огромный поток насе­ления. Они очень обрадовались тебе.

Действительно, обрадовались. Я вспомнил, с каким вежливым вниманием они вытряхивали содержимое моих карманов, - записную книжку, карманный справочник по Югославии. Точилку для карандаша из безопасной бритвы они от­делили с особой поспешностью и озабоченным видом; можно было подумать, что если они не успеют, я либо им перережу горло, либо вскрою собственные вены. В карманах были какие-то пустяки – платок, оторвавшаяся пуговица, клочок бу­маги. Все вещи они называли своими именами и старательно заносили в прото­кол. Туда же попал и ремень с брюк, мешковато сидевших на мне. Меня еще раз опросили, словно опасаясь, что за это время я мог растерять чувство глубокой вины перед советским народом, и передали в руки тюремного начальства.

Любопытная деталь: тюрьма – тоже аттракцион, где подневольные зрители должны прочувствовать бессилие. Тюрьма создает много эффектов, заставляющих трепетать узника. Здесь жестокость имеет собственные внешние символы. Сталь­ные двери, вторые двери из стальной решетки, на них лязгающие замки. В руках надзирателей огромные ключи, которыми они стучат по металлу, чтобы им от­крыл новый принимающий. Ритуал обыска уже другой – унизительный. Тебя раз­девают наголо, заглядывая во все места, щели и отверстия, хоть обыскивающий прекрасно видит, что перед ним красный от смущения мальчишка, а не нацист­ский преступник, способный спрятать под коронкой зуба цианистый калий. Поря­док есть порядок, – «оставь надежду всякий входящий сюда».

Вообще, все детали тюремного быта и хода самого следствия интересны скорее с точки зрения социологического и психологического анализа. Там по­всюду какая-то странная и тяжелая игра, участники которой давно поверили и принимают всерьез каждую деталь. Там везде лицемерие и ложь, а еще жесто­кость, как внутреннее свойство ее высоких и рядовых исполнителей.

- Они мне всю жизнь испортили, - говорит, глядя перед собой, старший со­ветник юстиции прокурор Либерман. Прокуратуре поручено контролировать пра­вильное ведение следствия. Иногда они присутствуют, иногда отсутствуют во время допроса.

Зачем он произнес эту фразу? – думаю я. – Чтобы я поверил ему и «рас­крылся», хотя раскрываться уже дальше некуда. А может быть, отягощенная со­весть требует исповеди? Вид у прокурора интеллигентный, но и у моего следова­теля не пролетарский вид. Я не знаю, что ответить на внезапное откровение и со­чувственно молчу. В этот момент в кабинет входит Беловзоров. Допрос продол­жается. Как они стараются приготовить из меня опасного конспиратора, умело расшатывающего устои советской власти. «С кем встречались во столько-то? О чем беседовали? А вот ваш товарищ говорит совершенно иное. Ах, вот что! – Ну, так и запишем: плохо помню. Подпишите».

Но, как признает и Солженицын, не все так плохо в тюрьме. А хорошее – это книги и время для их поглощения. Библиотеки во внутренних тюрьмах КГБ отличные. Понятен метод их комплектования, но что приятно, то, что после на­ционализации библиотек контрреволюционеров, они становятся достоянием тех же контрреволюционеров в их вновь обретенном месте обитания. Вам не скажут, какие книги имеются в библиотеке тюрьмы, но дадут все, что вы закажете. Я зака­зывал классиков марксизма. Через некоторое время меня стали распирать идеи. Они требовали формулировок и изложения, для этого необходима бумага и ка­рандаш. Мне объяснили, что согласно правилам распорядка по содержанию за­ключенных во внутренней тюрьме колющие, режущие, пишущие предметы за­прещены.

Я объявил голодовку. Некоторое время я голодал по частной инициа­тиве, потом администрация потребовала узаконить мое безобразие. В тюрьме, объяснили мне, голодовка должна быть официально оформлена «согласно пись­менного заявления» голодающего. Посмеявшись над этим абсурдом, я написал заявление. (Потом, уже во внутренней Саранской тюрьме, я буду резвиться и писать заявления перед обедом на голодовку-пятиминутку). Меня перевели в камеру для голодающих и пообещали кормить через нос. В новом помещении царило запустение. Видимо здесь давно не было посетителей, настолько давно, что в дополнительной сетке, приколоченной поверх стекла, торчал беспризорный гвоздик. Я вытащил этот гвоздик и пригрозил проглотить его, если меня попро­буют накормить силой. Насколько подействовала угроза, я узнаю попозже, но то­гда мне пообещали бумагу и попросили снять голодовку. Я и сам не рад был, что затеял такую тяжелую для моего молодого организма форму протеста и легко со­гласился на предложение. Кормили нас в тюрьме довольно паршиво по качеству и скудно по количеству. Как я уже потом понял, еду готовили в Соловьевской цен­тральной тюрьме Горького для уголовников, и отделяли на Воробьевку для «вра­гов народа». После голодовки я мечтал получить любую баланду, но мне при­несли миску щей со стола охраны и тарелку масляной гречневой каши. Это был второй случай в моей жизни незабываемых гастрономических ощущений. Потом мне сказали, чтобы я с вещами собрался на встречу с прокурором, где будет уза­конено соглашение. Я собрался и в сопровождении конвоя покинул камеру. Как оказалось, надолго.

Прокурора мне не показали, а вместо этого засунули в «воронок», в тесный пенал, и повезли по ухабистым дорогам города в неизвестном направлении.

Почти все происходящее с вами в молодости происходит впервые. У вас нет опыта «тертого» зэка, вам неизвестны правила игры самого государства. Вы только знаете, что не доверяете властям и ждете любого подвоха и от их институ­тов, и от исполнителей воли. Вы надеетесь, что с вами не произойдет ничего страшного, но не уверены в обратном, потому что уже знакомы с приемами, кото­рые использует государство против своих противников. Вам кажется, что каждую минуту вы должны быть готовы к смерти. Вот с такими чувствами едет молодой человек в тесном пенале «воронка», с такими чувствами он покидает его и попа­дает в другие безжалостные руки, передающие его по новой эстафете тюремных процедур. Соловьевский централ – это множество корпусов добротной кладки, преимущественно пятиэтажных, построенных немцами еще до Первой мировой, из красного кирпича. Внутри давящий тюремный сумрак. Меня ведут по коридо­рам с грязно-зелеными стенами, раздевают наголо и втискивают в вонючий бокс, с шершавыми поверхностями, напомнившими кизячные полы украинских маза­нок. Мое тело было упаковано, словно неживой груз для отправки в дальние страны. Тесно, холодно и нечем дышать. Время остановилось. Но больше ничего не происходит. Меня выпускают на воздух, показавшийся сладким, я одеваюсь, окриком мои руки отправляются за спину, и я иду по гулким металлическим про­летам, по спирали вверх, в камеру. Я гордо заявляю, что политический и не пойду в камеру уголовников. Гром и лязг за спиной, и дверь закрывается. В камере еще двое.

- Слава, - говорит тот, что помоложе.

- Юра.

Подхожу к пожилому, похожему на мастерового мужику, с крупными чер­тами и пористой кожей лица. Я не запомнил его имени, мы находились вместе ка­ких-то пару часов, и больше уже не встречались. Но от этого человека я услышал интересную вещь, как бы погрузившую меня в реальность человеческого харак­тера.

Когда мы со Славой, тоже 58, 10-11, дошли до Ленина, этот мужчина ска­зал: - Ленин был жесток и честолюбив.

- Откуда вам это известно?! – запальчиво возразил я.

- Я был его личным шофером.

Это произвело впечатление. Особенно слово «честолюбив». Тогда еще каж­дое слово входило в сознание с весенней свежестью новизны. Конечно, я прекрасно знал этимологию, но она обладала во мне всеми смысловыми оттенками. И вдруг, из этого слова я внезапно увидел всего вождя пролетариата, весь его образ, все пру­жины его целеустремленности. Я понял, - ЭТО он делал только для СЕБЯ. С этого открытия в мои политические уравнения вошли живые люди.

Воспоминание смутило меня. Действительно, с высоты возраста смешными представляются горячие идеалы двадцатилетнего юноши. Я видел все проблемы загнивающей системы, превратившей интересы бюрократии в государственные интересы. Я считал, что подлинное социалистическое строительство откроет глаза рабочим капиталистических стран всего мира и приведет их к пониманию своих интересов.

Но вернемся к изложению фактов. Я недолго пробыл в 110 камере и отпра­вился на первый этаж специального медицинского корпуса. Психиатрическая экспертиза – это такой ритуал, через который проходят многие. Все мои друзья, проявившие самостоятельность и неординарность мышления, прошли через «ос­видетельствование», большинство в институте Сербского. Исследование лично­сти вовсе не предполагает, что в результате медицинского заключения вас не по­садят, а отправят на лечение. Нет, его замысел находится в общем контексте кара­тельных методов системы, - экспертиза стремится оставить на лбу клеймо веч­ного изгоя общества, чтобы даже покинув тюремные стены, он не имел возможно­сти уйти от преследования. Заключения психиатрической комиссии, состоящей из «уважаемых» людей, делались по одному шаблону: «является вменяемым и может нести полноценную ответственность за преступления, но»… Ради этого «но» и затевалась вся процедура фарса, чтобы поставить человека на грань «нормально­сти», позволяя в любое время использовать заключение для дискредитации, для ограничения прав и возможностей. Это случится со мной, как только я выйду из тюрьмы, шлейф «освидетельствования» потянется по жизни до 87 года, когда я получу право на психиатрическую реабилитацию.

Итак, я оказался на тюремной койке больничного корпуса и сразу же стал требовать обещанную бумагу. Сейчас, конечно, понятны и смешны действия пер­сонала, сопровождавшие процедуру, они уже подготавливали для меня роль ши­зофреника: «А для чего вам бумага?», «А что вы будете писать?», «А почему это вас беспокоит?», - вопросы произносились особым тоном и с глубокомысленным видом. Участвовал в спектакле один горьковский психиатр, физиономию кото­рого я не раз видел в восьмидесятых годах, когда на экранах телевизора замель­кали всяческие шаманы и заклинатели. Он уже был профессором и большим спе­циалистом в области сумеречных состояний. Я всегда не любил игру в отноше­ниях с людьми и отвечал совершенно искренне, прекрасно осознавая, как это вы­глядит в их глазах. Но по-другому я не мог бы это сделать даже сейчас.

Наступила середина июня. Окна палаты, забранные решеткой, выходили в тюремный двор, заросший чертополохом. Напротив находился корпус с женским населением. По ту сторону моей камеры окна не ограждались металлическими козырьками. Да и что может нарушить требования режима на территории огра­ниченной стенами тюремных зданий? Женские голоса беспокоили меня. Меня беспокоили даже волосатые ноги врача, которая заходила поболтать, чтобы нако­пить материал для выводов своей экспертизы. Я никак не мог привыкнуть к боль­ничной одежде – кальсонам и нательной рубашке, и всякий раз нырял под одеяло при ее появлении. Она лукаво предлагала не стесняться, щупала пульс и задавала разные вопросы. Если учесть, что питание отпускалось по каким-то санитарным нормам, можно сказать, что период этого заключения был довольно сносным. Там же я успел второй раз основательно проштудировать все три книги «Капитала» Маркса. Я думаю, мои пристрастия вполне соответствовали занятиям человека «склонного преувеличивать значение своей личности».

Действительно, мне и самому интересно было проследить, - а не положил ли и я собственный кирпичик в фундамент всеобщего безумия? Как это выяснить? Как можем мы понять, уже глядя с высоты своего времени на действия, которые происходили по твоей вине и вокруг тебя? Что мы должны делать: заботится об общественных интересах или собственных? Да и как тут различить, где свои, а где чужие? Пророки указывают путь, по которому должен идти человек, а что делает политик? Чаще всего он решает личные проблемы на рынке политиче­ской жизни общества. Он учится обобщать, видеть проблему, отстаивать инте­ресы тех, кого представляет. Есть прагматичные, есть романтичные политики, причем у одних прагматизм относится к бытовому комфорту, у других к практич­ности в политических расчетах. Гитлер был вегетарианцем, Сталин в зените сво­его величия ходил в заштопанной собственноручно шинели. А Юлий Цезарь обо­жал роскошь, он любил деньги до такой степени, что способен был клянчить и унижаться. Брежнев любил машины и женщин, Хрущев – выпить и закусить. Или может быть дело в возрасте? – в юности человеком движет пассианарная энергия, а утомленный годами он ищет плотских утешений? – Все вместе! Каждый от­дельный человек представляет каждый отдельный случай. Мы не можем посмот­реть на поведение одного и что-то понять. Мы будем изучать миллионы жизней и ничего не поймем, потому что там не будет нашей жизни. И своей жизнью мы ни­кого не научим, потому что ученики будут иметь собственную жизнь. Разве кто-то начнет менять систему только оттого, что кому-то в ней было неуютно? – Нет! – Ведь другим в это время там же вполне комфортабельно. И, в конце-концов, система может получить другое название, а жизнь останется все той же. В России менялись формации, а основная масса граждан жила в нищете. С другой стороны, сытые европейцы завидовали, что не имеют «передового учения». Вот так каждый народ остается наедине с собой, и каждый человек остается наедине с собой. Их опыт неповторим, предназначен только для них, так о чем «страдает гармошка»?

Юрий Константинович Тола-Талюк и Борис Фёдорович Споров стали не только друзьями по несчастью, но первыми писателями в городе Заволжье. В 2006 году они встречались в последний раз, Борис Споров приезжал к нему из Москвы в гости. В конце 2006 года Юрий Константинович умер.

Здесь можно, да наверное и нужно написать, что литературные традиции нашего города уходят своими корнями в 60-е годы ХХ века, когда в бараках, землянках, «засыпушках» формировались литературные силы. Другое дело, что в городе Заволжье до сих пор не сформировалась своя интеллигенция, своя культурная элита, которая бы осознала этот факт и гордилась бы этим. Например, город Нижний Новгород гордится тем, что у них были-жили Н.А. Добролюбов, П.И. Мельников, В.И. Даль, Т.Г. Шевченко, П.В. Шумахер, М.И. Михайлов, В.Г. Короленко и другие.

Наши заволжские писатели сделали для образования, просвещения и развития общества ничуть не меньше. Просто во времена писателей XVIII, XIX и даже до середины ХХ века была общественная среда, которая культивировала творчество, где-то даже поклонялась ему, сегодня такой среды фактически нет. Но она вернётся, и тогда «малыши – карандаши» спросят у взрослых, почему у нас нет ни одной улицы, названной в честь писателя нашего города. И в воздухе повиснет не вопрос, а ответ: «Ну, у нас увековечены члены партии….».

Хотя история городов начинается именно с их летописцев, таких как А.Я. Горячев, Б. Ф. Споров, Ю.К. Тола-Талюк, П.А. Маленёв, которые пишут не по обязанности, а по зову сердца.

Но, как заметил внимательный читатель, стоило первым заволжским писателям проявить свой, ещё юношеский талант, как они сразу же угодили в кутузку (Ю.К. Тола-Талюк и Б.Ф. Споров), что особой новостью не является, до них там были и Чернышевский, и Радищев, и Горький и многие другие. Правда, многие писатели до наших, местных, городских, успевали написать хотя бы маленькую книжицу, а наших «засадили» оптом за маленькую статейку в школьной стенной газете, которую никто, наверное, кроме них самих, да стоящей на идеологическом посту директрисы школы, прочитать не успел. Теперь представьте себе, какой силы социалистический режим был в нашем образцово-показательном городе.

Но, мысль рвалась наружу. Эту остроту момента очень хорошо выразил Валентин Гафт, один из гостей нашего города, в стихотворении «О рабстве и свободе»:

Свободны во тьме тараканы,

Свободно полено в печи,

Свободны в буфете стаканы,

Свободен мышонок в ночи.

Но свет я зажёг – тараканы

Хрустят под моим каблуком,

Мышонку глубокие раны

Кот мой наносит клыком.

В стакан наливается водка,

Полено согреет мой дом…

И надрывается глотка:

Зачем мы на свете живём!?...

Город Заволжье тех лет представлял собой одну из твердынь молодого и растущего могущества социализма. Уже дымили трубы новых заводов, уже были построены главные атрибуты заботы об обществе: кинотеатр, дом культуры, стадион, баня, школы. Это было здорово. Проблема была в другом. Резко сократилось многообразие «пёстрых людей» - мещан, ремесленников, купцов, нищих, босяков, дворян и пр.. А вместе с их исходом были свёрнуты и многие процессы самоорганизации общества.

В обществе всё отчётливее проступала партийно-хозяйственная номенклатура (падлы) и остальные (быдлы). Когда, один из героев перестройки (1985 по н.в.) А.Б.Чубайс в сердцах обозвал всех советских граждан «падлами и быдлами», он был не так уж и далёк от истины. Два этих слова имеют польские (славянские) корни и обозначают «быдло»» - как развращённый народ, и «падлы» - как развратившая народ власть.

Конечно, такой общественный строй тоже обогащал ум пытливой творческой интеллигенции, питал её жизненным опытом, но показывать лживость и жестокость жизни при социалистическом строе ей было абсолютно негде. Только сердца юные делились своими переживаниями, видя, что за внешней привлекательностью нашего городка кроется всё та же грязь, нищета, преступления, эксплуатация капиталистического мира, о котором они хоть и не знали ничего, но о котором, сдуру, рассказывали им школьные учителя истории и пропагандисты.

К слову сказать, примерно до 1967 года голодной молодёжи никто особо не объяснял, что, например, шикарный продовольственный магазин, стоящий на пл. Ленина (до 2007 года был похож на дворец, хоть и сильно загаженный) – это для их, молодых, светлого будущего. Что же касается настоящего, то пока нищим туда заходить не стоит.

Для основных строителей коммунизма были уготованы несколько иные условия, о которых вспоминает Павел Маленёв: «Но мы были бы, наверное, не пацаны, а ангелы, если бы не играли на деньги – по всякому: «в орла и решку», «в чику», «в стенку». Правда, это были всего лишь копейки.

Но и эти копейки стоили многого. Периодически мой папа брал листок бумаги и химический карандаш, с которым он плотничал в котловане, расправлял свои шикарные будёновские усы и садился к тарелке репродуктора. Это значит, что по указанию И.Сталина было очередное снижение цен на продовольствие и промтовары. Как писал В.Высоцкий, «было дело – и цены снижали». Знаменитый Левитан читал всё, вплоть до мелочей: «Цена на штапель снижена на 23 процента, на габардин – на 17 процентов, на кастрюли алюминиевые – на 12 процентов, на икру паюсную – на 15 процентов…» Да, на фоне аскетической жизни в магазинах и сельских лавках стояли большие деревянные бочки с черной и красной икрой. Стояли и тухли, потому что не было спроса, потому что икра рабочему классу «ГорьковГЭСстроя» была не по карману. Потому что нам не хватало и хлеба…

На Финском посёлке рядом с площадью, ближе к коллектору, был синий хлебный ларёк на шаткой основе. Очередь за хлебом часто занимали с вечера, писали номера на ладонях и периодически уходили домой. Если это было летом, то чаще всего взрослые посылали следить за очередью нас, детей. Порядок в очереди наблюдался только до прихода либо фуры-автомашины с хлебом, либо конной фуры (на какой стал работать мой папа, так как плотничать дальше ему не давали полученное на фронте плоскостопие и радикулит, приобретенный на работе в сыром котловане).

Но как только подъезжала машина, стоящие сзади начинали давить на передних, чтобы кто-нибудь не «пролез без очереди». Ларёк от такого напора начинал шевелиться и сдвигаться с бетонной подушки.

При таком напоре самые слабые буквально выдавливались из очереди. А в это время машина «пятилась», чтобы разгрузиться. И вот однажды, когда женщина, далеко отставив под углом ноги, пыталась «вдавиться» обратно на своё место, заднее колесо машины наехало на её ноги – раздался хруст и крик…

От ларька до барака мы бережно несли не только буханку, но и все маленькие довесочки. (Снова маленькая ремарка для молодых читателей: в то время хлеб резали и взвешивали с точностью до грамма на весах с гирями так, что иногда получалось по два-три крохотных довеска). И стоило большого терпения, чтобы донести их до дома и не съесть по дороге.

Наши отцы и матери, выкладываясь на работе, тоже питались кое-как. Одевались в валенки да фуфайки (телогрейки). Единственное крепдешиновое платье, ещё довоенное, моя мама надевала только по праздникам, например, на массовое гуляние в парке за школой в честь Дня выборов («день» писали с большой буквы) «за кандидатов Сталинского блока коммунистов и беспартийных». А я носил в школу пиджачок, который мама сшила на руках из своей старой юбки.

Иногда после получки наши матери шли на базар, чтобы купить немножко куриных потрохов для «барского» супа (картошку и капусту большинство наших соседей возило из своих окрестных деревень, а также выращивали возле бараков). Когда на базар шла моя мама, я всегда просился идти с ней. И я запомнил: «Полуголодный рынок месит грязь. Холодный ветер умывает снегом. Иду, за руку мамину держась, И всё смотрю туда, где пахнет снедью. Круги дуранды, спички, самогон, замки, часы, иконы, коромысла. Кто ворожит, кто тычет сапогом… Вот инвалид поёт, но я не смыслю…

Вообще тема инвалидов войны тоже шла параллельно нашему барачному детству. Они встречались везде: на стройке, в поезде, который таскал из Заволжья в Сормово по проложенной ветке паровоз, на Сталинском вокзале в Горьком. После войны многие калеки – без рук или без ног – зарабатывали «жалостливыми» песнями.

Нам, пацанам, всё время хотелось есть. «То военный был знак – не Божий, от разрухи и голода крут, этот год с рахитичной рожей надевал на мальчишек хомут…» Как могли, мы питались на стороне у матушки-природы. Даже родителей подкармливали.

Вот, например, начиналась весна. Пацаны – в лес, «сочить». Сочить – это значит вот что: ножом удаляешь на стволе сосны продолговатый участок коры. Весной на стволе под корой появляется тонкая нежная белая плёнка. Острым ножом снимаешь этот нежный слой сверху вниз тонкими длинными лентами. Эти ленты вкусны и сочны (их мы и называли соком). Потом известным способом заготавливали берёзовый сок. Мама его выпаривала, и получалось очень вкусное лакомство к хлебу (если он был). Потом под разлапистыми елями вырастала кислица – нежные растения, по вкусу напоминающие щавель. Потом появлялись ягоды черёмухи. А дальше – как и сейчас: разные ягоды и грибы.

Но это ещё не всё. Там, где сейчас находится чаша Горьковского водохранилища, может быть, в полукилометре от ныне существующей дамбы, протекала река Воложка, длинный рукав Волги, отгороженный от основного русла островом (запечатлённый известным ГЭСстроевским фотографом Горячевым). А рядом была пойма, в которой неисчислимо росли кусты лесного ореха и протекала речка Юг. Мы наедались этих орехов досыта и полные пазухи приносили домой. А в речке Юг «щупали» раков – их было много в речных норах среди коряг. Я отваривал их и относил на работу папе, когда он ещё плотничал в котловане.

Зимой, конечно, мы все учились. В школе № 6. В новой, из белого кирпича. Это было самое большое здание не только на Финском посёлке, но и на всём «Горьковгэсстрое». И недавно, когда у меня накопилась очередная критическая масса ностальгии по родным местам, я приезжал в Заволжье на побывку и угодил к его 55-летию. (В советское время я мог позволить себе такую поездку почти каждый год, в настоящее время – раз в 7-8 лет). И я снова пришёл к шестой школе, где учился во втором классе. Но я уже не без труда нашёл её, идя с Первого посёлка – так разрослись тут частные коттеджи, спрятавшиеся, как санаторские дворцы, посреди сосен.

Так вот, зимой, пока строился Первый посёлок, все учились в этой школе. Иногда сбегали с уроков в клуб смотреть кино. Опять – «Чапаев», а также «Человек с ружьём», «Бесприданницу», «Белеет парус одинокий».

А напоследок я ещё раз пройду по улицам Заволжья. Они мне напоминают о многих событиях, рассказать о которых выше не нашлось повода. Вот, например, площадь перед Домом культуры. Здесь когда-то началась массовая драка между парнями из Заволжья и монтажниками Горьковской железной дороги, которые прокладывали электролинию для электрички, а жили в вагончиках на станции Палкино. После того, как они после танцев избили «наших», заволжане ответили тем же и поставили их вагончики вверх колёсами. Дрались жестоко: арматурными прутьями, бляхами на ремнях, железнодорожными костылями, привязанными к верёвкам. Кого-то убили… Тогда посадили двоих заволжан и троих монтажников.

Вот улица Кирова, мы её ласково называли Кировкой (ныне улица Пирогова). Это была самая любимая у молодежи, самая тихая улица. Сюда в наше время уходили обниматься все влюблённые.

Вот на этом месте был «зверинец» - летняя танцевальная площадка, огороженная металлической решёткой. Когда мы здесь танцевали, то ещё большее число людей стояло снаружи и смотрело на танцующих. Отсюда – название «зверинец». Потом на бетонном основании танцплощадки поставили кафе-«стекляшку». А в настоящее время на этой бетонной плите стоит игорное заведение «Сова»».

В школе в это же время рассказывали о социальном равенстве. Конечно, дети часто путали жизнь и идею и шли на плаху за официальную идею, налетая на рифы номенклатурной жизни.

В номенклатурной жизни той поры была своя прелесть. Видимо, её уродливые формы, заложенные ещё русскими удельными князьями, проявились во всём своём многообразии. Ох уж это многообразие.

Сначала князья притащили на мечах своих распр орду монгол на Русь, затем монголы создали из Руси свой улус и породили под руководством католических советников огромную армию чиновников как основу своего могущества, ибо монголы оплачивали их работу как раз за ограбления своих же соотечественников, затем московские князья, которые нещадно истребляя старую номенклатуру, ставили на её место номенклатуру ещё более кровожадную, затем Пётр I со своей унификацией России по западным меркам и возрождением татаро-монгольской бюрократии, ибо советники были те же, что и у монгол, когда и головы рубят, и концов не найти, и наконец большевики, воплотившие всю «мудрость» прошлых поколений, породившие прелесть доступа «во власть». Основные лозунги социализма-коммунизма так и гласили: «Всю власть народу», «Кто был никем, тот станет всем» и т. д.

И действительно, никто не задерживал: октябрёнок, пионер, комсомолец, молодой коммунист, крупный партийный деятель. Вот только по мере «роста», особенно на этапе «комсомолец - молодой коммунист - крупный партийный деятель» необходимо было отказываться только от одного, но пожалуй, самого дорогого, СОВЕСТИ. Могли многие, всё-таки армия коммунистов к закату КПСС – СССР составляла 20 миллионов человек, но далеко не все.

Эту особенность жизни по талмуду партийно-хозяйственной номенклатуры и то, что следует за отходом от неё, отмечали фактически все гастролирующие у нас юмористы. В одном из своих выступлений на ЗМЗ Карцев пошутил: «Какие у вас чудесные названия вдоль всей дороги из Нижнего Новгорода до Заволжья: Правдинск – Постниково – Могильцы».

Арест первых творческих людей в городе, видимо, сильно затормозил развитие самобытной культуры города. Но та культура, которую несли Б.Споров и Ю. Тола-Талюк, была культурой социальной справедливости в её наивном понимании и что самое интересное, действительно коммунистической как самой высшей стадии развития человечества. В стране же под крышей социализма процветал государственный капитализм. И наказывали прежде всего тех, кто догадывался об этом. Понятия о свободе были весьма превратными. Свои права отстаивала партийно-хозяйственная номенклатура, личную независимость отстаивали и проявляли те, кто был никем, но попал во власть. А на самом деле происходило разрушение окружающего мира и самоуничтожение (то, что сегодня иногда называют геноцидом русского народа. Причины сегодняшнего вымирания в тех годах).

У Заволжья нет другой истории и культуры, кроме той, что складывалась в Советское время. За 60-лет сформировались достаточно крепкие и прочные традиции, по крайней мере, с 2003 года о Заволжье стали писать и достаточно много местные авторы. Это свидетельствует о том, что город обретает своё лицо.

Литературные традиции, заложенные Ю.К. Тола-Талюком, Б.Споровым, А.Илюниным, А.Логичевым, С.Климовым, П. Маленёвым и др., пробивают себе дорогу.

Уместно заметить, что долгие годы литературное гнездо города формировалось на базе Всероссийского общества книголюбов, но собирало оно не столько писателей, сколько читателей. Приветствовались в основном журналисты-очеркисты, славившие местных вождей и умевшие описывать их извилистый путь с точки зрения правильного курса партии.

Часть писателей от таких «затейников», конечно, шарахались в сторону. Но сегодня для нас ценны творения и тех и других, время как всегда, рассудило правильно. Было и созидание по приказу, когда начальника сверху «гнули» как хотели под страхом отлучения от «кормушки», и начальник «гнул» других, как хотел по аналогии. Было и человеческое горение, и человеческая доброта.

Кроме того, в молодой стране социализма наблюдалось стремление трудящихся людей к литературному творчеству, которое активно проявлялось в газете «Мотор». Это была официальная и долгое время единственная в городе газета, что, несомненно, объясняет политику партии и её «правильный» курс.

Но на этих стыках родились прекрасные и писатели, и поэты, писавшие в стол, и только сегодня начавшие публиковать свои давние произведения.

Здесь очень уместно привести биографию А.М. Горького, данную в книге А. Сигорского «По горьковским местам» для сравнения, когда было труднее писать: до советской власти или с её приходом: «Летом 1879 года Алёша Пешков окончил двухклассное Канавинское слободское училище…В 90-е годы А.М. Горький жил в неудобной и неуютной хибарке – «в старой бане в саду попа»…затем поселился в комнатке дома №5 в Холодном переулке и усиленно начал изучать живописный «парад русского капитализма». В корреспонденциях с выставки Алексей Максимович не поддавался общему течению огульного прославления выставки, на что настраивалось большинство провинциальных …газет, последовательно и резко разоблачал гнилую сущность капитализма, эгоизм купцов и промышленников…В ночь на 7 мая 1898 года писатель был арестован и отправлен в Тифлис…В 1900 создал роман «Фома Гордеев», первое крупное произведение в России, в котором правдиво, убедительно и ярко изображена отечественная буржуазия, превратившая страну в колонию, а жизнь – в тюрьму для народа….16 апреля 1901 года опять арестован и заключён в тюрьму….В письме к жене пишет:

Сквозь железную решётку

С неба грустно смотрят звёзды…

Ах, в России даже звёзды

Светят людям сквозь решётки!

В 1902 году дал обещание вносить в партийную кассу из собственных средств не менее 5000 рублей ежегодно….и устроил хорошо оборудованную партийную типографию….».

Успевал при гнилом капитализме буревестник революции и посидеть, и пописать, и даже издавался. Подобные вольности почти весь ХХ век в стране советов были просто недопустимы.

Горький видимо переживал по этому поводу, так как предвидел ситуацию, когда искажение высших идей вновь приведёт к разрушению миров, и на старости лет предпочитал России Италию.

Главными культурными центрами очень долгое время в Заволжье были: Дом культуры, Центральная библиотека и книжный магазин, который находился на пр. Мира. Уместно заметить, что во времена советской власти царил книжный бум. Поэтому все артисты, которые приезжали в Заволжье, проходили один и тот же маршрут: Дом культуры или стадион, если все жители хотели увидеть своего любимца, затем ЗМЗ, где собирали моторы, а следовательно были и запчасти к ним, и книжный магазин, где были дефицитные книги, без которых артисту расти никак нельзя.

У местных артистов всегда перед глазами были очень хорошие примеры для подражания: Л.Утёсов, В.Трошин, Н. Рыбников, Познанский, Штоколов и многие другие, а фактически все народные и заслуженные артисты СССР.

Поэтому, местные художественные коллективы, выступающие в Доме культуры, отличались большим профессионализмом.

Относительный порядок и покой в город пришли вместе с избранным 14 марта 1967 года на сессии Заволжского городского Совета народных депутатов председателем исполкома городского Совета МАЛЬЦЕВЫМ МИХАИЛОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ (14.03.1967 – 05.04.1980).

Фактически, всё то, что в Заволжье было и есть на сегодняшний день и что было построено после пуска Горьковской ГЭС и сопутствующей жилищно-коммунальной инфраструктуры, было построено при нём. Такого уважения к «начальнику» горожане не испытывали более ни к кому: ни до, ни после.

М.А. Мальцев прекрасно разбирался в кадрах. Фактически все его назначения попадали в «десятку». Судя по воспоминаниям очевидцев, он любил и берёг людей, что возможно только при одном, но самом главном качестве руководителя – здравомыслии. Он руководил городом без перерыва 13 лет.

Интересно, но факт, только в 1965 году в Городце появляется должность председателя исполкома. До 1965 года фактически какая-либо централизованная районная власть в Городце отсутствовала, и только с ростом города Заволжья она стала приобретать нынешнюю форму.

Два режимных объекта (ГЭС и ЗМЗ) подняли городецких чиновников на необыкновенную высоту в «табеле о рангах». Первым председателем исполкома в 1965 году становится И. ГАЛКИН, а с 02. 1965 года председателем становится А. СТИПЛИН, который исполняет должность до 09. 1967 года. Примечательно, что беглый опрос городчан о том, помнят ли они своих первых председателей, показал, что не помнят. А заволжане своих помнят.

Следует заметить, что председателям исполкомов городских Советов управлять чем-то было очень нелегко. В СССР превалирующее положение занимала Коммунистическая партия Советского Союза. Преобладающее значение имела идеология, и фактически все стройки несли сначала идеологический контекст, а уж потом, какую-то функциональность. КПСС стремилась сначала удивить весь мир, а потом и напугать.

Председателям же исполкомов было не до идеологии, они по определению были исполнителями и возглавляли исполнительную власть. Разница между этими категориями граждан очень хорошо показана в фильме «Вечный зов». Если приходилось работать вместе труженику – председателю и демагогу – секретарю партии, то народу и председателю приходилось очень тяжко. Но были и редкие исключения.

Вместе с М.А. Мальцевым в это же время, 1-м секретарём райкома партии работал НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ПОНАМАРЁВ. Видимо, сегодняшняя номенклатурная элита чем-то большим и значительным обязана именно ему, раз назвала одну из улиц города его именем. Но это вопрос для будущих краеведов. Хотя польза от первых секретарей райкомов и горкомов партии, как и в армии от политработников была: они боролись за культурный досуг советских граждан, хоть и по одному возможному варианту в русле материалов партийных съездов.

Один из летописцев нашего города, прекрасно ладивший именно с «сильными мира сего» того времени, так описывает баталии, разворачивающиеся за культурный досуг заволжского населения: «Начало ноября 1967 года. В строящемся городском кинотеатре «Юбилейный» 1-й секретарь горкома партии Н.Понамарёв ведёт заседание штаба по строительству. Кровь из носу, а сдать объект надо к 50-летнему юбилею Советской власти – 7 ноября. Председательствующий устраивает разнос, поднимает руководителей – почему не полированы полы, почему нет краски, гвоздей? Все как один отвечают, что не успевают.

Молчание в зале.

- Разрешите мне, Николай Васильевич, - говорит директор кинотеатра и заказчик Е. РЫНДИН. Он встаёт и старчески покашливая говорит: «Я знаю, кто виноват». Все строители вдавились в кресла и молили Бога, чтобы не назвали кого-нибудь из них.

- Так вот, - продолжает Е.Рындин, - виноват во всём крейсер «Аврора».

Все недоумённо смотрят на него.

- Да, да! Именно крейсер. Если бы он «стрельнул» по Зимнему не 7 ноября, а 7 декабря – все бы успели.

Дружный хохот. Строители выпрямились в креслах, напряжение было снято. А кинотеатр всё же сдали в срок, ибо партийцы были требовательны, а сейчас «демократы» кинотеатр фактически закрыли».

Справедливости ради надо сказать, что по состоянию на 01.03.2007 года кинотеатр перестраивают. Из него делают большой развлекательный центр. Как долго продлится эта перестройка, не знает никто, включая и местную власть.

Итак, М.А. Мальцев стал первым человеком в нашем городе, который начал распространять в своей текущей работе блага цивилизации в широкие массы. При нём началось строительство водопровода в частном секторе. Был сдан в эксплуатацию комбинат бытового обслуживания населения. Большими темпами шло строительство жилья.

В 1967 году завод химического машиностроения реорганизуется в завод гусеничных тягачей, а в 1968 году с его конвейера сходят первые машины на гусеничном ходу. Заволжский моторный завод в 1968 году начинает выпуск новых двигателей М-24 для автомобилей «Волга» ГАЗ – 24» и автобусов «ПАЗ – 672».

Город постоянно прирастает населением, как за счёт приезжающих специалистов со всей России, так и за счёт ближайших соседей. В городе в то время было огромное количество ребятишек. Постоянно вводились в строй детские садики (комбинаты) и школы. В 1969 году сдаётся в эксплуатацию пристрой на 600 мест к школе № 3, а 16 октября 1972 года открывается школа № 17. Это был памятный день для ребятишек, учащихся в средней школе №15. Их построили и сказали, какие классы остаются в школе № 15, а какие переходят в школу №17. Лёгкое уныние «переходящих» привыкших к школе №15, было с лихвой компенсировано красотой школы №17. Многие дети, а в их числе, был и я, тогда впервые увидели лакированные паркетные полы в зале ритмики, на страже которого стояли суровые дежурные. Было только одно неудобство, в школе № 17 ещё года четыре после её открытия в подвале, где был гардероб, периодически появлялась вода по колено.

Городская власть не забывала и о патриотической работе. 9 мая 1971 года был открыт первый в городе обелиск воинам – землякам, павшим в боях за Родину в годы Великой Отечественной войны.

К 1974 году в городе уже просматривались контуры отдельных микрорайонов. В целях подъёма у населения энтузиазма по благоустройству своих территорий, был проведён праздник проспекта Дзержинского. Этот проспект, ставший ныне микрорайоном всегда был с